Текст книги "Охота на мух. Вновь распятый"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 43 страниц)

23

Сарвар решил вступить в компанию Игоря. Подсознанием он пытался приблизиться к той страшной силе, что таилась в комиссаре. Отец с каждым днем раздражал его все сильнее и сильнее.

К тому же появилась новая причина. Вернувшись как-то вечером раньше того времени, к которому он обещал вернуться, Сарвар застал отца в постели с Соней. И они оба так сильно смутились, словно школьники, которых родители застукали целующимися в подъезде. Сарвару стало так противно, что он ушел из дому и решил не возвращаться больше никогда и ни за что, но, поразмыслив немного и побродив по ночному городу, замерзнув, по вечерам еще было прохладно весной, он вернулся домой, которым стал для него дом тетки, своего дома ни у него, ни у отца не было. И хотя отца и освободили, но ни жилья, ни работы ему не предоставили. Живи, где сможешь, ешь, что достанешь, вода в водопроводе бесплатная.

От своего старинного друга Илюши Сарвар отдалялся с каждым днем. Сарвара душила ненависть к родному отцу, и лучезарная улыбка Илюши, его вечная доброжелательность становились невыносимыми. Черная душа всегда ищет душу своего цвета, если ей не удается перекрасить или выпачкать белую. А Илюша, увлеченный своею любовью к Вале, своей первой любовью, ничего не замечал.

– Я готов вступить! – заявил Никите Сарвар.

Никита очень обрадовался. Дело в том, что Арсен уже ему не раз намекал, что Игорю кажется, что Никита не хочет постараться и уговорить Сарвара быть с ними. Доля истины в этих словах была, у Никиты не лежала душа к разным тайным обществам, хотя его донесения в соответствующую службу очень хвалили и рекомендовали проявить большую активность в создании этой подпольной организации. Но Никита не обманывал себя, он прекрасно знал, что, если придет время разгрома этой организации, его могут забрать «до кучи», и доказывать, что ты «не верблюд», а действовал строго по инструкции, будет невозможно, его просто уберут как нежелательного свидетеля. Но уж такова участь всех провокаторов. Да и надеялся Никита очень на дружбу с Игорем и с Арсеном, считая, что только их родители помогут ему вылезти из того болота, в которое его затащили родители, сгинув в неизвестном направлении.

– Молодец, отец! – одобрил Никита. – Только у нас жесткие правила вступления.

– Какие? – поинтересовался Сарвар.

– Узнаешь! – напустил туману Никита. – Не боишься, что не выдержишь?

– Я ничего не боюсь!

– После уроков не уходи! – предупредил Никита…

Сарвар остался в школе после уроков вместе с Игорем, Арсеном и Никитой. Мешади сослался на то, что ему поручили сестренку забрать из детского сада, ждать будет, если задержится, изревется, а ему от родителей попадет. Его отпустили. Причина уважительная, о маленьких надо заботиться.

Никита куда-то сбегал и вскоре вернулся с каким-то большим пузырьком, наполненным бесцветной жидкостью. Его терпеливо ждали на задворках школы, украдкой покуривая единственную сигарету «Друг», украденную Игорем у отца, пуская ее по кругу.

– За смертью тебя только посылать! – проворчал Игорь при появлении Никиты. – Пошли быстрее!

И они, с оглядкой, по одному, осторожно спустились в подвал школы.

– Зачем мы сюда спустились? – почему-то шепотом спросил уже в подвале Сарвар.

– Узнаешь! Не дрейфь! – так же шепотом ответил Никита.

Они осторожно прокрались в дальний угол подвала, где на куче тряпья мирно спала огромная рыжая кошка, а рядом с ней, тесно прижавшись к кошке и друг к другу, сладко посапывали пятеро крохотных котят.

– Видишь? – шепнул Сарвару Игорь.

– Ну! – не понял его вопроса Сарвар.

– Не нукай: не запряг! – раздражился Игорь тупостью соученика. – Держи кусок дерюги и шпагат. Твое первое задание: спеленай кошку, да так крепко, чтобы она не вырвалась.

