Текст книги "Охота на мух. Вновь распятый"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

– Не говори глупости, Изя! – возмутилась мать. – Он же один как перст!

– А ты его спроси! – настаивал сын. – Подойди и спроси!

Елизавета Израилевна вздохнула, но выполнила просьбу сына. Она подсела к Сереге, но начала, как всякая женщина, издалека:

– Ты наелся? Только скажи честно!

У Сереги не было сил даже ответить, и он лишь кивнул. Довольный осоловелый вид его говорил сам за себя. Так, наверное, выглядит удав, проглотивший маленького теленка. Сережка мечтал сейчас оказаться в своей комнате и минут сто двадцать смотреть сны в черно-белом варианте. Но ему неудобно было так сразу встать и уйти, сказав: «Извините, больше съесть не могу!»

Елизавета Израилевна видела его сонливое состояние, но она, затеяв какое-либо дело, никогда не останавливалась на полпути.

– Слушай сюда, Сережа! – серьезно начала она. – Я хочу устроить тебя учеником к одному очень хорошему мастеру…

– Чему учиться-то? – сквозь сон спросил вяло Серега. – В школе надоело!

– Что тебе даст твоя школа, кроме бумажки, которую нельзя даже повесить на гвоздик в сортире? – презрительно воскликнула Елизавета Израилевна. – Ой, не смеши меня!

– В институт поступить можно! – упрямился Серега, ничего, кроме троек не получавший. – Инженером стать…

– Ты с луны свалился, Сережа? – тихо спросила удивленная Елизавета Израилевна.

– Нет! – удивился теперь Серега. – А почему я должен с луны свалиться?

– Что ты такое говоришь? – стала внушать ему, словно малому ребенку, Елизавета Израилевна. – Ты думай перво-наперво!

– А что? – неожиданно тоже с характерным еврейским акцентом спросил Серега. – Думаете, не потяну?

– Ты когда-нибудь анкету заполнял? – спросила Елизавета Израилевна.

– Нет! – Серега сразу все понял.

– Так вот, голубчик! – почти торжественно сказала Елизавета Израилевна. – Там есть пункт, в котором ты обязан будешь сообщить о своем отце. Всю правду! Скроешь или соврешь, сам окажешься в местах не столь отдаленных.

– Да! – со вздохом признался Серега, и к сладкому чувству сытости прибавилась горечь. – Вы правы! Институт мне не светит. Остается завод.

– Сколько там платят? – презрительно протянула Елизавета Израилевна. – Копейки! Грязь, грубость, пьянство! А я тебя пристрою к чистому денежному делу. Через пять-шесть лет сам мастером станешь, большие деньги будешь зарабатывать.

Серега как-то сразу сдался уговорам и глухо спросил:

– Чему учиться-то?

– Обувь шить! – таинственно шепнула Елизавета Израилевна.

– Обувь? – почему-то обрадовался Серега. – Это – хорошее дело! Я согласен!

– Я всегда говорила, что у тебя голова варит, – обрадовалась Елизавета Израилевна. – У тебя глаза закрываются, – добавила она. – Иди поспи!

Серега с трудом встал. От еды он опьянел, а потому, отгоняя сон, рявкнул:

– Спасибо! До свиданья!

От его громогласного прощания вернулся в этот мир старый Мотя, беседовавший, не иначе, с самим Иеговой, и ласково улыбнулся юноше.

– Всего хорошего! – попрощался он. – Заходите ко мне, я дам вам почитать интересные книги. У меня даже Володя Жаботинский есть. В юности мы дружили с ним. Он уехал в Палестину. Приглашал и меня, но у меня была идея организовать еврейскую республику в Тавриде. Я не верил, что англичане дадут организовать что-нибудь в Палестине.

– А почему именно в Тавриде? – удивился Серега.

– На месте Тавриды в седьмом веке было государство хазаров, исповедовавших иудаизм, правда, это государство простиралось от Каспийского моря, от северного Казахстана до Крыма. В двадцатые годы, меньше двух десятков лет назад, евреям стали выделять земли в Тавриде для обработки. Можешь мне поверить, урожаи у них были в три-четыре раза выше, чем у местных земледельцев. А какие удои молока? Интересный эксперимент был. Жаль, в двадцать восьмом году все свернули.

