Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 68 страниц)

Глава 34

Под первыми лучами по-весеннему теплого солнца русское воинство медленно двигалось едиными рядами, входя через ворота Сен-Мартен в город, завоевание которого еще несколько месяцев назад казалось невозможным. Ведь тот, кто стоял над Францией, а после и над обширными территориями завоеванных государств казался непобедимым, особенно при его неожиданной для союзников победе в Саксонии, заметно замедлившей продвижение союзных войск.

Но ныне, в это весеннее утро, русская армия, прошедшая путь от сожженной Москвы по разоренной Смоленской дороге, по польским, саксонским и французским землям, проливая кровь, терпя нужды и тягости тяжелых переходов, все же входила в Париж. В ритм барабанного боя стучали сердца под сукном мундиров – волнительно, все быстрее и быстрее разгоняя кровь по жилам.

По бульварам и улицам продвигались войска по направлению к самому сердцу Парижа, осторожно пробираясь через толпу, собравшуюся посмотреть на союзников, разгромивших Наполеона. Сверкали в лучах солнца позолота и серебро эполет и отделки мундиров, колыхались пышные султаны шляп и киверов. Слаженно чуть ли не в единый шаг двигались лошади, неся в седле героев сражений при Бородино, Тарутино, Малоярославце, Бауцене, Дрездене, Лейпциге, Кульме, Фер-Шампенуазе. Разноцветье мундиров, стать и разворот плеч всадников, слава их отваге в виде медалей и орденов на груди у большинства.

Сначала двигались под редкие крики из толпы, но чем дальше удалялись от ворот и чем глубже продвигались в город, чем громче и смелее становились крики, тем больше напирала толпа. «Vive imperator Alexander!», крикнул чей-то голос из толпы, когда вступили на широкий бульвар, словно давая сигнал остальным зашуметь, закричать приветствия ведущему свою армию победителей в Париж русскому императору. И тут же потянулись руки, стараясь хотя бы кончиками пальцев коснуться сбруи или сапога тех, кто шествовал по бульвару, замахали руками, привлекая внимание воинов. Взметнулись кое-где в воздух платки, зашевелились быстро, будто на ветру, движимые ручками прелестниц. Vive Alexander! Vive William! Vive Russe! Vive!

Андрею из толпы неожиданно прилетел небольшой букет маргариток. Он едва успел удержать его, прежде чем тот упал под копыта его коня. Поприветствовал быстрым движением руки девицу, что улыбнулась ему в ответ из окна второго этажа дома, мимо которого следовали маршем.

– Разве это не сущий восторг? – громко воскликнул едущий возле него ротмистр. – Подумать только! Мы в Париже, господа!

Чувства, которые невозможно было описать словами, разрывали грудь. Поверить в то, что подковы коня цокают по камням парижского бульвара, было действительно невероятно. После всего пережитого, после двух лет сражений и крови, грязи и неимоверной усталости из-за длительных переходов они все же ступили сюда, все же идут ровным шагом, гордо выпрямив спину. Идут по площади мимо своего императора, глаза которого слезятся едва ли от легкого ветерка, что колышет султаны и развевает дамские шали и белые простыни, которые вывесили парижане из окон домов в знак приветствия союзной армии.

И эти чувства только множились далее с каждым часом, кружили голову. Заставляли то и дело смеяться в голос, когда после парада стояли на площади, решая, что будут делать в городе вечером и в последующие дни.

– Ну, кто как, а я в Пале-Рояль всенепременно следующим днем! – заявил Кузаков, нашедший Андрея после четырехчасового парада. – Пале-Рояль, господа! Средоточие всего, что нужно нашего брату нынче. Вы заметили, какие нимфы улыбались нам, покамест мы двигались по бульварам?

– Сперва людей надо бы разместить на казармы, а после уже думать о нимфах, – спустил его с небес на землю Оленин, улыбаясь.

– Вечно вы, Андрей Павлович, со своим дегтем в мой мед! – шутливо укорил его Кузаков, а Бурмин заметил вслед за этой репликой:

– Простительна, господа, такая холодность, когда перед глазами так часто не нимфа, а богиня! Да разве ж сравнима красота наша русская с той, что тут по бульварам ходит?