Сарвар взял у Игоря приличный лоскут грубой ткани, шпагат и замер, глядя на кошку, продолжавшую мирно спать, хотя уши у нее уже дернулись в тревоге. Двумя осторожными прыжками Сарвар приблизился к ней и, схватив ее, быстро запеленал и связал шпагатом. Кошка спросонья извивалась отчаянно, как стальная пружина, но когти в ход уже пустить не могла, а силой Сарвар все же ее превосходил. Разбуженные грубым похищением их матери котята запищали и тыкались во все стороны мордочками в поисках теплого живота кошки, полного чудесного вкусного молока. Плененная кошка продолжала сопротивляться, как могла, но грубую прочную ткань и не менее прочный втрое скрученный шпагат не осилила, скоро утомилась, обмякла и только громко и жалобно протестовала против жестокого произвола. Ее мяуканье разрывало душу Сарвару. Он крепко держал кошку и недоуменно смотрел на новоявленных друзей-заговорщиков.

– А что с ней делать? – спросил он.

– Положи ее обратно, откуда взял! – велел Игорь.

– К котятам? – удивился Сарвар.

– Да! – подтвердил Игорь.

– Но она их всех может передавить, если опять начнет дрыгаться! – возразил Сарвар. – Давай, я ее здесь положу!

И он показал на место возле своих ног, подальше от котят.

– Делай, что говорят! – жестко приказал Игорь.

Сарвар осторожно положил кошку, крепко спеленатую дерюгой и шпагатом, на кучу тряпья подальше от котят, но те сразу почуяли мать и с голодным писком поползли к ней.

– Возьми! – Никита протянул Сарвару большой флакон с желтоватой жидкостью и коробок спичек. – Облей их всех и подожги!

Сарвар заметно побледнел и хотел отказаться, причем в грубой форме. Но Никита, словно почувствовав это, сразу шепнул ему на ухо: «Струсил?»

Этот его змеиный шепот подхлестнул Сарвара к действию. Открыв притертую пробку флакона, где, по резкому запаху, явно был бензин, он вылил содержимое большого флакона на кошку, котят и кучу тряпья. Затем, торопясь, словно боялся передумать, чиркнул спичкой и бросил маленький огонек на кучу тряпья. Бензин вспыхнул сразу, и огромный костер поглотил кошачье семейство. Котята мучились недолго и быстро обуглились, но кошка не желала сдаваться и до последней секунды своей жизни боролась и с путами, и с огнем.

А молодые инквизиторы стояли рядом и смотрели на ее мучения с нескрываемым восторгом, с улыбкой, глаза их горели дьявольским огнем, следя за сверхъестественными попытками кошки вырваться из объятий смерти.

Но они не только смотрели, они еще и обсуждали ее невероятные прыжки.

– Полметра высоты взяла! – заметил Игорь.

– Спорим, что возьмет метр? – предложил пари Никита.

– Не возьмет! – возразил Игорь.

– Ставлю рубль против трех! – предложил Никита.

– Согласен!

Игорь протянул руку Никите, тот ее пожал, а Арсен привычно «разрубил», «разбил», как бы утверждая договор в качестве третейского судьи.

Кошка в последней попытке избавиться от языков пламени подпрыгнула больше чем на метр, вызвав восторженный вопль у Никиты и разочарованный у Игоря.

Сарвара в эту торжественную минуту неожиданно вывернуло наизнанку. Рвало его долго и мучительно больно. А новоявленные друзья стояли рядом и заливались хохотом.

– Такую красоту испортил! – заметил Игорь, протягивая Сарвару свой носовой платок, чтобы Сарвар вытер свой рот.

Сарвар громким шепотом сказал:

– Не переношу запаха горелого мяса! Когда мне в носу полип выжигали, я даже в обморок грохнулся.

