Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 68 страниц)

Она вышла на крыльцо, когда Лозинский уже садился в седло, с тоской отводя взгляд от окон ее покоев. Только-только занимался рассвет, окрашивая бледно-серыми красками небо на верхушками парковых деревьев. В доме еще спали, и Анна знала, что вряд ли об ее поступке прознают – Глаша проверила, где находятся домашние в этот ранний час.

– Аннеля! – Влодзимир тут же взбежал на крыльцо, но остановился в шаге от нее, взглядом предупреждающей о том. Ему так много хотелось сказать ей ныне, но слова отчего-то не шли в голову. Впервые он смутился в присутствии женщины, и это только раздосадовало его. Как и осознание того, что Анна ускользает ныне от него словно рассветная дымка.

– Adieu, monsieur capitaine [392]392
  Прощайте, господин капитан (фр.)


[Закрыть], – тихо проговорила Анна, глядя в его лицо, словно запоминая черты. Он тоже смотрел на нее пристально, будто вбирая в память ее облик – тонкий стан, обтянутый бархатом пальто, волосы, заплетенные в одну толстую косу, перекинутую со спины на плечо, белый газовый эшарп на голове.

– Возьмите, – она протянула ему ладони, в которых лежало нечто завернутое в тонкую ткань. – Вы просили некую вещь в память обо мне. В благодарность за вашу благосклонность и доброту к моей семье я дарю вам ее.

Влодзимир не мог не поморщиться при ее словах. Анна намеренно говорила те слова, что он не желал слышать, намеренно указывала ему на причину, которые привели ее на крыльцо. Намеренно делала больно.

Но бережно принял в свою ладонь из ее рук тяжелую вещицу, а потом поймал одну из тонких кистей, принудил Анну ступить к нему ближе, подойти почти вплотную и заглянуть в его глаза, глядящие на нее с какой-то странной тоской из-под кивера.

– Я принимаю эту вещь в знак того, что вы будете помнить обо мне, – тихо проговорил он. – Как и я буду помнить о вас. Аннеля…

Но она не позволила ему высказать ту мольбу, что рвала ему ныне сердце. Положила тонкие пальчики на его губы, запрещая говорить то, что он желал, запрещая портить момент расставания. Она хотела запомнить его таким – смиренным, благородным, уважающим ее решение, несмотря на свой нрав.

– Adieu, monsieur capitaine! – твердо сказала Анна и улыбнулась ему на прощание так, какой он всегда желал видеть ее улыбку – тепло и благосклонно. Влодзимир успел коснуться губами ее пальчиков прежде, чем она убрала руку от его рта, а потом проводил ее взглядом, когда она развернулась и пошла к дверям.

– Au revoir [393]393
  До свидания (фр.)


[Закрыть], Аннеля! – проговорил Влодзимир тихо, сжимая ее дар, наблюдая, как она скрывается в передней, как проворно затворяет за ней двери ее девушка. Она не оглянулась, не посмотрела на него в последний раз, уходя в дом, как ни молил он мысленно ее о том. Словно уже и не думала, что они увидятся вновь. А это непременно случится! Недаром он Влодзимир Лозинский из фольварка Бельцы!

Последующие два дня Анна даже не запомнила толком, так быстро те промелькнули. И дело не в том, что они были коротки, как обычно по осенней поре. Просто они были столь наполнены для нее делами и событиями, что показались такими короткими. Не было в доме чужих. Не было Лозинского, кого она сторонилась, и Анна вышла из своего добровольного заточения.

Да и сам дом, казалось, ожил. Стали спускаться к трапезам, снова наполняя малую столовую звуками голосов и тихим смехом. Все знали – раз французы собирают войска, значит, близок тот день, когда пройдут они до самой границы, покидая Россию, когда настанет избавление от страхов и тревог, когда ненадобно будет вздрагивать при каждом стороннем звуке со двора.

Анна в те дни побывала везде, куда успела сходить в свободное время от совместных трапез, когда отец спал, набираясь сил, и сидеть подле него не было смысла, сторожа его сон, как одна из дворовых холопок.