– Сравнима или нет, но отдать должное француженкам все же стоит, – подмигнул Кузаков. – Тогда прощаемся до вечера, господа. А нынче ж ночью гуляем!

Странная была для Андрея пирушка в одном из трактиров Парижа в ту ночь. В этот зал они переместились из роскошного особняка одного из французских герцогов, что дал в тот вечер прием в честь правителей, возглавляющих союзные войска. Там было все чинно – тихие разговоры, плавные и мелодичные звуки скрипок и клавикордов, мерные движения полонеза, которым открыли танцы. За время, проведенное в походах и у костров биваков, офицеры успели отвыкнуть от подобного, потому с гораздо большим удовольствием расположились на узких скамьях здесь, в зале трактира, где то и дело раздавался громкий хохот, где можно было смело расстегнуть ворот мундира и курить трубку, пуская кольца дыма в потолок.

Андрей смотрел на улыбающиеся лица и не мог не вспоминать схожие пирушки в трактирах Петербурга, когда гуляли почти той же компанией, что собралась ныне здесь. Только все же были те, кто больше никогда не поднимут бокалы с вином в очередную здравицу, те, кто остался там, в России или землях, по которым проходили походами. И не мог не вспомнить грозного на вид великана Римского-Корсакова, не увидеть снова, как падает он, сраженный выстрелом на французских позициях. И надо же… коли уцелели те, кто был тогда там, кто уворачивался от клинка русского кавалергарда, должно быть прощены милостью императора, вернулись в свои земли, как ни в чем не бывало!

– Ты снова от нас удалился, mon ami, – присел рядом с ним на лавку Кузаков. – Куда на этот раз увели твои думы? Снова в Россию?

– На поле близ Бородино, – честно ответил Андрей, и все, кто был поблизости и услышал эти слова, мигом как-то притихли, а Александр вдруг сжал его локоть. – Не могу никак забыть, как ни пытаюсь, – и уже тише сказал только для Кузакова. – Вот ведь как вышло – поляки дважды мне личную обиду нанесли. Сперва там, у Бородино, убив Корсакова, а после…

– Что будешь делать по возращении? – Кузаков по привычке сменил тему разговора, не давая Андрею думать о том, что было. Не стоила девица, предательство которой было столь велико (подумать только, ради неприятеля предала того, кому обещалась) даже минутного сожаления, по его мнению. Раз Бог отвел, знать, то должно!

– Не знаю, Александр Иванович, видит Бог, не знаю, – покачал головой Андрей. – Маман рукой Софи требует думать о женитьбе. Мол, полно холостым ходить. Лег бы где в землях заграничных, сгинула бы фамилия, разве ж должно?

– И то верно, жениться бы надобно. Помнишь, как говорили когда-то – шлафрок и колпак на растрепанных кудрях, жена в капоте да чепце подле за кофеем и сдобой…

– …и орущие в мезонине дети, – продолжил Андрей, и оба тихонько рассмеялись. То, что раньше казалось двадцатилетним корнетам сущим адом, ныне виделось идеальной картинкой, которую сам бы себе желал, словно в пику тем увиденным ранее на полях сражений.

– Кстати, о женитьбе. Бурмин настолько увлечен твоей кузиной, что спрашивал меня, не будешь ли ты, Андрей Павлович, против, коли он попросит Марью Алексеевну за себя. Да-да, как слышал, так и говорю, не смотри на меня так! Она ведь вдова?

– Нет, mon ami, Марья Алексеевна не вдовая, – ответил тихо Андрей, в душе ругая себя за то, как закрутилась ныне ситуация. Никогда не поднималась в разговорах тема положения Мари, и вот к чему это привело. И смешно, и грустно, ей-богу… Очередное напоминание, что необходимо что-то менять в той ситуации, в которой они оказались. Так более продолжаться не может. Надобно было что-то решать и до возвращения домой.

