Текст книги "Охота на мух. Вновь распятый"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц)

Так что работы в отделе Мир-Джавада было хоть отбавляй. Ну, а те, кто платил дань Мир-Джаваду, жили спокойно: при зарплате в сто монет имели по прекрасному особняку для каждого взрослого члена клана, по две огромных дачи, одна из которых обязательно должна быть на берегу самого синего в мире моря, покупали беспрепятственно женам и дочерям, да и любовницам тоже, машины и шубы, стоимостью по пятнадцать тысяч монет каждая, не говоря уж о таких «пустячках», как бриллиантовые и золотые побрякушки. И никто им не задавал даже малейших вопросов, от которых появляется бессонница. Множество писем с подписями и без подписей, изобличающих подпольных миллионеров, изымались, хотя все пасквили, вперемежку с фактами, аккуратно регистрировались и подшивались, так что подпольным миллионерам не надо было скрываться в горах Серры, а против тех наивных патриотов, что осмелились открыто написать свое имя, возбуждали дела о клевете на достойных, всеми почитаемых людей, сажали «клеветников» в тюрьмы или ссылали их на необитаемые острова Лусин. «Пусть там клевещут!»

И поощрялась ложь, и преследовалась правда. Стало выгодно жить неправдой, чтобы выжить, элементарно выжить. И люди приспособились, с трудом, но приспосабливались. По-другому жить не разрешалось. Ты мог думать, что хотел, но говорить вслух был обязан лишь то, что внушали газеты, что вещали с высоких трибун и поменьше, чему стали учить в школах и даже в подготовительных детских заведениях. Везде появились портреты Гаджу-сана и Атабека. «Фюрер мыслит, а мы проводим эти мысли в жизнь!» «Претворим великие замыслы в реальность!» «Весь мир нам внимает!..» Не добавляли только: «с ужасом»!

А рядом с Атабеком на официальных приемах можно было увидеть все чаще и чаше фигуру Мир-Джавада. Он и ему подобные набирали силу и уже кое-где косо поглядывали на тех, кто их нашел, вывел в люди, подсобная, вторая роль их больше не устраивала. Им нужен был лидер, они нужны были лидеру, и они создали земного бога, предложив себя в рабы. «Великий Гаджу-сан»! «Несравненный Гаджу-сан»! «Мудрый Гаджу-сан»! «Гаджу-сан – учитель всех народов мира»! «Гаджу-сан – вождь всех стран»!.. Такие лозунги запестрели на стенах домов и вдоль шоссейных дорог, особенно вдоль трансконтинентальной трассы. Но новое поколение ошибалось, думая, что лидер останется им верен. Это он выдвигал их, определяя, кому быть пешкой, кому фигурой, он выбирал их, способных и готовых на все: отказаться от отца с матерью, забыть о братьях и сестрах, предать жену и друга, не признавать детей. Он выдвигал каждого зубастого, каждого клыкастого, его совет был законом для всякого, но тех, кто не понимал, чем ему обязаны, кто проявлял хоть малейшую свободу, он сбрасывал с доски своей игры, понятной лишь ему одному, зато понятливых выдвигал на важные посты в своей партии эмира, в армии, в полиции, а главное, в инквизиции. Ставка была сделана на инквизицию. После Торквемады Гаджу-сан был первым, кто осознал влияние инквизиции на умы и чувства общества и понял, что тот, кто владеет инквизицией, владеет этими умами и чувствами. И он трудился не покладая рук.

* * *

Ио слушал, но голос ректора то звенел, то пропадал, когда Ио уносился мыслями в родные горы:

– Господи! Ты даруешь нам мир; ибо и все дела наши ты устрояешь для нас… Твердого духом Ты хранишь в совершенном мире, ибо на тебя уповает Он… Разве ты не знаешь? разве ты не слышал, кто вечный Господь Бог, сотворивший концы земли, не утомляется и не изнемогает. Разум Его неисследим. Он дает утомленному силу, и изнемогшему дарует крепость. Утомляются и юноши и ослабевают, и молодые люди падают, а надеющиеся на Господа обновятся в силе, поднимут крылья, как орлы, потекут и не устанут, пойдут и не утомятся… Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я – Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей. Вот, в стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя, будут как ничто и погибнут препирающиеся с тобой. Будешь искать их и не найдешь их, враждующих против тебя, борющиеся с тобой будут как ничто, совершенно ничто; ибо Я – Господь Бог твой; держу тебя за правую руку твою, говорю тебе: «не бойся! Я помогаю тебе»…

