Текст книги "Уроки ирокезского (СИ)"

Автор книги: Луиза Франсуаза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 90 страниц)

"Канцелярских" магазинов, точнее канцлерских, быстро устраиваемых по всей стране на основе накопленного (мною в "прошлых жизнях") опыта. С крупами, мукой и хлебом в этих магазинах было всегда хорошо (и очень дешево), зимой и рыба мороженная не переводилась. Вот правда с бананами и мандаринами было неважно – то есть их просто не было, но народ их в магазинах-то и не искал… В целом, с "хлебом" было неплохо.

Оставались "зрелища", и вот по поводу из у меня не было ни малейших расхождений с Ильичом. С тем, который стоял в моем светлом детстве на каждой вокзальной площади России: важнейшим из искусств для неграмотного народа является кино. Насчет цирка – с этим, он, конечно же, погорячился – мне только цирка с конями и не хватало… но про кино он очень верно подметил. Поэтому я к этому вопросу отнесся более чем серьезно, причем давно уже.

Главным "киноделом" у меня стала, сколь ни странно, Ольга Александровна. То есть вовсе даже не странно – она же по собственной инициативе придумала фотолитографию (правда, сказав потом, что "лишь постаралась улучшить технологии князя Бориса Голицына") в производстве сеток для механических бритв. Затем придумала "спецплёнку" для флюорографии. Ну а после я ее попросил заняться и обычными фотоэмульсиями. Когда есть такая замечательная вещь, как лавсан – в смысле полиэтилентерефталат – то с основой для фотопленок проблем нет. И с основами для кинопленок – тоже нет. Кинопленка просто длиннее… то есть ее просто резать не надо на мелкие кусочки.

А состав эмульсии для покрытия пленки Ольга Александровна придумала какой-то очень непростой, зато он "работал" одинаково по всему видимому спектру. Для "домашней" фотографии эта пленка не годилась, красный свет ее тоже засвечивал – но у меня возникла очень интересная идея. И в результате группа инженеров-энтузиастов изготовила довольно компактную (в рамках задачи компактную) камеру, которая снимала фильм через один объектив сразу на три пленки – через три светофильтра. Единственное, что я про эту хитрую технику понял, так это то, что световой луч делится на три с использованием бипризм Френеля, но как это происходит, я не понял – да мне это и не надо было. Главное – получалось три цветоотделенных негатива, шестнадцатимиллиметровых – я просто вспомнил этот размер, увидев его в каталоге "Истмен Кодак" и решил, что "проверенное временем" решение менять не стоит.

Далее к развлечению подключилась Камилла, придумавшая какие-то хитрые способы окрашивания этих негативов в разные цвета. Процесс чрезвычайно хитрый, я даже вникать не пытался – но на пленке вместо серебра в эмульсии появлялись какие-то уже органические красители. Я предложил после изготовления таких позитивов просто склеивать вместе три пленки и показывать результат через обычный кинопроектор, но если бы каждый энтузиаст, который мне высказал свое "фе", в меня плюнул, то я бы утонул.

Оказывается, еще в тысяча восемьсот пятьдесят втором году какой-то британец придумал какую-то "хромовую желатину", с помощью которой можно получать толщину желатинового слоя пропорциональную засветке – как раз ее-то Камилла и воссоздала. А потом кто-то придумал, как с этого слоя, впитывающего краску пропорционально толщине желатины, делать цветные отпечатки на обычном желатиновом слое. Краски для такой печати разработала опять Камилла (точнее, она придумала, как проще и дешевле делать те, которые и раньше в процессе применялись), бешеные энтузиасты изготовили машину, которая буквально с микронной точностью переносила краску с цветоотделенных негативов на общий позитив – медленно, примерно кадр за три секунды, но при копировании-то особо спешить не нужно, да и в машине одновременно печаталось кадров по двадцать.