В ту ночь он захмелел, потому не стал возвращаться в квартиры, что удалось снять на Северном бульваре Прохору нынче днем («Весь второй этаж в нашем распоряжении, Андрей Павлович, восемь комнат, истинный дворец!»), а остался у Кузакова, как обычно в подобные ночи. Пришел только под утро привести себя в порядок перед встречей с генералом Ершовым, на которую тот собирал офицеров полка около полудня, чтобы донести до их сведения распоряжения императора касательно поведения войск в городе и окрестностях.

Мари уже была на ногах, хотя еще только-только рассвело. Сидела за накрытым к завтраку столом в столовой, куда он вышел, освежившись. От горячего ароматного напитка – настоящий кофе, а не цикорий! – шел удивительный аромат, булочки были настолько свежими и мягкими, что завтрак показался сущей амброзией. Тем паче, что Мари на удивление Андрея была любезна и мила. Она ни слова не сказала о том, что ждала его до самого утра и не ложилась, как обычно упрекала его в подобные утра, ничуть не стесняясь компаньонки, разделяющей с ними трапезу. Только говорила о том, как великолепен был парад давешний, как красив был император, как несколько разочаровал ее город.

– Одна надежда, что нынешняя прогулка развеет мое первоначальное неприятие. Вы ведь помните о ней, Андрей Павлович? – спросила, улыбаясь легко, хотя в душе ее пылал огонь ярости. – Вы обещались мне давеча на приеме.

Хотелось взять эту чашку с кофе и запустить в него, пачкая его светлый мундир темными пятнами. Ее служанка, полячка, что взяла Мари к себе в услужение еще в землях Варшавского герцогства, уже успела рассказать ей, что от одежд полковника по возвращении шел слабый аромат женских духов.

Нет, вряд ли бы не выветрился флер туалетной воды тех женщин, с которыми на прошлом приеме танцевал Андрей. Да и как можно было пропахнуть настолько за время вальсов, в которых он кружил этих некрасивых носатых mesdemoiselles и mesdames, что так и кружили вокруг русских офицеров. Ах, как же это по-прежнему больно – понимать, что другая целовала эти губы, гладила его широкие плечи и спину, получала то удовольствие, которое Мари до сих пор помнила каждой клеточкой своего тела!

– Разумеется, я помню, – кивнул он. – Будьте готовы после первого часа. И одна просьба к вам, Мари. Вы позволите?

Она была готова на все, что угодно ради него, конечно же, она позволила.

– Прошу вас, дайте понять Василию Андреевичу свое несвободное положение. Иначе может выйти конфуз, а разве надобен он вам, Мари? Он полагает, что вы не замужем. Непозволительное заблуждение для него.

– Я тоже полагаю себя свободной от обязательств по отношению к господину Арндту, – не могла не заметить Мари. – Я вольна располагать собой по своему разумению.

– Вы понимаете, Мари, о чем я веду речь, – отрезал Андрей. – Вы вольны полагать о себе, что вашей душе угодно, но перед Господом вы по-прежнему принадлежите господину Арндту. Если вы позволите мне, я бы сам развеял заблуждение ротмистра.

– Мне это безразлично, – пожала плечами Мари. – Вы же понимаете…

А потом поспешила переменить тему разговора, видя, как Андрей сдвигает брови, как набегает тень недовольства на его лицо. Снова заговорила об отвлеченном – о предстоящем выходе в магазинчики и лавки, в кофейни, в сады Тюильри, в музеи. Вела себя совсем как тогда, когда носила под сердцем его ребенка, и они точно так же завтракали вместе, беседуя, словно женаты уже не первый год. Когда не заканчивался каждый разговор ссорой, когда он более тепло и с заботой относился к ней. Когда он был к ней привязан узами более крепкими, чем чувство долга по отношению к той девочке, которую он по-прежнему видел в ней.

И первые дни в Париже все так и было. Словно оба затаились на время, внимательно наблюдая друг за другом и старательно сохраняя нейтралитет.

