Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 68 страниц)
– А вы бы этого желали, Анна Михайловна? – ответил он вопросом на ее вопрос, и она на мгновение растерялась, не зная, что ответить ему. Разве могла она посещать все эти выезды и вечера ныне, когда у нее ни сопровождения для того достойного, ни средств, а только лишь желание? Сидеть по милости в чужих колясках, в последних рядах стульев на концертах, стоять у стен вовремя танцев, как это происходило ранее с теми, кто был по рангу дворянскому вхож в дом ее отца, но имел имущественное положение едва ли не ниже, чем у простого мещанина?
– Я думаю, Софье Павловне весьма по душе пришлись бы наши развлечения, – аккуратно подобрав слова, произнесла Анна, уходя от ответа. – Ведь иных здесь нет.
– Может статься, что Софья Павловна не останется до мая, – заметил Андрей с легкой иронией в голосе, по-прежнему не глядя на нее, а куда-то вдаль в галерею стволов липовой аллеи. – Здешний воздух, как оказалось, вреден моей матери. Может так сложиться, что Софье Павловне придется уехать из этих мест, сопровождая Алевтину Афанасьевну.
И Анна с трудом удержалась от того, чтобы не взглянуть на него тотчас слегка испуганно, сбилась с мерного шага, едва не оступившись на гравии аллеи. Она совсем не ожидала, что визит Олениных может быть так короток, забыла, что Милорадово могло и не стать имением для постоянного проживания. Отчего-то решила, что Андрей приехал в эти земли надолго, по крайней мере, точно до осени. Что у нее есть время снова расположить его к себе, вернуть то, что было меж ними на ту самую точку, с которой и началось разрушение столь заботливо выстроенной в мечтах жизни. И если в Андрее осталась хотя бы частичка былого чувства (а она осталась, Анна часто воскрешала в памяти каждое слово из сказанного когда-то в гостиной флигеля), то так и случится со временем… непременно случится.
Но неужто уедет вскорости? И она забыла о том, что планировала держаться с ним отстраненно и вежливо, как должна бы сперва, постепенно смягчая отношение к нему – ее самая привычная тактика в той прежней жизни, задала вопрос, крутившийся в уме.
– А вы, Андрей Павлович? – он даже замедлил шаг вдруг, распознав перемену в ее голосе, остановился, как и Анна, взглянул в ее лицо, полускрытое тенью от полей шляпки от его взора, пытаясь разгадать, что скрывается в глубине ее глаз сейчас. – Вы тоже уедете из Милорадово до мая?
– Я не знаю, – честно ответил он после минутного молчания. Андрей действительно не знал, насколько долго сможет остаться здесь. Так близко и в то же время так далеко от нее. – Мое присутствие здесь не столь важно…Усадьбу поправили, село восстановлено. И потом – как мне быть здесь, когда уедут мать и сестра? Вы же сами понимаете – все эти толки, шепотки, пересуды. Я бы не хотел, чтобы даже одно худое слово коснулось вашего имени…
Она не могла не улыбнуться ему после этих слов, коснулась кокетливо кончиками пальцев рукава его редингота, скользнула ими по ткани. Все-таки не подвело ее внутреннее чутье, когда помогавшее определить, кто и как расположен к ней. Значит, еще помнит сердце то, как когда-то билось для нее. Значит, все еще возможно – вернуть то, что еще недавно казалось потерянным, то что сама так часто отвергала.
Но Анне не понравилось, как Андрей вдруг нахмурился отчего-то при виде этой улыбки, а потом и вовсе отошел от нее на пару шагов. Словно пряча лицо от ее взгляда. Или не желая видеть ее…?
– Я искала вас, Андрей Павлович, – проговорила она медленно, будто подбирая каждое слово. И как же плохо не видеть его лица! Не знать отклика на свои слова. – Искала, чтобы поблагодарить за то, что вы распорядились отпустить Дениску, не передали о его проступке уряднику в уезд для дальнейшего хода. А ведь он вольный…
Денис был пойман три дня назад в лесу одним из сельских десятских [590]590
выборное должностное лицо из крестьян для выполнения полицейских и различных общественных функций. Обычно выбирался на 10 жилых дворов
[Закрыть], когда пробовал ставить силки на мелкого зверя. Десятский был из тех крестьян, что не любили дворовых, считали, что у тех доля легче, чем у тех, кто на земле свою повинность нес. Не пожалел, не отпустил, и привел не к старосте, а сразу на усадебный двор, под суд барина. И был удивлен, когда мальчика отпустили прочь, отмерив в качестве наказания пяток ударов розгами по толстому тулупу. Разве ж то наказание…?