Оставался последний шаг – и его сделал уже я. То есть как сделал: Степану рассказал, что я по этому поводу думаю. В соревнование по "изобретению самого чувствительного фотоэлемента" включились, по-моему, все сотрудники институтов Елены Андреевны и Ольги Александровны. По крайней мере Камилла выписывала такие вещества, о существовании которых я вообще не подозревал. То есть таблицу Менделеева я как-то еще помнил, но вот что эти химики называли некоторым словами, я даже примерно представить не мог. Но меньше всего я мог себе представить, что представление Менделеева на Орден Трудового и Красного мне принесет княжна Белозерская:

– Александр, вы просто обязаны наградить Дмитрия Ивановича!

– Я даже и не сомневаюсь, но за что конкретно?

– За таблицу химических элементов, конечно! Мы же по ней высчитали, как сделать фотоэлемент для вашего кинематографа!

Ага, кинематограф – он конечно же мой. Тогда уж и таблица Менделеева – тоже в чем-то моя… Только вот меньше всего понятно, как по таблице этой фотоэлементы делать. Хотя… В институте у Ольги Александровны таблица, конечно же, висела на самом видном месте. И даже не висела – одна стена представляла собой мозаику, таблицу эту изображавшую. Однако картинка, которую сам Дмитрий Иванович нарисовал, на украшение стен по мне не очень тянула, и я ее слегка подправил. То есть добавил именно "художественной выразительности": в каждой клеточке был нарисован атом этого элемента, с орбитами электронов. Протоны изображались рубинами, нейтроны – бесцветными сапфирами, электроны – голубыми и зелеными, для различения "валентных" и прочих. И для двух элементов я подписал еще кое-что: циферки три и девять десятых у цезия и двенадцать и одна у ксенона. Это то немногое, что я помнил еще с института: энергия ионизации. А помнил эти два значения потому что у цезия она, если я не путаю, самая маленькая, а ксенон вроде бы считался основным "топливом" электрореактивных двигателей…

Главное – у них все получилось. Звук, конечно, был не очень – как ни старались, но на шестнадцатимиллиметровой пленке верхней границей было пять с половиной килогерц, выше "не пускал" ореол, появляющийся на пленке при копировании. На тридцати пяти миллиметрах тоже "теплого лампового" не вышло – восемь килогерц, но тут уже аппаратура записи лучше сделать не давала. Однако у других и такого не было, так что…

В конце февраля в Зарядье, в стилобате первого "правительственного" здания, открылся одноименный (а какой же еще-то!) кинотеатр. Закрывший, кстати, все остальные аналогичные заведения города – просто потому, что в кинотеатре "Зарядье" фильмы показывали а: со звуком, б: сеанс длился час, а не пять минут, и в: перед собственно фильмом показывали киножурнал "Хроники событий". Пока был готов лишь первый выпуск, но толпы народа осаждали кассы лишь для того, чтобы посмотреть хотя бы сам журнал, который сам по себе (и всего за пятачок) отдельно крутился в "малом зале". Большой зал там был мест на пятьсот, малый – всего на четыреста пятьдесят… но журнал-то был вообще цветной! Причем половину журнала составлял сюжет под названием "Канцлер против рукожопов" – его нарезали из того, что "юные киножурналисты" наснимали на Путиловском заводе. Правда сам сюжет все же именовался "против амбисинистров", но он был звуковой – и народ использовал прозвучавшее из моих уст определение как более понятное. Сколько сил и изобретательности ушло на то, чтобы с шестнадцатимиллиметровой пленки все переснять на тридцать пять миллиметров, я даже представить боюсь, но оно того стоило.

Собственно фильмов показывалось всего два: снятый на пленку спектакль театра Корша "Тетка Чарлея" Брендона Томаса (урезанный по времени до пятидесяти пяти минут, с "моими" правками и под "правильным" названием "Здравствуйте, я ваша тетя", да и снятый в специально выстроенной "киношной" декорации) и "Как важно быть серьезным" Уальда – этот фильм был снят "кинолюбителями" моего городка – и мне показалось, что "любители" играли куда как лучше "профессионалов". А может и не показалось, ведь первые-то лучше знали, на что способна кинокамера.

