Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

Но вот ожидать, что ее возможное соединение с Лозинским принесет такую острую боль, никак не мог. От этой боли не было спасения. Представлять, что Анна будет с другим… нет, не думать о том! Днем еще удавалось кое-как занимать голову совсем иным – переходы по рыхлому снегу для кавалерии давались нелегко, хлопоты по размещению на квартиры или разбитию биваков. Но ночами мысли наваливались, душили, давили на грудь тяжелым камнем. Он хотел бы забыть о ней, как когда-то сумел вытеснить из своей груди чувство к Надин. Но в этот раз все было иначе, совсем иначе. Мелькнет ли средь публики на балу светловолосая женская макушка, донесется ли его обоняния схожий запах духов, грянет ли мазурка, призывая офицеров закружить в танце прелестных паненок. И тут же снова кажется, что сжимается теснее ворот мундира, затрудняя дыхание, а потолок и стены давят, вынуждая выйти вон на свежий воздух прочь из залы.

«C’est châtiment de Dieu!» (Это кара Божья! (фр.)), написала тогда к Андрею мать, впервые за несколько лет напрямую обращаясь к нему. «Возмездие на вашу голову, Андрей Павлович, за то, что вы творили с судьбой единоутробного брата! Боль – за ту боль, что чинили вы своим бесстыдством. Вот вам кара за деяния ваши!..» Иного, впрочем, он не ожидал, разворачивая тогда послание от матери. Но не оно ударило так, что он совершил тогда непоправимый, перевернувший все с ног на голову окончательно, как он знал ныне, поступок. Когда самовольно шагнул в те сети, что ставила без устали Мари, следуя за полком Андрея от города к городу, от местечка к местечку, как и обещала когда-то.

Второе письмо от Анны нагнало Андрея у Варшавы. Как и иное неожиданное послание из прошлого, пришедшее вместе со свертком из Петербурга, который прежде он бы так ждал. Ему пришлось тогда перечитать письмо Анны несколько раз. Он совсем не понимал смысл написанного, да к тому же каждый раз сбивался на одной и той же строчке: «…до дня, когда я уеду из этого места, чтобы пойти под венец. Полагаю, сие случится до конца 1813 года». Он читал эти слова и не верил тому, что видели его глаза, не хотел верить.

«Прошу вас, заклинаю, пойдите навстречу в воле моего батюшки, не выказав положенного по сему случаю изумления его решением. В вашей же выгоде получить то, что он предлагает вам. Я же никаких претензий по сему не имею к вам и в будущие дни обещаюсь не иметь…. Памятуя о благородстве души вашей, прошу вас позволить отцу моему провести остаток жизни в месте, к которому принадлежит его сердце. Мне же дозвольте после его кончины, коея предсказывается в ближайшие месяцы господином Мантелем, разместиться во флигеле жилом, что в парке стоит в полуверсте от дома усадебного ровно до дня, когда я уеду из этого места, чтобы пойти под венец…»

Странное письмо, возбудившее в Андрее смутные предчувствия и неясную тревогу. А потом пришло следом еще одно письмо из Милорадово, задержавшееся где-то на почтовых путях, и стало ясно, что имела в виду Анна под строками в завершении своего послания, умоляющими скрыть правду, пойти наперекор своей совести. Михаил Львович, отчего-то по-прежнему считая Андрея своим будущим gendre (Зять (фр.)), описывал положение, в котором оказалась его семья из-за военных действий и по необходимости выплаты обязательств покойного ныне сына. Именно из его письма и узнал Оленин обо все, что произошло в последние месяцы после его отъезда из Милорадово.

«Ныне мы с вами поменялись положениями, Андрей Павлович. Вот ведь как повернулось…», писал Михаил Львович, предлагая Андрею взять последнее, что останется после продажи подмосковных земель у Шепелевых – Милорадово и окрестные земли. Предполагалось, что происходит передача под залог, но оба понимали – и автор, и получатель письма, что выплата суммы, которую отдаст Андрей Шепелеву, никогда не осуществится. Это означало, что Андрей станет владельцем усадьбы и земель, в которые, наверное, никогда бы уже не вернулся по своей воле после венчания Анны.

Эта зала, где он наблюдал ту мазурку, когда Анна ангелом порхала над паркетом. Эти комнаты, где они встречались взглядами. Та самая спальня, где Анна была его, пусть даже только на короткий миг, а не на всю жизнь, как он предполагал. И тот парк… тот лес… тот сарай. Явные свидетельства того, что могло бы быть. Воспоминания, которые никогда не отпустят.