– Я хотела поблагодарить за все, что вы делали и делаете для меня, – продолжила Анна, стараясь, чтобы голос звучал немножко иначе – как ранее, когда хотела обольстить своей красой. «Voix de sirène» [591]591
Манящий голос, сладкоголосая сирена (фр.)
[Закрыть], называл эти нотки Петр когда-то, забавляясь тому, как оправдывает название тот – и стар, и млад тут же, сами того не замечая, прельщались сестрой.
– Кто бы вам что ни сказал, он обманул вас, – ответил Андрей, пнув сапогом гравий с дорожки, наблюдая после за коротким путем маленького камешка вдоль обочины в намечающейся зелени травы. – Я не делал ровным счетом ничего, за что меня надобно благодарить.
– В таком случае меня обманули мои глаза. И мой разум, – а потом добавила лукаво, играя, зная, что следующей репликой загонит его в угол, ведь и далее обвинять во лжи означало оскорбить эту персону. А Андрей вряд ли бы решился на это, что означало капитуляцию. Неминуемую и бесповоротную. А далее Анна сумела бы вывести его на нужную тему разговора. Заставить первого признаться в чувствах, снова повторить то, что он когда-то говорил в гостиной флигеля. И ей останется только протянуть ему руки и, улыбнувшись, признаться в ответ.
– И моя собственная тетушка, которая писала ко мне, как дурно с моей стороны столь злоупотреблять вашим гостеприимством. И вашей добротой и благородством натуры. Тогда мне следует поблагодарить вас…
Андрей обернулся к ней, щурясь от лучей солнца, бивших ныне ему прямо в лицо, как-то странно взглянул в ее сторону. И Анна невольно встревожилась, заметив выражение его лица. То самое, которое было когда-то в церкви на Рождество. Словно он видит перед собой что-то не по душе и скрывает это за знакомой Анне отстраненностью.
– Bien! Раз уж так… То, что я делаю по отношению к вам, Анна Михайловна, вовсе не из чаяния получить взамен вашу благодарность или ваше расположение ко мне. Я уже писал вам, помнится, что вы можете располагать мною. Я не могу принять, чтобы нужда толкала вас к каким-либо решениям по поводу вашей будущности, тем, что вам не по нутру. И буду подле вас всегда. Потому что чувство вины не дает мне покоя ни на минуту в этих стенах, на этих землях. Я обманул вашего отца. И я не имею права ныне оставить вас без защиты и покровительства, под которую, как тот думал, отдает вас мне. У меня долг пред ним, пред его памятью за то. Надеюсь, вас не тяготит мое опекунство, потому что я не смею ныне поступать иначе.
Долг. Опекунство. Разве эти слова Анна желала слышать в эту минуту? И в миг вспыхнула в ней как прежде злость на то, что происходящее вовсе не шло тем ходом, каким она предполагала его, ступая в аллеи парка. Все должно быть по-иному, совсем не так!
– Я не желаю, что вы были моим названным опекуном! И не желаю таковой заботы и попечительства…! Я желаю… желаю…, – и сбилась, испугавшись, что вот-вот выдаст себя с головой, вырвутся слова, которые она предполагала сказать только после его признания, после его капитуляции.
Они смотрели друг другу в глаза так пристально и внимательно, будто пытались каждый найти что-то в лице стоявшего напротив. Нечто, что тут же развеяло весь флер ошибок прошлого, разочарования, недосказанности. Что устранило бы все препоны, стоявшие меж ними, разрушило бы все стены, так тщательно возводимые.