Она посидела немного в кухне, где Татьяна, «белая» повариха, ставила тесто для пирожков с капустой, которой уродилось в этом году более обычного. Она любила в детстве бывать в этой кухне с побеленными стенами, с развешанными на них медными сковородами и горшками. Тихо трещал огонь в большой печи. Толстые руки поварихи мяли тесто. Татьяна что-то пела себе под нос, и от этого «мурлыканья» Анна впадала в сон, с трудом перебарывала дрему, тяжелевшую веки.

Ходила в оранжерею, где от души нарезала роз, чтобы расставить те в общие комнаты, которые топили: в салон и гостиную, в малую столовую, и в покои отца, брата и Марьи Афанасьевны. В эти комнаты она срезала белых и желтых роз, а свою спальню украсила букетом из бледно-розовых, столь памятных ей цветов. И засыпая, вдыхая их аромат, она не могла не думать о том, кто когда-то заставил ее полюбить эти дивные цветы оттенка cuisse de nymphe effrayée [394]394
  Бедро испуганной нимфы (фр.)


[Закрыть].

Неудивительно, что Андрей приснился ей в ту ночь. О, этот сон, остатки которого Анна безуспешно пыталась поймать, когда осеннее утро наполнило светом ее спальню! Они были в бальной зале Милорадово. Они танцевали в кругу приглашенных гостей на их торжество. Дивный аромат белоснежных роз, которые украшали залу, кружил голову. Или от его столь близкого присутствия у нее сбивалось дыхание?

Андрей был в виц-мундире, который так красиво обтягивал его стан и широкие плечи. Сверкала в отблесках огоньков свеч в люстрах и напольных канделябрах позолота его эполет. Он смотрел в ее глаза, и она даже дыхание затаила, словно в реку окунаясь в ту нежность, что видела в его взгляде. Он кружил ее в valse, танце, пришедшем из Франции, который тетя запрещала Анне танцевать в Москве, утверждая о его «indécence» [395]395
  Непристойность (фр.)


[Закрыть]. Его ладонь, лежащая на ее талии, приводила ее в трепет, ведь она помнила, какие ласки та может дарить, помнила, как приятно ее касание к обнаженной коже.

Как бы не сбиться с шага, подумала Анна, еще крепче сжимая пальцами тяжелый шелк шлейфа ее платья. Легко сжала плечо Андрея другой ладонью и улыбнулась в ответ на его улыбку. О, как же она любила, когда он улыбался! Это так меняло его лицо, вмиг превращая холодного и отстраненного мужчину в ееАндрея.

– Mon Andre, – прошептала Анна, наслаждаясь каждым словом из этой короткой фразы. Mon Andre…

– Моя Анни, – прошептал Андрей, склоняясь ближе, чем следовало к ее лицу, словно вот-вот поцелует ее. Вздымая своим дыханием локоны у ее уха до самого кружева фаты, обжигая ее кожу теплом, от которого по телу пошли «мурашки». – Моя милая… моя милая…

Анна думала об этом сне весь день. Словно бусины в ожерелье жемчужном, перебирала каждый момент ее ночного видения и улыбалась тому теплу, что разливался в груди. Ушла в парк после завтрака, чтобы никому не отвечать, отчего она так радостна ныне, отчего так горят глаза. Довольно с нее и Пантелеевны, что вцепилась в нее будто клещ, когда Анна собиралась к завтраку, глядя на то, как снова и снова ее барышня раздвигает губы в улыбке, словно не в силах сдержать ту.

Она долго бродила по аллеям, аккуратно ступая по покрытым тонким снегом опавшим листьям и гравию дорожек. Трогала ветви кустарников, сбрасывая на землю снежинки, покрывшие те за ночь, любовалась дивным белоснежным нарядом, в которые те надели за ночь снегопада. И вспоминала, как целовала Андрея, скрываясь за этими самыми кустами сирени, прощаясь.

Вернулась только, когда громко стала звать ее Пантелеевна, опасавшаяся, что барышня застудится, гуляя так долго по снегу. Опоздала на обед, который прошел без нее.

– Ну, что ты, моя хорошая, – пеняла ее, смеясь, Анна. – Я ведь обула сапожки, не легкие туфельки. Сама же глядела соколом!

