Текст книги "Только сердце подскажет (СИ)"

Автор книги: Марина Леманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Безусловно, ты можешь на это рассчитывать.

Комментарий к Часть 20

* Третье делопроизводство Департамента полиции («секретное») занималось политическим сыском, надзором за политическими организациями и партиями, борьбой с ними и массовым движением, руководством всей внутренней и заграничной агентурой, ведало охраной императора и высших сановников, расходованием средств, отпущенных на политический розыск.

** Выше Высокородие – форма обращение к статскому сове́тнику (гражданский чин 5-го класса Табеля о рангах).

*** Ваше Превосходительство – форма обращения:

– к действительному статскому советнику (гражданский чин 4-го класса). Соответствовал чину генерал-майора в армии.

– к тайному советнику (гражданский чин 3-го класса). Соответствовал чину генерал-лейтенанта в армии.

========== Часть 21 ==========

– А свои возможности ты как-нибудь использовал, чтоб нашли убийцу твоего садовника? – поинтересовался начальник сыскного отделения.

– Бывшего садовника, если быть точным. Нет, совершенно никак. Для этого не было нужды.

– Не было нужды? Потому что Анна… вызвала дух садовника, и он сказал ей, кто убийца…

– Нет, она этого не делала. Даю тебе слово. Я ей не позволил.

– Не позволил, значит… А она все равно пыталась помочь тебе… Ведь так?

– Она хотела помочь мне, это правда. Хотела попробовать использовать спиритическую доску, которую случайно взяла с собой, – не стал уточнять Ливен, что это было относительно ее видения о Лизе и Гришке, а не садовнике.

– Случайно ли? – усомнился Штольман.

– Ну этого я не знаю. Но я в любом случае забрал ее у нее.

– Что ты сделал?! – Яков Платонович открыл рот от неожиданности.

– Забрал у нее спиритическую доску.

– Ну Вы даете, Ваше Сиятельство! Даже я… до такого… не дошел!

– А, возможно, и надо было.

– Не думаю, что она сама тебе отдала…

– Анна? Сама? – засмеялся Павел. – Дождешься от нее! Нет, сказал ей, что если не отдаст, возьму сам. А она понадеялась, что я не посмею лезть в сундук с ее бельем.

– А ты? Полез? В сундук, где у нее… – нахмурился Яков Платонович.

– Не беспокойся, в сундук мне самому лезть не пришлось – Марфа как раз зашла и отдала мне доску. А я спрятал ее в сейф и вернул Анне только перед самым отъездом. Но если бы не было Марфы, чтоб оградить Анну… от нее самой, полез бы сам. Но я бы точно не рассматривал ее нижние юбки, пошарил бы в сундуке вслепую и вытащил доску. Зачем мне ее смущать? У меня такой цели не было. Мне было нужно только ее обезопасить.

– И что там с садовником? Нашли виновного?

– Нашли. Им оказался некий Фабер, на которого Кузьма напал, чтоб ограбить, а он защищался, но, видимо, от испуга повредился умом и сделал с нападавшим то, чем он угрожал ему самому… Он вообще какой-то странный… как не в себе…

– Фабер? Довольно редкая фамилия… Я припоминаю одного Фабера. Имени-отчества, правда, не помню. Этому сколько лет?

– Где-то около пятидесяти.

– А тому лет пятнадцать назад было тридцать-тридцать пять, так что, возможно, это он. Он тоже был не в себе, похоже, с остатками опиумного дурмана в голове… Пришел в полицию, сказал, что хотел заявить об ограблении и убийстве в притоне какого-то греческого героя, то ли Аполлона, то ли Одиссея… Кто это такой, мы так у него выяснить и не смогли, поместили его в камеру до утра, чтоб проспался. А утром он вообще не помнил, зачем пришел в полицию. Меня тогда на месте не было, мне рассказал это следователь, который утром его на все четыре стороны и отправил. А накануне мы, конечно, ничего в притоне не обнаружили… Мне Фабер запомнился тем, что пока он сидел передо мной, он все время крутил на пальце перстень – в нем был большой синий треугольный камень, две грани были украшены дорожками из бриллиантов. Похоже, перстень он уже сломал, одной стороны у него уже не было.