Но взгляду порой не под силу сделать то, на что способны всего лишь несколько слов, всего лишь несколько коротких фраз, увы, Анна поймет это слишком поздно. Но она молчала. Для нее было совершенно невозможным первой сказать то, что должно, признаться и покаяться в своих ошибках и лжи. Первым начинать разговор, первым предлагать перемирие после долгой размолвки – огромнейший риск…
Она с трудом сдержит удивленный возглас, когда Андрей первым решит уйти. Короткий поклон, тихо проговорив: «Excusez-moi, je vous prie» [592]592
Прошу простить меня (фр.)
[Закрыть], а после развернется от нее и зашагает прочь по аллее. Только полы редингота развеваются от резких шагов, соединены руки за спиной в резком и злом пожатии.
И только тогда, глядя в его спину, Анна вдруг забыла обо всем, что удерживало ее прежде от тех слов, которые она выкрикнула ему вслед. Они вырвались под влиянием страха потерять окончательно, оттолкнуть себя в желании вернуть, не поправ ни на миг свою гордость. Единственное, что, как она полагала, способно вернуть Андрея к ней:
– Сашенька – не мой сын!
Глава 41
В комнате было невыносимо душно, несмотря на то, что Иван Фомич еще с утра выбил гвозди из рамы и приоткрыл оконные створки. Легкий ветер ласково пробегал по еще голым, лишь с маленькими зелеными точками наметившейся листвы ветвям, но заглядывать в темноту флигеля явно не спешил.
Так было всегда – чуть стоило солнцу дарить ласково земле свои лучи с утра до самого заката, деревянный флигель быстро наполнялся теплом, которое к полудню превращалось в жару, заставляя обитателей дома мучиться от духоты. Только с сумерками во флигель заходила прохлада, а ночной весенний холод прогонял прочь духоту, остужал стены. Летом же, когда ночи бывали так теплы, приходилось даже развешивать мокрые простыни, пытаясь хоть как-то развеять одуряющую духоту.
То ли дело каменный усадебный дом, подумала с легкой грустью мадам Элиза. В том было и зимой тепло, когда топили отменно, и летом не жарко и душно. Да к чему вспоминать о том сейчас? Только сердце свое тревожить, ведь воспоминания о былом несли с собой очередное напоминание о том, кого она потеряла – ее Pauline, ее petite oiseau [593]593
Маленькая птичка (фр.)
[Закрыть]. И даже любовь к собственному внуку не сумела занять то опустевшее место в душе, которое до конца жизни будет принадлежать дочери. Отчего только та не послушала матери, отчего пошла навстречу своей судьбе и своей гибели? Мадам Элиза полагала, что любовь к хозяйскому сыну только обожжет крылья ее petite oiseau, а не спалит ту в своем огне, оставив только воспоминания взамен.
А потом пришли мысли о мальчике, этом рыжеволосом проказнике, который едва став на ноги, уже вовсю обследовал комнаты, открывал ящики шкафов и даже пару раз уже ронял горшки с комнатными цветами на пол с полок жардиньерки в гостиной. Так мало в его лице черт матери, так мало он взял от ее покойного нрава. Истинный Петр Шепелев! Тяжко будет ему, если действительно в отца уродился, ой, тяжко, вздыхала мадам Элиза. При нынешних-то обстоятельствах…
Иногда ей казалось, не совершила ли она ошибки, позволив Анне остаться после смерти отца возле ребенка. Не стоило бы мадам Элизе уехать, увезти прочь мальчика от молодой тетушки? И снова понимала, что не смогла бы иначе. Ее тело подводило все чаще и чаще с каждым прожитым годом. Постоянные приступы отнимали силы телесные и душевные, сводили с ума. Она попросту не смогла бы ныне, как когда-то, пару десятков лет назад, когда бежала из опьяненной пролитыми реками крови Франции, когда после недолгого пребывания в Лондоне решилась ехать в далекую и неизвестную Россию. Да, тогда у нее тоже был младенец на руках – ее petite oiseau, но силы в те времена были иные, и здоровье еще не так часто подводило как теперь.
И мадам Элиза не нашла в себе сил настаивать на том, чтобы Анна оставила их в Милорадово, а сама ехала в Москву с Верой Александровной. Потому что без расположения к нему Анны у маленького Alexander нет будущего, и мадам Элиза превосходно понимала это. И мучилась невыносимым чувством вины всякий раз, понимая, что поставила собственным малодушным поступком девушку в неприглядное положение, если не сломала ее судьбу.