– А ты представь, что ты сжигаешь на костре жидов! – хищно сверкнул глазами Никита. – Как они корчатся и вопят, а перед ними уже лежат их обугленные маленькие еврейчики…

– А пепел их развеять по ветру! – поддержал Арсен.

– Ребята! – взмолился Сарвар. – Пошли на воздух, я больше не могу!

Кошка перестала дергаться и затихла. Игорь без напоминаний достал из кармана проигранные Никите три рубля и расплатился.

Сарвар был уже у выхода из подвала, но троица его новоиспеченных друзей как по команде развернулись к тлеющему тряпью и помочились на огонь, заливая и гася его. Сарвар не только не присоединился к этому ритуалу, но, не дожидаясь конца «ритуала», побрел по лестнице на свежий воздух, чувствуя, что еще немного, и он потеряет сознание.

Но теперь он был «свой».

24

Валя с Илюшей, тесно прижавшись друг к дружке, сидели на холодной скамейке приморского бульвара и смотрели в сине-черную даль, где к горизонту поспешал крохотный пароходик.

А солнце весело рябило в воде.

– Илюша, война будет? – спросила неожиданно Валя, прерывая райское спокойствие.

– Она уже идет несколько месяцев! – ответил Илюша с некоторым чувством превосходства над женской непонятливостью.

– Я газеты, представь себе, тоже читаю! И радио слушаю! – улыбнулась Валя мужской непонятливости. – Меня интересует другое: втянут ли нас в мировую войну?

– Мы заключили мирный договор с Германией! – солидно пояснил Илюша. – Ну, а там: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…»

– А провожать на войну нам! – тихо сказала Валя и еще теснее прижалась к нему.

– А воевать нам! – жестко отрубил Илья.

Но, спустя пару секунд, он нежно поцеловал Валю, ясно осознав, что она почувствовала: есть силы, которые могут разрушить их хрупкое счастье, оторвать друг от друга.

Валя, в ответ на его нежный поцелуй, вдруг страстно и больно поцеловала Илюшу и тихо, хрипло сказала:

– Пойдем к тебе! Все равно через три месяца я стану твоей женой!

И холод неожиданного майского похолодания исчез, растворившись в огненной метели, захватившей и закружившей двух юных влюбленных. Окружающий их мир стал каким-то нереальным, эфемерным, расплывчатым, весь сосредоточился в нем и в ней.

Валя, переступив невидимый, но очень важный для себя барьер, стала женщиной в духовном плане раньше, чем в физическом, и, хотя все ее внимание было сосредоточено на Илюше, в ней все же не исчезли ни женская зоркость, ни женское любопытство. Случайно оглянувшись, она заметила на соседней аллее двух одноклассников.

– Смотри! – шепнула она Илюше. – Никита с Делей Атабековой.

Но Илюшу это сообщение не заинтересовало. Он шел как в тумане, и для него в данную минуту не существовало ни Никиты, ни Дели Атабековой, ни черта лысого, ни ангела с крылышками. Он видел и чувствовал одну только Валю, дышал только ею и наполнен был нежностью к ней настолько, что, казалось, еще одна капля, и нежность освежающим потоком незримо прольется на окружающий мир и растворит в себе Зло и Ненависть, Зависть и Несовместимость..

Валя не обозналась. На соседней аллее действительно были Никита с Делей.

На большой перемене, улучив удобную минуту, когда Деля Атабекова осталась одна, Никита задержался возле нее всего на короткое время, которого ему хватило, чтобы шепнуть ей: «После школы подожди меня на „кругу“»!

Он имел в виду трамвайный круг, где часто назначали свидания. Очень удобно: можно всегда выждать тот момент, когда вокруг никого из знакомых не окажется, а затем быстро перебраться на бульвар. На «кругу» останавливалось несколько номеров трамвая, давая возможность ожидать бесконечно прихода нужного тебе «трамвая», который приходил либо в юбке, либо в брюках, смотря кто кого ожидал в данный момент.