– Ее не было с самого начала, камень имел бриллианты только с двух сторон, с правой стороны ничего не было, точнее был совсем маленький хвостик, чтоб камень лучше держался. Бриллианты образовывали латинскую букву L.

– Латинскую L? Ты знаешь этот перстень?

– Видел несколько раз, очень давно…

– Это перстень…?

– Да, это перстень Ливенов, – подтвердил догадку племянника Павел Александрович. – Греческий герой – это Адонис, в миру Эрик Ливен или князь Григорий Александрович Ливен. Мой непутевый старший брат и твой дядя.

– А откуда у Фабера этот перстень?

– От Адониса.

– Он ему проиграл?

– Он ему подарил.

– Подарил? Подарил такой перстень? Если только под воздействием опиума…

– Похоже, под воздействием любви, – вздохнул Ливен.

– Ты имеешь в виду… этот Фабер был…

– Скажем так, пассией Адониса, то есть князя Григория Ливена.

У Штольмана от изумления снова приоткрылся рот. Затем он спросил:

– Так этот Фабер тогда приходил заявить, что ограбили и убили его любовника?!

– Если ему верить, бывшего, на тот момент они были не более чем знакомыми.

– Но перстень Ливена он носил?

– Получается, что так, раз ты его видел. Хотя мне он многое рассказывал по-другому. Про то, что он обращался в полицию, точно не говорил.

– А что говорил?

– Да в основном всякий бред. И что когда ему сказали, что убитый им работал у меня, он захотел встретиться со мной.

– По какому поводу?

– По поводу того, что я – Ливен. Сказал, что очень давно знал моего брата… очень близко, а потом они были просто знакомыми. И что Адонис умер в притоне, когда он там был.

– Так, может, он Ливена тогда и убил? И в этом тебе хотел признаться?

– Нет, сказал, что ему кажется, что он видел около Адониса кого-то, кто вроде как его обшаривал. Что, возможно, Адонис умер не своей смертью, как ему потом сказали… Узнать хотел, так ли это, – пошел на обман Павел. – Но мне от Дмитрия было известно только о том, что Гришка умер от остановки сердца из-за непомерного пьянства.

– По этой причине Фабер и хотел тебя видеть?

– Ну я так понял. С ним вообще-то было трудно разговаривать, у него с головой, по-моему, не все в порядке… Я так следователю и сказал, что впечатление вменяемого человека не производит. Ну какой нормальный человек будет называть себя кошмаром с садовыми ножницами?

– Но то, что Григорий умер в притоне – это он не придумал?

– Он не придумал то, что Гришка там умер. Но как он умер – мне неведомо…

– Подожди, если Григорий умер в притоне, что же Дмитрию пришлось… все обставлять, чтоб это выглядело прилично… для света?

– Ну так ему было не в первой. Папаша-то наш тоже не в своей постели… концы отдал… как и Гришка. Сынок в притоне, сам… – Ливен махнул рукой.

– В борделе что ли? Сколько же ему было лет, что он еще по борделям хаживал?

– Да уже ближе к восьмидесяти. Умер он не в борделе, а дома у одной особы, которая тоже не отличалась пуританскими нравами. У нее собиралась публика покутить – выпить, в карты поиграть, девочек в канкане посмотреть… и не только… Вот оттуда Дмитрий тело старика и забирал… Его Сиятельство хоть Петербург и не любил и редко туда приезжал, а его визиты в последние годы вообще можно сосчитать по пальцам, но умер именно там. Я же тебе говорил, что наш отец был гуляка еще тот.

– И зачем же он тогда пожаловал в Петербург, если так не любил его? – задал логичный вопрос Штольман.

– Убедиться, что его невестка действительно в положении, как сообщил ему Дмитрий.

– То есть он специально приехал для этого из Лифляндии?

– Да, специально.

– Убедился?