– Да, верно! Но лишь-ка глянь, как ножки-то сыроваты, беда моя! – причитала старушка, когда Глаша расшнуровывала Анне сапожки, закрывающие почти всю голень до колена, спасая ногу от холода и снега. – Ох, буде сызнова мучиться горлом милочка моя! Вот чую то! Буде сызнова молоко горячее пить да ромашкой хворь гнать…

А потом замерли, когда распахнулась дверь в покои Анны, когда застучали костыли по паркету будуара. Лицо Петра, появившегося на пороге, было таким же белым, как снег на ветвях, что стряхивала Анна на прогулке. И, как с тревогой отметила она, мелко тряслись руки, это было заметно глазу. Он устало прислонился к косяку и быстро заговорил:

– Ты должна уходить из дома. Немедля! Глаша, шнуруй снова! Быстро! – а потом когда горничная Анны тут же принялась за дело, от волнения и страха, вдруг вспыхнувшего в душе, едва делая то так быстро, как следовало, продолжил. – Микулич прислал паренька из села. На дороге к Милорадово показались французы. И их много… явно не эскадрон. Ты должна уходить! И Полин, и Катиш. Уйдете с мадам Элизой в сторожку лесника. Французам туда не дойти. Это решение папеньки, так что не спорь, а следуй ему немедля!

– Петруша, а как же…, – даже спросить было страшно, и Анна смолкла на миг. Пантелеевна подала пальто, подбитое мехом, с причитанием тихим стала застегивать непослушными пальцами петли, пока Глаша доставала из коробки один из зимних капоров на беличьем меху. Значит, надолго их отправляют прочь, раз потеплее приказано одеть барышню, с тревогой отметила Анна.

– Не переживай за меня и папеньку. Я на рожон лезть не буду. Только при нужде за оружие возьмусь, – проговорил брат, и Анна едва удержалась, чтобы не возразить ему. Какой отпор? Еле на ногах стоит! А потом заплакала беззвучно, прижалась к брату, прочитав в его глазах твердую решимость. Он коснулся губами ее лба, провел ласково по спине.

– Ты должна идти. Не думаю, что их влечет сюда село, – и добавил, заметив, как она взглянула на него вопросительно. – Не только французы. Поляки. И ведет их Лозинский. Его узнали дозорные. Ты должна уходить. И еще…, – он обернулся на Лешку, стоявшего в будуаре с коробкой в руке. – Тут два пистоля. Они заряжены. Тебе отдаю на крайний случай. Ты поняла – на крайний! Возьми, покамест не передумал. Я даже подумать боюсь, что тебе придется их применить. Бог даст, все обойдется… Иди же! Или упустите возможность уйти…

Уходили только девицы и мадам Элиза. Марья Афанасьевна наотрез отказалась, опасаясь замедлить тех на пути в лес, ведь ее больное колено едва ли позволяло ей даже ходить. Мария оставалась с ней, на удивление Анны, ответила ей гордым, но испуганным взглядом, поддерживая графиню, когда та шла проститься к Анне.

– Храни вас Господь, – она размашисто перекрестила ее, заменяя в том Михаила Львовича, прикованного к постели, проклинающего свою беспомощность и поляка, которого когда-то разместили в их доме.

Анна едва заставила себя спуститься со ступенек террасы позади дома, чтобы далее через парк и залесную аллею уйти вглубь леса, где стояла сторожка лесника. Дорога к ней была опасна болотами, что начинались после второй просеки, и, не зная пути, можно было легко сгинуть в топи. Оттого и сочли, что жилище лесника станет самым безопасным местом для девиц усадьбы.

– Поторапливайтеся, поторапливайтеся! – суетился Титович. Он обычно редко говорил, слыл нелюдимым бирюком. Оттого на фоне его привычной молчаливости эти слова так встревожили Анну. Она обернулась на дом, уже ступив на залесную аллею, взглянула на несколько освещенных окон, желтеющих в надвигающихся сумерках, на темную фигуру брата, который провожал взглядом беглецов. В голове снова прозвучали слова Петра, сказанные на прощание:

– Схорони себя, прошу! – а потом тихо добавил. – И ее сохрани. Для меня… прошу!

Полин бежала почти вровень с Анной ныне, словно не желая покидать дом, бросать его обитателей на произвол судьбы. «Так оно и было», с тоской подумала Анна, когда та снова обернулась в сторону дома, уже невидимого даже через голые ветви деревьев и кустарников.

