Текст книги "Охота на мух. Вновь распятый"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Поэтому, когда Гаджу-сан, после смерти отравленного им тайно Каса, предложил расширить число членов высшей политкомиссии за счет наместников провинций, обе группировки с удовольствием проголосовали «за», не догадываясь, что голосуют за собственную смерть.

Гаджу-сан радостно засмеялся, тихо и светло, вспомнив выражение их лиц, когда на первом же съезде новое большинство проголосовало за предоставление ему диктаторских полномочий…

Вновь принявшись за работу, Гаджу-сан долго и внимательно рассматривал списки, затем выписал три фамилии. Этим трем предстояла вновь проверка, жесткая и дотошная, где выворачивают человека наизнанку, но иногда забывают вновь вывернуть обратно налицо.

Гаджу-сан прочитал наизусть:

– Ибо алкал я, и вы дали мне есть…

В кабинет заглянул испуганный секретарь. Заметив выражение его глаз, Гаджу-сан нахмурился: опять какие-то неприятности. И подумал: «не поменять ли мне его»?.. Но признался себе, что с другими может быть еще хуже.

При всем этом неприятности случаются с другими, а не с ним. А как знать?..

– Ваше величество! – стараясь быть спокойным, обратился секретарь. – У Васо несчастье: жену с ребенком убили…

Гаджу-сан, пытаясь скрыть тревогу и растерянность, встал из-за стола и стал ходить по кабинету и ворчать:

– Почему я один не знал, что Васо женился? Для чего я всем вам плачу жалованье?

В его устах такая фраза звучала как приговор, и секретарь, кляня себя за оплошность, упал в ноги Великому:

– Ваше величество! – взмолился он. – Простите за оговорку: не жену, а невесту с его ребенком.

– Если она невеста, то какой может быть ребенок, а если с ребенком, то какая она невеста? Во времена моей молодости невесты с ребенком быть не могло.

Секретарь покорно лепетал:

– Виноват, виноват!

Но Гаджу-сан думал уже о другом:

«Почему я не взял их во дворец, были бы живы. Крепко кому-то насолил Васо, если так страшно мстят».

Тут он опять обратил внимание на стоящего на коленях секретаря.

– Что брюки протираешь, жалованье все равно не повышу. Иди, зови Гимрию.

У секретаря действительно была маленькая зарплата, но он так умело использовал свое положение, что был одним из самых богатых людей страны, почему и готов был ползать, чтобы сохранить свое исключительно выгодное положение.

Когда явился Гимрия, Гаджу-сан и на него накинулся:

– Слушай, Гимрия! Ты почему допускаешь, чтобы убивали членов моей семьи? Или ты ждешь, когда убийца доберется и до меня? Последнее время замечаю у тебя страх на лице. Честному человеку нечего меня бояться. Ты честный человек, Гимрия?

– Я честно вам служу! – едва произнес ошеломленный словами вождя Гимрия, ожидая ареста. – Неужели Мир-Джавад продал? – подумал он. – Нет, этот свою выгоду будет блюсти, иначе зачем голову подставлял, мог и потерять. С моей помощью хочет стать престолонаследником, Васо теперь долго не протянет, сломался, уже не соперник.

– Ты видел Васо? – спросил Гаджу-сан.

– Видел, повелитель! – струсил Гимрия за свои крамольные мысли. – Но говорить с ним бесполезно…

– Пьян? – вздохнул жалостливо Гаджу-сан.

– В стельку! А шофер говорит, что Васо видел убийцу, но понял это только возле дворца.

– Хорошо, что поздно. Пойми он это раньше, одним трупом было бы больше.

– Вы, как всегда, правы, мой государь!

– Бедный Васо! Пожалуйста, что значит судьба, только начал человек исправляться и… Мне, пожалуй, надо объявить его своим наследником. Как ты думаешь, Гимрия?

– Так жё, как и вы, государь, по-другому не приучен! – льстиво проворковал Гимрия, сгибаясь пополам.