Деля многого ожидала от разговора с Никитой. Она, сама не зная почему, чувствовала себя перед ним виноватой. Сумасшествие Акифа она приписывала тому случаю, что случился в ее подъезде, ей казалось, что Никита знает истинную причину и невесть что себе воображает. И она еще вспоминала разговаривающих о чем-то Акифа с Никитой, увиденных ею в тот самый злополучный день, и какое-то неясное беспокойство тревожило ее душу, еще не оправившуюся от раны, нанесенной влюбленным сумасбродом, так жестоко поплатившимся за свое сумасбродство.

Но Никита молчал, что-то обдумывая, свое, личное. Так, молча, они и гуляли по весенним аллеям приморского бульвара. Но одеты они были легко, никто не ожидал неожиданного похолодания, и, когда достаточно продрогли, Никита предложил Деле:

– Зайдем ко мне домой! Все соседи на работе, и нам никто не помешает!

– Чему не помешают? – спросила Деля дрогнувшим голосом, вся обмирая от сладостного предчувствия.

– Целовать тебя! – прямо и откровенно ответил Никита.

Эта откровенность не была Деле неприятна и хотя и смутила ее, но негодования не вызвала.

– Зайдем! – согласилась она. – Только ты на многое не рассчитывай! Откровенность на откровенность… – а сама с ужасом подумала: «Какую чушь я несу? Ведь стоит ему начать меня целовать, и сил не станет сказать ему: „Нет!“»

Ирины Федоровны, бабки Никиты, действительно не было, на крошечную пенсию не проживешь вдвоем с внуком, правда, бабушка иногда замечала, что у внука водятся какие-то странные деньги, но не рисковала нарываться на грубость, а кроме этого, она за последнее время и не видела от внука, поэтому и спрашивать об источнике появления денег не стала.

«Может, померещилось, лучше перекреститься, что напрасно мальчика обижать?» – думала испорченная старым дореволюционным воспитанием бабка про современного внука.

И устроилась она на поденную работу в гастроном. На подсобной работе много не платит, но где она еще могла устроиться с гимназическим образованием, имея к тому же многочисленных близких родственников, «врагов народа»? Некоторым из близких родственников удалось избежать «справедливого гнева восставшего народа» и скрыться за рубежом от новой власти, но это, по мнению отделов кадров, еще более отягощало ее положение. И сын – есаул! Совсем плохо!.. А в гастрономе хоть зарплата и маленькая, но за молчание об увиденной «усушке-утруске» неплохо подкармливали, с голоду умереть не давали…

Почти полное отсутствие мебели в квартире поразило поначалу Делю, но потом она вспомнила об источнике сей нищеты и смутилась, ее отец как-никак был не последней фигурой в той системе, которая и сотворила эту нищету.

Но смущение и чувство вины быстро у нее улетучилось, потому что Никита, не говоря ни слова, грубо схватил Делю и, ни разу даже не поцеловав, стал срывать с нее платье, мгновенно расстегнув пару пуговиц.

Деля так растерялась, что безо всякого сопротивления позволила снять с себя платье. Но, увидев себя полуголой, пришла в такую неописуемую ярость, что стала отчаянно сопротивляться.

«Насильник! Негодяй! Какие вы все мерзавцы! ненавижу!» – беззвучно кричала она всем своим исстрадавшимся сердцем и лупила Никиту кулаками куда ни попадя.

Но Никиту, со сверкающими и возбужденными глазами, уже трудно было остановить. Он так же отчаянно ломал сопротивление Дели. Одним рывком он сорвал с нее лифчик, обнажив юную упругую нетронутую еще в своей свежести грудь, другим рывком разорвал на ней комбинацию.

Деля не ощущала его прикосновений, которые, будь они ласковые и нежные, не встретили бы никакого сопротивления. Она защищалась яростно и молча, ей стыдно было кричать и звать на помощь, хотя она ни капельки не сомневалась, что стоило бы ей закричать, завопить, позвать на помощь, как это сразу бы отрезвило Никиту и остановило бы его, он-то знал прекрасно, что не все соседи ушли на работу и крик прекрасно услышат и, если и не прибегут на помощь из-за трусости, то в свидетели пойдут очень охотно, каждый из них не упустит случая покрасоваться в суде, тем более что это для них будет совершенно безопасно.