Но нет, закрыла глаза мадам Элиза, пряча взгляд от лучей яркого солнца, заливающих комнату. Нет, лучше думать, что ныне, когда Оленин и Анна так близко друг от друга, что все еще возможно исправить… все ошибки, некогда совершенные в прошлом…
В передней громко хлопнула дверь, заставляя мадам Элизу резко выпрямиться в кресле, в котором она полулежала у приоткрытого окна. После застучали каблуки ботинок Анны по деревянному полу, заскрипела одна из ступеней лестницы под весом девушки. Мадам в напряжении сжала подлокотники кресла – она видела, как сперва в сторону леса привычным маршрутом прошел Оленин с собаками, а спустя время из дома в ту же сторону выскользнула Анна в сопровождении Глаши, предварительно почти все утро проведя перед зеркалом. С какой вестью идет ныне так спешно Аннет? Но не успела мадам рассмотреть лица девушки, чтобы понять это по глазам, по мимике. Та так спешно так вдруг бросилась к мадам Элизе от двери, опустилась перед ее креслом на колени, спрятала лицо в складках покрывала, которым та спасалась от возможного сквозняка из-за опаски очередного приступа хвори. Плечи и руки мелко тряслись, оттого невозможно было понять, плачет ли Анна или смеется. Мадам только и осталось, что погладить ту по ладони, пытаясь лаской успокоить свою подопечную, как это обычно бывало.
Спустя пару минут Анна подняла голову. Ее лицо было бледным, но на удивление спокойным, будто и не было никакого волнения в душе девушки еще минуту назад. Она смотрела куда-то в окно мимо мадам Элизы, и что-то в ее глазах было такое, отчего сердце мадам Элизы сжалось тревожно.
– Петруша был прав, мадам Элиза. Был прав во всем. Я заигралась… И не только тогда, с тем поляком. Я заигралась и позже, когда уже давно было пора открыть все карты. И вот эта игра обернулась против меня…
– О чем ты, ma chere? – обеспокоилась мадам Элиза, ласково проводя ладонями по ее щекам и лбу, приглаживая ее растрепанные локоны.
– Я сказала Андрею о Сашеньке. Я сказала правду, – глухо проговорила Анна, вспоминая, как сорвались с губ те слова, брошенные в спину уходящему от нее Оленину. А потом повторила их, уже громче и тверже, когда он остановился, расслышав их:
– Я не мать этому ребенку…
Андрей тогда обернулся на нее с каким-то странным выражением в глазах, и она, не сумев распознать его, вдруг отчего-то затараторила быстро, боясь, что Андрей не поверит ей, когда она так предательски открыта душой:
– Я не мать. Я этому дитя вовсе не мать. Как можно…? – и зная по какому-то наитию, что только одно может быть козырем в этом разговоре, доказательством того, что она ни в чем не виновата перед ним, добавила, смело и решительно. И в то же время пускаясь красными пятнами волнения, как обычно бывало с ней. Потому что пыталась очередной ложью выправить то, что на ее глазах разрушалось все больше и больше. – Как можно, ведь никто, кроме вас никогда не касался меня… Вы и только вы были в моей жизни. Так близко, как никто. Это вы были той персоной, которая переменила весь мир для меня…
Она, кажется, говорила что-то еще, Анна в волнении не запомнила. Что-то, что откуда-то из прошлого, до боли знакомые слова. Словно она когда-то уже говорила их ему, и теперь он точно должен понять. Понять и простить ее, все ее грехи. И тогда она простит ему все проступки, всю боль, что Андрей причинил ей когда-то ими.
А потом замолчала, когда он в два широких шага преодолел разделяющее их расстояние и взял ее ладони в свои руки. И она улыбнулась тогда довольно, понимая, что наконец-то все разрешилось, что теперь будет все так, как она хочет…
– Молчите, умоляю вас, молчите! – резко произнес Андрей, ошеломляя Анну этими словами. – Прошу, не говорите более ни слова!
