Текст книги "Охота на мух. Вновь распятый"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

Гаджу-сан с завистью посмотрел на него.

– Почему, дорогой, мне не предложил выпить?

Покрасневший от выпитого коньяка Мир-Джавад мгновенно побелел как смерть.

– Но… Я… Вы… Коньяк! Васо мне говорил…

– Всего, что говорил тебе мой сын, а твой друг, я не знаю, но в каждом правиле есть исключение: не могу же я пить свое любимое вино на десятиградусном морозе. Наливай!

Мир-Джавад, предварительно обмыв тщательно стаканчик за неимением воды коньяком, поспешил исполнить приказ. Гаджу-сан медленно выцедил коньяк, наслаждаясь не только градусами, и о чем-то задумался. А Мир-Джавад, как ни хотелось ему еще выпить, стоял рядом с открытой флягой в руке, не решаясь взять у вождя пустой стаканчик…

„Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется; иначе увидит Господь, и неугодно будет это в очах Его, и Он отвратит от него гнев Свой. Не негодуй на злодеев, и не завидуй нечестивым: потому что злой не имеет будущности, – светильник нечестивых угаснет… Не ревнуй злым людям, и не желай быть с ними: потому что о насилии помышляет сердце их, и о злом говорят уста их. Мудростью устрояется дом и разумом утверждается. И с уменьем внутренности его наполняются всяким драгоценным и прекрасным имуществом. Человек мудрый силен, и человек разумный укрепляет силу свою. Поэтому с обдуманностью веди войну твою, и успех будет при множестве совещаний… Купи истину, и не продавай мудрости и учения и разума“…

„Сколько же я знал его?.. Трудно подсчитать, столько воды утекло… Мы с детства ненавидели друг друга и не могли прожить друг без друга ни дня. Когда я жил в семинарии, он каждый день приходил и тоскливо, как брошенная собака, смотрел на окна, а я всегда находил повод, чтобы улизнуть из семинарии и увидеться с ним. Увидеться, чтобы разругаться вдрызг и поссориться, но назавтра он вновь приходил, и мы мирились… Сколько раз я пытался обратить его в свою веру? Столько же, сколько он пытался обратить меня в свою. А когда я работал на промыслах, он, ненавидя самый запах нефти и керосина, приехал и работал рядом со мной, и мы опять ругались каждый день… Что это было: ненависть, доведенная до любви, или любовь, доведенная до ненависти?.. Один раз он спас мне жизнь, один раз я ему спас жизнь. И верил ему, как себе, и подозревал во всех интригах… Наконец, ненависть победила, но с его смертью куда-то исчезла, и осталась любовь… Он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; но приобрел землю неправедною мздою, и, когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его; и это сделалось известным всем жителям Иерусалима, так что земля на отечественном их наречии названа Акелдама, то есть „земля крови“… В книге же Псалмов написано: „да будет двор его пуст, и да не будет живущего в нем“; и: „достоинство его да приимет другой“… Приимет, обязательно приимет… Этот убийца, с которым я пью коньяк из одного стакана, и приимет… Ишь, застыл с флягой в руке, не осмеливается взять стакан из моих рук. Атабек не церемонился бы наедине, впрочем, как сказать, последние годы он стал меня люто бояться, видел, очевидно, во мне своего убийцу… Так и не согласился тогда со мной, что Иуда предал Христа. „Подставили, – говорит, – твоего Иуду, что-нибудь у него купили, а слух пустили, будто заплатили за предательство. Ведь предатели сами не вешаются, их, случается, вешают, а сами никогда. Так что настоящий предатель остался безнаказанным“…

Гаджу-сан посмотрел на Мир-Джавада. Тот преданно ловил взгляд повелителя, выражая всем своим видом готовность сделать все, что он ни пожелает.

– Слушай, ты почему не берешь стакан?

– Как я осмелюсь нарушить ход ваших мыслей, государь! Вы – это государство, а мы – это преданные слуги и покорные всегда… Этот, – Мир-Джавад скосил глаза под помост, – не понимал…

Гаджу-сан неожиданно заорал на Мир-Джавада:

– Ты много понимаешь, олух царя небесного, награбил миллиона два, человеком себя почувствовал?