Как и обещал Андрей, они вместе посетили сады Тюильри, были в Лувре, где осматривали картины и статуи, те, что собственным рескриптом защитил Александр, великодушно сохраняя все богатства города французам, не допуская разграбления. О, как же она любила те моменты, когда она, опираясь на его локоть, шла по дорожкам великолепного рая ранней зелени в Тюильри или когда сидела в двуколке плечом плечу к нему! На него часто смотрели француженки, кто-то искоса, пряча взгляд за веером или за краешком эшарпа, кто-то прямо и смело, но, несмотря на то, что Андрей отвечал некоторым вежливым кивком, она радовалась тому, что именно с ней он идет под руку. Он ее!

Мари, как могла, хранила это хрупкое равновесие, что установилось меж ними в те дни. Но все же позволила себе короткую шпильку, уколовшую его. Они были в Музеуме натуральной истории [518]518
  Основан в 1636 году Людовиком XIII как «музеум для упражнения любителей Натуральной Истории и познания целебных произрастаний». В 1814 году включал в себя: Ботанический сад, Ботаническое училище, библиотеку, зверинец и пр.


[Закрыть]в тот день, осматривали различных животных в знаменитом в Париже зверинце. У загонов со львом и львицей смотритель зверинца поспешил рассказать русским посетителям удивительную историю, случившуюся в этих стенах.

– …львица, неизвестно от чего, совершенно ослепла и несколько лет никакими лекарствами не могли ей помочь. В сие время нечаянным каким-то случаем вбежала к ней в перегородку здешнего смотрителя собака и бросилась тотчас лизать ей глаза, да представят себе это господа офицеры! – говорил смотритель внимательным слушателям. – Думали мы, львица порвет животное, но нет! Сие произвело такое чудесное действие, что львица через несколько суток открыла глаза и получила прежнее зрение! С того времени благодарная львица не отпускает от себя ни на шаг собаку и прежде ничего не начинает есть, пока собака на глазах ее не насытится. Несколько уже раз покушались разлучить их, но ужаснейший ее рев принуждал оставить при ней собаку. Истина в каждом слове, господа офицеры. В каждом слове!

– Удивительно! – восхитился ротмистр Бурмин. – Такая признательность и преданность!

– Увы, – едко заметила Мари, старательно не глядя на Андрея. – Людям не свойственно то даже в меньшей мере. Особенно женской половине…

– Ужели вы так о собственной персоне отзываетесь нелестно, – усмехнулся Кузаков тут же. Андрей же молчал, только напряглась рука, на которой лежали пальцы Мари.

– Оттого и отзываюсь, что ведаю сама о том. Кто бы сказал правду, как не тот, кто лучше всего ведает ее? – и Кузаков с легким поклоном улыбается какой-то странной улыбкой ее словам, а Бурмин тут же принимается спорить, утверждая, что очаровательным созданиям можно простить все.

– И даже предательство? Даже если эта очаровательная особа растопчет вашу душу, обманет и предаст вас, когда предпочтет ласки другого? – подняла брови, якобы удивляясь его словам Мари. – И тогда – простить? А вы, Андрей Павлович, что думаете вы? Простить ли особе за ее очарование и красоту измену и коварство? Довольно ли этих даров, чтобы забыть обо всем, что составляет сущное мужчины? Честь, имя, достоинство…

– Мы неоднократно обсуждали, ma cousine, с вами этот вопрос, если вы припоминаете, – ответил Андрей равнодушно. – И вы осведомлены о том, что я думаю по этому поводу. Когда от чаши откалывается кусок, его уже никак не прикрепить обратно. Нет такого средства, увы…

– Ну, как же, Андрей Павлович, – возразил ему Бурмин. – А как же чинят сии неприятности? Как-то же правят, бывает, я сам видел то.

– Бывает, – не стал спорить Андрей. – Но трещина, господа… трещину уже никак не скрыть. И даже если нанести слой краски поверх, пытаясь скрыть недоразумение, всякий раз глядя на этот предмет, ты будешь думать, что под тем все та же трещина… она не видна глазу, но она там. Никуда не делась, увы. И удовольствия от вида будет порчено. Voilà tout [519]519
  Вот и все (фр.)


[Закрыть].