– Vite! Allons, vite! [396]396
  Быстро! Ну же, быстро! (фр.)


[Закрыть]– прикрикнула на них мадам Элиза, таща за собой Катиш, что едва ли передвигала ноги в том полуобморочном состоянии, в какое впала от страха. Снова обернулся Титович, сурово взглянул из-под околыша меховой шапки: «Поторапливайтеся, барышни! Поторапливайтеся!».

Анна с Полин завизжали в голос, когда услышали звуки выстрелов, разорвавшие тишину сумерек. Катиш упала на руки мадам Элизе, которая стала тормошить ее тут же, трясти с силой, пытаясь привести в чувство.

– Титович, помоги! – Анна кивнула на кузину, и лесник, словно пушинку, подхватил ту на руки. Продолжили путь по залесной аллее, уже почти сворачивали в лес, когда до их ушей донесся очередной звук со стороны дома. Крик между звуками выстрелов и каким-то странным гулом. Мужской голос, в котором Анна без труда признала Лозинского.

– Аннеля! Аннеля! – звал он ее, и она испуганно отметила, что с каждым разом голос и странный гул звучат все ближе. Лозинский знал, что они будут пытаться скрыться от французов через парк позади дома, как убежали от преследователей в конце прошлого месяца партизаны во главе с Давыдовым. И теперь он шел по следам беглецов, таким явным даже в сумерках на фоне белого полотна снега. Шел не один – Титович хмуро сказал, что не менее десятка всадников идут за ними по аллее.

Решение пришло неожиданно. И Анна отстала от их небольшой группки, затерялась среди кустарников, не стала обращать внимания на крики мадам Элизы. Предварительно сунула в руку Полин один из пистолетов, быстро прошептав, что курок следует взвести дважды прежде, чем стрелять.

– Я не могу вывести поляков на вас, – прошептала ей прежде, чем убежать в лес. – Идите одни. Вы ведь ни в чем не виноваты… мне он не причинит вреда… защитит… вы же…! – и умолкла, вспоминая слова Влодзимира, сказанные когда-то ей: «…мне ведь наплевать на каждого из них. Наплевать на всех, на эту землю, на этих людей. Нет дела, что будет с ними. С ними, но не с вами!»

Как же быстро темнело! Как больно били в лицо ветви кустарников и еловые лапы! Анна крикнула дважды, отводя за собой Лозинского, не давая ему идти в ту сторону, куда ушли остальные. Замолчала только тогда, когда убедилась, что свернули именно по ее следам.

Лес не давал Анне идти вперед без усилий, но всадникам за ее спиной пришлось гораздо хуже. Скоро они будут вынуждены спешиться и вести коней на поводу. Это даст ей некое преимущество. Как и темнота осеннего вечера, который опускался на земли медленно.

Поляки за спиной Анны не знали этого леса в отличие от нее, знавшей в этом граничном лесу едва ли не каждую поляну. Она плутала между деревьев, дважды обходила их, стараясь держаться на приличном расстоянии. Лозинский звал ее, уговаривал выйти, что-то еще кричал через сгущающуюся над лесом темноту, но она не слушала его, сосредоточившись на том, что запутать следы прежде, чем выйти к убежищу, где планировала некоторое время переждать. Никто не будет искать ее здесь, в этом покосившемся сарае, где хранили сено с летних покосов. Да, она рисковала, идя сюда через открытое пространство луга, но предпочла рискнуть, отдаваясь на волю вечерней темноты.

В сарае все было по-прежнему, так, как она запомнила. Охапки сена на земляном полу, кое-где покрытые легкой порошей снега, проникшего сюда вместе с ветром через щели в крыше. Вязанки трав на стенах, едва заметные лезвия горбуш на досках. Анна огляделась, переводя дыхание, возвращаясь мысленно в тот день, когда за этими тонкими стенами бушевала гроза.

– Vous êtes en colère [397]397
  Вы злитесь (фр.)


[Закрыть], – донесся тихий девичий голос до уха Анны, а потом мужской голос медленно произнес:

– Qu'est-ce que j'ai fait au bon Dieu? [398]398
  За что мне эта кара небесная? (фр.)