– А как же! Аж трех докторов приказал вызвать, чтоб осмотреть Елизавету Алексеевну. Все подтвердили, что Ее Сиятельство в ожидании наследника. Я думал, Лизе будет неловко, что отец требовал подтверждения от докторов, сказал ей, чтоб она воспринимала это как обычную процедуру для женщины в ее положении. А она ответила, что более неловко, чем было в предыдущие два раза уже не будет. Я не понял о чем, она. Она сказала, что Его Сиятельство приказал, чтоб до свадьбы ее осмотрел доктор, чтоб подтвердить, что она все еще барышня, а через неделю после свадьбы, что уже нет.

Штольман был ошарашен такими подробностями:

– Невероятно… Лиза прошла через подобное унижение…

– Да, пришлось, чтоб выйти замуж за князя.

– Его Сиятельство – это Дмитрий Александрович?

– Яков, конечно нет, отец. Я бы еще мог понять, что Дмитрию понадобилось подтверждение того, что невеста все еще девица, хотя ему это было все равно. Даже если у нее и были бы любовники до замужества, это его совершенно не волновало. Если только в том ракурсе, чтоб невеста не была беременной от любовника, и ему не пришлось дать свое имя и титул чужому ребенку. Но зная скромный и застенчивый характер Елизаветы Алексеевны про ее возможную связь с мужчинами ему бы и в голову не пришло. Что касается второго, неужели ты считаешь, что Дмитрий в почти пятьдесят лет сам не мог понять, лишил ли он супругу невинности, и ему для этого было нужно мнение доктора? Это отец хотел убедиться, что будущая княгиня чиста и непорочна до свадьбы и… познала мужчину, то есть своего мужа после нее.

– Он бы еще свечку держал и наставления давал! – съехидничал Яков.

– О, за этим бы дело не постояло! Яков, думаю, он подозревал, что Дмитрий решит не претендовать на свои супружеские права и как до женщины до своей жены не дотронется…

– Вот ведь как… А то, что наследник у его невестки не от мужа, это Александр Николаевич не подозревал?

– Нет, не подозревал. Он не знал, что у Дмитрия… проблемы как у мужчины. Полагаю, он считал, что Лиза не забеременела ранее по той простой причине, что Дмитрий не имел с навязанной ему женой плотских отношений после того, как брак все же был скреплен не только на бумаге… А когда отец пригрозил лишить его наследства, все же соизволил снова посетить княгиню в ее спальне и зачал следующего князя Ливена.

– И Александр Николаевич был рад этому известию?

– Еще бы. Настолько рад, что отправился праздновать в то заведение и, думаю, переусердствовал с празднованием… отошел на тот свет…

– А ваша мать что же?

– Да бутылку шампанского, наверное, выпила… на радостях… Нет, не от того, что внук появится, ей это было все равно – не ее же любимого Эрика… А от того, что после смерти Его Сиятельства ей досталась усадьба в Нейбаде и вдовья доля, достаточно приличная, позволявшая ей жить на довольно широкую ногу.

– Ты на его похоронах был?

– Был. Как-никак в Петербурге хоронили, из родственников были только мы с Дмитрием, мать ехать отказалась, сказала, что очень далеко. Евгений с Михаилом вообще не ответили.

– Но наследство от отца получили?

– Да, получили. Как и я от матери. Да, вот такой я подлец – Ее Сиятельство по сути матерью не считал, на похоронах не присутствовал, а свою долю наследства взял, гордость свою куда подальше засунул и взял… потому что сказал себе, что мне это причитается по закону, а не дается по волеизъявлению княгини… Мать похоронили на кладбище около усадьбы в Нейбаде, где лет за пять до этого похоронили ее Эрика… Мне рассказывали, что несмотря на смерть любимого сына она чуть ли не до последнего дня по балам да всяким приемах порхала… в общем, развлекалась от души, как, впрочем, и всю жизнь. В этом она больше была похожа на мужа, чем на Ридигеров – своих родственников.

– Ты вроде бы говорил, что Ливены с Ридигерами не общались.

– Нет, это Ридигеры не общались с Ливенами. Теодор – граф, брат матери был мужчиной обстоятельным, серьезным. Да, был рад, что сестра вышла замуж за князя, но его надежды на то, что в замужестве она утратит свою легкомысленность, не оправдались, а у ее мужа и вовсе кроме титула не было ничего привлекательного… Теодор был не такого склада, чтоб с подобными людьми быть на короткой ноге. Со временем, когда князь… пустился во все тяжкие, он и вовсе прекратил общение.