– Позови его, надо вдохнуть в него веру!..

«Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден; потому что не уверовал во имя единородного Сына Божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Верующий в Сына имеет жизнь вечную; а неверующий в Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем. Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь. Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе; и дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий. Потому Я и сказал вам, что вы умрете во грехах ваших: ибо, если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших. Я свет принес в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме. И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир. Отвергающий меня и не понимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день».

Мир-Джавад ждал с нетерпением конца заседания, посвященного празднованию годовщины Великого переворота. Он слушал одну нудную правоверную речь за другой, а видел перед собой прелестный облик Нигяр и томился желанием, а потому каждого из выступающих считал в данную минуту чуть ли не своим кровным врагом.

Можно было понять то наслаждение, когда он наконец-то смог поехать домой.

– Жена дома? – волнуясь, спросил Мир-Джавад у встретившей его горничной, едва он вошел в переднюю.

– Она ушла, милорд! – кокетливо улыбаясь, ответила хорошенькая девочка, давно уже стремившаяся попасть в постель к своему пожилому хозяину. – Правда, я сама не видела, а слышала, мадам мне крикнула, я в то время вытирала пыль в гостиной: «Аля! Я уехала к портному!» – А затем хлопнула дверь!

– А где Нигяр? – обрадовался Мир-Джавад.

– В своей комнате. Ей нездоровится! – нахмурилась горничная, понимая, что ее догадки о связи хозяина с его дочерью справедливы, а ее шансы очутиться в достели шефа-наместника и пощипать его немного, так, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь, равны нулю.

Мир-Джавад бросил ей на руки легкий плащ, затем горничная сняла с него туфли, надела мягкие сафьяновые чувяки, и Мир-Джавад зашел в ванную, принял быстро душ и заторопился к своей ненаглядной.

– Догадайся, моя радость, что я тебе принес в подарок? – спросил Мир-Джавад, сияя, словно начищенный медный горшок.

Нигяр хмуро посмотрела на него и ничего не ответила.

– Почему моя маленькая молчит?.. Головка болит? – заюлил Мир-Джавад. – Я тебе сейчас вызову самого умного академика-дохтура, пусть лечит, а не вылечит тебе головку, я у него свою отрежу, ему все равно не нужна…

Нигяр засмеялась и тут же зарыдала. Мир-Джавад обнял ее, прижал к себе:

– Любовь моя, поделись со мной своим горем, какие заботы тебя одолели, ты же знаешь, я для тебя все сделаю, все, что в моих силах, а могу я многое… Не рискую я только спорить с природой: достать луну с неба или звезды… И причинить недовольство Великому Гаджу-сану.

– Вот видишь: спорить с природой ты не в силах, а меня тошнит, и все сроки прошли! – заплакала еще сильней Нигяр.

Мир-Джавад покрыл ее всю поцелуями:

– Ненаглядная моя! Большей радости я в своей жизни не знал! Твои слова меня больше обрадовали, чем когда меня наградил Вождь мира и назначил своим наместником… Но почему ты плачешь? Ты даешь жизнь новому человеку. Это же плод нашей любви…

– Стыд-то какой! – всхлипнула Нигяр.

– Какой стыд? – заволновался Мир-Джавад. – Выдадим тебя замуж, фиктивно, конечно, все будет «тип-топ»!.. А ты не вздумай избавляться от ребенка! Страшись! Тебе я ничего не сделаю, но всех остальных, пусть хоть только посоветовал врача, собственноручно изрежу на куски, причем резать буду медленно и тупым ножом.

Нигяр передернулась от брезгливости. Мир-Джавад заметил это и осыпал ее поцелуями и ласками, одновременно раздевая догола. Прижавшись лицом к ее нежному животу, где зрела новая жизнь, хотя внешне и не было ничего заметно, он замер, испытывая столь глубокое счастье, что на секунду захотелось умереть, чтобы новые чувства не смыли блаженства.