Он опять погрузился в свои воспоминания, а Серега, поспешив воспользоваться моментом, выскользнул в коридор.

В последнюю минуту Израилю удалось ему шепнуть:

– Завтра я тебя отведу к мастеру. Сходи в баню и одень все чистое.

Но Серега не отреагировал, он почти что спал. Он так переел, что не помнил даже, как добрался до своей койки. Сил расправить постель уже не было, и он упал на нее, не раздеваясь, и мгновенно уснул…

И приснился ему необыкновенный сон. Сережка шел берегом моря, по мелководью, которое простирается в этом месте чуть ли не на километр в глубь моря, но Серега брел самой кромкой берега, там, где ленивые волны едва слышно выплескивались на песок. Справа, за узкой полоской белого песка, возвышались скалы, на первый взгляд, величественные и неприступные. Но, приглядевшись, можно было заметить множество тропинок, которые ловко вились среди скал, используя малейшую возможность предоставить людям короткий путь к морю.

Под тенью самой высокой и громадной, мощной скалы сидели, разостлав под себя огромный персидский ковер, трое странно одетых людей. Перед ними были разложены и расставлены всевозможные кушанья, яства и напитки. Они неторопливо вели о чем-то беседу, не переставая друг за другом ухаживать.

Серега вышел из воды и пошел к ним в надежде поживиться. Вновь он был голоден, и голод гнал его к еде помимо его воли. Но, странное дело, никто не обратил на него никакого внимания, словно Сереги и не было здесь.

«Вот, увлеклись разговорами, интеллигенция! – с удивлением подумал Сергей. – Меня даже не замечают. Слепые, что ли?»

Он подошел к ним вплотную. Теперь можно было их как следует разглядеть. Спиной к Сереге сидел не кто иной, как старый Мотя. И остальных Серега хорошо знал, отца Павла он видел несколько раз в церкви Христа-спасителя, куда его в детстве часто водила мать, сама ходившая в церковь не регулярно, как только поднакопит грехов, так и бежит их замаливать, а сына водила, чтобы с ним общаться заодно, вместе с Богом; рядом с отцом Павлом сидел сам комиссар НКВД, отец ближайшего друга Игоря. Правда, комиссар, в отличие от своих соседей, одетых в храмовые одежды, покрывших головы камилавками, сидел в красноармейской шинели с малиновыми петлицами и в буденовке, чей островерхий колпак Сергей издали поначалу принял за древнерусский шлем воина, пришельца из далеких веков.

Серега, видя, что на него все еще не обращают внимания, сел на персидский ковер, совершенно изумительной ручной работы и, ухватив ножку курицы, хорошо прокопченной, стал обгладывать ее с остервенением всякого голодного. Вначале, сосредоточившись на еде, он ничего не слышал, кроме гула голосов. Но, как только приступ голода прошел, голоса зазвучали ясно и чисто. Каждый говорил благожелательно, не повышая тона и внимательно слушая собеседника.

– Бог христиан любящий и благостный! – внушал мягко и с улыбкой отец Павел. – Бог евреев мстителен и жесток! Он проклинает слабого человека за нарушение хотя бы одного из законов Торы. Как написано в послании к галатам: «Проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в Книге Закона». А разве может не грешить то несовершенное существо, каким является человек? А, греша, он непременно будет нарушать законы: «Ибо, если бы дан был Закон, могущий животворить, то подлинно праведность была бы от закона». Тора заведомо проклинает человека: «А все, утверждающиеся на делах закона, находятся под проклятием». И спастись от Земли можно лишь путем искупления грехов. Верьте в Иисуса. «Христос искупил нас от проклятия Закона»…