– Что ж, его можно понять.

– А когда про Гришку стали ходить слухи, он, думаю, перекрестился, что вовремя прервал всякие отношения с Ливенами… С одной стороны, это плохо, что нет связи с родственниками, с другой – может, и к лучшему. Например, история с моим бывшим садовником им бы явно пришлась не по вкусу.

– А почему твой садовник оказался бывшим?

– Потому что я его выгнал.

– И за что же?

– С каких это пор князь должен отчитываться перед родственниками относительно решений, что он принимает в своей усадьбе? – сдвинул брови Ливен.

– Ваше Сиятельство!

– Ваша Милость!

Павел понял, что племянник не отстанет от него.

– За его грязный длинный язык. Он сказал кое-что, чего я не смог снести.

– Конкретнее.

– Ну он прошелся по тебе и не только…

– По мне? Насчет того, что я княжеское отродье, ублюдок?

– Да.

– Ну это неудивительно. Я ведь по сути им и являюсь.

– Нет, ты не ублюдок и не отродье! Не для меня и не для Саши! И не для наших с ним людей! Ты – сын князя, пусть и незаконный. Но сын и никак иначе!

– Пусть так… А что еще? Не только же за это ты его выгнал.

– Хватило бы и этого.

– Ну так за что еще?

– Он… непочтительно отозвался об Анне.

– Что?! Как?! Говори! – потребовал Штольман.

– У меня язык не поворачивается…

– Так поверни его!

– Сказал, что у меня все любовницы красавицы, а Анну я бы не снизошел даже мимоходом… оприходовать… не то что пустить в свою постель…

– Что?! Что?! Вот сукин сын!!! – взревел Штольман, стукнув кулаком по столу. – Ты это сам слышал?!

– Нет, это слышала Анна, – не хотя сказал Ливен.

– Анна?! Она это слышала сама?! Твою мать! – ругнулся еще раз Яков Платонович.

– Да. Я нашел ее в саду, она горько плакала. Я смог выпытать у нее, по какой причине она так рыдала. Она не хотела говорить, ей было стыдно… Она же чистой души человек, а тут такая грязь… Пусть в глазах садовника я – похотливая скотина, которая мимоходом… удовлетворяет свои животные потребности… а не дамский угодник, который относится к женщинам с уважением… Но приплести к этому Анну?.. Большей мерзости и придумать нельзя!

Яков увидел, как у Павла заиграли желваки и сжались кулаки – он едва сдерживал свою ярость. В это мгновение он узнал в Павле… самого себя… такого, каким был бы он сам в такой же ситуации… когда кто-то посмел обидеть или оскорбить Анну, его Анну… Его Анну… Его любимую женщину… Ему показалось, что он понял все… все, что чувствовал Павел… Он не знал, что делать, как себя вести. Все что ему пришло на ум – это задать более нейтральный вопрос:

– И после этого ты выгнал садовника?

– Да.

– Просто выгнал? Неужели тебе не хотелось прибить его? Как сейчас?

– Очень хотелось. Но я боялся, что, возможно, не смогу остановиться… и забью его до смерти.

– А мог бы… убить за Анну?

– Мог бы. Если бы ее жизни угрожала опасность, убил бы, – просто сказал Ливен.

– Даже если бы тебя самого потом…

– Да, даже если самого. Убил бы, защищая ее, как сделал бы это для Саши и тебя. Потому что дороже вас троих у меня никого нет.

– А если бы была задета честь?

– С равным по положению человеком несомненно была бы дуэль. С таким как Кузьма… были ли бы варианты… Я приказал Трофиму высечь Кузьму, при всех. За неуважение к княжеским родственникам. Чтоб другим было неповадно.

– И все это видели?

– Все. И Анна тоже…

– Что?! Анна видела эту экзекуцию?! Зачем ты позволил ей при этом присутствовать? – негодовал Яков Платонович.