Мгновенно разделся Мир-Джавад и взял Нигяр на руки, и вместе с ней опустился на пушистый ковер перед большим зеркалом, и овладел ею, забыв про все на свете.

Дверь тихонько отворилась, и в комнату Нигяр вошла Лейла с фотоаппаратом в руках. Любовники не заметили чужого присутствия, и только тогда, когда вспышки одна за другой осветили комнату, они испуганно оглянулись и замерли, глядя испуганно на жену и мать, фотографирующую их в самой интимной обстановке.

Лейла с наслаждением смотрела на их растерянные лица и щелкала, щелкала затвором, а камера автоматически переводила пленку.

Мир-Джавад первым пришел в себя и стал подбираться для прыжка. Но Лейла только что «кольнулась», чувствовала себя превосходно, она сразу же заметила его намерение и, захохотав безумным смехом, выбежала из комнаты.

Мир-Джавад бросился за ней.

Это была столь комичная картина, когда по длинному коридору, разделявшему два дворцовых крыла, бежала одетая женщина с фотоаппаратом в руках, а за нею бежал голый возбужденный мужчина, словно фавн гнался за нимфой, что Бог, если он видел, а он все видит, до слез смеялся бы, глядя на такую нелепую ситуацию, столь выдуманную сцену.

Лейла скрылась в своей комнате и закрылась на ключ. Мир-Джавад стал ломиться в дверь. Лейла, а их разделяла только дверь, закричала ему насмешливо:

– Напрасно стараешься, дверь выдержит любую осаду и не таких мужчин, как ты.

– Открой, дура! – громко зашептал Мир-Джавад, не рискуя кричать. – Я тебе дам за пленку килограмм героина.

Лейла злорадно рассмеялась:

– Ни за какие сокровища не отдам пленку, пошлю Учителю народов, пусть полюбуется, как его любимый ученик насилует собственную дочь.

– Мерзавка! – завопил яростно Мир-Джавад. – Ты прекрасно знаешь, что это только твоя дочь, и прекрасно знаешь, кто ее отец…

– Конечно, знаю! – забавлялась Лейла. – Но Великий Гаджу-сан этого не знает, если и знает, то для всего мира ты – отец Нигяр, и Сосун снимет тебе голову или кастрирует и продаст в Африку.

Мир-Джавад тихо отошел от двери, на цыпочках подкрался к людской и, отворив осторожно дверь, заглянул туда. Два мальчика-посыльных резались в буру.

– Пс-с-с! – позвал их Мир-Джавад.

Увидав голого наместника, мальчики застыли истуканами. А когда он поманил их к себе, вообще смертельно побледнели и задрожали от ужаса. Такими дрожащими они и приблизились к господину.

– Чего дрожите? – презрительно шепнул им Мир-Джавад. – Ваши тощие зады меня не привлекают. Слушайте внимательно, одна нога здесь, другая там: ты срочно найдешь начальника охраны, а ты принеси из моей спальни халат.

Мальчишки вихрем помчались выполнять поручение и, не успел один принести халат, как другой привел начальника охраны.

Мир-Джавад жестом их отослал прочь, а когда остался вдвоем с начальником охраны, быстро зашептал ему на ухо:

– Принеси динамитный патрон, дверь будем вышибать, но так, чтобы не убить находящихся за нею. Ты, я помню, в школе диверсантов учился?

– Так точно, светлейший! Сбить дверь с петель, и все дела.

– Насчет болтовни тебя предупреждать, кажется, не надо?

– Приучен, шеф! Ни разу не подводил вас, вы же помните!

Лейла, услышав голос начальника охраны, заволновалась и быстро спрятала пленку в тайник, столь хитроумный, что обнаружить его было чрезвычайно трудным делом. Затем она спокойно открыла дверь:

– Пожалуйста, заходите! Я слышу, вы уже боевые действия готовите против одинокой слабой женщины.