– Откуда, отец Павел, вы позаимствовали эту странную идею? – благожелательно возражал старый Мотя, вертя рукой золотой «могендавид», висящий на длинной золотой цепочке. – Вы неправильно истолковываете или неправильно перевели стих Библии: «Проклят тот, кто не исполнит слов Закона сего и не будет поступать по ним!» Но этот стих относится к предыдущим одиннадцати, где речь идет об основах этических мицв или заповедей. Я могу их все прочитать. Жаль, что в переводах на русский язык они лишились своей поэтической выразительности: Проклят, кто сделает изваяние или литый кумир, мерзость перед Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте! Весь народ возгласит и скажет: «Аминь!» Проклят злословящий отца своего или матерь свою! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят нарушающий межи ближнего своего! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто слепого сбивает с пути! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто превратно судит пришельца, сироту и вдову! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто ляжет с женою отца своего! Ибо он открыл край отцовой одежды! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто ляжет с каким-либо скотом! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто ляжет с сестрою своею, с дочерью отца своего или с дочерью матери своей! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто ляжет с тещею своей! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто тайно убивает ближнего своего! И весь народ скажет: «Аминь!» Проклят, кто берет подкуп, чтобы убить душу и пролить кровь невинную! И весь народ скажет: «Аминь!» Но и эти проклятия исходят не от Бога, а от Моисея и богопослушных евреев, и слова «…закона сего…» ясно указывают, что речь идет не о всей Торе. В Библии ясно сказано, что ни один человек не может пунктуально и совершенно следовать всем заповедям. Люди в большинстве своем грешны. Евреи знали за сотни лет до рождения Иисуса, что нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы! И Моисей, и Давид грешили, но затем раскаивались и возвращались в лоно мицвы, заповедей Божьих. И вновь находила на них Благодать. Иудаизму чужды понятия «ад» и «вечные муки», чем отличается христианство. Иудаизм позволяет и делает возможным возвращение к Богу и праведности. Тешува вмещает три шага: преступник или нарушитель должен осознать свой грех; он должен испытать искреннее раскаяние, угрызения совести и должен принять сознательное и твердое решение вернуться в лоно Торы. В древности, когда еще существовал Храм, был и четвертый шаг: принесение жертвы. Но Библия предвидела и разрушение Храма: «Возьмите с собою молитвенные слова и обратитесь к Господу; говорите Ему: „Отними всякое беззаконие и прими во благо, и мы принесем жертву уст наших“. Об искренности молитвы Богу говорится и в Книге притчей Соломоновых: „Соблюдение правды и правосудия более угодно Богу, нежели жертва…“ Для евреев практические дела и поведение людей более важно, чем вера в Бога. Талмуд приводит слова Иеремии о Боге: „Пусть лучше они оставят Меня, но будут продолжать следовать Моим законам, ибо следуя законам Божьим, они так или иначе придут к Нему“».

– Мы признаем, что человек оправдается верою, независимо от дел Закона! – упорствовал отец Павел. Краеугольный камень христианства: согласие души посредством веры. И марксизм делает упор на слепую веру…

– Наши три религии имеют общие черты: каждая была основана евреем, каждая родилась от еврейского мессианского и утопического стремления переделать мир, – мягко наставлял отца Павла старый Мотя. – Но каждая религия изменила Путь и Метод! Помни об этом Шаул из Тарсиса, преследователь Единственного!

– Рассудите нас, комиссар! – взмолился отец Павел, обращаясь к сидевшему с закрытыми глазами комиссару, отцу Игоря. – Кто из нас прав?

Сереге поначалу показалось, что комиссар заснул. Во всяком случае, услышав обращение: «комиссар!» – он встрепенулся, открыл глаза, но спросонья, очевидно, не расслышал как следует и стал говорить свое:

– Право никогда не может быть выше экономической структуры общества, определяющей развитие культуры, – бодро начал комиссар, словно находился на трибуне. Он налил себе в стакан вина и сделал большой глоток. – Поэтому мы категорически отвергаем любую попытку навязать нам какую-нибудь моральную догму – в качестве вечного, окончательного и непреложного закона морали. Мы заявляем, что наша мораль полностью подчиняется интересам классовой борьбы пролетариата. Мы не верим в вечную и абсолютную мораль. Мы отвергаем любую мораль, идущую не от человека (а от Бога, например) и лишенную классового содержания.