– Я не знал, что она была там. Я ее не видел – она стояла у меня за спиной. Она была… очень подавлена…

– Представляю…

– Я объяснил ей, что не мог поступить по-другому, что наказание было необходимо… А после этого слуги и работники пытались утешить Анну, говорили, что сами бы расправились с Кузьмой, если бы услышали гадкие слова по отношению к ней и тебе.

– Хорошие у тебя люди.

– Хорошие. Но я и не предполагал, насколько…

– И когда его убили, люди из твоей усадьбы стали подозреваемыми? И ты сам – одним из них? – догадался Штольман.

– Поначалу я был единственным. Затем дело передали другому следователю, который меня хорошо знает, он с меня подозрения снял, но, как я предполагаю, думал про кого-то из усадьбы – пока не нашли Фабера.

– Тебе не кажется, что с этим Фабером не все так просто?

Ливен решил не делиться со Штольманом своими соображениями.

– Никольскому это лучше знать. Я не вмешивался в ход расследования, это не моя епархия.

– Никольский? Роман Никольский?

– Роман Дамианович, – уточнил Ливен.

– Я учился с ним в Училище правоведения.

– Я знаю, он мне сказал об этом.

– Он знает… что я…

– Что ты – сын князя? Конечно. Ведь конфликт произошел, как уж не крути, в том числе из-за того, что ты – Ливен… незаконный Ливен…

– А Никольскому известно, что именно сказал садовник про Анну?

– Естественно, нет! Известно, что он назвал ее женой ублюдка, и только. Неужели ты думаешь, что я открыл бы постороннему человеку, как на самом деле какой-то подонок оскорбил женщину, которая… – Ливен умолк, не договорив фразы.

– Которая для тебя смысл жизни… помимо твоей службы… и которую ты любишь, – закончил за него предложение Штольман прежде, чем понял, что высказал свою мысль вслух.

– Я этого не говорил.

Яков Платонович, как ни хотел, не смог остановиться. Его словно кто-то тянул за язык:

– А тебе и не нужно было этого говорить. Это и так понятно. Ты не можешь набраться мужества признаться в этом мне? Или не смеешь самому себе?

Ливен понял, это был вызов. И он его принял.

– Да, Анна – смысл моей жизни. Так же, как Саша и ты. Что касается любви, для меня это не просто слово, которым многие разбрасываются, называя им и симпатию, и привязанность, и желание. Для меня любовь по отношению к женщине – это серьезное, сильное и глубокое чувство… И еще для меня есть любовь к близким – та, что я чувствую к Саше, своему сыну. В этом смысле Анну я тоже люблю, как и тебя.

– Нет, – покачал головой Яков, – Анну ты любишь по-другому.

– Но как? Как? Ну объясни мне хоть ты, если я настолько глуп, что не в состоянии понять это! – сам того от себя не ожидая, вспылил Павел Александрович.

– Что, от любви враз поглупел? – снова не смог сдержаться Штольман.

Ливен досчитал про себя до десяти и произнес спокойным голосом:

– Да, выходит, что поглупел. Тебе виднее.

– Извини. Тебе только твое сердце может подсказать, – Яков сумел взять себя в руки и не провоцировать Павла еще больше. Он лишь произнес фразу, услышанную ранее от него им самим. А что еще он мог сказать? Что мужчина, который приказал выпороть розгами и выгнать хорошего работника, оскорбившего женщину, который прямо говорит, что будет драться за ее честь на дуэли и убьет того, кто будет угрожать ее жизни, не может любить ее только как родственницу? Что это другая любовь, не братская или отеческая…

– Я на самом деле не могу разобраться в себе… Да, у меня есть чувства к Анне, – признался Павел. – Но я не мечтаю о том, чтоб, прости за прямоту, разделить с ней плотское наслаждение, как было бы с женщиной, которую я бы любил как мужчина. Она не сводит меня с ума, не пробуждает во мне желание ласкать ее тело, владеть им. Мне это совершенно не нужно… Яков, я не стар для плотской любви, но такой любви с Анной я не представляю, даже при моем весьма богатом воображении, – высказал все, что было у него глубоко внутри, Павел. – Это ты любишь Анну сердцем, душой и телом, и тебя она так любит. А я, по-видимому, испытываю к ней что-то… иное… Мне трудно определить, что именно…