– Если ваше величество считает эти два миллиона награбленными, я в любой указанный день сдам их в казну светлейшего.

И Мир-Джавад бросился в ноги Гаджу-сана.

– А вот похоронишь родственника и передашь… и не два, а три!

„При сем скажу: кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет. Каждый уделяй по расположению сердца, не с огорчением и не с принуждением, ибо доброхотно дающего любит Бог. Бог же силен обогатить вас всякого благодатью, чтобы вы, всегда и во всем имея всякое довольство, были богаты на всякое доброе дело. Так чтобы вы всем богаты были на всякую щедрость, которая через нас производит благодарение Богу. Ибо дело служения сего не только восполняет скудость святых, но и производит во многих обильные благодарения Богу; ибо, видя опыт сего служения, они прославляют Бога за покорность исповедуемому вами Евангелию Христову и за искреннее общение с ними и со всеми“.

– Разрешите пять миллионов? – взмолился Мир-Джавад, он уже понял, что речь идет о его возможном назначении на пост Атабека.

И Гаджу-сан понял ход его рассуждений и молча кивнул, соглашаясь с назначенной ценой. И протянул Мир-Джаваду стакан. Мир-Джавад взял дрожащей рукой стакан, хотел налить в него коньяк из фляги, но не сумел, так сильно дрожали руки от возбуждения. В это время начался гон, и Гаджу-сан приготовился стрелять, а Мир-Джавад, воспользовавшись тем, что повелитель смотрит в другую сторону, выпил прямо из фляги. И дрожь отпустила, как ни странно. Мир-Джавад успокоился.

– Только бы нас теперь волки не растерзали! – взмолился он. – Сделай так, аллах, чтобы охота прошла удачно!

Где-то в стороне захлопали частые выстрелы, видно, стая пошла по намеченному ранее пути. Гаджу-сан грязно выругался:

– Опять эти… все напутали!

Мир-Джавад был готов провалиться от стыда сквозь землю, как вдруг показалась группа волков: старая опытная волчица уводила свое молодое потомство в сторону от выстрелов одним лишь ей известным путем, подсказанным опытом и инстинктом.

Волчица почуяла скрывающихся за поваленным деревом заклятых врагов, а может быть, и почуяла кровь, засыпанную выпавшим за ночь снегом, и повела волчат прочь, прикрывая их своим телом. Гаджу-сан выстрелил в нее и попал с первого же выстрела, но волчица продолжала бежать, подставляя под пули, предназначавшиеся ее волчатам, свое мощное тело. Она бежала так же ровно и быстро, как будто это не в ее боку одна за другой открывались все новые и новые раны.

Гаджу-сан, ошеломленный и немного испуганный, отбросил в сторону ружье.

– Заколдованная! – прошептал он тихо и так же тихо, будто молился, продолжил: – И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад, огонь ходил между животными, и сияние от огня. И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния. И смотрел я на животных – и вот на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их…

Волчата скрылись в густом перелеске, где пули их уже не доставали, они вырвались из оцепления, и волчица сразу же рухнула как подкошенная.

Гаджу-сан облегченно вздохнул:

– Слава богу! Я уже было подумал – „знамение“, а это – обычная материнская любовь!

Мир-Джавад был также ошеломлен увиденным, да и вид охраны, расположившейся неподалеку, оставлял желать лучшего. Необычное всегда вызывает растерянность.

– Прислать вам шкуру во дворец, Светлейший? – Мир-Джавад старался не глядеть в лицо вождю и не показывать свою растерянность.

А дать понять Гаджу-сану, что увидел на его лице растерянность, значило поставить на своей карьере крест.

– Не надо! – глухо ответил Гаджу-сан.

А про себя подумал, что она будет напоминать ему малоприятные минуты, пережитые им здесь, когда он впервые в жизни растерялся.

– Закопай в лесу! – велел он уже спокойным и четким голосом.