– Маркс – внук двух ортодоксальных раввинов! – грустно заметил старый Мотя.

– Любое революционное насилие оправдано! – отрубил комиссар. – Марксистская мораль оправдывает и одобряет любой поступок, если он служит делу классовой борьбы.

– Неужели миллионы арестованных, расстрелянных, погибших от голода могут служить оправданием хоть какого-либо дела? – возмутился старый Мотя. – Погружать врагов народа живьем в ванную с серной кислотой – разве это не является безнравственным для коммунистов?

Комиссар не ответил, а лишь трижды хлопнул в ладоши. Тотчас же огромная скала за ними раздвинулась. Черная пасть бездны раздвинула стальные зубья решеток. Вышли четверо в черной коже с ног до головы, вооруженные маузерами, грубо схватили отца Павла и старого Мотю, привычно скрутили им руки и увели в бездну. Черная пасть, смачно и сочно чавкнув, проглотила всех своими стальными решетками, словно они приснились Сергею. А скала беззвучно встала на прежнее место.

Комиссар внимательно посмотрел на Сергея.

– Вот так-то, брат! – сказал он неопределенно. – Это тебе не хухры-мухры!

И медленно растаял в воздухе. Последней исчезла его рука, державшая стакан с вином, но, прежде чем она исчезла, из стакана вылетела струя вина и исчезла в воздухе, там, где только что был виден рот.

А прекрасный персидский ковер бесцеремонно сбросил Серегу на песок, едва он успел схватить второй кусок копченой курицы и бутылку лимонада, а ковер с остатками снеди и выпивки быстро улетел в сторону моря и вскоре скрылся за горизонтом.

Песок на берегу был горячим, и Серега поспешил перебраться в тень от скалы. Правда, здесь он опасался, как бы черный зев не проглотил бы и его, но, рассудив, он решил, что пока тьме не нужен, иначе его тоже бы забрали за компанию.

Только Серега успел съесть утащенный кусок курицы и выпил бутылку лимонада, как поднялся страшный ураган. Туча песка взвилась в небо и закрыла солнце. Огромные волны с ужасающим и угрожающим ревом обрушивались на берег, подкатываясь все ближе и ближе к сидящему на песке Сергею. А Сергей не мог сойти с места. Мысленно-то он уже давно бежал к ближайшей тропинке, взглядом уже взбирался по ней, ловко, быстро и легко, но непреодолимая сила прочно удерживала его на песке. И он с тоской и смертельным ужасом в глазах смотрел на черные огромные волны, неотступно бросающиеся стройными рядами на берег, лицом ощущая мелкий наждак песка, секущего нежную юношескую кожу.

Все же ему удалось преодолеть слабость. С трудом давался каждый шаг, приходилось прилагать большие усилия, ставшая вязкой, среда не хотела его выпускать, песок превратился в расплавленный битум, цеплялся за ноги, как хорошо натренированная служебная собака норовит ухватить за щиколотку, а в воздухе песок стоял мягкой стеной, и таких стен на пути До самой тропинки было несколько. И на подъеме по тропинке его не оставили в покое злые силы: ветер, завывая, бросал на него песчинки миллионами маленьких пуль, кровь уже струилась по лицу Сереги, а внизу громадные волны уже подобрались к самой тропинке и бились о скалу с каким-то остервенением, осыпая фонтанами брызг, в надежде добраться до ускользающей добычи.

Последние метры по тропинке Сережа полз. Силы оставляли его, даже мелькнула трусливая, предательская мысль: «А! Пропади все пропадом!» И поддаться слабости. И дать уговорить себя рокоту бездны, страстному пению урагана, и уйти в неведомое.

Но он выполз… На вершине скалы он попытался встать на ноги и не смог…

16

Воскресенье Костя провел за своим любимым занятием: он следил за сестрой. Нужно было быть слепым, чтобы не заметить перемены, произошедшей с Валей: сияние в лице, сверкающие глаза, улыбка, от которой становилось светлее все вокруг, от которой еще более сияло ее лицо и сверкали глаза, появляющаяся в самый, казалось, неподходящий момент, когда не было ни малейшего повода для радости.