[Закрыть]Ведь я уже отравлен ядом. Твой яд уже в моей крови, в моем сердце, пусть и помимо моей воли. И этого, видно, не переменить ныне… Отныне мы и обручены с тобой, милая моя. Обменялись же перстнями, пусть и не под сводами церковными…

– Мне страшно, – прошептала Анна, трогая камни подаренного ей тогда кольца, повторяя эту фразу за тенью той Анны, которая все еще была в этом сарае в летний день, пережидая грозу, кожа которой еще горела от горячих ласк и поцелуев любимого. – Мне страшно, Андрей…

И к ней шагнула тень Андрея от двери, как когда-то он шагнул в тот день, заключил в свои объятия, прижал к своему горячему телу, наполняя душу уверенностью, что они сумеют преодолеть все, что бы ни разлучило их. Анна вздрогнула, когда откуда-то из-за стен сарая до ее уха донеслось «Аннеляяяяяя!». Этот крик был еле слышен, но он разрушил чары – она стояла одна посреди сарая, наполненного не ясным светом летнего дня, а темнотой осенней ночи. Она была одна, и, увы, некому было развеять в это миг ее страхи, захлестнувшие ее, закружившие голову. Анна быстро пересекла сарай и пробралась по мокрому от стега сену в самый дальний и самый темный угол. Прижалась к стене, положив подле себя пистолет, взведя курок в первый раз. А потом закрыла глаза, воскрешая в памяти голубые глаза и ласковую улыбку, озаряющую лицо таким дивном светом, от которого у нее каждый раз замирало сердце. Она убьет Лозинского, если он попробует вытащить ее из этого угла! Или не убьет…? О Господи!

– Аннеляяяяя! – донеслось до уха Анны снова, и она сильнее зажмурила глаза, вспоминая тот сон, что видела этой ночью. Их первый танец – valse. Зала, полная ароматов цветов и света свечей. Белый шелк ее платья и кружево фаты. Его глаза, светящиеся тем самым огнем.

Только ныне она поняла, что этому сну не суждено стать явью. Никогда. Ведь среди гостей стоял и улыбался Петр, радуясь счастью сестры. Стоял на обеих ногах…

– Аннеляяяяя! – раздался крик, полный отчаянья и злости, в который раз. Показалось ей или он был уже ближе к ее укрытию, чем раньше? И она взвела курок во второй раз…

Глава 24

Сентябрь 1812, Коломенский уезд

Нещадно болела голова. Просто раскалывалась на части, ломило в висках и в затылке. Выписанные доктором порошки совсем не помогали от этой боли.

– Никаких тревог и волнений, – предупредил тогда тот, аккуратно пересыпая порошок из мешочка, что достал из своего саквояжа, в другой, тот, что останется на руках у его пациента. – Доктор лазарета был прав – рана неопасна. Опасны следствия от этой раны…

– Когда я могу вернуться в полк? – спросил Андрей, натягивая на плечи рубаху, аккуратно управляясь еще не до конца восстановившейся левой рукой.

– Какой же вы нетерпеливый, батенька мой! – покачал седой головой доктор. Он наблюдал Оленина с малолетства, потому мог позволить подобную фамильярность по отношению к офицеру. – Рука еще только-только окрепла! Боли головные да кружения! Что за воин то будет? Тут же к французам в руки-то и падете! Даже в седле не усидеть ныне. Вот окрепните доволь, поправите здравие, тогда я сам провожу вас на ратные подвиги. А ныне же – даже не думайте!

Никаких тревог и волнений, сказал доктор тогда. Но как тут без них, когда неизвестность сжигает душу, а собственное бессилие что-либо изменить не дает ни на миг вдохнуть полной грудью? Андрей свернул с аллейной дорожки, прислонился плечом к стволу раскидистой ивы, что росла на берегу небольшого усадебного пруда, стал задумчиво смотреть, как легкий ветерок гонит рябь по темной воде. И снова в голову полезли мысли, не оставлявшие его ни на миг в последний месяц. Где Анна ныне? Что с ней? Здрава ли?… жива…?