Затем обхватил ладонями ее лицо, заставил впервые за все время, что она произносила свой путанный, сбивчивый монолог, посмотреть в его глаза, в его лицо. Не отводя взгляда.
– Когда вам хорошо на душе, Анна, когда вам весело, ваши глаза сияют удивительным светом, а ваша улыбка становится совсем не похожей на те, что вы привыкли дарить окружающим. Кажется, словно то счастье, что переполняет вас в тот момент, вы делите с другими через этот свет, – голос Андрея был так мягок и нежен в эту минуту, что Анна не могла снова не улыбнуться ему. – Вот как нынче. Когда же меж ваших бровей появляются несколько маленьких морщинок, совсем незаметных глазу, когда вы щурите при том глаза слегка и морщите носик, значит, вы чем-то огорчены или озабочены. А когда вы лжете, Анна, – при этих словах из голоса его вдруг ушла мягкость, и Анна невольно напряглась в его руках. – Когда вы лжете, вы отводите взгляд во время разговора. Будто что-то заприметили слева от вас. То на собеседника – долго, то мимолетно – влево… И у вас краснеют кончики ушей, – при этом воспоминании он как-то нервно улыбнулся. – Когда я увидел вас в церкви тогда, прошлой осенью, с младенчиком на руках, вы привиделись мне Мадонной, которую ваяют заграничные мастера мраморных дел. Вы так смело и открыто ступили на защиту его, вы сразу же открыли то, чему я предпочел бы в тот день даже самую неправдоподобную ложь. Но узнав правду от вас, а после получив отказ, я понял, что вы и не могли иначе. Потому что вы такова, какая есть, какой я увидел вас за вашими уловками и увертками, за вашим кокетством. Вы не такая… вы вовсе не такая… Не надо, не говорите более!
И вдруг выпустил ее лицо из своих ладоней. Отступил на шаг назад, снова захватывая руки за спиной, будто боялся не удержать те, дать им волю. И словно холодом обожгло в этот солнечный день. Ведь тепло его ладоней больше не грело ее.
– Я вас прошу, ненадобно более тех слов, что вы говорили мне. Смею вас уверить, что я готов помочь вам всем, чем располагаю. Вы можете смело просить меня обо всем, что угодно. Я все сделаю для вас. Все! Но ради Бога, никогда не говорите тех слов сызнова! Настанет день, и вы когда-нибудь пожалеете, что отказывались от него… Можно отрицать от себя все, что угодно, но только не это! Только не дитя!
– Вы мне не верите?! – Анна едва сумела сдержать недовольство и злость, вспыхнувшие в ней в тот момент. Как можно? Как можно не верить ей, когда она сейчас открыла все, что так бережно хранила в самой глубине своей души? – Неужто чужие слова значат для вас более моих?
– Нет, Анна! Я сам знаком не понаслышке, как может погубить одно неосторожно сказанное слово, как на чужом языке до невероятных размеров вырастает из мелкого зерна оплошности целое поле тяжкого проступка. И разве вы не сами сказали первая об этом дитя? Разве не вы позволили мне думать, что вы его мать? Тогда отчего? Отчего вы молчали все эти месяцы, отчего скрывали правду и отчего солгали мне там, на пороге церкви?
Что она могла ответить на этот вопрос, когда и сама с трудом находила ответ на него для самой себя? Как объяснить те эмоции, что толкнули на ошибку, как оправдать гордыню, которая помешала признаться в собственном обмане? Да и гордыня ли это?
– Я прошу вас, Анна, скажите мне правду, – Андрей сделал шаг в ее сторону, но по-прежнему держал руки за спиной. Боясь ее коснуться, потому что до сих пор чувствовал тепло и мягкий бархат ее кожи на своих ладонях. Словно прикосновение к ней обожгло до самой кости – так пылали они в этот момент.
– Я не мать Сашеньке. Польский улан, живший в нашем доме, никогда не касался меня, – повторила Анна, вспоминая одно из правил брата – «Pieux mensonge n'est mensonge» [594]594
Ложь во благо совсем не ложь (фр.)