Костя очень любил свою сестру и ужасно ревновал ее к Илюше. Он так привык быть с нею вдвоем с младенческих лет, все время, что без нее чувствовал себя иногда просто больным, словно его самого рассекали напополам. И его злоба на «виновника» росла не по дням, а по часам. Сестру Костя не осуждал, считая ее околдованной «масоном».

Начитавшись приключенческой литературы, Костя был уверен, что следит незаметно и так, как положено следить. Но он напрасно старался, все равно Валя с Илюшей не замечали его слежки, они вообще никого и ничего не замечали. Как только они встречались, как только их взгляды сливались воедино, окружающий мир переставал существовать, расплывался, становился аморфным. Главное для них было, что они вместе, и больше ничего им и не надо.

На сей раз Илюша встретился с Валей у филармонии. Вот-вот должен был начаться дневной концерт для школьников, и толпа ребятни, от первых до десятых классов, стайками влетали в бывший губернаторский дворец. Десятиклассников, правда, было очень мало. Поэтому Илья и удивился, встретив Мешади. А тот, фигляр, передернулся как-то странно и, скорчив физиономию дебила, что у него очень хорошо получалось, закричал, как маленький:

– Тили-тили-тесто, жених и невеста!

Валя сразу сравнялась цветом лица с вареным раком, а Илюша решил врезать Мешади в челюсть, но тот прекрасно знал про его второй разряд по боксу и ужом проскользнул мимо и скрылся в дверях филармонии. Илюша удовлетворился тем, что крикнул ему вслед: «макака!» И увел побыстрее Валю от губернаторского дворца, чтобы ненароком еще кого-нибудь не встретить.

– Зачем ты так? – мягко укорила Илью Валя.

Илюше стало стыдно.

«Действительно, – подумал он, – зачем? Я же радуюсь, когда думаю о Вале, как о невесте. Не представляю себе жизни без нее. Веду ее сейчас познакомиться с мамой. Почему же мне стало обидно? Или просто не хочется слышать, как разные грязные „макаки“ все опошляют. А ведь умнее было бы не обратить внимания. Сотрясение воздуха – есть сотрясение воздуха. Это – не те слова, что убивают. Но не поддаваться на провокации – искусство!»

Валя улыбнулась, глядя на его обиженное, еще совсем мальчишеское лицо, своим тонким женским чутьем она сразу впитала все его мысли.

– Не обращай внимания! – ласково, но твердо сказала она Илье. – Агрессивно реагировать на каждую фразу, сказанную дураком с целью уязвить тебя, никакого здоровья не хватит. Научись прощать людям, мало ли что у них произошло, что могло случиться. Сам подумай: он сорвался, ты сорвался, к чему это может привести? К скандалу, к драке! А ты его лучше прости, прости в ту же секунду, как только услышал от него гадость. Скажи себе: «Ему будет очень стыдно ровно через минуту!»

– Но он же специально… – взвился Илья.

– И тебе сразу стало стыдно идти рядом со мной? – удивилась Валя.

– Что ты! – запротестовал Илья. – Это почему мне должно быть стыдно? Я люблю тебя.

– Тогда его слова должны были наполнить тебя радостью и гордостью! – сказала грустно Валя. – А не вызывать такое бурное противодействие.

– Из грязных уст… – начал было Илюша.

Валя его перебила:

– Сам не пачкайся! Мы живем среди людей, и они нас в покое не оставят пока. Всегда найдется человек, которому захочется влезть в твою душу и потоптаться там в грязных сапогах.

– Один удар в челюсть, – ответил Илья, – и он трижды подумает: сказать гадость или промолчать…

– Придется тебе всю жизнь драться! – заметила Валя. – Можешь и в тюрьму попасть. «На чужой роток не накинешь платок!» Мне еще бабушка это говорила. Не стоит обращать внимания. Идя на контакт с грязными словами, ты невольно раскрываешь свою душу и подставляешься.

– Так и жить, ни на что не обращая внимания? – насмешливо спросил Илья.