Андрей тогда долго сидел над листом бумаги и смотрел на него так, словно тот мог дать ему совет, как поступить. Совесть говорила, что он не имеет права обманывать Шепелева, ожидающего, что имение останется все же семье, пусть и будет отдано таким образом. Сердце шептало, что он не может написать отказ старику, читая между строк, как тому больно отдавать Милорадово, вспоминая отчаянье последних слов письма Анны.

Ему претила ложь и недосказанность, но все же перо вывело несколько строк на белоснежном полотне бумаги. Он согласен на условия Михаила Львовича. Он берет в заклад Милорадово и окрестные земли, но сумма залога будет больше, чем просит Шепелев, и пусть тот не возражает своему будущему gendre – Милорадово стоит этих денег. В качестве ответной услуги господин Шепелев мог бы посоветовать Андрею преданного человека, кто сумел принять дела у главного управителя графини, уходящего с этого поста.

Потом Андрей долго стоял у окна, распахнутого в непривычно теплую зимнюю ночь, вдыхая воздух так, словно ему никак не надышаться было. Хорошо, что господин Арндт не будет отговаривать его от этой сделки, как сделал бы любой разумный человек. Отдать более денег, чем стоило разоренное поместье, требующее немалых вложений на ремонт – сущее безумие. Еще большее безумие самому обеспечить хоть какое-то приданое той, кто так спешила стать, увы, не его супругой… пусть идет не без средств за этого поляка проклятого, неизвестно, где у того земли и есть ли они вообще. Он же видел ясно, ступая по польским землям, сколько среди них тех, кто не имея даже десятины за душой, мнит себя важным паном.

Андрей думал, что тогда отпустил прошлое. Именно в ту ночь у распахнутого окна, глядя на звезды в чернильной вышине неба. Но, как оказалось, нет, не сумел… не отпустил. Зимние поля с редким снегом сменялись залитыми лучами весеннего солнца просторами. Набухали и распускались почки, превращаясь в изумрудно-зеленую листву. Пробивались тонкие ростки трав на лугах, что проходил его полк переходом, или топтал при очередном бое с французом, поливая обильно кровью и вгрызаясь в них картечью.

Андрей бросался тогда в самые яростные атаки при сражениях на полях герцогства и далее – на землях Саксонии, смело шел под пули и россыпь картечи, не уклонялся от сабли. Словно смерти искал и не находил. Словно кто-то уводил его от опасностей и ранений. Именно тогда, летом 1813 года, он отказался от предложения перейти в штаб армии – завидная должность, уводящая его подальше от поля сражения.

Мария узнала об этом от новых знакомцев в гвардии, которых успела приобрести за несколько месяцев своего путешествия по землям Польши и Саксонии, и была очень расстроена. Она по-прежнему следовала за армией, то отставая от нее на время столкновений с французами, то снова догоняла, когда полк становился на временные квартиры в городах или близ них.

Мари задержалась только после Вильны на пару месяцев, выправляя бумаги, но в дальнейшем старалась держаться недалеко от пути армии. Кузина Андрея, представлялась она его сослуживцам и знакомым, следует на воды в Богемию, благо ныне это возможно. После, правда, она сказала о перемене пути назначения на одном из раутов, что давался в честь русской армии дворянином из местной знати. Мол, войдет вместе с ними в Париж, разве можно упустить такую возможность, говорила, флиртуя, с офицерами. Те тогда кричали «Виват!» и поднимали здравицы в честь «живого символа нашей виктории», а она только смотрела на Андрея поверх веера и улыбалась глазами, пытаясь пробудить в нем хотя бы толику ревности.

Рыжая лиса, не мог тогда не усмехнуться в ответ Андрей, салютуя ей издалека бокалом. Он уже не был удивлен той женщине, что видел перед собой ныне. Привлекательная лицом и фигурой, яркая и оживленная, она легко кружила головы офицеров на балах и ужинах, пытаясь показать, какой стала та девочка, бывшая вечно в тени в дом графини.

– Разве я недостойна любви? – шептала Мари как-то раз ему на балконе одного из панских усадебных домов, куда он вышел подышать из душной залы. – Взгляните на меня! Взгляните на меня не как на Машеньку, а как на Мари… посмотрите же на меня! Они все без ума от меня… так почему же вы… почему же вы нет?