Мир-Джавад прикинул ситуацию и коротко приказал начальнику охраны:

– Не уходи! – и зашел к Лейле в спальню.

Лейла уже стояла у окна и победно улыбалась мужу.

– Надеюсь, ты одумалась? – начал Мир-Джавад ласково и нежно. – Зачем тебе меня топить? Мы в одной лодке с тобой. Ну, поймала ты меня. Ну, и что? Я даю тебе хорошую цену: килограмм героина….

– Плевать я на тебя хотела! – и Лейла плюнула в Мир-Джавада. – Смотри, какие у меня запасы!

Лейла открыла свой сейф и продемонстрировала содержимое: коробки с ампулами морфия, пакеты марихуаны, кокаина и героина.

Мир-Джавад понял, что, кроме него, есть еще какой-то неизвестный поставщик и что в сейфе пленки нет. О существовании тайников во дворце он слыхал, но мало какие обнаружил, а Атабек не посвятил его в такие тонкости.

Мир-Джавад секунду посмотрел на жену и свистнул. В комнате мгновенно, словно материализовался из воздуха, оказался начальник охраны.

– Свяжи ее! – науськал Мир-Джавад.

И не успела Лейла закричать, как в одно мгновение была связана тонкой, но прочной бечевкой, которую главный телохранитель достал из своего кармана, а кляп сделал невозможным любой призыв к помощи, впрочем, Лейла от неожиданного нападения так испугалась, что забыла и думать про это.

А Мир-Джавад, глядя на ловкие действия начальника охраны, вдруг вспомнил, как много лет тому назад, когда он был еще всего-навсего заместителем начальника инквизиции края, он спросил как-то у молоденького инквизитора:

– Скажи, мой молодой друг, если я прикажу тебе убить собственную мать, ты выполнишь приказ?

Сложенный, как культурист, красавец-юноша, не моргнув глазом и даже не смутившись, четко ответил:

– Ваш приказ любой выполню! Я верю в вашу звезду! А гадалка мне предсказала, что наши жизни переплетены, поэтому, охраняя вашу жизнь, я сохраняю и свою.

И Мир-Джавад всегда помнил об этом…

– Выйди и подожди в коридоре!

Начальник охраны низко поклонился и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Мир-Джавад достал коробок со спичками и подсел к лежащей на полу жене:

– Слушай, безумная! Ты заставляешь меня идти на крайние меры, придется тебя пытать, самому пытать, не тащить же тебя в подвалы, людей стыдно.

И Мир-Джавад зажег спичку и показал кивком на пламя:

– Ты меня понимаешь, надеюсь!

Встретив полный ненависти взгляд Лейлы, Мир-Джавад ясно понял, что никакими пытками ему не удастся ее разговорить.

Он резко дунул на пламя спички и спрятал обгоревшую спичку обратно в коробок.

«А что, собственно говоря, я всполошился? – подумал он. – Спрятала, и бог с ней, с этой пленкой! Ее никогда не найдут, значит, надо сделать так, чтобы и она не смогла найти… Как говорит Великий Гаджу-сан: „Нет человека, нет проблемы“!..»

Мир-Джавад опять коротко свистнул. И вновь начальник стражи словно материализовался из воздуха.

– Держи ее крепче, чтобы не дергалась!

И Мир-Джавад достал из открытого сейфа десять доз героина, приготовил шприц и смесь, перетянул руку Лейле выше локтя и медленно, с наслаждением ввел ей в вену содержимое шприца.