Охота завершилась этим чудом…

А вечером объявили о случайной гибели Атабека. И опять по стране был объявлен траур, и черные флаги повисли на стенах домов, и черные рамки обрамили первые страницы газет. Именем погибшего от „несчастного случая“ героя битвы за свободу и независимость были названы: улица, пароход и паровоз… Торжественное шествие завершилось вновь у Стены плача, а после прощальных слов гроб так быстро, просто мгновенно, закопали в могилу и забросали землей, как говорится, никто и глазом моргнуть не успел, что вызвало у некоторых злорадные усмешки и шутки: мол, поскорее закопать, а то вдруг вырвется, выскочит да расскажет о „несчастном“ случае.

После похорон, в тот же день, Мир-Джавад был вызван в кабинет Гаджу-сана. Переведя на счет светлейшего пять миллионов, Мир-Джавад не боялся, а, напротив, ждал этого вызова, но все же ужасно волновался: он шел за своим маршальским жезлом, отныне золотая пайдза с изображением тигра, а то и ока вселенной, будет висеть на его груди, вызывая и страх, и трепет, и самую черную зависть. Врагов прибавится, а друзей… Друзей никогда и не было, кроме Васо.

Гаджу-сан встретил его благожелательно, указал на стул и, улыбаясь, как всегда, своим мыслям, спросил:

– Хочу с тобой посоветоваться! Как по-твоему: кого мне следует назначить на освободившуюся должность Атабека?..

И посмотрел, как кошка смотрит на мышь, своими желтыми немигающими глазами. Мир-Джавад почувствовал, как пол уходит у него из-под ног, но он уже научился владеть лицом и, хотя лоб его покрылся испариной, на лице не дрогнул ни один мускул. Да и о характере Отца Вселенной ему многое успел порассказать Васо.

– Ученик не может советовать Учителю! – твердо и с достоинством ответил Мир-Джавад, отчеканивая каждое слово. – Дело Ученика – повиноваться! Учителя – решать! Любое ваше решение будет мудрым и законным!

– Не забудь этого, – одобрил Гаджу-сан. – А то и на тебя найдется свой Мир-Джавад!

Мир-Джавад понял, что назначение состоялось, вскочил со стула и вытянулся во фрунт:

– Ваше величество! Времена Атабеков прошли. Он был последним соратником, отныне у вас могут быть только послушные слуги…

Гаджу-сан потрепал ласково Мир-Джавада по щеке.

– Хорошо сказал, мальчик! Поезжай и служи!

И „мальчик“ на пятом десятке лет почтительно поцеловал протянутую руку вождя и вышел, твердо чеканя шаг, восходя на вершину своего могущества.

Такого жаркого лета не помнили даже старожилы. Пятьдесят градусов по Цельсию в тени, и ни облачка на небе, да и небо стало походить на линялую тряпку, бывшей когда-то голубой материей.

Все, кто мог, сидели на дачах у берега моря или в горах. А несколько человек из тех, кто имел дачи и у моря, и в горах, и на берегу царских дач на острове Рым, сидели в приемной наместника и ждали прихода нового гауляйтера. Ждали и боялись взглянуть друг на друга: от былой сплоченности не осталось и следа, каждый готов был предать другого, всех бывших друзей, вместе взятых.

Человек, которого они еще только полгода назад не замечали, стал их властелином: и тел, и душ. Первый раз он решил собрать всех их вместе, это была первая встреча, назначенная им.

Жара и духота, а все окна закрыты наглухо, а каждый из присутствовавших был одет в приличный черный костюм-тройку из ангорской шерсти, а расстегнуться нельзя, не говоря уж о том, чтобы снять хотя бы пиджак, а вдруг внезапно войдет гауляйтер и застанет в таком несерьезном виде, расценит как неуважение, ужас, что будет. От пота рубашки намокли, но ни один из присутствующих не мог первым предложить открыть окно, а вдруг не так поймут…

Старый Пишка сомлел и, сидя в кресле, задремал. За долгое „сидение“ у „кормления“ он научился спать не только сидя, но и стоя, за что и получил кличку „слон“. Голову откинул на спинку кресла, которое занял первым, как только вошли в приемную, а теперь вдруг сомлел и тихо похрапывал, широко раскрыв рот.