– Я недостоин вашей любви, Мари, – ответил он ей тогда. – Потому что только тот, кто способен ответить на ваши чувства, достоин тех жертв, что вы приносите ныне, что вы уже принесли…

Именно Мария позаботилась о его походном быте, убедив его в необходимости многих покупок – ему бы и в голову не пришло приобрести, например, то же курульское кресло, которое он со временем так полюбил. Именно она приезжала спешно после сражений, надеясь позаботиться о его ранах, чего он ей не позволял каждый раз. Он видел, как она пытается войти в его жизнь и захватить ее полностью, отвоевывая кусочек за кусочком. Она любила его, Андрей видел это в ее глазах. И от той любви, что светилась, в них становилось и горько, и тоскливо одновременно. Почему все не так, как желаешь ты сам? Почему все в жизни обязательно наперекор твоим чаяниям? Почему не отпугивает прочь ни холод, ни отстранение?

Он полагал, что устоит против этой приманки, против эти чар и хитро расставленных силков, которые он видел загодя. Он был твердо уверен в том. Но летом 1813 года Андрей впервые за долгое время вдруг сорвался в этот омут карих глаз, позволив себе сознательно то, чего не менее сознательно избегал все эти месяцы.

Два дня назад был день ее рождения, вспоминал Андрей отчего-то, глядя из своего привычного места чуть поодаль от всех на привлекательную саксонку, что флиртовала с ротмистром его эскадрона. Саксонка была светловолосой, черты ее лица были схожи с теми, что Андрей помнил до сих пор, спустя год. Она обмахивалась веером из пышных перьев дымчато-розового цвета под цвет платью и эспри (Украшение из пышных перьев для прически или шляпы) в ее волосах. То и дело смеялась, чуть запрокидывая голову назад, показывая белоснежные зубы без притворной застенчивости и без жеманности. Как и Анна… Она так напоминала ему Анну, видит Бог, что он сидел бы здесь, в этом углу залы, целую вечность, любуясь ею, той, которую видел не глазами, а сердцем.

Только этим утром Андрей получил третье послание из России. И как полагал он, оно станет последним. Потому что так хотела она, отсекая последнюю для него возможность лелеять надежду, что меж ними по-прежнему есть некая призрачная связующая нить. Письмо было датировано весной этого года, оно долго искало своего адресата по землям Саксонии.

«Батюшка скончался под утро дня 14 апреля сего года», писала ему Анна, и его сердце сжалось от тревоги и боли за нее, оставшейся совсем одной где-то там, в смоленских землях. «Ныне вы понимаете, что более вам нет нужды писать к нам, господин полковник. К тому же, это было бы сверх всяких приличий. Я безмерно благодарна за все, что вы сделали для нашего семейства, но прошу вас прекратить вашу корреспонденцию. И прошу вас вернуть мне при случае мои письма. Вы сами понимаете, в сложившихся обстоятельствах вы не можете держать их при себе, коли вы человек чести. Прощайте, господин полковник».

Надо отпустить. Только выпустить из души, как сумел отпустить из рук когда-то, расставаясь в тенистом парке. Было больно тогда, словно от себя что-то важное отрываешь, но он все же сумел тогда уйти. Но письма, ее письма, наполненные пустяковыми происшествиями и легким флером той прежней жизни… отдать их, выпустить из рук означало признать, что все кончено. А потом поймал себя на мысли – разве не было еще кончено еще тогда, прошлым летом, когда она так ясно дала понять, что не желает быть связанной с ним? Просто он до сих пор надеялся на что-то. Например, на то, что пока жив старик Шепелев никакой свадьбы с Лозинским и быть не может, пока русская армия не вернется из заграничного похода. И вот Шепелев мертв… и все кончено.

И он смотрел сейчас, как открыто флиртует саксонка с офицерами, как смеется, как трогает веером рукава мундиров своих собеседников, и намеренно воскрешал в памяти ту Анну, которая была знакома ему по первым дням знакомства, пытаясь распалить в себе огонь злости, что когда-то горел в его груди. К пустой и горделивой кокетке, какой она ему тогда показалась. Но ничего не выходило. Ненависти не было, была лишь боль. Потому что Анна была иная, не такая… совсем не такая.

Андрей тогда ушел гулять по городу с офицерами и кутил почти всю ночь, пытаясь погасить свою горечь сладостью вина. Он отчего-то не хмелел, так и сидел, выпивая одну кружку за другой, наблюдая, как веселятся вокруг. А потом вдруг кто-то взял семиструнку в руки, и его сердце остановилось, пропуская очередной удар.