«Вот он какой – конец! Вечный покой! Все исчезло: я вроде бы еще жива, но уже мертва, мыслю и безумна, вижу вечность и гнусную рожу мужа… О, Отец, как же ты ошибся. И твоя ошибка стоила жизни не только тебе, но и мне, и позора моей бедной девочки. Я давно заметила, что она беременна, но, глупая, была уверена, что от мальчика, с которым раньше дружила… Несчастный ребенок!.. Мидас превращал все в золото, а этот, к чему ни прикоснется, все разрушает. Боже мой, неужели не найдется на свете силы, которая преградит ему дорогу. Неужели, хотя бы и случайно, он не коснется и себя? Мидас превращал прикосновением в золото и пищу и воду, а все золото мира не утолит голода и жажды… Может, он и не от этого умер, может, я уже начинаю путать, может, он коснулся себя и превратился в слиток… Не все ли равно? Главное, пусть умрет! Главное, пусть умрет! Нельзя таким жить на белом свете. Это уже не свет, но – тьма!.. Сидит, ворон, ждет, когда я уйду в лучший мир, но лучший ли, чтобы клевать мое тело: первым делом выклюет мне глаза… чтобы не следили за ним… затем попытается найти пленку. Не старайся, не найдешь, хоть всю жизнь свою, мерзопакостную, проищешь. Никто не найдет! A-а! Вот почему он меня убил! Никто не найдет, а я уже никогда ничего не возьму в этом мире, в этой жизни… Неужели Бог опять создаст меня женщиной?.. Какая легкость в теле. Я уплываю. Как быстро от меня унеслась земля, все шире раскрывается небо, все ярче светит солнце. Я проношусь сквозь него за мгновение. И бездна, черная бездна проглатывает меня»…

Мир-Джавад попытался нащупать пульс у Лейлы, затем приложил ухо к груди.

– Дай зеркало! – тихо попросил он у начальника охраны.

– Какое зеркало? – не понял утомленный очередным убийством начальник охраны.

– Ручное, конечно! – зашипел, как рассерженный гусак, Мир-Джавад. – Вон, на столике возьми, платиновое…

Получив зеркало, Мир-Джавад поспешил приложить его к губам Лейлы поверхностью стекла, но поверхность осталась чистой, незамутненной.

– Еще тебе задание! – зашептал Мир-Джавад, хотя мог говорить и вполголоса, все равно его никто бы не услышал. – Как только ее обнаружат и увезут в клинику, бери двух ребят, асов по части «шмона», и все здесь перелопатить: всю переписку, фотопленки, деньги и ценности ко мне… Да приглядывай за мальчиками, запомни: вопрос жизни и смерти, как для меня, так и для тебя.

Вдвоем они развязали труп Лейлы и положили его бережно и осторожно на кровать. Мир-Джавад прикрыл сейф и вышел вслед за начальником охраны, даже не взглянув на убитую.

«И когда он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли перед Богом: и дано им семь труб. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была – так, как и ночи. И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить»… – Гаджу-сан посмотрел на огонь, пылающий в камине.

– Перегрызутся они без меня! – тихо зашептал он, обращаясь к языкам пламени. – Придется мне жить долго, что делать, страна без меня пропадет, я лишь один могу сдерживать эту свору бешеных псов. Я один только знаю, что нужно этой стране, что нужно всему миру… «От моря до моря»!.. Я не успею, другие завершат… Все моря! Все… Все земли! Все мои станут!

Провидица не погибла. После гибели всех огнепоклонников она, зная, что ее будут искать, отсиделась в убежище, что на всякий случай выстроили себе в горах еще в далеком прошлом ее предки.

А затем стала готовить месть. И Оя ничуть не преувеличивала, когда сказала, что его жертва превратилась в Фурию, и Васо воспринял провидицу как орудие возмездия.

Весь огонь своей души провидица посвятила смерти. Узнав имена тех, кто пулеметами расстрелял всю ее родню и соплеменников, провидица своей красотой заманивала их одного за другим в ловушку, а хранители убежища, единственные из огнепоклонников, кто спасся в беспощадной кровавой бойне, вязали пылких любовников, отвозили их ночью на то место, где некогда стояла ныне сожженная дотла деревня огнепоклонников, и живьем зарывали в песок…

Набив руку на исполнителях, провидица решила взяться за обидчиков. И первым в жертву был назначен Васо. Провидица долго не могла выбрать, какой смертью казнить его: четвертовать, сжечь, утопить в нечистотах, медленно распилить пополам… Ей хотелось всего сразу, ни один из этих способов в отдельности не казался ей достойным совершенного преступления.