В Пале-Рояле, правда, Марии не так понравилось, как она предполагала. Да, сад был прекрасен, как и описывала ей мадам Элиза в разговоре о Париже – аллеи из раскидистых каштанов, великолепные красочные цветники. Да, лавки в рядах торговых поражали разнообразием товаров, расцветками тканей и удивительной красотой аксессуаров. И она вольна была пользоваться добротой Андрея, который вместе с ней заходил в лавки и сдержанно скучал, пока выбирала что-то, отбивая у нее своим видом – равнодушный и явно скучающий – охоту к покупкам. Бурмин, старающийся следовать за полковником и его кузиной на прогулках по Парижу, пытался унять ее недовольство, замечая это, но к чему были ей комплименты и угодливая болтовня конногвардейца?

– Быть может, вы завершите покупки вместе с мадам вашей компаньонкой? – предложил Андрей уже в третьей лавке. – Полагаю, что наша компания не подходит для сего действа.

Мари уже было открыла рот, чтобы сказать, что она пойдет с ними, что ее не интересует в таком случае великолепные образчики шляпного мастерства, предлагаемые в лавке, но промолчала, побледнев под цвет белоснежных перьев на своей шляпке. Даже на миг дар речи потеряла, когда заметила человека, застывшего возле витрины и напряженно вглядывающегося в офицеров, что были с ней в лавке, в эполеты на их плечах.

Это был Лозинский. Она бы едва узнала его не в мундире, не спустись он тогда, в первый вечер в Милорадово, во фраке к ужину. Это был тот самый капитан польских уланов, здесь, в Париже, в Пале-Рояле, по ту сторону стекла окна, разделяющего ныне их.

Он довольно улыбнулся, когда заметил, что она его узнала. А потом развернулся и пошел прочь от лавки, оставляя Мари дрожать от волнения и страха, который неожиданно охватил ее. Она сама не понимала, чего боится, но не могла никак успокоиться, выровнять дыхание. Сказать ли Андрею, что только что видела поляка? Или промолчать? К чему ему знать? К чему ему вообще встречаться с тем? Такая встреча вряд ли будет носить мирный характер…

– Мари? – и она только сейчас взглянула ему в глаза, сообразив, что Андрей уже давно обращается к ней, вглядываясь в ее лицо. Застыл удивленно за ее спиной Бурмин, замолчал Кузаков, что-то рассказывающий до того ротмистру кавалергардов, что был в их компании.

– Я задумалась, прошу прощения, – улыбнулась она, бросая мимолетный взгляд на витрину лавки. Нет, никого нет. Только прогуливающиеся дамы и офицеры союзной армии да мужчины в статском платье.

Что ей делать сейчас? Лозинский так явно проследил взглядом по каждому мужчине в светлом мундире, которые были в лавке вместе с ней, что она поняла, кого он может искать. Пять офицеров в белых мундирах, различающихся только отделкой, но только трое из них русоволосы. И двое из тех – ротмистры. Вряд ли он выделил из них именно Андрея, это просто невозможно. Так что же ей делать? Как скрыть то, что она так желала бы ныне утаить?

– Господа, я предлагаю вам вспомнить о тех, кто остался в России. О дамах, господа, которым будет по душе ваш подарок, привезенный из самого Парижа. Ваши сестры и матери. Неужто не пожелаете порадовать их? – ей надо было, чтобы они так и были все вместе, чтобы невозможно было выделить Оленина среди прочих офицеров.

Ей явно благоволило Небо снова. Разумеется, у каждого нашлась та, которой следовало бы привезти что-нибудь – сестра, мать, жена. И она прошлась с ними по лавкам, подбирая каждой подарок – шали, шляпки, украшения, эспри и прочие дамские мелочи. Даже в Андрее проснулся интерес к предлагаемым товарам, и он сам подбирал презенты для матери, сестры и маленькой племянницы. Правда, он все равно косился на нее как-то странно, всякий раз, когда она оглядывалась на окна лавок или вдруг стала брать под руку разных мужчин, когда переходили из лавки в лавку, а его оставила на это время вовсе одного.

И потом не мог не задуматься, когда Мари наотрез отказалась обедать в ресторации и умоляла их поехать на квартиру всем вместе, говоря, что в ресторации вряд ли смогут подать обед в соответствии с постом, который держали русские в те дни.