Ну а то, что каждый кинопроектор, которых в "Зарядье" было три, стоил чуть дороже самого зала, в котором сидели зрители – кого это волнует? Правда инженеры, которые эти проекторы делали, уверяли, что "очень скоро" цена производства снизится, и агрегат будет стоить в производстве не больше десяти тысяч… Степан тем временем разработал и запустил в производство усилитель к "маленькому" проектору для шестнадцати миллиметров, а под изготовление самих проекторов был уже выстроен целый завод – в крошечном Плесе. Даже два завода: еще один – для производства оптики – Машка строила в деревне Лыткарино, которую я забрал у генерала Барятинского. Оптическое стекло для державы – штука очень полезная, а где еще есть подходящий песочек – никто мне сказать не мог. Да и лыткаринский, насколько я понял, стал известен лишь при советской власти (потому что на моей памяти "в прошлых прошлых" про него никто не знал), а мне ждать было нельзя, так что пришлось приготовиться наступать на гланды власти предержащей, причем персонально власть явно передержавшим…

Лыткарино, вместе с центральной деревней, входило в майорат Барятинских, причем майорат этот был утвержден Николаем – нынешним царем – всего лишь в тысяча девятьсот первом. А майорат – штука неделимая и неотчуждаемая, даже за долги, и даже за долги перед казной. И передаваемая по наследству старшему в роду, коим стал после смерти последнего дяди генерал Владимир Анатольевич. Генерал достойнейший – вся грудь в орденах, вдобавок сейчас он был включен в Свиту, состоял при вдовствующей Императрице – в общем, стоял на верхних ступеньках Власти. И ссора с ним (и его уже братьями – тоже людьми не последними) была бы более чем некстати. В принципе, я был не против, чтобы заслуженный генерал, вдобавок возраста уже пенсионного, жил в довольстве и достатке, но в майорат этот входило еще тридцать тысяч десятин в Курской губернии, которых ему – да и всей семье Барятинских – на прокорм хватит. Но к курским десятинам Николай добавил и чуть меньше тысячи подмосковных…

Откровенно говоря, сам я забыл о важности оптического производства, но дочь наша мне быстро напомнила, подготовив проект нужного завода. Завод-то выстроить можно, а вот как насчет сырья для него? Не зная, как решить проблему, я пригласил самого генерала – может быть вдвоем что-то придумаем. В конце-то концов, он из Свиты, все тонкости протокола знает, а я – буквально ведь "с каторги в Россию прибыл". И да, оказалось, что с протоколом у меня действительно некоторые проблемы… впрочем, и с секретариатом – тоже.

Когда я попросил генерала позвать, сидящая (постоянно сидящая) там Марша мою просьбу записала, продиктовала машинисткам и, вручая бумагу дежурной девочке-курьеру, задание "уточнила":

– В белом мундире поедешь.

Вообще-то в этот день дежурили девочки из "полевой полиции", в красных мундирах, но порученка, как я заметил, сначала пошла переодеваться, и я поинтересовался у стенографистки:

– Марша, чем тебе мундир курьера не понравился?

– Мне понравился, только, Александр Владимирович, у народа уже поверье сложилось, что от цвета мундира курьера зависит важность и срочность письма. Ну и степень уважения к адресату – и мы стараемся соответствовать ожиданиям.

– Мы? Кто "мы"?

– Кто ваше поручение записывает.

– Но стенографистка у меня в основном ты…

– Значит, в основном я стараюсь. Ну и девочки тоже, они меня специально спрашивают в чем лучше ехать.

– Понятно… кто везет, на том и едут. Тогда назначаю тебя старшей по секретариату, раз уж ты и без того им управляешь.

– Я не управляю!

– Теперь – управляешь. Записывай приказ…

Пока я "выяснял отношения" с Маршей, Барятинский успел приехать: видно, "белый мундир" такой скорости поспособствовал. Да и в коляске "курьерского" мотоцикла многим хотелось прокатиться, а тут и случай представился. Что, впрочем, отношения ко мне – по крайней мере у этого посетителя – не меняло.