[Закрыть]. При этом пытаясь не отводить взгляда от глаз Андрея, внимательно глядящих на нее. Особенно в левую сторону. – Вам грешно верить чужим наветам. Даже если они идут и с моих уст тоже. Вы же сами когда-то говорили, что мужчине никогда не стоит пытаться понять женщину умом, коли ее уже приняло его сердце. А вы мне давеча… сами же… и если бы не… то было бы возможно…
– Довольно, – он сказал это еле слышно, но Анна замолчала, услышав эту короткую реплику. – Довольно! Я был неправ, не имел права говорить то, что сказал тогда. Потому что невольно ввел вас в заблуждение. Вы оказались правы, отказывая мне. Я понимаю ныне, что получив ваше согласие, получив вашу руку, я бы не сумел сделать вас счастливой. Какое счастье можно построить на фундаменте, который мы оба выкладываем ныне?
– Я вас не понимаю…,– растерянно произнесла Анна, с трудом вникая в смысл его слов, понимая только одно – ничего не вышло отчего-то. Даже правда, которую она открыла, поддаваясь убеждениям мадам Элизы, не принесла ничего. – Я не понимаю…
А потом вспомнила, как долго ей не верил собственный брат, человек, знавший ее с самого рождения, распознающий шутя все ее уловки и увертки. Вспомнила, как клялась Петруше на образах, что осталась чиста, пусть и поддалась на миг соблазну, который вскружил ей голову. Что, если она поклянется на нательном кресте, вдруг мелькнула шальная мысль в голове. И Анна стала рвать пуговицы спенсера, пытаясь расстегнуть тот, извлечь из-под платья и сорочки распятие.
Андрей не сразу разгадал ее порыв, но тотчас остановил Анну, задержав ее за локоть, не позволяя достать на свет нательный крест. Он видел, каким ярким огнем горят ее глаза, словно она, непривыкшая отступать перед чем-либо, уже забылась, словно была готова любой ценой добиться своего. Только цель эта ужасала, заставляла голову идти кругом, вызывала некое отторжение, холодную неприязнь.
– Кому вы писали в начале осени двенадцатого года? – спросил он, ощущая странную горечь во рту. Он не хотел говорить Анне об этих проклятых письмах. И никогда бы не сказал при иных обстоятельствах. Как не сказал бы никогда о тех словах, которые разорвали в клочья его сердце еще тогда, тем летом двенадцатого года. «…однажды ночью я видела их вместе… Он целовал ее, как… как любовник, прямо в губы, долго и страстно. А потом поляк подхватил ее на руки и…», и только его резкое, но тихой «Довольно!» прервало тот рассказ.
О, эти письма, от которых таким огнем горели руки, и болело сердце! Сперва про них удалось забыть – они лежали завернутыми в полотно на дне его дорожного сундука, который денщик перевозил за ним в путешествии. И только в Милорадово были извлечены на свет, оставлены среди прочих бумаг в кабинете. Андрей всю ночь тогда думал, что с ними делать. Отдать их Анне означало унизить ее этим свидетельством предательства, ее греха. Оставить у себя – низко и подло, а кроме того, для чего? Он так и не сумел прочитать эти письма. Послания поляка были сразу же отложены в сторону, он не мог даже касаться их. А вот те, что были с ровными строчками, выведенными таким знакомым почерком…
Он ненавидел в тот вечер себя за эту слабость, за мерзость своего поступка (впоследствии, попытается оправдаться, что был пьян), но развернул одно из них. И первые же строки выбьют его из спокойствия, к которому он так привык за прошедшие месяцы, которое так тщательно возводил день от дня, пытаясь забыть. Короткая дата внизу… месяц, когда русская армия была отброшена волею судеб далеко от гжатских земель, когда он сам приходил в себя после ранения, полученного от руки неприятеля. И когда она вспоминала чужие руки, свидание с другим…
Андрей сжег их все до одного, превращая доказательства ее измены в пепел и золу, надеясь, что время точно также сотрет из ее головы любое воспоминание о том. Но бумага сгорела быстро на серебряном подносе, оставляя только черные следы копоти. А память по-прежнему была жива, больно раня своей настойчивостью и когда-то услышанными словами того рассказа и писем, которые ему зачитали в деревеньке под Красным…
– Кому вы писали, Анна? – короткий вопрос, заставивший ее испуганно замереть. Будто ледяной водой окатили, взятой из крещенской иордани. И снова в голове мелькнули вихрем воспоминания, о которых она бы предпочла забыть, заставляя приложить неимоверные усилия, чтобы по-прежнему смотреть в глаза Андрея. Стараясь не краснеть, думая о том, как позволяла себя целовать, как чужая мужская рука касалась ее груди…
Андрей желал знать ответ на этот вопрос, ведь именно он способен был раз и навсегда помочь выпутаться из той нелегкой ситуации, в которую она сама загнала себя. Но как ему ответить ныне правду? Когда сама понимала, как это будет выглядеть со стороны.