– Прохор Андрея Павловича просто волшебник. Он сумел нанять изумительную кухарку, – без умолку говорила она, ослепительно улыбаясь мужчинам. – Клодин творит поистине чудеса, а не блюда. Поедемте к нам, господа!

– И верно, поедемте, господа, – сказал ротмистр кавалергардов. – В Пале-Рояль мы можем вернуться и с сумерками…

Мари настолько была увлечена розыском среди лиц, окружающих их небольшую группу, Лозинского, что пропустила этот намек на ночную жизнь Парижа, не услышала его, даже головы в сторону Андрея не повернула. И снова показалось странным ему.

По пути встретили коляску, в которой ехали знакомцы из гвардейской пехоты. Позвали и их, и такой вот шумной компанией приехали на Северный бульвар. Отдав все необходимые распоряжения кухарке и Прохору, Мари ушла к себе, извинившись перед мужчинами, которых оставляла на время одних в гостиной. Но не платье менять, а успокоиться. Потому что ее буквально била дрожь от какого-то странного волнения и страха, которые до сих пор не отпустили ее с той самой минуты, как узнала поляка через стекло лавки.

Она надеялась, что у того будет довольно ума держаться подальше от Андрея. Неизвестно, как отреагирует Оленин на появление того, кто причинил ему столько горестей, кто послужил причиной того, что Анна более не принадлежала ему. Снова и снова в голове мелькал вопрос – что делать? А потом вдруг разозлилась на Лозинского – и отчего тот в Париже и именно ныне? Отчего дошел до Франции, а не сгинул в полях сражений или на холоде русской зимы? И что ему понадобилось от них?

Спустя какое-то время к ней постучалась ее служанка, сообщила, что накрывают на стол. Пора было менять платье к обеду. Пришлось выходить из своего временного укрытия, где она могла не скрывать своих эмоций.

Когда Мари вошла в столовую, офицеры уже сидели за столом в ожидании первой перемены. Дружно поднялись на ноги, когда она ступила в комнату, в платье цвета глубокого сапфира, которое так выгодно оттеняло цвет ее волос, с черным плерезом, спускающимся на белое плечо, открытое вырезом платья.

– Богиня! Богиня! – Ротмистр Бурмин быстро шагнул ей навстречу, принял ее пальцы на свою ладонь и провел до ее места за столом по правую руку от Андрея. – Как же очаровательна ваша кузина, Андрей Павлович! Она бы и солнце затмила своей прелестью…

– Ах, право, Василий Андреевич, – Мари сделала вид, что смущена, усаживаясь на свое место. Тут же, как по команде, мужчины снова заняли свои места за столом, и приступили к обеду – уже вносили первую перемену.

За трапезой много говорили и шутили, обсуждали то, что уже видели в Париже, и то, что еще только предстояло увидеть. От такой привычной уже атмосферы Мария забылась, выкинула из головы неожиданно встреченного Лозинского, стала смеяться шуткам и участвовать в застольной беседе.

За третьей переменой офицеры гвардейской пехоты упомянули один из игорных домов, что был недалеко от Вандомской площади, и жену хозяина этого дома, которая слыла известной прелестницей в городе. Разумеется, о той говорилось вскользь, тонкими намеками, ведь за столом царила совсем другая богиня. Но Мария поняла эти намеки и не на шутку разозлилась на Кузакова, который вдруг стал настаивать на визите в этот дом, и если не поучаствовать в игре, то хотя бы понаблюдать за ней, вкусить невольно атмосферы азарта и страстей.

– Гоже ли страстей аромат вдыхать в пост? – изогнула она деланно брови, бросая на Кузакова холодный взгляд. Она-то планировала удержать любой ценой офицеров в стенах квартиры, не допустить, чтобы Лозинский ненароком повстречался с Андреем. Ночью она бы обдумала, как этого избежать в дальнейшем, и непременно придумала бы что-то. Но вот как убедить самого Андрея, что затея с выходом в этот вечер неудачна? Да разве он будет ее слушать? Все шло совсем не так, как она желала, как грезила частенько… совсем не так…

Разумеется, мужчины ее не послушали, засобирались после обеда в игорный дом, напоследок выкурив трубку за затворенными стенами кабинета, где они могли спокойно расстегнуть вороты мундиров и свободно говорить на те темы, которые были под запретом за столом из-за ее присутствия. Когда же вышли в переднюю, застали там Марию и ее полячку-служанку, которая завязывала на хозяйке меховой палантин, что надежно скрыл бы от ветра и мартовского вечернего холода обнаженные плечи женщины.