– Здравствуйте, ваше высокопревосходительство, чем обязан вашему вниманию? – пожилой генерал, хотя и старался скрыть некоторую ко мне неприязнь, все же тоном ее выдал.

– Здравствуйте, ваше превосходительство, присаживайтесь. Владимир Анатольевич, я, как человек сугубо гражданский, предпочитаю обращаться тоже по-граждански, по имени-отчеству. А так как дело у меня к вам, некоторым образом, не совсем официальное, то и вас попрошу – пока не будет твердых заверенных доказательств что я превосхожу вас… ну хотя бы длинной детородного органа – ко мне подобным же образом обращаться. У вас нет возражений?

Генерал все равно в душе остается юным поручиком. Так что Владимир Анатольевич, усмехнувшись, предложение принял.

– Ну а теперь перейдем к делу. Видите ли, Владимир Анатольевич, мне срочно потребовалось ваше поместье Петровское, точнее – деревня Лыткарино…

– Ничего не выйдет, майорат-с! – в голос генерала вернулись нотки презрительности.

– Ну с майоратом… нет, все же не мне лично, России. А майорат – что майорат? Это дело, как мы оба знаем, легко поправимо.

– За пресечением рода по мужской линии? – теперь в голосе звучал не испуг, но готовность к жесткой обороне.

– Да упаси Господь! Можно исключить земли и по неотложной государственной потребности, но проблема в том, что к прекращению майората имеется не две, а три причины, и третья – за действия, несовместимые с достоинством… я могу объяснять как угодно, указ издать нужный, но все равно найдется какая-нибудь скотина, что начнет вас обвинять в предательстве России. Я таких шустрых хоть повесить могу, но имя ваше уже запачкано будет, а я этого ну никак не желаю. Однако Лыткарино мне нужно безусловно.

– И какова же причина столь сильной потребности?

– Не поверите – песок. Простой песок, вот только во всей России другого такого песка пока не нашли, а мне он нужен уже сейчас.

– Золотой, что ли?

– Был бы золотой, я бы за ваше семейство лишь порадовался. Обычный, речной – но единственно годный для выделки оптического стекла.

– Так копайте его в поместье, никто слова не скажет… бесплатно копайте!

– Видите ли, дорогой Владимир Анатольевич, в вас у меня нет сомнений ни малейших, но… оптическое стекло – материал стратегический, не мне вам, генералу, об этом рассказывать. Проблема не в вас… Племянники ваши предпочитают Италию России, а все мы не вечны, к сожалению. Италия же – верный союзник… скажем, наших потенциальных противников. И ничего дурного о родне вашей не думая, скажу прямо: существует шантаж, подкуп, угрозы, подделка бумаг, наконец… так что Лыткарино должно быть в собственности Державы и без права продажи его кому бы то ни было.

– И как скоро вы собираетесь завод начинать строить? Есть ли на это деньги в казне, ведь я слышал, что оптические заводы весьма недешевы?

– В казне? Откуда в казне деньги? Стыдно сказать: даже украсть нечего! Впору Коковцева и всю его шатию по трамваям посылать!

– Зачем по трамваям?

– Мелочь по карманам у пассажиров тырить – иных-то твердых доходов нынче в Державе и не найти. А вот выстроим заводы, денежки заведутся в избытке, тогда будет не стыдно и покражами заняться – улыбнулся я. – Так что завод этот весной дочь моя строить начнет, а деньги… продаст побольше своих побрякушек, наскребет на заводик-то…

В целом разошлись мы довольно мирно. И через пару недель, перед самым Новым годом, генерал сам напросился на аудиенцию, и передал мне просьбу на высочайшее имя (царя, естественно) исключить из майората Лыткарино и принять его в дар Российской Державе (без права передачи любому частному лицу) вместе с возводимым за счет Барятинских заводом…

– Дорогой вы мой Владимир Анатольевич, я вам так благодарен за то, что смогли разрешить возникшую передо мною проблему, огромное вам спасибо! Вот только… Мне кажется, что одного поместья более чем достаточно, завод ведь стоить будет немало…

– Александр Владимирович, если даже дочь канцлера свои украшения на пользу России закладывает, то можем ли мы, Барятинские, остаться в стороне?