Никита потом и сам себе не смог объяснить, что это вдруг на него нашло.

Деле попалась под руку лежащая на столе массивная чугунная пепельница, из-за своей небольшой стоимости счастливо избежавшая конфискации, а может, из-за своего вида, она была сделана головой черта с рогами и бородкой, и она, скорее машинально, чем сознательно, схватила пепельницу и что было силы стукнула ею по голове Никите.

Эффект был просто потрясающим, ошеломительным. Никита рухнул на пол как подкошенный, с таким жутким грохотом, а Деля, как завороженная, смотрела, не отрывая глаз, как из его головы медленно, с трудом пробивая себе дорогу в густых волосах шевелюры Никиты, сочится алая, почти черная кровь, и капли, стекая по его лбу, падают на пол, постепенно образуя небольшую лужицу.

Ненависти к Никите Деля не испытывала совсем. Даже обиды, от которой ручьем по лицу льются слезы. Просто что-то сгорело в сердце, но пепел не бился об сердце подобно «пеплу Клааса», а, видно, незаметно и невидимо разлетелся по свету, оставив в сердце огромную «черную дыру», которая в космосе способна уничтожить, всосав в себя, и яркую звезду, и планету.

Деля быстро натянула на себя платье, кое-как привела себя в порядок и собралась уйти, но что-то удерживало ее, мешало это сделать. Она не знала: жив ли Никита, или она убила его. Она боялась дотронуться до него. Он лежал безо всякого движения, словно убитый, но для того, чтобы узнать, дышит он или нет, – нужно было заставить себя приблизиться к нему, а на это мужества не хватало. Поэтому она стояла просто и ждала. И только когда Никита чуть слышно застонал и двинул рукой, Деля, словно очнувшись от наваждения, бросилась ко входной двери и, провозившись с замком минуты три, хотя ключ торчал в другом замке, чуть ниже, и требовалось только повернуть его, наконец заметила ключ и поняла, как ей выбраться из квартиры-ловушки, открыла дверь и выбежала в коридор, а затем на улицу, дав себе зарок на всю жизнь: никогда не оставаться наедине с мужчиной, как бы хорошо она к нему ни относилась. Деля поняла, что, очевидно, она относится к тому типу женщин, которые мгновенно могут довести представителя другого пола до действий, стоящих за рамками закона, вне предела рассудка и разума.

25

Сарвар каждое утро был вынужден завтракать вместе с отцом и Соней. Обедал он без них и ужинать умудрялся в гордом одиночестве, но за завтраком был обречен смотреть, как отец торопливо, словно, до сих пор боялся, что вот-вот отнимут у него пищу, заглатывал, подобно удаву, содержимое тарелки, как судорожно дергался его кадык на тощей шее, как жадно рвали оставшиеся зубы хлеб, как губами всасывал со свистом горячий чай или кофе. От хороших манер в лагерях смерти отучают быстро.

Ослабленная было детская ненависть сына «врага народа» быстро перешла в глухое раздражение, когда все не так, все не нравится. Но теперь вернулась ненависть. Причем детского в ней уже не было ни капли.

И каждый завтрак с ненавистным ему человеком, когда каждый почти кусок застревал в горле, становился все более и более невыносимым. Как только Сарвар просыпался, мысль о неизбежности общения с отцом за завтраком приводила его в бешенство и отравляла весь последующий день.

А отец опять обзавелся друзьями. Вернулись в привычный круг общения некоторые из его старых друзей, те, которые не верили в его виновность, но побоялись заступиться за него, зная, что не только не помогут ему своим заступничеством, но и поставят свои хрупкие шеи под топор репрессий. Другие, новые друзья, были из той же категории, что и отец: признанные «перевоспитавшимися» и отпущенные на свободу под «честное слово», что бороться с советской властью они не будут и зарекаются плести заговоры и интриги, ни-ни!