– Вы настолько расхвалили сей дом, господа, – очаровательно улыбнулась она офицерам. – Что во мне вдруг проснулся азарт. Вы ведь позволите мне, Андрей Павлович, сделать ставки?

– Avec grand plaisir [520]520
  С величайшим удовольствием (фр.)


[Закрыть], Мария Алексеевна, – склонился в коротком поклоне тот в ответ с легкой иронией в глазах. – Я отменно осведомлен о вашей склонности к риску, оттого даже не сомневался в вашем решении даровать нам счастье почтить нашу скромную компанию вашим присутствием.

Иногда Мария ненавидела Андрея. За выражение его глаз, как ныне. За холод в его голосе, за ту иронию, что она легко распознавала в нем. За ту отстраненность, что держал он с ней, и за те улыбки, что дарил другим дамам, поворачивающим в его сторону головы, приветствующим его, улыбающимся ему, флиртующим с ним.

– Ах, мы даже предположить не могли, что вы, русские, таковы, – улыбалась француженка, сидящая за игровым столом через два игрока от Андрея. Она игриво склонила голову вбок, отчего перья ее плереза шаловливо скользнули с плеча к груди, едва прикрытом блестящим в свете свечей шелке. Конечно же, взгляды мужчин невольно последовали за концами перьев к глубокой ложбинке, и Мария сжала с силой костяную ручку веера, когда заметила улыбку Андрея при этом намеренном движении головой своей собеседницы. Игра началась и вне стола, но вряд ли Мария позволит ей зайти далеко! Недаром же она здесь!

– Мы ждали сущих дикарей, – продолжала француженка. – А видим перед собой истинное воплощение Марса во множестве лиц.

– Тогда вы понимаете, какие счастливицы мы, русские дамы, – улыбнулась холодно Мария и провела украдкой сложенным веером по плечу Андрея, за спиной которого стояла, наблюдая игру. Мол, держись подальше, дорогая, место явно несвободно подле него.

– И какие же счастливицы ныне француженки! – парировала француженка, и Мария только стиснула зубы от злости. Офицеры же рассыпались в ответных комплиментах, а кто-то даже поцеловал француженке руку, опустившись на колено возле ее кресла. Улыбался бы так же Андрей этой даме в палевом шелке, если бы за его плечом стояла Шепелева, вдруг с тоской подумала Мария. Отчего он так явно показывает флирт ей? Ранее такого не было. Ранее она только догадывалась о том, что происходит на таких вечерах, а позже – под покровом темноты. А как пересекли границу Франции, как они встретились после того, как она оставила земли Рейнского союза, чтобы следовать за ним, чтобы не было подле него вот таких вот дамочек в платьях с низким вырезом, то все стало из ряда вон плохо. Что мне делать, думала она, совсем не слыша разговоры, смех, тихий бег шарика по рулетке, за столом с которой сидели игроки. Что мне делать? Я его совсем потеряла. И никак не могу вернуть назад. А ведь скоро подпишут мир, так говорят офицеры. Наполеон загнан в тупик, у него почти не осталось армии, а столица его империи взята. И тогда конец… конец всему – ее надеждам, ее мечтам. И ей придется оставить его, разве ж удержит она Андрея в России?

От внезапно нахлынувшего волной отчаянья и страха перед будущностью у Марии даже голова закружилась. А потом она заметила среди стоявших за спинами игроков за другим концом стола Лозинского и даже пошатнулась, едва не уступая наплыву дурноты, вдруг закружившей голову.

– Qu'y a-t-il? [521]521
  В чем дело? (фр.)


[Закрыть]– плечо Андрея под ее ладонью, которую она опустила в поисках опоры, напряглось. Он взглянул на нее, чуть повернув голову, заметил ее бледность, переспросил тихо по-русски. – Что с вами, Мари?