Да, я-то имел в виду продукцию сапфирового заводика, а он как-то не совсем верно мою реплику интерпретировал…

– Я вам безумно признателен, и от лица всей России приношу огромную благодарность. Однако…

Барятинские – богатейшие курские помещики. Тридцать с лишним тысяч десятин, опять же оклады генеральские… годового доходу у семейства – тысяч за сто. Но вот кто бы им сказал, что современный оптический завод стоит подороже иного металлургического? Ну, из тех металлургических, что до меня в России строились. Обобрать помещиков я еще успею, а как сделать, чтобы генерал от своего предложения насчет завода отказался, не потеряв лица?

– Владимир Анатольевич, все же должен вам прямо сказать: я буду только рад, если вы примите участие в строительстве завода. Но, как уже канцлер, просто вынужден просить вас ограничиться небольшой суммой участия, тысяч в сто?

Небольшая тень сомнения пробежала по лицу генерала.

– Нет, даже это будет слишком. Видите ли, я убежден, что ваш благородный порыв готовы будут поддержать десятки, сотни людей, однако столь значительный денежный вклад в процветание России многих может просто отпугнуть, они решать отказаться от участия, сочтя свои возможности слишком ничтожными. Давайте все же ограничимся, скажем, двадцатью пятью тысячами?

– Я как-то об этой стороне дела не подумал – на лице генерала проступило облегчение. – Но, возможно, и полста тысяч не покажутся суммой страшной? Ведь это от всей фамилии…

Черт бы побрал вас, таких благородных! Ну и как вас потом грабить? А ведь придется…

Но – потом. А сейчас… сейчас нужные люди на нужных местах делали свои очень нужные дела и у меня появилось, наконец, время подумать над тем, что делать дальше. В Петербурге – после разбирательств с путиловцами – мне делать было особо нечего, а Москве… да, народ в главном был абсолютно прав: Москва не сразу строилась – так что мы с Камиллой вернулись на берега Волги. Опять же, к царю поближе: пусть народ искренне считает что я там мудрые руководящие указания впитываю. А я тем временем займусь-ка тем, что умел делать лучше всего: автомобилями. Точнее, моторами. Очень стране моторы нужны – так почему бы и нет?

Глава 40

Проводив гостей, Зинаида Николаевна села на кресло в малой гостиной, напротив любимого мужа. Детей дома не было, прислуга тоже куда-то попряталась…

– Что не так, дорогая? Я же вижу, тебе понравилось его предложение…

– Феликс, во-первых, он ведь нисколько не шутил. Да, льстил безбожно, но все равно говорил совершенно серьезно. И… Феликс, если ты еще не понял, то спешу тебе сообщить: у нас новый самодержец. Николая он привез только чтобы публика узнала о том, что император приезжал, но ему и это не особенно важно. Наверное, все же важно, но совсем для другого: вероятнее всего ему пока зачем-то нужно, чтобы эта публика думала что у нас все по-прежнему…

– И зачем ему это? Думаешь, что он…

– Если публика будет уверена, что все, что он делает, делается если не с указания, то с одобрения Императора… который сам не хочет этим заниматься. Он ведь действительно сильно успел и англичанам насолить, и…

– А ты думаешь, что Николай…

– Вот уж мнение Николая его ни капли не интересует. Или ты думаешь, что Николай пошел бы против Британии?

– Возможно, что ты и права. Но ты же приняла его предложение?

– Во-первых, тебе же ясно намекнули, что нужно перебираться в Москву: к лету тут будет просто негде жить. А во-вторых, мне просто интересно будет этим заниматься. Так что сейчас надо понять, что мы за это получим…

– Шесть тысяч жалования?