Не только жара и духота донимали бывших верных друзей Атабека. Словно ангел протрубил и послал на грешников полчища мух, огромных, жирных, зеленых с синевато-стальным отливом, наглых и бесстрашных, жара и духота на них не действовали, а может, и действовали, но густой запах человеческого пота будоражил, манил, дразнил. Голодные, жаждущие пищи мухи взбесились, атаковали целыми семьями этих двуногих в строгих черных костюмах, издающих такой чудесный аромат. А тут еще старый Пишка сомлел в кресле, и его потное лицо стало объектом питания, по строго соблюдаемой очереди.

Когда в приемную неожиданно вошел Мир-Джавад, все растерялись и замешкались на секунду, а Мир-Джавад мгновенно увидел спящего Пишку и огромную зеленую муху, ползающую по его губе у самого края раскрытого рта. Мир-Джавад прижал к губам палец и так зловеще тихо прошипел: „тс-с-с“! – что все замерли в тех позах, в которых это „тс-с-с“ застало их: кто только лишь оторвался от стула, кто в полусогнутом положении, кто застыл столбом, а кто и сидя, в своем стремлении встать со стула.

Мир-Джавад достал из кармана резинку и, подкравшись, метко сбил муху прямо Пишке в рот, тот, причмокнув, проглотил ее. Гауляйтер свирепо оглянулся на готовых зааплодировать и засмеяться подчиненных, и они замерли в еще более нелепых позах. А Мир-Джавад ждал, терпеливо ждал, когда другая муха с щеки переберется на губу. Как только осатаневшая от жадности муха поползла по губе, Мир-Джавад метко сшиб и эту прямо Пишке в рот. И опять тот, причмокнув, проглотил ее. Довольный собой, Мир-Джавад не стал ждать, когда третья муха переползет с глаза Пишки на губу, и бесцеремонно расквасил ее на месте обитания.

Одуревший от страшной боли Пишка вскочил с места, но наткнулся на вытянутую руку Мир-Джавада и с разбитой губой рухнул обратно в кресло… Тонкая струйка крови потекла по подбородку.

– Вот и первая кровь! – удовлетворенно подумал Мир-Джавад и расхохотался.

Все послушно захохотали вслед и захлопали в ладоши. Раздались одобрительные крики:

– Браво! Браво! Браво!

Одуревший Пишка ничего не соображал от боли и духоты, закрыв лицо руками, взмолился:

– Не бейте меня! Я старый, больной!

– Да кто тебя бьет? – искренне удивился Мир-Джавад. – Муха тебя укусила в глаз, ты вскочил и наткнулся на мою руку, я собирался прогнать муху, чтобы не беспокоила твой сон…

– Извините, шеф, я виноват!

– А ты действительно старый и больной! Все слышали? – и Мир-Джавад грозно обернулся к шайке Атабека, оставшейся без предводителя.

– Так точно, светлейший! – громоподобно гаркнул самый молодой из шайки, а все остальные угодливо закивали.

Мир-Джавад быстро прошел в кабинет, махнув у дверей рукой:

– Следуйте за мной!

Шайка, соблюдая установившуюся иерархию, прошмыгнула, один за другим, в кабинет, а последний тщательно прикрыл за собой дверь.

Мир-Джавад сел в кресло Атабека и опять ощутил необычный прилив сил и энергии, и с презрением посмотрел на стоящих перед ним почтительно склоненных приближенных Атабека, с которыми ему предстояло работать. Еще полгода назад они его не замечали, он был для них простой исполнитель воли Атабека, а значит, всей их группировки, слуга, которому приказывали убивать и арестовывать. Его и за политика не считали, а следовательно, и не опасались. „Каким образом он их сумел обскакать?..“ Каждый задавал себе этот вопрос и находил лишь один ответ: „в падении Атабека таится внезапный взлет Мир-Джавада“… И каждый боялся за свою жизнь.