– Я тебе говорила про мелочи жизни, не касаясь остального, главного, основного! – пояснила Валя.

– А что «основное»? – спросил Илья.

– Совесть и честь! – охотно ответила Валя.

– Сильно сказано! – одобрил Илья. – Только очень уж общо! Четких градаций нет!

– Есть, Илюша! И сам ты прекрасно это знаешь: через что можно переступить, а через что нельзя. А что, может, только задевает твое самолюбие.

– Промолчать? – взвился Илья.

– Пропусти мимо ушей! – посоветовала Валя. – Береги нервы для серьезного, главного, вечного.

– А что есть – главное? – иронически спросил Илья.

– Твое предназначение в этой жизни! – подумав несколько секунд, ответила Валя.

– Предназначение? – удивился Илья.

– Зачем-то ты явился же на этот свет! – пояснила Валя. – И что-то обязан ты совершить!

– Глупенькая! – вздохнул Илья. – Обязан… Нужный винтик – вот твоя обязанность, вот твое предназначение. А уж если шестеренкой поставят или, предел мечтаний, рычагом, то радуйся и кричи: «Аллилуйя!» Но это в душе, а вслух: «Ура! Да здравствует!»

– Ты про это больше никому не говори! Ладно? – испугалась Валя.

– Не маленький! – усмехнулся Илья. – Мое второе «я» выросло из пеленок.

– Какое-какое? – не поняла Валя.

– Мы все постепенно превращаемся в подобие двуликого Януса! – пояснил Илья. – Только у Януса одно лицо смотрит в прошлое, а другое в будущее. У него все оправдано, а у нас…

Илья замолчал, и такая тоска появилась на его лице, что Валя поспешила спросить:

– А у нас нет?

– «А у нас в квартире газ, а у вас?..» – усмехнулся Илья.

– «А у нас водопровод, вот!» – засмеялась Валя.

– Не до смеха, – вздохнул Илья, – когда твое одно лицо смотрит тебе в душу, а другое изображает радость, то, что требуют по команде сверху.

– А для тех, кто перепутает, дорога одна! – многозначительно подчеркнула Валя, понизив голос до шепота. – Не забывай!.. И хватит! Не будем об этом, давай? Лучше скажи: куда мы пойдем? В кино?

– Я хочу тебя познакомить с мамой! – серьезно сказал Илюша.

Валя застыла на месте. Она так растерялась, что не могла вымолвить ни слова, и только глаза ее о чем-то молили.

– Ну, что ты так испугалась? – удивился Илья. – Моя мама не кусается.

– Ты это серьезно? – наконец-то сумела с трудом выйти из столбняка Валя.

– Абсолютно серьезно! – ответил Илья. – Закончим школу и поженимся.

– Тебе учиться надо! – смутилась Валя.

Но впервые по-настоящему серьезно взглянула на Илюшу. Она его очень сильно любила, больше брата, больше отца с матерью. Но сейчас она растерялась. Нужно было принять окончательное решение, а она не знала: имеет ли право связывать любимого семейными узами.

– Тебе тоже учиться надо! – заметил Илья. Он говорил серьезно и уверенно, было видно, что он уже все обдумал. – Поступим на вечерний факультет, пойдем оба работать. Мама уже говорила обо мне в редакции.

– Я не знаю! – замялась Валя.

– Ты не хочешь быть моей женой? – удивился Илья.

– Очень хочу! – искренне ответила Валя. – Но не знаю, имею ли я право связывать тебя. И потом, я на целый месяц тебя старше.

– Посмотрите на эту старуху! – засмеялся Илья. – Из нее уже песок сыплется, а она отказывается от такого юного и красивого мужа. Ну, где вы найдете большую привереду?

И он, схватив Валю за руку, потянул ее за собой, как на буксире. Валя покорно шла за ним.