 
Несчастным я родился, и в чем здесь вина?
В одну я влюбился, а та неверна.
В одну я влюбился, и та неверна.
Вечор обманула, ко мне не пришла.
Как зорька прекрасна она на лицо.
Надела на палец она мне кольцо.
Надевши, сказала: «Златое оно.
Златое, литое – на память дано!
Носи ты колечко, носи, не теряй.
Пока кольцо носишь, своей называй».
Кольцо утерялось, а дева моя
С другим убежала в чужие края.
 

Тишина, что стояла в зале трактира, пока пел мужской голос, с последними словами песни вдруг взорвалась снова громким хохотом и голосами, тихо тренькнули струны в последний раз. Но Андрей уже этого не слышал.

Как-то в начале мая этого года в сражении под Бауценом (сражение 8–9 мая (ст. стиль) 1813 года между армией Наполеона и объединённой русско-прусской армией под командованием российского генерала Витгенштейна (на землях Рейнского союза, Саксонии)) возле него упала граната. Он смотрел тогда на снаряд, с облегчением отчего-то подумав, что вот все и кончено для него – слишком уж близко она тогда была к нему. Но ничего не произошло, отчего-то ровным счетом ничего. Граната не взорвалась, не рассыпала смертоносные осколки, неся с собой смерть или страшные рваные раны. Тишина длилась несколько мгновений, а потом шум боя и крики снова ворвались в сознание, как и чья-то занесенная над его плечом рука с саблей. Включились сперва животные инстинкты – делать все, чтобы сохранить себе жизнь, а потом уже и сознание вернулось, жизнь вокруг потекла обычным чередом.

И вот ныне Андрею вдруг отчего-то казалось, что он снова перед этой гранатой, которая шипела в траве змеей. До сих пор он старался не думать, почему в письме Лозинского тот пишет про ночь, запах кожи и родимое пятнышко, едва видимое глазу. Видно о том самом, на спине, которое когда-то целовал сам Андрей, проводя губами от шеи низ вдоль линии позвонков, в тот день, когда получил то самое злополучное кольцо. Или под сгибом колена, где Анна боялась прикосновений и, смеясь, оттолкнула тогда его руку…

Он словно оглох сейчас – не слышал ни голосов, ни прочего шума трактира. Медленно поднялся на ноги, шатаясь. В висках бешено стучала кровь, темнело с каждым ударом пульса в глазах. Мгновение, и вот он у себя в комнате, сидит на постели и отчего-то не шевелится. Просто сидит, словно примерз к кровати. Кто-то снимает с него сапоги. С трудом. Дергая с силой его ноги. Ему хочется сказать, чтобы Прошка так не дергал, потому что с каждым таким движением у Андрея в желудке опасно подпрыгивает все выпитое за этот бесконечно длинный вечер.

А потом этот кто-то поднял голову, и Андрей заметил в свете луны, что лился через распахнутое окно комнаты карие глаза и пухлые губы Мари.

– Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала? – глухо прошептал он, а она тихонько рассмеялась в ответ, отбрасывая сапог в сторону.

– Не скажу, – прошептала она игриво, вдруг поднимаясь на ноги и склоняясь над ним. Легко куснула за ухо, пробежала рукой по груди под полой расстегнутого мундира. Он ее отстранил тут же, заглянул в глаза, держа на расстоянии вытянутых рук.

– … так не должно…, – он отчетливо помнил, что сказал это тогда. А Мари только рассмеялась в ответ, снова тихонько и чуть горько, стала целовать его шею, заставляя тело не подчиняться разуму, жить своей жизнью. – Ты должна уйти…

– Хорошо, – согласилась она, и Андрей закрыл глаза, как ему показалось, только на миг, отдаваясь этим рукам и губам, желая стереть из памяти иные прикосновения и поцелуи.

А когда снова открыл, над ним уже был темный потолок с полосками лунного света. Эти полоски двигались, или ему только мнилось это сейчас? А потом Андрей вдруг понял, что это не лунный свет над ним, а колыхание легкой ткани балдахина над кроватью. Как он попал в кровать с балдахином, нахмурился он. У него над кроватью темный полог… в Святогорском темный полог над кроватью. А почему он должен быть в Святогорском? Мысли путались, во рту пересохло, он совсем растерялся, глядя на эти светлые полосы, качающиеся над его головой. А потом вдруг вспомнил, где видел светлую ткань балдахина, и тут же в голову снова пришел вопрос, который мучил его на протяжении всех последних суток. Как пошли бы события, открой он тогда ту чертову дверь, в которую стучались поутру? Как бы все повернулось тогда? И он смотрел на эти лунные полосы на темном потолке до тех пор, пока Морфей окончательно не заключил его в свои объятия, пока сон не сморил его в ту ночь, даря временное успокоение израненной душе.