Штольман задумался. Павел прав – он любит Анну сердцем, душой и телом. И Анна любит его сердцем, душой и телом… Какие тогда чувства у Павла? А у Анны по отношению к нему? В том, что у Анны были чувства к Павлу, он не сомневался… С одной стороны, ему хотелось закончить разговор на эту щекотливую тему – ему было непривычно и неловко разговаривать откровенно о подобных вещах. С другой… Может, уж лучше узнать все сейчас, чем додумывать что-то – как это не раз бывало с ним ранее… Его высказывания вроде «А мне не интересно!», как выяснилось, ни к чему хорошему не приводили… Да, наверное, все же лучше знать правду, до конца… Пусть и будет больно… Эх, где не выпитая вчера бутылка коньяка? Рюмка, наверное, помогла бы ему набраться смелости… и приглушить боль. Но придется без коньяка…

– Павел, на какую откровенность ты готов пойти, если я задам тебе вопросы… относительно твоих чувств?

– На абсолютную. Спрашивай, что хочешь. Я отвечу совершенно искренне, юлить не буду. Это не в моих, и не в твоих интересах.

– Ты сказал, что телом ты Анну не любишь…

– Нет, это абсолютно точно. Я уже тебе говорил, что с моим довольно богатым опытом с женщинами это я распознать могу… Анна – безусловно красивая молодая женщина, но как мужчину она меня не волнует. Это может казаться странным и даже неправдоподобным, но это так. Для меня важна не ее внешняя красота, а внутренняя – душевная. У Анны красивая душа – прекрасная, светлая, чистая, какая мало у кого бывает. Это для меня в ней самое дорогое… Я нашел в Анне родственную душу. Я раньше никогда не испытывал подобного… единения с человеком, когда он словно часть меня самого… самая лучшая часть… Прости, если мое признание ранит тебя…

Яков Платонович вздохнул – конечно, такое признание ранило, не могло не ранить… И это, по-видимому, не единственный удар в его сердце…

– А сердцем ты Анну любишь? – насмелился спросить он.

– Сердцем… Анна мне стала очень дорога. И мое сердце… оно болит, когда ее нет рядом, – честно сказал Павел, как и обещал Якову. – Яков, но почему тогда оно мне не подсказывает, что именно со мной? – с мольбой во взгляде посмотрел он на племянника. – Я ведь действительно не знаю, что со мной. Со мной такого никогда не случалось… Я любил Лизу и еще одну женщину в юности и желал обоих, безумно желал. Раньше я думал, так бывает всегда, когда любишь. А сейчас узнал, что бывает совсем по-другому…

– Я не знаю, – покачал головой Яков. – Я знаю, что можно желать женщину и не любить ее. Но не знаю, как это – любить и не желать… Я по-настоящему полюбил только одну женщину – Анну и я желаю ее, страстно желаю. Но ты и сам это знаешь.

– Знаю. И поэтому даже если бы я и испытывал к Анне какие-то… пылкие чувства, я бы никогда не посмел… открыто проявить их по отношению к ней… никогда… Потому что это было бы… неправильно… непорядочно… не по-людски, – сказал Павел, осторожно подбирая слова. – Но таких чувств к ней, как я уже сказал, у меня нет… на самом деле нет… Яков, я не тот человек, который может свободно говорить о своих чувствах. Но я бы сказал тебе о них в любом случае, только, возможно, более исчерпывающе немного позже, когда лучше разобрался в себе. Потому что люблю, уважаю и ценю тебя. И не хочу причинять тебе боль… Но я также не хочу, чтоб ты… беспричинно подозревал в чем-то… неблаговидном меня… а уж тем более Анну… И страдал от своей ревности.

– Я доверяю Анне.

– Да, доверяешь. И тем не менее ревнуешь ее… И тебя беспокоит, что другой мужчина испытывает по отношению к твоей жене какие-то чувства, пусть не романтические и не пылкие… И ты боишься, что когда-нибудь к его душевной привязанности могут добавиться влюбленность и влечение…

– А ты сам этого не боишься? Не боишься, что сейчас у тебя к Анне такие чувства, как ты мне признался, а потом появятся и другие? Как у влюбленного мужчины по отношению к женщине? Что тогда? – Яков снова пристально посмотрел на Павла.