Неустанно следя за Васо, провидица первой заметила в нем происшедшую перемену, превратившую его почти в человека.

«Любовь! И человек! А самое страшное для человека – это невыносимые воспоминания, те, которые не забываются, как ни стремишься их забыть, не растворяются в потоке времени, сметающем города и страны. Вечная мука, заканчивающаяся на земле только с приходом смерти, да и то нет ни одного свидетеля, могущего присягнуть, что конец мукам приходит вместе со Смертью, а не продолжаются уже в другом, загробном существовании: следующая ли это жизнь на земле, второе рождение, адское ли это пламя, бессрочный ли это полет в эфире…»

И провидица выбрала для Васо самую лютую казнь, которую можно было выбрать для человека: оставить его жить и вспоминать о невыносимой потере, желать смерти, как милости неба, как избавления от раскаленных тисков воспоминаний.

А орудием мести часто служат невинные.

Провидица долго кружила чуть видимой тенью над спивающимся Васо, слушая его страшные крики и горькие рыдания, и, как только убедилась, что казнь достойна Васо, умчалась готовить ту же участь, ту же участь Мир-Джаваду, а может, и пострашней, ибо нет дна у мести, как и высоты у подвига…

Иосиф, пытаясь найти Сол, в тот же вечер, когда та, которую он искал, умирала в муках на койке в больнице для бедных, посетил вновь Бабур-Гани.

Еще в дверях он столкнулся с молодым мужчиной, совершенно пьяным, который пытался открыть дверь публичного дома, толкая ее в совершенно противоположном направлении.

Иосиф отстранил пьянчужку и вошел в дом. За ним успел протиснуться и пьянчужка. В том же порядке они вошли и в зал для гостей, где полуголые девицы были уже готовы утолить все их ясные и неясные желания.

Пьянчужка, войдя в зал, сразу же закричал:

– Мими! Негодная девчонка! Ты почему продала мой подарок?

Мими, самая высокая рыжая девица, бросилась ему на шею и также громко завопила:

– Клянусь, пупсик, у меня его украли, но как ты об этом узнал?..

– Держи его и больше не зевай!..

Иосиф не обратил ни малейшего внимания на эту сценку. Не найдя в зале Сол, он попытался проникнуть к Бабур-Гани, чтобы разузнать о понравившейся новенькой, но его к ней не пустили. Новоявленная вдова никого не хотела видеть из своих гостей, она терзалась раскаяниями взаперти, но уже видели ее роскошный белый мерседес, скорее даже цвета слоновой кости, у главной мечети города, где Бабур-Гани раздавала милостыню нищим…

Иосиф вернулся домой, а через день заставил себя забыть и думать о Сол. Но в подсознании она уже утвердилась так прочно, что Иосиф уже не мог удовлетвориться лишь одной близостью, физической близостью, все в нем жаждало любви, страстной и всепоглощающей.

И провидица появилась как раз в тот момент, когда это чувство достигло апогея и переполненной чашей готово было выплеснуться на любого, случайно задевшего его.

Провидица поселилась рядом со дворцом Гюли, вернее, за дворцом, в ее же доме. И в первый же день постаралась попасться на глаза Иосифу. Он был ослеплен ее красотой и поражен глубиной, бездонной глубиной ее глаз, заглядывая в них, он, казалось, видел вечность, перед ним открывалась бесконечность вселенной, и странное оцепенение находило на него, какая-то необъяснимая сила привязывала Иосифа к этому взгляду, и он шел на его поводу, как овечка на заклание.