Почти каждый день они тянулись «на огонек» в эту почти нищую квартиру, да и не квартира это была, комната с верандой, но где богатство общения с умным человеком заменяло им все материальные блага на свете.

Сарвар в таких случаях уходил из дома либо в кино, либо к кому-нибудь из приятелей, либо просто бродил по улицам, изредка заходя погреться в кебабную, хинкальную или шашлычную, где так вкусно пахло, что можно было если не насытиться, то обмануть голод такими вкусными запахами, а придя домой, с аппетитом съесть кусок черного хлеба с брынзой и запить еду кружкой молока.

Но после того как Сарвар разошелся с Илюшей во взглядах на жизнь, а родители Игоря и Арсена пресекли частые визиты непрошеного гостя, а в семье Мешади ему дали понять, что смотрят на него как на вторжение раба в покои господ, у него остался лишь один Никита, находившийся почти в таком же положении изгоя, но и Никита не мог Сарвару уделять много времени, его все чаще и чаще стали посылать с заданиями в разные места, где бывало много народу, чтобы затем он написал подробный отчет.

Но именно Никита натолкнул Сарвара, своего свежеиспеченного «друга», на очень интересную мысль:

«Почему бы тебе не послушать, о чем ведут разговоры эти люди с твоим отцом? Должно быть, это интересно. Пойми, сейчас в мире бушует война. А войска наших союзников, рабочей Германии, бьют наших империалистических врагов. Красные флаги будут скоро развеваться над всей Европой. А затем придет черед Азии, Африки и Америки».

«Есть еще Австралия!» – подковырнул Никиту Сарвар.

«Ну, ее завоевывать будут уже наши дети!» – не понял подковырки Никита.

Эта мысль трансформировалась в идею. А идеи Сарвар уважал и старался непременно проводить в жизнь.

И он стал все вечера проводить дома. У него появилась цель, для которой, по его мнению, все средства были хороши.

Первоначально его побаивались, разговоры были не откровенными и не свободными, замкнутость и скованность, выработанные годами осторожности и страха, проявляли себя уже автоматически, независимо от их желания, перед каждым чужаком, пусть этот чужак и сын хозяина дома, души общества.

И не зря боялись. Вернее, зря приняли чужака и постепенно перестали его опасаться. Сарвар завел себе толстую тетрадь, куда записывал еженощно содержание вечерних и дневных бесед, если это происходило в воскресенье, аккуратно отмечая число, время, а главное, кто что сказал: кто рассказывал о голоде в лагерях, кто об издевательствах охранников, кто о запланированных убийствах и расстрелах. Все эти разговоры Сарвар слышал и раньше, но мельком, обрывками, поэтому они ему и казались незначительными, мало ли что бывает на свете, плохие люди везде бывают. Записывать он их записывал, но все это ему казалось малопригодным для той цели, которую он перед собой поставил.

И Сарвар выжидал.

В тот день разговор начался вроде бы с пустяка. Мелик-Паша поинтересовался у отца Сарвара:

– Анвар, долго еще тебя будут держать в вахтерах? Ты же высококвалифицированный специалист.

Отец Сарвара рассмеялся и достал газету, всю испещренную карандашными пометками. Сарвар, привлеченный этими отметками, уже просмотрел всю газету, но ничего криминального в ней не нашел, старая газета за март прошлого года. А карандашными пометками был усеян опубликованный отчетный доклад Сталина на восемнадцатом съезде партии о работе ЦК ВКП(б) от десятого марта 1939 года.

– Вот, слушай сюда! – пошутил отец. – «Наиболее влиятельная и квалифицированная часть старой интеллигенции уже в первые дни Октябрьской революции откололась от остальной массы интеллигенции, объявила борьбу Советской власти и пошла в саботажники. Она понесла за это заслуженную кару, была разбита и рассеяна органами Советской власти. Впоследствии большинство уцелевших из них завербовалось врагами нашей страны во вредители, в шпионы, вычеркнув себя тем самым из рядов интеллигенции».