«Ныне же так говорит Господь, сотворивший тебя, Иаков, и устроивший тебя, Израиль: не бойся, ибо Я искупил тебя, назвал тебя по имени твоему; ты – Мой. Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя. Ибо Я – Господь Бог твой»… «Ко мне обратитесь и будете спасены, все концы земли; ибо Я – Бог, и нет иного… И до старости вашей Я тот же буду, и до седины вашей Я же буду носить вас; Я создал, и буду носить, поддерживать и охранять вас»…

«О, аллах, как я тебе молился, когда мне удалось перебраться через границу с караваном контрабандистов.

Караванбаши уже на этой стороне мне сказал, что меня и проверять не надо было, такой страх на лице не сыграешь, смерть за плечами стояла и смеялась. Не стал я его пугать, не сказал, из-за чего бежал. Сказал, что убил двоих, кровной мести испугался. Это ему было знакомо, обыденно, привычно. Караванбаши взял плату и исчез из моей жизни, он не будет много рассказывать обо мне, кому интересен какой-то убийца. А узнай он настоящую причину, ночами бы не спал, предал бы меня с потрохами.

А причина страшная… До переворота отец каждое лето отправлял меня к своему брату на эйлаг пасти овец. „Лучший отдых от городской жизни, – говорил, – целый день на воздухе“. И мне нравилось. Чем проводить время за альчиками в пыли, жаре и грязи, лучше работать на природе, в тишине и покое, дышать кристально чистым воздухом, есть свежую пищу. Может, поэтому я ни разу не болел разными простудными заболеваниями, такую закалку получал в горах. Пастухи принимали меня за равного и спуску не давали, старший, если что не так сделаю, такую оплеуху мог дать, что щека целый день горела огнем. Но бил только за дело: мы, городские, ленивы уж больно, а за отарой нужен глаз да глаз. Овцы как люди: есть умные, никуда не бегают, щиплют себе спокойно траву, на водопой со всеми сбегают, никаких тебе с ними забот, а есть сумасшедшие, только отвернешься от нее, норовит в лес удрать, а то и вниз по дороге, в селение, за одной раз я минут десять бежал, пока поймал, пару километров отмахал, ну, и лупил же я ее всю обратную дорогу, пока пастухи не видели… И в тот злополучный день одна из сумасшедших дочерей овечьего стада удрала от меня вниз по дороге. Я ее заметил только тогда, когда она исчезла за поворотом, поэтому я побежал ей наперерез через лес по тропинке, думаю, как я поймаю эту негодную и отлуплю. Тропинка выходила на развилку нашей дороги на эйлаг с дорогой в город. Хорошо, что я заметил их издали, зрение у меня, как у сокола, пастухи так говорят. Их – это бандитов. На дороге почтовый дилижанс остановили и грабят. Я в кустах и залег, про овцу и думать забыл, сам, как овца, беззащитен. А бандиты почтарей и охрану уложили на обочину и всех по одному перестреляли. Как начали они стрелять им в затылок, хотел я убежать, да ноги не слушаются, ватные стали, не пошевелить даже пальцем, лежу и молюсь, чтобы меня не заметили, а то убьют. Так и лежал, пока последнего не пристрелили. Среди пассажиров дилижанса была одна женщина. Ее сразу увели в лес, и под крики этой женщины и расстреливали. Мама кричит, а бандиты смеются и пулю пускают в затылок следующему. Наконец, крики женщины смолкли, убивать было больше некого, тогда камень, который давил на меня и не давал убежать, исчез, и я отполз подальше и удрал к своим баранам, не зная, что говорить пастухам. Забыл и думать про сбежавшую овцу. А что про нее думать: ясно, на шашлык попала к грабителям и убийцам. Пастухам решил не говорить ни слова: у каждого по винтовке, вдруг захотят награду за поимку государственных преступников получить, а те их убьют и меня заодно. Нет, лучше забыть этот ужас, жив остался и благодари аллаха. Сел я на пригорок, на солнышке греюсь, только глаза зажмурю – убивают, открою – солнышко, зеленая трава, синее небо, мир и благодать, закрою глаза – стреляют в затылок. Стал думать о городе, вспомнил свою улицу, родной дом, лавку, где отец торгует орехами и кишмишем, пряностями и другими вкусными и ароматными вещами. И эти воспоминания спасли меня от ужасных видений, закрыл глаза и увидел мать, а не окровавленный труп, успокоился я, размяк на солнце. Слышу, кто-то подходит ко мне. Открыл глаза и обомлел. Рядом со мной стоят двое из тех, кто грабили дилижанс. Один, маленький, заросший черными волосами, он и командовал всеми бандитами, приказывал убивать всех по одному, держит на руках мою сбежавшую овечку и ласково мне говорит: „мальчик, так ты проспишь все свое стадо, разбегутся у тебя овцы, или волки их всех унесут“. А я молчу, от страха язык к зубам прилип. „Видишь, как испугался, – заметил второй, – побелел весь“. „Держи свою овечку, подрастающее поколение, – пошутил главарь и сказал приятелю: – Арчил, дай ребенку шоколадку“, – и так лучезарно улыбнулся, такой добротой сияли его глаза, совсем как у моего отца… Вручили они мне: один овечку, другой шоколадку, и, погладив меня по голове и потрепав по щеке, спустились не торопясь к дороге, где их, очевидно, ждали остальные члены банды. А я, как только они от меня отошли, штаны обмочил…