– Ох, не дай Бог! – вздохнул Ливен. – Тогда бы я потерял Анну навсегда… И это было бы для меня настоящей… трагедией…

– Потерял навсегда? Каким образом? – не понял Штольман.

– Яков, если бы я почувствовал нечто подобное, я бы не смог общаться с ней так легко и непринужденно как сейчас. Я бы все время беспокоился, как ненароком словом или жестом не выдать себя. А это контролировать трудно, даже если очень стараться… И я не хотел бы, чтоб Анна испытывала неловкость… Потому что мои чувства такого рода ей совершенно не нужны. А главное, не нужен я сам с такими чувствами… Как мужчина ей нужен и всегда будешь нужен только ты, но не я… Я ей нужен только как друг и родственник, не более. И меня это положение абсолютно устраивает, я бы не хотел оказаться ни в каком другом качестве… Потому что как только бы Анна увидела во мне мужчину, который в нее влюблен… или испытывает к ней интерес как к женщине… я бы тут же потерял ее… навсегда… А я не могу этого допустить… не могу потерять ее… Без Анны моя жизнь стала бы пуста… – Ливен никогда до этого не был настолько откровенен с мужчиной, в глазах которого он мог быть соперником.

Штольман не мог поверить своим ушам. Последняя фраза, произнесенная Павлом… была его собственной… той, которую он сказал Анне сам… когда еще не имел права признаться ей в своих истинных чувствах… Может, и Павел считал, что не имел права признаться в истинных чувствах… даже самому себе?

– Скажи, а если бы Анна не любила меня и не была моей женой? Что было бы тогда? Ты бы… позволил себе полюбить ее как мужчина? – все же решился спросить Штольман прямо о том, что его волновало больше всего.

Ливен вздохнул про себя, как точно выразился Яков – позволить себе полюбить…

– Я не знаю, что тогда могло бы быть… Возможно, я бы и мог влюбиться в Анну. Но тогда бы она не стала мне настолько близким человеком.

– Почему?

– Да потому что то, чем я делился с Анной, ни один мужчина в здравом уме не расскажет женщине, в которую влюблен! Не обнажит перед ней свою душу, чтоб не показаться… слабым… возможно, даже… жалким… Некоторые подробности из жизни можно поведать только близкому и родному человеку, но не женщине, для которой ты хочешь выглядеть безупречным мужчиной. Анна знает обо мне столько, сколько не знали… все женщины вместе взятые, которые были у меня за всю жизнь… Я много лет держал в себе… сокровенное… И даже не думал, что в моей жизни будет человек, которому я бы доверился настолько, чтоб раскрыть некоторые свои… тайны… И что главное, при этом чувствовать себя комфортно… а не испытывать смущения или опасения подвергнуться осуждению или презрению… С Анной я могу быть самим собой, таким, какой я есть на самом деле, а не таким, каким я хотел бы, чтоб меня видели другие… в том числе и женщины, на которых я бы хотел произвести впечатление… Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю… – кивнул Яков.

– Так вот такие близкие, доверительные, искренние отношения с Анной для меня значат больше, чем… влюбленность.

– А чем любовь?

Ливен взял паузу. Он понимал, что Яков всячески провоцировал его на признание. На то, чтоб он произнес то слово, которое, как сознавал сам, он боялся произнести… Он подергал свой правый рукав, затем собрался с духом и ответил:

– Получается… для меня это и есть любовь… Моя… своеобразная… любовь… И я не хочу иной любви…

– Почему? – снова спросил Штольман.

Павел снова замолчал. Ситуация дошла… до точки невозврата. Что ж, если так. Он посмотрел прямо в глаза Якова:

– Потому что теперь я по-своему счастлив. Счастлив впервые после очень многих лет… пусть не как мужчина, а как человек… И я боюсь потерять свое счастье… Так же, как ты боишься потерять свое…

Он сказал все. Все, как есть. Теперь будь, что будет.

Яков не набросился на него, не ударил, не закричал. Лишь спросил:

– Павел, ты говорил об этом Анне?