– Но тебя же выпустили, признали тем свою ошибку! – продолжал упорствовать Мелик-Паша. – Я читал и изучал этот доклад нашего многоуважаемого вождя. Дай мне газету, смотри, сохранил, э, а у меня ни одна газета не сохранилась. Вот: «Несмотря на полную ясность позиции партии в вопросе о советской интеллигенции, в нашей партии все еще имеют распространение взгляды, враждебные к советской интеллигенции и несовместимые с позицией партии. Носители этих правильных взглядов практикуют, как известно, пренебрежительное, презрительное отношение к советской интеллигенции, рассматривая ее как силу чужую и даже враждебную рабочему классу и крестьянству»… Тебе надо написать письмо товарищу Сталину! – добавил он, возвращая газету с докладом.

– Что я, сумасшедший? – усмехнулся Анвар.

«Считает, что только сумасшедшие пишут Сталину!» – обрадовался Сарвар.

– Мне кажется, что он ничего не знает! – настаивал Мелик-Паша.

– Что ты говоришь? – рассмеялся Анвар. – Как может самый мудрый, гений человечества ничего не знать? Бог все видит, все знает, все понимает!.. Только сказать ничего не хочет и не может, – добавил отец Сарвара и потряс пальчиком, имитируя собачий хвост.

«Сравнивал Сталина с собакой!» – копил материал Сарвар.

– Я могу тебе напомнить и другие слова из того же самого доклада: «Интеллигенция в целом кормилась у имущих классов и обслуживала их. Понятно поэтому то недоверие, переходящее нередко в ненависть, которое питали к ней революционные элементы нашей страны и прежде всего рабочие. Правда, старая интеллигенция дала отдельные единицы и десятки смелых и революционных людей, ставших на точку зрения рабочего класса и связавших до конца свою судьбу с судьбой рабочего класса. Но таких людей среди интеллигенции было слишком мало, и они не могли изменить физиономию интеллигенции в целом».

– Но он говорит и о новой интеллигенции! – возражал Мелик-Паша. – И он критикует тех товарищей по партии…

– О, да, да! – перебил друга Анвар. – «Мы хотим сделать всех рабочих и всех крестьян культурными и образованными, и мы сделаем это со временем. Но по взгляду этих странных товарищей получается, что подобная затея таит в себе большую опасность, ибо после того как рабочие и крестьяне станут культурными и образованными, они могут оказаться перед опасностью быть зачисленными в разряд людей второго сорта (общий смех). Не исключено, что со временем эти странные товарищи могут докатиться до воспевания отсталости, невежества, темноты, мракобесия…» И эти странные товарищи уже давно докатились. То, что мы видели, школой культуры и образования назвать невозможно, при всей моей любви к советской власти.

– Ты еще считаешь, что у нас советская власть? – спросил седой как лунь старик, которому и было всего сорок лет.

– А что по-твоему? – удивился Саддык, сидевший рядом с Анваром.

Но седой, взглянув на Сарвара и на еще одного из сидевшей компании, решил промолчать, каждое слово против советской власти могло обойтись ему в двадцать лет каторги.

– Что вы все нахмурились? – рассмеялся Мелик-Паша, выхватив газету из рук отца Сарвара. – Давайте лучше посмеемся вместе с любимым светочем мира. Читаю: «Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, что очищение советских организаций от шпионов, убийц и вредителей, вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов, „поколебало“ будто бы советский строй, внесло „разложение“. Эта пошлая болтовня стоит того, чтобы поиздеваться над ней. Как может поколебать и разложить советский строй очищение советских организаций от вредных и враждебных элементов? Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнута рабским чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готова пойти к нему в шпионское услужение, – кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства, – кому нужна эта жалкая банда продажных рабов, какую ценность она может представлять для народа, и кого она может „разложить“? В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти 98,6 процента всех участников голосования. В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти 99,4 процента всех участников голосования…»

– Скоро они до ста процентов дойдут! – перебил седой.