Мир-Джавад, в свою очередь, бесцеремонно рассматривая их, молча прикидывал: кого надо оставить, кого придется оставить, кого можно будет, как Пишку, отправить на покой проживать награбленное, в стороне от дел, а кого и уничтожить…

– Гурама и его шайку в первую очередь. Как смотрит, э! Клянусь отца, он уже прикидывает сроки, когда меня можно будет отравить. „Великий отравитель“! Когда-то, в молодости, он оказал важную услугу Гаджу-сану: лечил его покровителя и учителя. Нашел Мудрый у кого лечиться, этот лекарь для начала заразил его сифилисом, а уж затем лечил его успешно мышьяком и в год загнал Мудрого в могилу. Услуга была так велика, что лекаря оставили в живых, вопреки всем правилам Отца народов, лишь услали подальше с глаз, следить за Атабеком. Но мой бывший тесть купил его возможностью творить любые дела безнаказанно… Ну, ничего! „Дело врачей“ мы организуем быстро. Есть у меня на примете в свите Гурама одна смазливая шлюха, бегает к Бабур-Гани, мальчиков развращает и обучает, если судить по тем снимкам, что принесла мне Бабур-Гани. А мне и нужен „разоблачитель“ из ближайшего окружения Гурама, думаю, что ближе, чем его любовница, мне не найти… И начальника полиции Сабита придется убрать, нечего делать: породнился с Гурамом… Подожди, подожди! А кем был Сабит до своего поступления в полицию?.. Столяром! Интересная идея мелькнула!

Никто из подчиненных не осмелился прервать размышлений нового повелителя. Все преданно смотрели на него и ждали новых распоряжений.

– Долго с вами я говорить не буду! – заорал неожиданно для себя Мир-Джавад. – Некогда, работать надо! Вы-то известные бездельники!.. – и так же неожиданно перешел на шепот. – Вот в этом сейфе хранятся папки с вашими делами: кто сколько наворовал, кто кого убил, даже кто с кем спит, кто предпочитает мальчиков, кто девочек, а кто предпочитает заниматься онанизмом… Вседозволенности, какая была при моем тесте, мир его праху, больше не будет. Мне многое не нравилось в стиле его правления, но… „о мертвых: либо хорошее, либо ничего“… Выберем второе. Я думаю, у вас вопросов ко мне не будет!.. Нет?.. И прекрасно!.. Тогда у меня к вам есть предложение: место каждого из вас стоит миллион, кто сегодня не внесет на мой счет номер один в центральном банке эту смехотворно маленькую сумму, завтра может на работу не выходить… Договорились?..

Пишка расплакался:

– Светлейший! Это же все, что я имею, на что я буду жить на старости лет?..

– „Не заботься о том, чтобы нажить богатство; оставь такие мысли твои. Устремишь глаза твои на него, и – его уже нет; потому что оно сделает себе крылья и, как орел, улетит к небу“…

– Это из Ветхого Завета, светлейший! – осторожно заметил чиновник по связям с мечетями. – А наш народ придерживается Корана, Истинно правоверный придерживается законов Адата…

– Я сказал вам слова Великого Отца земного шара! А он для меня выше Старого и Нового Заветов, Корана, Адата, Торы и всех превращений Вишну. Гаджу-сан – наш аллах, а я – пророк его! И попрошу присутствующих об этом не забывать. О сейфе тоже помните… Идите, идите! Разит от вас псиной и мочой. Пишка, мыться каждый день, утром и вечером. Впрочем, ночью и вечером страдают ваши блудницы, а днем ко мне являться чистенькими, тем более что это совершенно безопасно: я не гомик.

Все подчиненные вышли подавленные и пришибленные из кабинета, а вслед им Мир-Джавад громко кричал:

– Не забывайте о сейфе!

О таком повелителе осиротевшая банда Атабека и не помышляла. Атабек сам любил пожить и давал другим, а этот – удав, кости переломает и проглотит. „Быстрее перевести на его счет деньги, – каждый только об этом и думал. – Половина-то, а то и больше, остается. Сыты будем – не помрем, живы будем – наживем!“

Один Пишка не смог пережить потерю награбленного. Он был настолько никчемен, что и воровать не умел, хватал, что уж совсем плохо лежало или что подавали „на бедность“. Так и не сумел Пишка себя переубедить, смириться с потерей состояния.