Зинаида Николаевна опять открыла подаренную коробочку:

– Если жалование за пару лет преподносят в подарок лишь за то, чтобы я предложение выслушала… интересно, что ему на самом деле от меня нужно?

– От тебя, счастье мое, ему ничего не нужно – усмехнулся супруг. – Ему просто нужно, чтобы знать его поддержала, а если с ним у тебя дела будут…

– Пожалуй, ты прав… нет. Ему нужно, чтобы знать просто не мешала. Не бунтовала – хотя с любыми бунтами, мне кажется, эти его девочки легко справятся. Но главное – чтобы именно не мешала. И еще – он просто будет уничтожать тех, кто ему мешает, и Николай это уже понял.

– Ты думаешь?

– Николай даже не собирается возвращаться в Петербург. Ладно Зимний… перед Рождеством и из Гатчины увезли множество картин… все портреты Императоров в их числе. И почти всю библиотеку… В этом поместье, где он нынче "гостит", что, вообще книг нет? Хотя у этого… похоже, что у него с культурой если и есть что общее, так это буква "К" в фамилии. Один его французский чего стоит: рязанский акцент просто ухо режет.

– Колониальный британский.

– Что?

– Акцент колониальный британский, мне французы говорили. Он разговаривает так, как французский аристократ, выросший в Квебеке. А еще он говорит на двух германских, на хохдойче и эльзасском, свободно говорит на корейском и, по слухам, на мандаринском диалекте китайского. Про английский я и не говорю, а еще он свободно говорит на трех испанских языках…

– Знает три слова, хочешь сказать?

– Нет. Ты же помнишь ту вечеринку в испанском посольстве…

– На которую ты ходил без меня?

– Офицерское же собрание было, без дам. Посол восхищался тем, что кастельяно у него как будто он родился в Эскориале, и он свободно цитирует Лопе да Вегу на староиспанском. При том, что он прекрасно говорит и на латиньос, и на портуньол – это два диалекта, на которых говорят в Латинской Америке. Которые от испанского испанского отличаются больше чем великорусский от белорусского наречия. А про это… По словам Николая, с тем, что было вначале, и сравнить невозможно. К тому же сказки его…

– Сказки весьма плебейские, но, пожалуй, что-то в них все же есть. Кстати, я давно в Москве не была… а ты знаешь, где этот Чеховский комбинат, который он мне пообещал?

Конечно, с раздачей орденов в январе я несколько поспешил. Иосса ведь месторождения-то «открыл» пока лишь в архивах своего департамента – но ведь и сделал он уже достаточно, чтобы быть отмеченным. И чтобы самому об этом узнать, ведь лет-то ему уже немало. Да и «американские железнодорожники» только лишь «творчески переосмыслили» свой опыт пропуска многих «поездов» по американской «игрушечной» дороге – впрочем, благодаря их «переосмыслению» уже сама дорога на Воркуту строилась с нужной для массовых перевозок структурой. Узкоколейка – это, конечно, все же железная дорога, только ездить по ней быстрее километров тридцати в час невозможно, а мне требовалось гонять в обе сторону по однопутной узкоколейке десятки поездов ежедневно. Так что тоже – заслужили. И Илья Архангельский заслужил: хотя его новый «электровоз» кормился сразу от четырех генераторов с «газовскими» бензиновыми моторами, стало чем таскать эшелоны по двадцать тяжелых думпкаров. Так что плевать, что овеществление того, за что ордена были розданы, произойдет лишь летом – оно произойдет! А пока происходило кое-что иное, причем весьма для меня радостное.

Первого апреля тысяча девятьсот пятого года радости были полные… много было радости. Специально никто вроде не подгадывал, но именно первого запустили сразу две домны в Череповце, а в Старом Осколе Саша Антоневич пустил уже первый мартен. У меня было подозрение, что там Саша всех на уши ставил исключительно с целью успеть раньше Роджерса – и в этом он некоторым образом преуспел. Правда домна там пока работала одна, и ни один из четырех прокатных станов был не готов, но сталь завод выдаст раньше чем Череповецкий. В слитках, для обработки не самых удобных, но раньше.