– Яков, ты совсем идиот? Как я могу ей про такое сказать? Признаться, как безмерно я счастлив, что она появилась в моей жизни, и какое важное место стала в ней занимать? Быть может, такое, какое ты занимаешь в ее? Это невозможно… Зачем девочке подобная… ноша? Это совершенно ни к чему… Я хочу, чтоб она была счастлива – с тобой, потому что ни с кем другим она не сможет быть счастливой, так как никогда не полюбит никого другого кроме тебя.

– Но ты ведь тоже… ей не безразличен…

– Надеюсь, что небезразличен. Но как я тебе уже сказал, только как друг и родственник.

– Ты для нее много значишь… Больше, чем я мог когда-то представить…

– Я тоже не мог представить такого… Но вот так вышло… Яков, хватит уже ревновать.

– А вот сейчас я не ревную, – честно сказал Яков Платонович. – Сейчас я просто говорю, как есть.

Ливен помолчал, затем протянул через стол свои руки и взял руки племянника в свои:

– Яков, я никогда не предам тебя. И никогда не предам Анну. Никогда… То участие… то сочувствие… что она проявила по отношению ко мне… позволили мне доверился ей настолько, что я поведал ей о моей личной жизни больше, чем кому бы то ни было, больше, чем своему сыну или брату… Я доверился настолько тебе, что рассказал о том… что у меня в душе… о чем не должен был говорить… А также о моей службе, о которой не имел права рассказывать никому, даже сыну или брату… Для меня подобная степень доверия – исключительная, а отношения, основанные на нем, бесценны. Как бесценны и люди, с которыми я отважился на это… Я сделаю все от меня зависящее, чтоб Вы с Анной оставались моими близкими и родными людьми. И мне бы очень хотелось, чтобы мы могли поддерживать нормальные отношения. А если это будет невозможно, я исчезну из вашей жизни, как и обещал тебе. Буду разве что изредка писать нейтральные письма, чтоб… создавать иллюзию родственных связей – для Анны, чтоб она ничего не заподозрила и не переживала. Ну и для Саши тоже… Тебе-то ведь тогда будет все равно… Но не мне решать, как я хотел бы… Будет так, как сочтешь нужным ты. Как подскажет тебе сердце… – Павел выпустил руки Якова из своих.

Яков представил, что будет, если Павел, как он сам сказал, исчезнет. Анне будет его не хватать – это он знал наверняка. И что потом? Он будет смотреть на печальную Анну, вспоминающую другого мужчину… и снова ревновать? В какой-то момент он не выдержит и сорвется: «Аня, достаточно! Он не вернется! Забудь его!» А она не забудет, не сможет забыть. Потому что в ее жизни, где было так много темноты, Павел был тем человеком, который излучал свет и дарил ей тепло.Такое забыть нельзя. В этом он тоже был уверен…

Он представил и то, что сам больше не увидится с Павлом, не будет говорить с ним вот так, по душам, как не говорил ни с кем другим… не будет видеть его зелено-голубых глаз и улыбки или усмешки. И ему стало грустно… и пусто… Так, как грустно и пусто было бы Анне? Он был вынужден признать, что Павел занял и в его душе и сердце свое место… Как в душе и сердце Анны… Он ясно понял, что как бы ему ни было трудно справляться со своей ревностью, он не мог позволить ей разрушить отношения, которые были так важны для всех троих… От этого никто из них счастливее не будет – ни Анна, ни Павел… и ни он сам… Павел должен быть с ними. Так подсказывало ему его сердце.

– Я не хочу, чтоб ты исчезал. Нам нужно быть вместе – ради Анны… и ради нас тоже…

– Ну раз ты так хочешь, мой родной, я буду с вами, – снова сказал Павел таким голосом, что у Якова защемило сердце. – Ясик, mein Herzchen, может, ты все же откроешь дверь, а то, наверное, весь участок уже делает ставки, чем мы тут с тобой занимаемся, – ухмыльнулся в своей привычной манере Ливен.

========== Часть 22 ==========

– Ваше Высокоблагородие, Вас ожидает господин Карелин, – доложил дежурный начальнику сыскного отделения, как только тот отпер дверь кабинета.