– Андрей Павлович, ваше высокоблагородие, – тронули Андрея за плечо неожиданно, и он даже вздрогнул, настолько неожиданным было это прикосновение. За то время, что он мысленно возвращался в прошлое, небо над Парижем посветлело, погасли огоньки на улицах города и в окнах домов. На землю спустилось утро, в которое союзной армии предстояло ступить парадом в город, лежащий в низине, пройтись ровными рядами по улочкам.

– Ваше высокоблагородие, – снова позвал его Прошка, и Андрей повернул голову к тому. – Пора бы уже собираться до параду-то, успеть бы награды прикрепить… да и вам… Я там воды согрел. Мадам Мари вас ищет. Прознала, что вы в палатке у господина ротмистра не ночевали. Приказала вас искать тотчас же, проведать, где вы!

Андрей уже поднимался с холодной земли, отряхивая налипшие тонкие веточки и травинки, усмехаясь недовольству в голосе Прохора, которое тот так и не сумел скрыть. Он уже заранее представлял, с каким ядом в голосе встретит его «кузина». Нет, упреками его осыпать Мари не станет. Только будет метать на него гневные взгляды, не скрывая своей ярости и своей ревности.

Так и вышло. Едва переступил порог палатки, как она вышла к нему – бледная, непричесанная, в рединготе, надетом прямо поверх сорочки.

– Bonjour, Marie, – кивнул Андрей, и она задержалась на миг, откидывая полотно, отделяющее спальное место женщин от остального пространства палатки. Но все же вышла, встала возле него, сложив руки на груди то ли пытаясь согреться на утренней прохладе, то ли показывая свое недовольство. Стала смотреть на него через зеркало, которое Прохор установил на столике, прислонив то к стопке книг, а сам уже наносил мыльную воду на щеки Андрея, готовясь убрать трехдневную щетину с его лица.

– Вы были у Александра Ивановича, Андрей? – тихо спросила она, прекрасно зная, что его не было этой ночью в палатке у Кузакова.

– Не могли бы мы обсудить это после, ma cousine, после того как я закончу с туалетом? – спросил в ответ Андрей, отводя от лица руку Прохора с лезвием. – Вы, должно быть, забыли, но это довольно интимный процесс. Или мне стоит выйти из палатки, дабы не смущать вас этим действом?

И снова этот взгляд в зеркало – обвиняющий и отчаянный. И снова он начинал ненавидеть себя за все, что произошло в последний год, за то, чему позволил когда-то случиться прошлым летом. Осознавая, насколько виноват перед ней за ту единственную ночь, которая дала ей надежду, привязала ее к нему еще крепче, чем было. А его – к Мари, потому что разве мог он оставить ее среди чужих земель, одну, без знакомств и связей. Тем паче, когда Европу сотрясали кровопролитные сражения.

– Вы снова получили вести из России? – Андрей давно ждал этого вопроса. Еще вчера вечером, когда заметил, что она в который раз читает письма, адресованные ему. Значит, снова ему предстояло выслушать речи, которые он уже успел узнать столь хорошо.

Ранее каждое слово причиняло ему острую боль, вызывало в нем горечь разочарования и потери, от которой долгое время не мог избавиться. Ранее эти слова вызывали в нем бурю эмоций, ранее он отвечал на них, пытаясь заставить ее замолчать, прекратить свои речи, и его ответы тянули за собой яростные ссоры на повышенных тонах голосов. Заканчивалось все тем, что Мария падала ему в ноги или хваталась за руки, пытаясь удержать, не дать оставить себя именно так – злым на нее, ненавидящим ее за каждое слово, что она позволила себе выкрикнуть в пылу ссоры. Мари плакала, а Андрей в первые их ссоры успокаивал ее, а после – равнодушно пережидал, пока прекратится истерика или вовсе уходил прочь, понимая, что именно его присутствие рядом разжигает огонь этого безумства, с трудом сдерживая собственную ярость, готовую выплеснуться на нее.