Андрей всякий раз повторял мысленно все, что знал на тот момент. Вспоминал разговор с Михаилом Львовичем в Милорадово и его слова, что уехали домашние на Тульщину, спасаясь от наступающей армии неприятеля. И его визит в московский дом Шепелевых, когда перепуганный и белый от страха дворецкий, прислушиваясь к звукам марша проходящей через город армии и убегающих от опасности жителей, запинаясь, проговорил, что барышня не появлялась в столичном граде, что сами дворовые встревожены этим обстоятельством.

Эти слова тогда ударили Андрея с силой прямо в солнечное сплетение. Стало тяжело дышать, и тут же заломило в висках, заволокло туманом перед глазами, угрожая обмороком ему, еще толком не отошедшему от своих ран, от слабости, охватившей тело и не желающей выпускать из своих рук. Он ушел своевольно из лазаретного обоза, вырываясь из рук одного из ходивших за ранеными солдат, едва ступили в город, миновав заставу. Как он мог быть в Москве и не получить ни единой вести, чтобы успокоить вдруг заколовшее сердце, когда узнал об оставлении неприятелю первопрестольной? Когда узнал, как быстро вошел в Гжать Наполеон, отрезая путь многим беглецам, стремившимся ускользнуть от армии противника.

Но оставалась еще надежда, что тетушка повезла Анну и девиц в свой особняк, не заезжала к Шепелевым на двор. Андрей понимал абсурдность этого предположения, но надежда гнала его к дому графини Завьяловой. Через плотные ряды уходящих из города людей, не вслушиваясь в крики и плач, стоявший над городом, не обращая внимания на боль во вправленной после вывиха руке, которую то и дело задевали путники, и на стук, стоявший в висках, становившийся все громче и громче с каждым шагом.

Вот и заветная кованая ограда с графским гербом на закрытых воротах. Светлая штукатурка стен и белоснежные балюстрады балконов и парадной лестницы. Ворота были заперты, и Андрею пришлось долго колотить в них – сперва кулаком, а после ногой, с трудом удерживаясь на ногах при очередном наплыве беглецов, идущих по улице, цепляясь за ковку ворот, чтобы устоять при очередном толчке в спину. На стук вышел к воротам хмурый высокий детина в овчинном жилете с карабином в руках, но тут же заулыбался, заметив Андрея, бросился отворять, растолкал прохожих, что едва не сбили барина наземь в очередной раз.

– Ох, Андрей Павлович! Слава Богородице, что уберегла вас на ратном поле, – детина улыбался, искренне радуясь, что молодой барин остался жив, пусть и задело его, судя по перевязи. – Люди молвили, много наших молодцов легло под Москвой. Мы уж столько поклонов клали за ваше благородие, столько клали!

– Погоди, Семен, погоди! – Андрей не пошел в дому, заметив плотно затворенные ставни, означающие, что хозяйки в особняке нет. Он устало сел на траву, сойдя с аллеи, ведущей к дому от ворот через парк, опустил голову, надеясь, что стук крови в висках утихнет от этого. Голова кружилась, руки и ноги дрожали, словно он только-только от горячки очнулся. Обратно в лазаретный обоз одному не вернуться, а своего Прохора он послал в Тульские земли, еще когда от Бородино отходили.

– Барыня была здесь? Приезжала со Смоленщины? – спросил Андрей, собирая остатки сил, и Семен снова нахмурился, покачал головой.

– Не было барыни-то, ваше благородие. Ох ты, святые угодники, неужто осталась под супостатом?! – воскликнул Семен. Эти слова были последними, что слышал Андрей прежде, чем упасть на спину в коротко покошенную траву и лишиться духа.

Он очнулся от холодных капель, падающих на лицо и всякий раз отдающихся при том падении каким-то неясным шумом в голове. Шел мелкий дождь, словно темно-серые небеса оплакивали оставление Москвы, от которой уже на приличное расстояние отъехала коляска тетушки, снаряженная ее дворовыми и увозившая его в Агапилово – имение Олениных под Коломной, которое Андрей отписал матери и сестре этой весной, откупив из обязательств.