«…Мне сказали, что ты мертв, погиб на поле Бородина в тот день августа. А тут письма от поляка со словами, так похожими, что ты писал мне когда-то. И я решила, что это ты. И письма эти с признаниями были только для тебя. Все эти письма – тебе…»
Она быстро пришла в себя, подавив мимолетный приступ испуга. Андрей ясно видел это по ее лицу, которое вскоре прояснилось, убежали прочь морщинки между бровей. Уголки губ чуть двинулись вверх, словно она пыталась улыбнуться ему, снова пустить в ход свое очарование, которое так расточала с самого первого момента их прогулки. О, как же ему хотелось не знать ее настолько! Не понимать, что означает этот короткий взгляд налево и снова в его глаза. И он усмехнулся горько, понимая, что она снова солжет ему сейчас. Как лгала, когда говорила, что поляк никогда не касался ее…
Но Анна все же сумела его удивить. Когда вдруг шатнулась в его сторону, обхватила его лицо ладонями, как когда-то касался ее Андрей, а потом прижалась лбом к его подбородку, к его губам. И спустя миг сорвалась с места, побежала прочь по аллее, роняя на гравий дорожки шаль, путаясь в юбках.
– …я бежала, мадам, бежала и понимала, что все это бессмысленно, – горько закончила Анна свой рассказ. – Я так тщательно плела свою паутину, что сама же в ней и запуталась с головой, связала себя по рукам и ногам. Я привыкла играть. Вынуждать всех поступать так, как мне угодно. И вот дважды случилось не так, как обычно. Андрей и тот поляк, Лозинский. Я думала, я знаю наперед… могу предугадать… А все было против меня. Все! О, Господи, как же раньше все было иначе! Совсем иначе! И так просто…
– Ранее ты сама была ребенком, Аннет, – мягко произнесла мадам Элиза, развязывая ленты шляпки Анны. – Ранее не думала о том, что каждый шаг влечет за собой последствия определенного рода, а каждое слово имеет вес. Потому что тебя не заботило это вовсе. Ныне же все по-иному, верно?
Мадам Элиза поправила локоны Анны, сняв шляпку с ее головы, а после ласково привлекла к себе, обняла за хрупкие плечики.
– О, ma pauvrette! [595]595
О, моя бедняжка! (фр.)
[Закрыть]Моя вина в том, что происходит ныне. Моя и твоего отца. Разве ж мы могли подумать, что привьем тебе совсем не те качества? Я должна была бороться с твоей гордыней, тщеславием, вспыльчивостью, а сумела искоренить только леность и равнодушие к слабым. О, Annette! А ведь именно они – причины всех твоих ошибок, ma chere…
– Как вы правы, мадам! – горько улыбнулась Анна, пряча лицо на плече у той. – А я вас не слушала… ни вас, ни тетушку, ни папа. Никого не слушала. Помните, мы когда-то читали Мольера? Красавице дозволено все, писал он. И мы тогда еще спорили, помните? Я всегда думала, что обратное утверждают только те, кого Бог не миловал красой. Я думала, что всегда будет так, как я захочу. Пожелаю – прогоню, пожелаю – приближу снова. И даже здесь… с ним… Отдалилась, верно, сама, но всегда думала, что верну, когда того пожелаю. Ведь в глазах его, мадам, тоска… я вижу ее. И боль. И хотела бы злиться на него за то, что не верит мне ныне, не понимает, а не могу. Потому что будь я не я, а он, не поверила бы. Я хотела бы злиться на него, а понимаю, что он лучше меня… Вы знали, что местная снедь в кладовой из амбаров и ледников усадьбы? А я-то удивлялась – мука у нас расходуется скорее сахара! Даже думала худое, хотя и ругала себя за то. И дрова. Ивану Фомичу с его больной спиной не то, что дерево повалить, он и поленьев-то не сможет колоть. А у нас поленница всегда полная. И ведь лгали мне, что дерево в лесу рубят… Все он. Он! А что мне делать, мадам? Что мне теперь делать?