– Каким образом? – с любопытством спросил Мелик-Паша.

– Расстреляют всех «лишенцев», умалишенных… – охотно пояснил седой. – Ну и тех, кого под эти статьи подгонят. Немного: так, еще миллиончик-другой!

– Да-а! – удрученно протянул Мелик-Паша. – В задачи партии в области внутренней политики вошло, в пункте пятом: «не забывать о капиталистическом окружении, помнить, что иностранная разведка будет засылать в нашу страну шпионов, убийц, вредителей, помнить об этом и укреплять нашу социалистическую разведку, систематически помогая ей громить и корчевать врагов народа».

– «Систематически»! – отметил седой. – Долго еще будут громить и корчевать.

– Сами все понимаете! – улыбнулся отец Сарвара. – То, что мне доверили должность вахтера, означает: меня вычеркнули из рядов интеллигенции, но считают недостойным носить звание «враг народа».

– Благодари аллаха, – заметил Мелик-Паша, – что он внушил отцу народа убрать Ежова и заменить его Берией. Наш человек, кавказец!

Сарвар торжествовал. У него так горели хищным блеском глаза, что он сам ощущал их огонь, а потому постарался задвинуться в тень, боялся, что глаза его выдадут, и его же казнят, как ангела, настолько он себе внушил, что он попал на сходку заговорщиков, а он, советский разведчик, должен выведать все их планы и успеть вовремя сообщить своим.

Все дальнейшее для Сарвара было совершенно неинтересным: пили сухое вино, каждый приносил с собой еду и вино, закусывая еще теплым чуреком с маслом и брынзой внутри. Кто-то захватил с собой каленые орехи – фундук и жареные фисташки, высыпал их на стол общей горкой, бери, сколько тебе надо. Соня принесла щипцы, но ими пользовались только двое: она и ее ненаглядный беззубый возлюбленный, у которого зубов осталось слишком мало, чтобы ими можно было рисковать, разгрызая орехи. Остальные щелкали орехи и фисташки природными щипцами, зубами. Нехитрая наука, с детства освоенная: чуть надколешь орешек, а дальше можно уже и пальцами разломить скорлупу, ядрышко останется на одной половинке скорлупы и будет чуть-чуть дрожать перед тем, как его бросят в рот.

Рано утром, в воскресенье, на следующий день, когда отец с Соней еще спали, а они уже жили вместе, не стесняясь Сарвара, он тихо выскользнул из дома, прихватив с собой тетрадь, карандаш, кусок чурека с маслом и брынзой, оставшийся с вечера, и несколько орехов со стола, до которых не добрались ни щипцы Сони, ни природные щипцы Сарвара и гостей, все, что не успели съесть.

«Военная добыча!» – подумал Сарвар довольно.

На свежую голову хорошо вспоминалось. Сарвар подробно записал вчерашний вечерний разговор. Писал долго, старательно. Но, когда закрыл тетрадь, задумался. Ему все еще казалось, что материала маловато. И решил сходить к Игорю, посоветоваться.

Игорь встретил его появление почти что с восторгом. Погнал срочно мыть руки и усадил за стол с собой. Кухня у них была большая и вполне сходила за столовую, если не было гостей. Игорь навалил в тарелку Сарвару гору разной вкусной еды и, выглянув воровато из кухни, быстро достал из укромного места краденую у отца бутылку коньяка, армянского разлива.

– Давай, примем по сто! – предложил он и разлили коньяк в чашки, приготовленные для кофе. – Если накроют, мы туда кофе плеснем из кофейника для блезиру, и все дела, концы в воду, – шепнул он, подмигивая заговорщически. – Вчера вечером был у Арсена, у него все ушли в театр, назюзюкались армянского разлива. А лечить всегда треба подобное подобным. Ты пришел вовремя. В одиночку пить – себя губить!