Со временем эти чувства, что вспыхивали в груди Андрея при ее зло жалящих словах, притупились, как ушла и их новизна. Потому и ныне стоял спокойно, облачаясь в мундир для парада и парадные сапоги, ни одна мышца на лице дрогнула во время монолога Марии.

– Сущее безумие держать ее так близко к себе! К чему вы позволяете себе это? И ей! Отчего она по-прежнему в Милорадово, в вашем имении, позвольте заметить! Отчего не уедет к своей тетке, ведь такая возможность? Вы помогаете ей… а думаете, она оценит ваши усилия по достоинству? Думаете, это поспособствует тому, что она отринет от себя былое, забудет обо всем? Вы же сами понимаете, как глупо выглядите ныне! Неужто не понимаете?! Все будут говорить о вас в уезде, как о глупце, коли проведают обо всем. Будут потешаться над вами… шептаться за спиной, как потешались тогда – cocu (рогоносец (фр.))! И она! Мало ей толков было! Все множит их и множит! Или она надеется, что по возвращении вы пойдете на спасение того, что когда-то было украдено у нее? А вы ведь пойдете на то! Вы говорили, что никогда не позволите себе взять супруги разведенную женщину… а падшую? Падшую взяли бы?! Взяли! Ее бы – взяли! Отчего вы молчите? Скажите хотя бы слово! Только не молчите!

Но Андрей молчал, понимая, что любое сказанное в этот момент слово в ответ только распалит ее, заставит вконец потерять голову от злости. Потому и не говорил ничего, ждал, пока она переведет дух, когда вспышка ярости сменится очередным раскаянием. И оно вскоре пришло, когда он уже был практически готов к выходу, а Прохор помогал прицепить к поясу ножны со шпагой.

– Простите меня, – произнесла Мария уже тише и спокойно. Ревность к той неизвестной, что снова могла быть с Андреем в эту ночь, превратилась за время бессонной ночи в приступ ненависти к той, что осталась в России, что по-прежнему стояла незримой тенью за спиной Андрея. И ныне этот приступ постепенно стихал в ее душе. Она ведь знала ответ на свой вопрос, знала, что он никогда не простит Шепелевой это предательство, как не сумел простить Надин. А помогал он той… что ж, свою невестку он тоже поддерживал ныне. Иначе он не мог. И разве не за это Мари его так любила?

– Простите меня, – повторила она, и Андрей кивнул ей в ответ. – Усталость с дороги и бессонная ночь… так шумели в биваках…, – и только потом спохватилась. Зачем она сказала это? Теперь у него в который раз появилась возможность напомнить ей, что он запрещал ей появляться в лагерях. Но Андрей промолчал на этот счет. Только заметил коротко:

– Вам следует поторопиться, коли желаете парад увидеть. Вскорости выступать будем уже из лагерей. Если желаете отдохнуть, то не торопитесь – здесь остается Прохор. Нынче на квартиры в городе становиться будем. Посему у него хлопот в лагере множество.

– Я поеду. Да разве ж могу не поехать? Я так желала увидеть Париж, – напомнила она ему, улыбаясь так широко, словно и не было той ужасной сцены недавно. – Вы же помните…

– Да, – согласился Андрей, кивая головой. Он помнил все доводы, которые Мари приводила, каждый раз возвращаясь обратно, когда он отправлял ее в Россию. – Помню, ma cousine…

Он снова напомнил ей о правилах, согласившись на которые она получила право снова быть рядом с ним пусть и на расстоянии. Выправив бумаги, назвавшись его кузиной, она сама себя загнала тогда в ловушку, из которой не знала доныне, как выбраться. А этой ночью вдруг вспомнила ту осень в Саксонии и нежданно для самой себя поняла, как следует поступить ей сейчас, когда война так близка к завершению, когда у нее так мало времени осталось.

Ребенок. Ей нужен ребенок. Как тогда, когда она едва не получила Андрея в свои руки так, как желала. Это самое верное средство.

– Я буду на параде всенепременно, – снова улыбнулась Мари. – Разве могу я пропустить ваш триумф? Это ли не счастье для меня – видеть вас здравым и целым при параде победителей в столице Франции!

Андрей замер на миг, обернулся к ней, словно услышал что-то странное в ее словах, но ничего не сказал в ответ на это. Только усмехнулся криво, а после вышел из палатки, отогнув полог. Тускло блеснули первые лучи солнца на массивном золотом перстне на левой руке Андрея – на широком квадрате с двумя парами небольших камней нежно-зеленого и красно-фиолетового цвета.