Черт с ней, с этой должностью! – вдруг радостно подумал он. – Не отдам я последнее!“

И почувствовал такое облегчение, что решил не выходить завтра же на работу, взять заключение у своего врача, что он при смерти, и быть при смерти как можно дольше, до самой смерти, но денег не отдавать…

Мир-Джавад блефовал с сейфом. Ключей от сейфа у Атабека не нашли, кроме него комбинацию цифр никто не знал, а замок был столь сложным, что самому открыть его нечего было и стараться. Лучшие специалисты по взлому сейфов, которые отбывали сроки наказания в тюрьмах страны, были доставлены из мест заключения, каждому из них, в случае успеха, была обещана, кроме денег, свобода, самое дорогое, что есть у человека, иногда даже дороже, чем жизнь. Но все было тщетно. Что в сейфе хранилось, Мир-Джавад об этом мог только догадываться, но там хранились списки лучших агентов Атабека… Мастера взлома предлагали вырезать замок автогенным аппаратом, но Мир-Джавад отказался: пламя могло повредить самое ценное, ради чего затевалось это дело: списки агентов. Мир-Джавад не боялся этих людей, знал, что без приказа они не убивают, просто ему нужны были эти высочайшего класса профессионалы.

И он решил дождаться, когда в его руки попадет взломщик экстра-класса. Об одном из них ходили легенды, и Мир-Джавад дал команду инквизиции подключиться и помочь в поисках полиции и перетряхнуть весь уголовный мир, но этого мастера достать…

Мир-Джавад вызвал к себе архитектора, проектировавшего дворец наместника. Контора архитектора находилась рядом со дворцом гауляйтера, и он прибыл через несколько минут.

– Слушай, строитель светлого будущего, расскажи мне все о дворце!

Архитектор сразу понял наместника:

– Вас, светлейший, наверное, интересует то, что скрыто от глаз? Я захватил с собой секретные чертежи… Вот, извольте, ваша светлость, взглянуть: здесь потайной ход, под дворцом протекает горная речка, заключенная в бетонную трубу, отсюда можно насосом поднимать наверх воду в случае осады дворца…

– Это все я давно знаю! – перебил его Мир-Джавад. – Ты что, забыл, что Атабек был моим тестем, и к тому же я охранял его и отвечал за его жизнь… Ты мне вот что скажи: можно ли из моего кабинета, вот из этого, сделать спуск к реке?

– Трудно, но можно! – задумался архитектор. – Колодец, конечно, в него скобы вбить… Но, ваша светлость, этим путем выбраться невозможно, у реки сильное течение, а уровень воды так высок, то вплавь не добраться, труба помешает.

– Ты меня не пугай! Я плавать не собираюсь… Составь лучше проект, подумай, сколько тебе нужно людей…

– Но те, кто будет строить, могут проговориться! – испугался архитектор.

– Мертвые секретов не имеют! – усмехнулся Мир-Джавад.

Архитектор побледнел. Мир-Джавад злорадно смотрел на него и молчал. Затем позвонил начальнику полиции Сабиту.

– Сабит, зайди ко мне, посоветоваться надо!

Сабит обомлел: не было еще в истории случая, когда бы наместник обращался за советом к начальнику полиции. Но делать было нечего, и Сабит поехал к гауляйтеру.

– Чего испугался? – успокоил архитектора Мир-Джавад. – Не бойся, дурачок, ты будешь жить. Сейчас приедет начальник полиции, отправишься с ним в управление тюрем, отберешь двоих, которые тебе подойдут для этого дела.

Архитектор продолжал трястись от страха.

– Да не бойся ты, говорю! – повторил Мир-Джавад. – Мне невыгодно тебя убивать, сразу все поймут… Будешь молчать, будешь жить! Подожди в приемной!

Архитектор на дрожащих ногах едва выполз из кабинета. И тут же явился Сабит.

– Я весь внимание, светлейший!

– Внимание тебе понадобится! – ласково улыбнулся ему Мир-Джавад. – Поедешь с этим дурачком, что ожидает в приемной, отберешь двух нужных ему людей для работы и до окончания работы глаз с них спускать не будешь, карауль и следи, чтобы они ни с кем не общались. Кроме тебя некому доверить такое важное дело. Ты уж постарайся, пожалуйста!

Сабит замер от восторга и радости.