Сколько лет прошло с тех пор, подсчитать трудно, один я остался, умерли родители, жену в дом привести не удалось, маленький я, некрасивый, а тех, кому нужна моя лавка, а не я, мне и даром не нужно. И вот позавчера, как вспомню этот день, мурашками покрываюсь, выгнали нас всех на улицу, встречать Великого и Непобедимого Гаджу-сана. Мое любопытство чуть меня и не погубило. Пробрался я в первый ряд, рост-то у меня маленький, хочется посмотреть все получше, и оказался неподалеку от группы представителей всех слоев общества. Держат наготове хлеб-соль, ждут Вождя… Машина подкатила вплотную к группе, дверца открылась, Гаджу-сан вышел из машины, и тут меня вытолкнули, это задние ряды поднажали, прямо под ноги Вождю. Растянулся я на дороге в пыли, а лицом на башмак Великого Учителя попал. Это ему очень, видно, понравилось, подумал, что я целую его обувь, поднял меня, отряхнул заботливо пыль с моего костюма, а потом пристально посмотрел мне в глаза и говорит: „Где-то, кацо, я тебя раньше встречал, глаза твои ясно помню“. Стою я столбом, язык от страха к зубам прилип, молчу и жду, когда меня казнить будут. Но тут группа встречающих ревниво оттеснила меня в сторону, и, может быть, их радость и спасла мне жизнь. Только я услышал, успел услышать, каждое слово Великого, обращенное к стоявшему рядом его спутнику: „Арчил, мы с тобой видели где-то этого человека, узнай!..“ Нырнул я поскорее в толпу и со всех ног домой. Переменил замаранные штаны на чистые, взял все деньги и ценности, какие были у меня, зашел к конкуренту, он последнее время проходу не давал своими предложениями, и выгодно продал ему лавку отца, чем его, как узнал, значительно подвел, здесь сказали, что все имущество бежавших конфискуется, даже если это имущество передано или продано другому. Чтобы меня не искали, сказал всем, что иду на свадьбу, несколько дней дома не будет, и ушел навсегда. Уехал в приграничный район, где жил еще мой дядя, где я когда-то пас овец. Рассказал я все дяде без утайки. Любил он меня, как сына, своих детей у него не было в живых, погибли в горах Серры, помог, свел с знакомым караванбаши, не потребовал, чтобы я не говорил тому правды. Что я охотно сделал… Какое счастье, что у меня хватило ума и силы бежать! Какое счастье, что я жил один, без жены и детей! Какое счастье, что мои родители умерли и некого будет инквизиции казнить за мой побег!.. Иногда я затоскую по отчему дому, защемит сердце и невольно подкатит слеза, но как вспомню подозрительный взгляд Гаджу-сана, как вспомню тот ужас: что только двадцать минут отделяло меня от смерти, когда я выходил из дома конкурента, я уже заметил черную машину, стоявшую неподалеку от моего дома, и только чудо, ослепившее агентов, поверивших, что я действительно ушел на свадьбу, спасло меня; в то время как прочесывали все свадьбы в городе, я успел сесть на поезд, умчавший меня благополучно от смерти… И проходит тоска, я ощущаю лишь счастье от жизни… Правда, мне пришлось переменить имя и национальность и уехать на край света»…