Иосиф попытался купить ее, но она только посмеялась над ним, дал задание двум дружкам похитить провидицу и отвезти к нему на дачу, – дружки как в воду канули, что было и на самом деле, только в воду они канули с камнем на шее и со вспоротыми животами, чтобы не всплыли даже в судный день.

Но после этого провидица первый раз улыбнулась Иосифу, и он, околдованный, готов был следовать за ней хоть на край света. Но она по-прежнему отказывалась встретиться с ним, а о том, чтобы пригласить ее в гости, не могло быть и речи, однако Иосиф, стоило ему только подумать о провидице, в тот же миг, даже если он стоял дома у окна, гулял по улице или гулял в кабачке, сразу видел ее перед собой, она ему ласково улыбалась и тут же исчезала.

Иосиф от любви к ней дошел до того, что не мог смотреть на других женщин или спать с ними.

Гюли с тревогой смотрела на угасающего сына, пыталась поговорить с ним, советовалась с ворожеей, но та, быстро и привычно разбросав карты, ахнула, и вдруг пена появилась на ее губах, ворожея заверещала тонким пронзительным голосом:

– Нет такой силы! Огонь уже горит в воде! Жените! Скорее жените его на Сол! Она – единственная, кто может спасти!..

И впала в транс.

Гюли пыталась было выяснить подробности, но все ее попытки были безрезультатны. Колдунья смотрела на нее с ужасом и молчала.

Гюли ушла от нее с твердым намерением все выпытать у сына, но тот ее слова пропускал мимо ушей или делал вид, что не слышит.

Твердо решив женить сына, Гюли пошла посоветоваться с Мир-Джавадом, но он ее не принял.

– Светлейший потерял жену и никого не хочет видеть! – словно извиняясь, вкрадчиво говорил ей секретарь Мир-Джавада. – Не беспокойте его! Когда он будет в состоянии заняться чужими делами, это, поверьте, не мои слова, он ими займется. Могу передать еще его мнение: заниматься устройством свадьбы сейчас неуместно…

Гюли поняла, что женить Иосифа на Нигяр, как было условлено, не удастся. Но недостатка в других невестах не было: каждый мечтал породниться со светлейшим. Гюли отказалась от услуг свах и сама ездила осматривать невест. Вспомнив слова ворожеи, она стала искать невесту с именем Сол, но те, которые имелись в наличии, были или уродливы, или глупы, или то и другое вместе взятое. Гюли не могла знать, что той, которая могла бы спасти Иосифа, уже не было в живых, а пепел ее праха был брошен в реку, самоубийц не хоронили, и для бедной матери не осталось даже могилы, чтобы оплакать свою несчастную дочь…

Иосиф ни о какой женитьбе и слышать не хотел. Красота провидицы так обожгла его, что он ходил кругами вокруг дома, на втором этаже которого жила красавица, желанная и недоступная.

В какой-то из дней Иосиф увидел во дворе дома трехметровую лестницу, он и сам не сумел бы вспомнить, но с этого дня в подсознании поселилась еще неясная мысль, крепнущая день ото дня все сильнее и сильнее, овладевающая постепенно и сознанием, чтобы, как только сознание ей сдастся, в тот же момент повести Иосифа за собой.

Провидица заманивала Иосифа, как опытная куртизанка, и это ее люди принесли во двор дома трехметровую лестницу…

Иосиф сходил по ней с ума, и наконец настал тот день, когда он, обезумевший от страсти, попытался овладеть ею насильно.

Всю ночь Иосиф не спал, сидел неподвижно в темноте, смотрел на черный провал окна и ждал того момента, когда крепкий сон сморит непокорную красавицу.

Глубокой ночью, где-то ближе к рассвету, он тихонько выскользнул из дворца и направился к дому, где на втором этаже, при раскрытом окне спала его мечта, вернее, предмет вожделения.

Приставив лестницу к окну второго этажа, он стал неслышно по ней взбираться, надеясь застать врасплох спящую и овладеть ею насильно.