Мадам Элиза даже вздрогнула от той запальчивости, с которой Анна сжала вдруг ее руки. Ее глаза были полны какого-то странного огня, а на лице без особых усилий читался страх. Впервые мадам Элиза видела Анну такой перепуганной, такой встревоженной, и сама вдруг отчего-то почувствовала легкий озноб испуга, пробежавший по телу.
– Что мне делать теперь, мадам? Вы советовали открыть ему правду о Сашеньке, и я сделала это! Да только… только совсем не то случилось… Он знает! Знает, да не все! Но и этого достаточно, чтобы думать…, – и вдруг, словно прорвало природную плотину на реке, вырвалось у Анны признание о том, в чем она каялась только брату. И рассказала бледнеющей с каждым словом мадам Элизе все: как встретила поляка, как флиртовала с ним еще там, у Гжати, как невольно поддерживала его интерес. Про его письма к ней и про ее неотправленные, так неосмотрительно написанные. Про ту ночь, о которой до сих пор не могла вспоминать без стыда и какого-то странного чувства, смеси сожаления и непонимания собственной слабости в тот час. Про свой прощальный подарок и про то, каким образом тот вернулся снова к ней. Вместе с письмами. И о том, как сама разрушила собственное счастье, не сделав ни единой попытки все поправить. Только сейчас, пересказывая события прошлых лет, Анна понимала, сколько возможностей у нее было вернуть все на круги своя. Сколько путей примирения были открыты Андреем для нее…
«…Когда так часто указываешь на дверь персоне, ты должна быть готова к тому, что настанет день, и ты уже не сумеешь повернуть ее от порога…», сказал он ей когда-то, но до сих пор она так и не поверила в истинность этих слов.
– Что мне делать, мадам? – спросила Анна в конце своего сбивчивого рассказа. – Как мне все вернуть? Подскажите…
А мадам Элиза только гладила ее щеки, стирая с нежной кожи горячие слезы, ласково гладила ее волосы и молчала. Потому что у нее не было ответа на этот вопрос. Впервые она не знала, что сказать Анне, холодея в душе от осознания, насколько была слепа в те дни. Так и сидели до самых сумерек в полном молчании, пока не стукнула в дверь Глаша, спрашивая, не зажечь ли ей свечей, и когда подавать холодный ужин.
– Лучше бы я тогда позволила открыть ту чертову дверь! – только и сказала Анна горько, вспоминая то летнее утро, когда ее судьба могла пойти совсем по иному пути. И мадам Элиза не сделала ей замечания за грубое слово и непозволительно-резкий тон, только руку сжала чуть сильнее, когда Анна поднималась на ноги, собираясь идти сменить платье к ужину.
– Все обойдется, ma petite! – прошептала мадам Элиза, и Анна кивнула в ответ, не веря в эти слова. И за ужином, и после, когда сели у камина за рукоделье, она не могла не думать о разговоре, что случился нынче днем, о том крахе, к которому тот привел. И о том, что Андрей знает, именно знает, что она была неверна ему. Нарушила обязательство, данное под сводами церковными. И не только о письмах и легком флирте, но и о том, что не могла себе никак позволить невеста, принявшая на руку кольцо.
В ту ночь Анна многое вспоминала, пытаясь забыть о собственных эмоциях, которые окрашивали события в несколько иной оттенок. Старалась взглянуть со стороны на все, что произошло за эти несколько лет. Оттого и обрадовалась, как никогда, неожиданному визиту Павлишиных следующим днем. Ведь именно Павел Родионович мог пролить свет на некоторые обстоятельства, на которые в ночь раздумий она вдруг взглянула совсем иначе, чем до этого момента.