– Я покину вас на пару минут, Андрей Павлович, – так же тихо ответила она, а потом кивнула расступившимся офицерам, зашагала от них прочь, жестом остановив вдову, направившуюся вслед ней. Казалось, Лозинский ждал ее – он уже отошел от стола с рулеткой, выбрался из толпы наблюдателей за игрой.

– Я польщен, что вы все же уделили мне время и решили поприветствовать старого знакомца, – поклонился он ей, поднося ее руку к губам. А потом окинул взглядом ее с края подола до рыжих локонов, украшенных плерезом, улыбнулся. – Вы очаровательны, мадам Арндт. Ваша прелесть только умножилась за те дни, что я не видел вас.

– Я подошла к вам не комплименты слушать, господин улан, – отрезала Мари, огладываясь назад, пытаясь рассмотреть через толпу у стола игроков. – Или вы уже не улан? Ведь Великая армия канула в Лету, кажется. Удивлена увидеть вас здесь… Что вам понадобилось?

– В Париже? – деланно удивившись, переспросил Лозинский.

– Нет, не в Париже. Что вам понадобилось именно здесь? И ненадобно говорить, что это прихоть судьбы – ваше нахождение в тех местах, где бываем мы.

– Мы? Вижу, вам удалось добиться, чего вы так отчаянно желали в те дни, – проговорил Лозинский так же, как и она недавно, оглядываясь в сторону офицеров в светлых мундирах гвардии, скрытых ныне за рядами наблюдателей.

– А вам, как я осведомлена, не удалось! Ах, отчего вы тогда не увезли ее?! – Мария не смогла сдержаться, стала яростно обмахиваться веером, чтобы хоть как-то унять ту злость, когда она вспомнила тот день, когда рухнули ее надежды на избавление от Шепелевой. – Я же ясно дала понять, где следовало ее искать, указала дорогу, которой они бежали из усадьбы. Отчего вы не увезли ее? Поддались ее слезам?

Лозинский на миг прикрыл глаза, пытаясь обуздать тот вихрь эмоций, что захлестнул его при воспоминании о том дне, когда от него отвернулась удача. Который он так пытался выбросить из головы. Как и Анну. Как оказалось, удача покинула тогда его навсегда. По крайней мере, все его надежды, все его устремления, едва не став реальностью, рассыпались в прах, и не было ни малейшей надежды на их повторное воплощение.

– Я не нашел ее. Коли б нашел, не отпустил бы ни в жизнь, – процедил он сквозь зубы, а потом едва сдержал себя, когда Мария вдруг рассмеялась его признанию. Зло рассмеялась, издевательски.

– Вы не отыскали ее? О мой Бог, все было так очевидно! Она была в сарае за лесом на ближнем лугу! А я-то все время полагала, что вы… что вы ее…

– В сарае?! – Очередная насмешка судьбы над ним! Лозинский вместе с людьми несколько раз проезжал тот луг вдоль и поперек, но даже мысли не возникло, что в той покосившейся на один бок развалюхе может кто-то укрываться. Сущее безумие было искать убежища в сарае, стоящем на открытом пространстве луга! А на деле вышло, что именно эта развалюха с широкими щелями в стенах так надежно укрыла Анну от него, что только и оставалось, что скрежетать зубами от злости. Тем более, когда так смеялась над ним мадам Арндт…

– Где вы остановились в Париже? – спросила Мари, вырывая его из вихря воспоминаний, и он ответил коротко, а потом добавил, видя, как она скривила губы:

– Да уж, это не Северный бульвар. Мне богатой жены не досталось от судьбы, в отличие от вашего objet d'amour [522]522
  Предмет любви (фр.)


[Закрыть]. Живу скромными средствами, что только и остались в кошеле.

– Они не женаты, не довелось. Так что средства, на которые живет Андрей Павлович, его собственные! А теперь уходите, – Мари схватила его за руку, видя, что он желает еще что-то спросить у нее. – Уходите отсюда! А я приду к вам следующего дня после полудня. Тогда и поговорим обо всем.