А Костя в десяти шагах от них, скрытый деревьями и кустами, нервно курил «Беломорканал» и злился на холод, забыл одеться потеплее, на влюбленных, сыщик, застыли, две статуи, холода не замечают, им-то тепло под взаимными взглядами. Костя и сам не знал, зачем он следует за Валей и Ильей? Запретить им встречаться он был не в силах, Илюше морду набить не мог, себе дороже, если только всей кодлой, а кодла против, родителям пожаловаться тоже нельзя было, сестру совсем потеряешь, она предательства не простит.

И, сам не зная, зачем, но он все же брел и брел за влюбленными, поеживаясь на холодном ветру. Он ничего не имел против, чтобы Валя с кем-нибудь встречалась, и, если бы это был Игорь, то он не вел бы себя столь глупо и не шпионил бы за собственной сестрой. Но Илюшу Костя считал евреем, а евреев он ненавидел. Может быть, эта ненависть передалась вместе с генами от бабушки, она до самой смерти считала, что евреи совершили революцию, как в тысяча девятьсот пятом, так и в тысяча девятьсот семнадцатом году. Костя каждый день слышал ее злобный пронзительно-визгливый голос: «Иудейская и масонская „ложа Великого Востока“ захватила власть над Россией. Ленин-Бланк с помощью немцев, и Троцкий-Бронштейн с помощью нью-йоркских банкиров еврейского происхождения привезли в Россию несколько сот человек революционеров-иудеев. Они срочно мобилизовали полтора миллиона российских иудеев, и те поддержали, а фактически спасли революцию Ленина – Троцкого». Самым страшным ругательством в устах бабушки было слово «жид». Бабушка не любила Валю, она вообще терпеть не могла девчонок, в том числе свою дочь, но над внуком просто дрожала, подсовывая ему тайком от Вали разные лакомые кусочки, и очень ругалась, когда замечала, что внук делится со своей сестрой полученным лакомством. Тогда она могла обозвать и его «жиденком», хотя, видит бог, ни единой капли еврейской крови не текло в их жилах. Но, когда любимый внучек Костик был один, Валя болела или играла с подружками во дворе в девчоночьи игры, которые Костик презирал, бабушка любила «просвещать» внука, но тема у нее была только одна, антисемитская: «Евреи называют нас „умма шефела“, что означает в переводе „низшее племя“. Они так называли и римлян, разрушивших их второй храм и рассеявших евреев по белу свету, и испанцев, которые сжигали их на кострах за отказ креститься, а затем полностью изгнали из страны, русских и поляков, которые их приютили на своей земле и которым они отплатили такой черной неблагодарностью. А почитай их Библию! Везде практицизм, в каждом стихе: ты – мне, я – тебе, обязательство Господа дать землю, на которой течет молоко и мед, продлить дни твои на земле… Где идеалы, где высшие стимулы морали. Ни идеи совершенства, ни приближения к божеству, ни загробной жизни… Вдумайся только: что за народ, которого не интересует, что станет с человеком после его смерти, полное отсутствие ко всему, что не имеет практической цели. Разве можно торгашескую душу еврея сравнить с рыцарской душой арийца, всестороннего, мечтательного, гармонического. Не забывай, что мы, россы, нордические арийцы. Кто любит евреев? Никто. Но все, всюду и всегда их ненавидят и презирают. Менялись эпохи, менялись предлоги вражды, обвинения, но вражда и презрение вечны. Разве можно объяснить это лишь тем, что якобы их ненавидят одни мерзавцы? Нет, нет, тысячу раз нет! Я не согласна с этим, господа! Я училась в гимназии, Костик, и хорошо училась, можешь мне поверить. У Цицерона и Ювенала, Тацита и Лютера, Шекспира и Вагнера, у Пушкина, Гоголя, Шевченко, Тургенева, Достоевского есть строки в их произведениях, ясно выражающие их презрение и ненависть к иудеям»…

Как это ни странно, но и у сестры Кости с Илюшей шел разговор, родственный его мыслям и воспоминаниям о бабушке.

– Я никогда не понимала, – жаловалась Илюше Валя, – почему бабушка так ненавидит евреев? Самое смешное, что она-то с ними за всю жизнь близко не общалась…

– И чем же они так ее допекли? – насмешливо сымитировал еврейский акцент Илья.