Все же интересно: несмотря на откровенную гонку, да и на то, что почти все машины для завода в Осколе были закуплены у "Бетлехем стил" (конкуренция – штука все же очень полезная!), завод получался заметно дешевле Череповецкого. То есть когда строительство полностью закончится, то ценой они вроде бы и сравняются, но Оскольский будет на четверть мощнее…

Минимум на четверть: пока что Череповецкий завод было "кормить" нечем. В Костомукше, конечно же, сразу обогатительный завод рядом с карьером ставили, но пока он делал в сутки тонн сто окатышей – так что пришлось срочно тянуть железную дорогу от Рыбинска к Череповцу чтобы возить руду с юга. Тянули узкоколейку, хотя и двухпутную, мосты ставили тоже деревянные, "временные"… к концу мая должны уже закончить.

Однако самым большим поводом для радости стал пуск первого генератора Волховской ГЭС. И, одновременно – поскольку электричество нужно было сразу же тратить – Запорожского алюминиевого завода. Небольшого, все же пока со станции можно взять лишь двадцать четыре мегаватта… двадцать пять, с учетом "служебного" генератора (Африканыч предложил Графтио поставить два мегаваттных, которые он наметил выпускать большой серией, и первый их них тоже был принят в работу) – но если пересчитать в алюминий… Вообще-то американцы на тонну алюминия тратили больше тридцати мегаватт-часов. Но если знать маленькие хитрости – которые я узнал еще в "первом попадании" – то можно тратить всего шестнадцать, а если все сделать совсем правильно – то и четырнадцать. Правда, когда я инженерам об этих хитростях говорил, меня чуть ли не в лицо называли сумасшедшим неучем, но я настоял, по принципу "хозяин-барин" настоял, и народ с интересом ждал, что же из всего этого получится. А ведь получится: если через одну ванну пропускать ток не в тридцать-сорок, как сейчас, а в двести пятьдесят килоампер… я еще неплохо помнил, как это получилось сделать давно тому назад: ведь алюминий был тогда главной моей "кормушкой".

Так что чему радоваться – было. Но было и чему печалиться: первого апреля мы в последний раз собрались в столовой, из окна которой открывался прекрасный вид на городок и канал. Я вдруг вспомнил, как разглядывал этот пейзаж со слегка забетонированной длинной ямой без воды, с торчащими вместо мостов арматуринами, с котлованами на месте будущих домов. А сейчас водная гладь обрамлялась красивыми и уже довольно высокими деревьями, растущими на широких газонах, по заасфальтированным улицам гуляли люди и бегали трамваи… неизвестно, когда получится увидеть все это в следующий раз. Мы уезжали – в Москву, в старую новую столицу.

И уезжали не все: Степан оставался, ведь ему и доучиваться нужно было, и заводом руководить – да, теперь у него был свой собственный завод – Векшинский завод радиоприборов. Второй городок получил, наконец, свое имя – Векшин. А первый – первый так и остался безымянным, поскольку я, как сатрап и тиран, официально запретил называть его "Волковым".

А Машка уезжала, но не с нами, потому что уезжала в Можайск. Замужней дамой: тесная совместная работа с Андреем не оставила ему никаких шансов избежать брачных уз. Ну да до Москвы там недалеко, можно в гости ездить. Да и Машке до Лыткарина добираться… нет, далековато. Похоже, строящийся Оптический институт обойдется без нее.

А вот Векшину придется теперь обходиться без нас. Впрочем, тут все уже так налажено, что проблем быть не должно – управление и городом, и окрестными колхозами вылизано, народ и сам знает, чем нужно заниматься. Понятно, что руководители нужны – но они тоже давно уже есть: всем городским хозяйством, например, давно уже руководил Кузька, и у него это получалось очень неплохо. В Векшине получалось, а вот что творится в стране…

Нам с Камиллой, ну и Машке было очень интересно, что будет после пятого. Третьего мне предстояло побывать в столице старой, а пятого – пятого уже в Москве, в кинотеатре "Зарядье", состоится премьера нового фильма. Художественного и цветного.