Андрей смотрел в это свинцовое небо, слушал, как переговариваются идущие возле коляски беглецы из оставленного города, слушал стук копыт по дороге, скрип колес и звон упряжей и думал. Ведь он не мог не думать о той, кто оставалась с каждым шагом лошадей все дальше и дальше от него. Надобно, говорил он себе твердо, надобно надежду питать, что графиня увезла его невесту в Тульщину, что Прошка привезет вести, а возможно, и заветное письмо, написанное таким знакомым и таким милым глазу аккуратным почерком. Но разумом он ясно понимал, что эта надежда беспочвенна – при пути непременно бы заехали в Москву поменять лошадей, град не миновать по дороге к Туле. И сердце больно сжималось, как его ладонь сжималась в кулак так, что ногти впивались в кожу тыльной стороны ладони.

И он смотрел в это серое небо над головой и мог думать только об одном – лишь бы все миновало… лишь бы миновало… И молил, чтобы Господь дал возможность погнать обратно французов с русской земли. Чтобы снова вернуться в тот лес, в тот дом с белыми колоннами и шпалерами, увитыми розами. Вернуться к тем рукам и губам. К своему сердцу. И снова как молитву ввысь, в серое небо, плачущее дождем – убереги, сохрани, защити. Ибо я не могу…

На подъезде к Агапилово коляску Андрея встретила ватага деревенских мальчуганов. Взметая пыль босыми ногами, они побежали вдоль дороги, обгоняя лошадь, идущую медленной рысью (лишь бы галопом снова не вызвать приступа мигрени у барина) – ведь барышня Софья Павловна обещала копеечку, если те поспешат принести вести о брате. А пара мальчуганов свернула в иную сторону – к Гребнево, где схожих вестей ждала молодая вдова, поселившаяся на время войны в доме родителей в соседней усадьбе.

Софи ждала брата на крыльце. Чересчур высокая для женщины по общепринятым меркам, широкоплечая (про таких обычно говорят – крепко сбитая). Она стыдилась своего телосложения, оттого и движения ее часто бывали угловаты, неуклюжи. Алевтина Афанасьевна сразу же поняла, что дочь долго будет сидеть в девках, и только лишних толков добавит к имени Олениных. Оттого и решила, что вывозить ее на светские приемы и балы не будет – и средства сэкономит, и шепотков за спиной избежит. Андрей безуспешно пытался переубедить мать в том решении. Но что он мог сделать, когда и сама Софи, уступая в очередной раз матери, покоряясь ее воле, отказалась от выездов? Отныне ей была суждена роль сиделки и вечной компаньонки при матери. И роль некого парламентера между братом и Алевтиной Афанасьевной.

Софи стояла, приложив руку ко лбу козырьком, кутаясь в кашемировую шаль от холодного ветра, срывающего пожелтевшую листву с берез, растущих возле усадебного дома. Она прикусила губу, когда Андрей с трудом выбрался из коляски, когда шагнул к крыльцу. Сбежала по ступеням прямо в его распахнутые объятия и разрыдалась, прижимаясь мокрым от слез лицом к его плечу.

– O, mon cher! Ты жив! Ты жив! – она еще крепче прижалась к нему, и он ласково коснулся губами ее кудряшек, заколотых вверх на затылке, погладил по спине, пытаясь успокоить. – Когда до нас дошли вести о том сражении… Бородино… сколько павших там! Сколько павших! – и она снова разрыдалась, пугая брата своими бурными эмоциями, так несвойственными ей обычно.

– Неужто Прошка письма не завез? – спросил Андрей, подхватывая шаль сестры и заботливо кутая ее плечи от ветра. А потом взял ее за руку и повел в дом, чтобы укрыть ее от осеннего холода, не дать подхватить простуду. Заглянул в глаза с тревогой, заметив, как она бледна лицом, как потемнели серые глаза.

– Завез. Было письмо, но, mon cher, ты ведь чрез Москву… а стольная ныне… после того сражения, – и Софи снова заплакала, прижимая к губам платок.

В передней старый сгорбленный лакей подхватил с плеч Андрея плащ, стряхнул с сапог дорожную грязь прежде, чем тот ступит в жилые половины дома. А Софи уже тянула за собой брата, в гостиную, где у окна сидела в кресле Алевтина Афанасьевна, гордо выпрямив спину и неотрывно глядя в окно, в сад, где дворовые сгребали опавшую листву, собирали упавшие от ветра сухие ветви. Она не взглянула на ступившего на порог сына, даже головы не повернула. И руки не подала, потому Андрею пришлось самому опуститься на колено перед ее креслом и взять ее сухую ладонь в свою руку, поднести к губам.