– Не знаю! – искренне ответила Валя. – Она меня не любила и со мной никогда не вела «душеспасительных» бесед, мне Костик все рассказывал…

– Бога распяли? – пошутил Илюша.

– Не только! – улыбнулась Валя. – У евреев даже в Библии один практицизм и отсутствует вера в загробную жизнь…

– В Библии, – стал пояснять Илюша, – действительно о загробной жизни не говорится впрямую, но и так ясно, что евреи верили и верят в загробную жизнь. Саул в Эн-Доре вызывает пророка Самуила, и Самуил «подымается» из могилы и спрашивает: «Зачем меня ты потревожил?» А другой пример из Библии: «Авраам присоединился к своему народу…» Там, где говорится о его смерти. А до этого, до своей смерти, Авраам выбирает место, где похоронить Сару. А то, что евреи не кремируют своих усопших, а только хоронят их? Разве это ни о чем не говорит? В Библии нет прямого рассказа о загробной жизни. Но ведь уцелели лишь осколки от Библии. Вся древнейшая литература евреев погибла в пылающем Храме. Представь себе, что уцелела бы лишь одна только книга Эсфири. А в ней ни разу не упоминается имя Господа Бога. Уверяю, все бы вопили: «Евреи не знали идеи Высшего Существа».

– А действительно арийцы выше евреев? – спросила Валя. – Мне это все равно! – добавила она. – Ты же знаешь!

Чтобы Илюша не подумал чего-нибудь дурного.

– Я знаю! – Илюша обнял ее за плечи. – Ты самая хорошая из всех девчонок, с которыми я знаком, потому я и люблю тебя. Понимаешь, я вовсе не отрицаю, что есть арийское начало и есть еврейское. И что им нравится разное, о вкусах не спорят. Арийцы считают, что надо ждать награды на небесах, в загробном мире, евреи – наоборот. Арийцы считают эталоном учение о приближении к божеству, а евреи держатся простых правил, вроде тех, что надо время от времени прощать долговые обязательства должников и во время жатвы оставлять край поля неубранным для бедняков. Суди сама, в чем больше божественной правды. Можно просто ответить на твой вопрос, что оба начала равноценны и оба равно необходимы всему человечеству. А насчет ненависти, я приведу тебе лишь один пример: в романе Сенкевича «Камо грядеши» к Нерону приходят представители разных народов, и все, как один, становятся на колени, лишь два раввина не преклоняют колен, и Нерону ничего другого не остается, как с этим смириться, он понимает, что евреи не станут на колени. Во все времена, во всех странах евреев убивали, грабили, насиловали. И чтобы оправдать свою жестокость к беззащитному народу, выдумали для формального успокоения своей черной совести разные гнусности. Люди не могут простить евреям внутренней независимости. Это – главное. Рабы хотят, чтобы все были рабами, может, даже больше, чем хотят, чтобы все были свободными.

– А Пушкин? Гоголь? – спросила Валя.

– Спроси у них! – пошутил Илья. – Гении – тоже люди, тоже человеки, слабости и заблуждения их не минуют, им присущи. Пушкин призывал и с поляками расправиться во время восстания. Гении – часть общества, а в обществе антисемитов – и гении заражаются антисемитизмом. Это – моральная болезнь. А Гоголь был потрясен, когда узнал, что любимые им казаки Богдана Хмельницкого вырезали при взятии польского города несколько сот евреев, включая грудных младенцев, а может, и несколько тысяч. Может, это и послужило основой его душевной болезни. Однако отдельные фразы их творчества ничего не говорят. На них нет клейма антисемитов. Они были крепостниками, владельцами поместий и крепостных душ, но с евреями они не общались, а пересказывали лишь то, что слышали от других, а зачастую те слышали от третьих. Знаешь, есть такая игра: «испорченный телефон».

– Знаю, – ответила Валя…

Они уже дошли до Илюшиного дома. Валя опять замялась, не решаясь пойти на «смотрины» к своей будущей свекрови, но Илюша уговорил ее не быть «трусихой», и что его мама не только не кусается, но и не «пьет кровь»…