– Заметили, заметили тебя, наконец! – гордо подумал он. – Это первый шаг к возвышению! Если его светлость потребует от меня голову Гурама, а он его непримиримый враг, то выдам его: наркотиками торгует, – раз; подпольный абортарий устроил, – два; взятки берет за все, что только можно, – три, освобождает от воинской повинности, от судебного преследования, от брачных обязательств. Э! Перечислять, времени не хватит день прожить. За все, значит, за все!

Поблагодарил Сабит Мир-Джавада, пал перед ним на колени, пол лбом припечатал у его ног и, не вставая, пятился, пятился, пока не оказался за дверью. Но в приемной он гордо выпрямился и, кивнув милостиво архитектору, чтобы следовал за ним, отправился выполнять самое важное в своей жизни поручение…

Возвышение Мир-Джавада Гюли восприняла как свое собственное: ее особняк был полон гостей из льстецов и подхалимов, возвеличивающих ее, словно царицу Савскую, превозносивших ее поблекшую красоту, как нечто непревзойденное, а ее житейский ум, как мудрость. А Гюли льстило, что у нее есть собственный двор. Никто бы сейчас и не узнал в ней ту деревенскую девчонку, изнасилованную и принявшую участие, помимо своей воли, в грязной политической игре.

Дом, полученный когда-то от старого так называемого мужа, она давно продала, он ей напоминал о трех покойниках: фиктивный муж, шофер-насильник и ее родная мать, сгинувшая в северных джунглях. Целый квартал огромных многоэтажных каменных домов стал ей теперь принадлежать одной, в одном из домов ее квартира занимала целый этаж, но затем этого ей показалось мало, и она на награбленные деньги, которые ей добровольно продолжали все нести, отгрохала столь величественный особняк, что он стал соперничать с дворцом гауляйтера.

А Мир-Джавад только посмеивался, видя жалкие попытки деревенщины казаться отпрыском древнего рода, аристократкой в тринадцатом поколении.

При Гюли уже был неотлучно ее красавец Геркулес. Не в силах скрывать больше своей страсти, она, тем более что ждала ребенка, пришла к Мир-Джаваду и рухнула ему в ноги.

– Не могу я так больше: пощади или убей! Ты меня давно уже не любишь, приезжаешь только к сыну, мне трудно одной, дай команду моему охраннику, пусть он женится на мне!

И тут ею овладел столь животный страх, что она, как в детстве, закрыла лицо руками, чтобы ничего не видеть. К ее удивлению, Мир-Джавад не только не стал ее бить, а тут же позвонил по телефону, вызвал Геркулеса и коротко ему приказал:

– Женись! Разрешаю!

– Слушаюсь и повинуюсь, светлейший!

– Может, Иосиф поумнеет, а то связался в семнадцать лет со старухой…

На что мгновенно пришедшая в себя Гюли ответила:

– Зато она не наградит мальчика заморской болезнью. К красоткам Бабур-Гани еще успеет…

Совсем мало времени понадобилось Гюли, чтобы прибрать к рукам своего ненаглядного красавца Геркулеса, от которого вскоре родила дочь. А Геркулес так был уверен в себе, когда женился, что потом долго удивлялся, как это могло случиться, что Гюли из рабыни мгновенно превратилась в повелительницу, в абсолютную монархиню. А все было проще простого: Гюли, получив в мужья своего ненаглядного, стала относиться к нему как к одной из самых своих удачных сделок, удачных покупок, а хозяин вещи – всегда прав. „Не тот прав, кто больше прав, а тот прав, у кого больше прав!“ – любила она говорить при каждом удобном и неудобном случае.

В ее руках был капитал, который она ссужала под чудовищные проценты, каменные дома и целый район данников, а в руках Геркулеса только сила, которой Гюли тоже пользовалась, как и своими данниками.

Но больше всего на свете, даже больше, чем власть и деньги, Гюли любила своего сына, единственного красавца на всем белом свете Иосифа. И ростом, и красотой он пошел не в отца, а в деда, отца Гюли. Избалованный матерью и отцом Иосиф рос настолько наглым и беззастенчивым, бесцеремонным и бессовестным, так терроризировал всех окружающих в школе и на улице, что друзей у него не было, а были одни прихлебатели, „свита“, как он их называл. В этой „свите“ подобрались мерзавцы, как на подбор, один к одному. И не было на них управы.