– Рад видеть вас в добром здравии, маменька, – помимо воли голос чуть дрогнул от волнения, когда Алевтина Афанасьевна перевела взгляд от окна на него, мельком оглядела с головы до пят его, чуть задерживаясь на перевязи. Но ничего не сказала, даже не кивнула в ответ. Только смотрела на него и молчала. Как обычно.

И как обычно вступила Софи. Стала рассказывать о том, как они переживали за Андрея, как с нетерпением ждали весточки от него. Спросила, не голоден ли он, не устал ли с дороги, и Андрей ответил, что подождет обеда, не будет нарушать распорядок дня, заведенный в доме матерью, зная, как та не любит этого. И к себе не пойдет отдыхать, посидит до обеда в гостиной с матерью и сестрой, наслаждаясь их присутствием, слушая треск горящих поленьев в камине.

Софи подложила брату под голову небольшую диванную подушку, чтобы ему было удобно опираться на высокую спинку, села после подле, взяв его за руку, переплетя пальцы с его пальцами. Она всегда была близка с Андреем. Ведь они выросли здесь, в Агапилово, бок о бок, с самого малолетства. Это Бориса отдали в корпус в столице на обучение, надеясь на то, что тот сделает после отменную карьеру в армии. А Андрея и Софью Алевтина Афанасьевна оставила в Агапилово, полагая, что с них довольно и того, что дает гувернер – высокий и худой француз.

Они вместе здесь вошли в пору юности. И оба здесь влюбились. И брат, и сестра. Оба в обитателей Гребнево. Андрей потерял голову от прелестницы Надин, а Софья отдала свое сердце ее кузену, приезжавшему погостить на лето из московского пансиона. Она встречала его неоднократно позднее и в Москве и любовалась им украдкой. Так к лицу тому был темно-зеленый мундир с черным воротом и петлицами артиллерийского полка, треугольная шляпа с черными петушиными перьями. И так сверкали его глаза, когда они случайно встречались взглядами. Она была ему по сердцу, она видела это в его глазах. Удивлялась, что он разглядел в ней, ведь только Andre считает ее привлекательной и то – исключительно из любви к ней, вестимо. Она видела в отражении зеркала, что ее нос чересчур широк, а скулы так и выпирают. Что губы не так красиво изогнуты, как у Надин, а пухлая нижняя только больше привлекает внимания к некрасивым чертам. Андрей со схожими чертами был все же привлекателен по-своему, она же – дурнушка дурнушкой!

Но мыслимо ли, что сей офицер артиллерии все же мог ступить к ним в дом с предложением после того скандала, что надолго, если не навсегда отвратил Алевтину Афанасьевну от семьи соседей? Мать даже слышать после той ссоры не желала ни о невестке ни о ее родителях, ни о других близких. Не раскланивалась с ними даже на церковном дворе, будучи в Агапилово с наездами, забывая о заповедях Господних, о всепрощении и милости. Оттого и отказала кузену Надин, когда он приезжал в московский дом Олениных прошлой зимой свататься к Софье.

О, Софи думала тогда, что ее сердце разорвется от горя! Столько слез он тогда выплакала, столько ночей не спала! Алевтина Афанасьевна отныне даже в церкви наблюдала за дочерью, чтобы та лишний раз не взглянула на офицера артиллерии.

– Мыслимо ли? С Мухановым племенем сызнова спутаться! Не бывать тому! Не бывать! – твердила она дочери. – Вот положишь меня в гроб и ступай к своему Муханову. А покамест – не сметь! Что ж за кара мне, Господи? Отчего детей мне подарил таких неслухов? Только на боль сердешную да на маяту одну! Это ж гляди-ка – Муханов!

Софи надеялась, что судьба переменится. Что Андрей, который всегда был благосклонен к ней, даст ей совет, как поступить в этой ситуации. Но когда тот приехал в Агапилово к Пасхе, завершив дела в Москве, отчего-то не смогла рассказать о своей незавидной доле, промолчала. Да и брат был не расположен для разговоров, как ей казалось тогда. Только хмурился и курил частенько, плотно затворившись в библиотеке.