С фильмом история получилась интересная. Еще в октябре я случайно, по какому-то неважному делу, зашел в местный "мариинский театр", где располагалась музыкальная школа, и услышал звуки репетиции школьного оркестра. Музыка была очень знакомая, и у меня в голове сами собой всплыли слова этой песни… немножко удивило то, что ребята ее играли слишком быстро и немного иначе заканчивали куплет. То есть совсем иначе, и я даже было сунулся сказать им об ошибке, но тут до меня дошло, что это я скорее всего ошибся. Но поскольку в дверь я уже вошел, то всего лишь поинтересовался, а что это они такое играли. Оказалось – Моцарт, "Маленькая ночная серенада"…

Вообще-то, если не считать почти полутора сотен тысяч крестьянских детишек, население городков состояло из людей грамотных, большей частью с образованием минимум гимназическим, да и инженеров, врачей и прочих лиц, окончивших уже университеты и институты, сильно за тысячу набиралось. С семьями – и все эти люди периодически скучали. Да, в консерватории еженедельно концерты всякие случались, опять же театральные труппы со всей страны приглашались. Но смотреть все это и слушать конечно же хорошо, но хочется и самим чего-то сделать. И народ – делал, благо все же не круглосуточно люди работали, свободное время имелось. Так что любительских театральных коллективов самозародилось только в Векшине три, и в один иногда ходила "блистать" Машка. И как раз в этот же день она поделилась проблемой:

– Саш, может ты поможешь: мы сейчас решили новую пьесу ставить, только выбрать никак не можем. Все они какие-то… напиши нам пьесу, а?

– И про что вам пьесу нужно написать?

– Да про что хочешь, главное, чтобы была веселая.

– А чем вам не нравится, например, Бомарше? Возьмите "Женитьбу Фигаро" и ставьте. Не знаю как зрителям, а вам точно смешно будет.

– Ты чему ребенка учишь? – неожиданно возмутилась Камилла. – Ты бы еще посоветовал этого, нижегородского трагика… Горького ставить: такое же занудство и скукота.

– Почему занудство? Или я что-то забыл? У нас есть в библиотеке "Женитьба"?

"Женитьбу" мне принесли – Машка с Камиллой постарались – еще до ужина, в результате чего ужин состоялся без меня. Не то чтобы я сюжетом увлекся, увлекли меня поиски хоть одной знакомой фразы в этой пьесе. По крайней мере я смог понять одно: тот, с детства знакомый мне перевод еще никто не сделал, в нынешнем "переводе" переврали все, что только можно, включая даже имена персонажей. Хорошо еще, что дамы притащили мне вместе с переводом и оригинал.

Ну, предки! Ну, лентяи! Полиэтилен или капрон в девятнадцатом веке изобрести у них усердия хватило, а вот классику нормально перевести на русский – так их нет! И это при том, что каждый второй гимназист минимум три языка знает, а каждый первый – вообще четыре! Ладно, в конце-то концов, писатель я или нет? Да, тот, "классический" – по крайней мере для меня классический – перевод я не помню. Но если учесть, сколько я "переводил самого себя"… Да и дочь наша на меня надеется, нехорошо будет, если ее ожидания я не оправдаю.

Следующие недели две все свободное время я потихоньку писал русские слова и предложения. Ну а раз уж перевода все равно нет, то почему бы и не выпендриться? Выпендрился: мой "перевод" был написан в стихах. Наверное потому, что все, что я действительно вспомнил, было заключительной песенкой под названием "Водевиль". То есть её так сам Бомарше назвал, правда он написал больше, чем я помнил… впрочем и мне удалось вспомнить только три куплета, да и то с купюрами. Но невспомненное сам дописал, благо оригинал имелся и было понятно о чем там речь идет. Я, собственно, с конца и начал, ну а дальше все само как-то в рифму пошло.