В школе Иосиф учился откровенно плохо, а учителя ему ставили по всем предметам „десять“, высший балл. Иосиф принципиально стоял у доски, когда его вызывали, и молчал, упрямо и упорно, а учителя отвечали за него уроки, сами себе задавали наводящие вопросы и сами себе отвечали на них, а класс втихомолку потешался. Это действительно было очень смешно, когда из любого положения пытаются найти выход. От Иосифа требовалось только одно: ходить на занятия. Здесь мать была неумолима: „ходи, радость моя, – говорила она нежно, – сам не заметишь, как что-нибудь узнаешь, слушай и запоминай, а отвечать не обязательно. Ты рожден, чтобы повелевать, а не отвечать за что-то перед кем-то, а кому нести чего куда научит жизнь“… И Иосиф сидел на занятиях, слушал, запоминал, но, хотя все знал, принципиально не отвечал. Так он стал кумиром в классе, приводил в восторг соучеников, которые пользовались тоже некоторыми поблажками учителей: у кого поднимется ставить плохую оценку нерадивому ученику, после того как недрогнувшей рукой только что поставил „десять“ Иосифу. Да и класс, где учился сын светлейшего, не мог быть не самым лучшим в школе классом.

Полиция изнывала от тоски, не зная, как расценивать погром, учиненный в кондитерской лавке Иосифом с дружками: как грабеж или как детскую шалость, тем более что являлась Гюли и почему-то платила за понесенные убытки. А Гюли платила, потому что Иосиф отказался от охраны, и ссориться с малоимущими торговцами было опасно, могли и зарезать.

Когда Иосифу исполнилось пятнадцать лет, он стал засматриваться на девочек. Гюли заволновалась и срочно пригласила к себе в гости супругу старого квартального надзирателя, молодую и красивую шлюшку. Нисколько не смущаясь, Гюли прямо заговорила с ней о деле:

– Послушай, милочка! Я надеюсь, ты не откажешься от молодого любовника?

Молодая супруга поняла ее с полуслова.

– О, мадам! Если вы разрешите мне стать рабой вашего сына, я буду ему верна.

– Это я и хотела уточнить… У тебя много любовников?

– О, мадам! К сожалению, ни одного.

– Не может быть!

– Увы! Мой цербер приставил ко мне двух старых теток, а они сами прошли огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы, их не проведешь.

– Но ко мне он, надеюсь, тебя отпускает?

– Да, мадам, но тетки ждут меня в автомобиле, а одна из них, я больше чем уверена, караулит у черного хода вашего дворца.

– Это меня устраивает. С мужем тоже это время не живи.

– Но как?

– Я тебе сейчас дам справку, что тебе запрещено заниматься любовью полгода, а потом продлю ее.

– О, мадам! Когда мы начнем? – сгорая от нетерпения, проговорила неудовлетворенная супруга.

– Да прямо сейчас! Скоро мой сыночек придет из школы. Я его покормлю и отправлю к тебе. А ты разденься догола и жди его перед зеркалом.

– Как скажете, мадам! Я вам верю! – блеснула хищно глазами надзирательша.

Как они договорились, так и Сделали: Гюли заставила Иосифа плотно поесть.

– Тебе понадобятся силы, мой милый мальчик!

– Зачем мне сила, мама, меня и так все боятся!

– Я тебе приготовила игрушку, где страх лучше не испытывать.

– Ты говоришь загадками! Мне игрушка? Ты спятила, мать!

– Сын! Как ты можешь так непочтительно обращаться к своей матери. Я же тебе не какая-нибудь шлюха подзаборная!

– Ащи, ма! Не пили мне мозги!

– Хорошо, пойдем со мной!

И Гюли повела сына к комнате, где его уже дожидалась молодая женщина. Быстро и неожиданно втолкнув сына в комнату, она заперла дверь на ключ. Но голой женщиной, стоящей перед зеркалом, Иосифа было трудно испугать.