Была душная летняя ночь. Иосиф был почти не одет, чтобы не тратить времени на раздевание.

А у окна, спрятавшись за занавеской, сидела провидица и следила за каждым движением своего предполагаемого насильника.

А на газовой плите, на маленьком огне, стояло ведро с кипятком…

И, как только Иосиф дополз до второго этажа и взялся рукой за подоконник, струя раскаленного минерала хлынула ему в лицо и на голову, растекаясь по телу.

Дикий нечеловеческий крик взорвал тишину ночи, а последовавший за ним стук упавшего тела, рухнувшего на булыжник двора, был почти не слышен…

Гюли в эту ночь вроде и не спала, забытье, в которое она изредка впадала, трудно было назвать сном. А под утро удар в сердце разбудил ее, вырвал из объятий ночных кошмаров. Тяжело дыша, почти задыхаясь, Гюли подошла к раскрытому окну, из которого был виден дом, где жила провидица, в который и шел, крадучись, как на охоте, Иосиф.

Гюли сразу же узнала его в этой предрассветной мгле, да она узнала бы его и во мгле ада. У нее вновь сжалось сердце от предчувствия чего-то страшного, от ужаса у нее похолодели руки и ноги, и Гюли в оцепенении застыла, не в силах крикнуть сыну, остановить его и предостеречь.

Окно для нее стало экраном, но немой фильм, который она смотрела даже без звукового сопровождения, снят был богом, а не Хичкоком, но страх также усиливался с каждой минутой показа этого эпизода на совершенно закрытом просмотре, где зрители попеременно становились участниками действия, а участники зрителями.

Иосиф подымался не по ступеням лестницы. Он каждый раз, не замечая и не чувствуя этого, наступал на сердце матери…

И только крик боли, вырвавшийся у ошпаренного искателя любовных приключений, сбросил оцепенение с Гюли, и она, как была в ночной сорочке, босая, с распущенными волосами, так и помчалась, беззвучно крича, таких высот достиг ее крик, с искаженным от ярости лицом, на выручку родного дитяти.

Но изнеженный Иосиф, всю жизнь не знавший ни в чем отказа, не испытавший даже зубной боли или тумака приятеля в детской драке до первой крови, умер от шока мгновенно, и на камни рухнул уже его труп.

Когда Гюли наклонилась над ним, она инстинктивно отшатнулась, такая страшная, вздувшаяся маска скалилась ей в лицо, словно надсмехаясь. Ужаснувшись, даже не дотронувшись до него, она поняла, что он мертв, и так же, беззвучно крича, ринулась вверх по лестнице, мечтая добраться до горла красавицы и впиться, перегрызть его.

Но на середине лестницы сердце ее не выдержало собственного крика и рассыпалось на мелкие осколки, так что Гюли даже не успела осознать, что умирает, и, упав рядом с сыном, на мощенный булыжником двор, застыла мертвой, и это была самая великая милость из оказанных ей за всю жизнь.

«Пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны: она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них. По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее – как лица человеческие; и волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов; на ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее – как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну; у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала; власть же ее была вредить людям пять месяцев. Царем над собою имела она Ангела бездны; имя ему по-еврейски Аввадон, а по-гречески Аполлион (Губитель). Одно горе прошло; вот, идут за ним еще два горя. Шестой Ангел вострубил, и я услышал один голос от четырех рогов золотого жертвенника, стоящего перед Богом, говоривший шестому Ангелу, имевшему трубу: освободи четырех Ангелов, связанных при великой реке Евфрате. И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час, и день, и месяц, и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей. Число конного войска было две тьмы тем; и я слышал число его. Так видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы коней – как головы у львов, и из рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей. Ибо сила коней заключалась во рту их и в хвостах их; а хвосты их были подобны змеям и имели головы, и ими они вредили. Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить; и не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блуд одеянии своем, ни в воровстве своем».