Мир-Джавад не забыл о Гюли, о своей подстреленной газели, чье нежное тело снилось ему каждую ночь. После убийства сардара Али Мир-Джавад послал своих людей за Гюли, но посланные им вернулись ни с чем, вдова с дочерью уехали неизвестно куда, продали дом, сад, землю и всякую живность… Мир-Джавад отхлестал их по щекам.

– Олухи царя небесного, как шпионов ловить будете, если девчонку не смогли отыскать, они же не улетели по воздуху, не вознеслись на небо. Болваны, срочно расспросить, если нужно, то с пристрастием, соседей, кассиров на вокзале… Два дня вам даю, не найдете, куда уехала вдова с дочерью, пеняйте на себя!

Что значило это слово, никто из агентов не знал, но что за этим следовало, они настолько хорошо выучили, что «рыли землю» до тех пор, пока не вышли на одного односельчанина, который видел вдову в городе на базаре, куда привозил персики и немного анаши, жить-то надо, на продажу. Односельчанин очень удивился, увидев ее, они всем сказали, что уезжают в другой виллайят к родственникам, а вовсе не в город. В городе искать было труднее, но у Мир-Джавада были свои люди в каждом отделении полиции, всех своих он поднял на ноги, и через несколько дней Гюли привезли в его кабинет.

«Чувствовала я, что не забудет носатый мое тело. Отыскал, хотя мать клялась, что в городе нас никто не разыщет, ни один черт. Один черт нашелся, который отыскал. Интересно, как отыскал? Ладно, потом узнаю!.. Сказать ему, что у нас будет ребенок, или нет? Посмотрим… У матери ребенок тоже от него будет? Тоже мне, родственник. Кем он нам придется? Моему сыну – брат, потому что у них отец один, в то же время он брат и мне, у нас одна мать, а значит, – дядя моему сыну, но, раз он брат моему сыну, значит, он и мой сын, хоть и не я буду его рожать. А кем он будет своему отцу? Сын – это понятно, шурин, как мой брат, а еще?.. У матери родится сын и внук одновременно. Запутаться можно… Отыскал, чтобы жениться? Может, стыдно стало? Начальства боится? Припугнуть его?.. Нет, не испугается, не женится. Черта с два я с тобой буду жить просто так. Сначала женись, голубчик. Детей тебе нарожаю, будем жить, как люди»…

Мир-Джавад смотрел на Гюли и чувствовал, как переполняется нежностью и любовью его душа.

– Как расцвела ее красота, какое удовольствие будет одевать это тело, а еще большее раздевать. Дарить ей подарки наслаждение, – думал Мир-Джавад, разглядывая пристально каждую деталь ее тела.

Он гнал от себя другие, греховные мысли: ему хотелось здесь же, в кабинете, раздеть ее и на широком кожаном диване, который он конфисковал, где, уже не помнил, и наслаждаться ею, вместо этой утомительной работы.

– Нарочно скрылась? – спросил он ревниво.

– Какое тебе дело? Ты что, мне муж? – вскинулась Гюли. – По-твоему, нам надо было остаться на потеху всей улицы, а то и города.

– Тоже мне, саманный город! – презрительно бросил Мир-Джавад.

– Слушай, что ты ко мне привязался? – рассвирепела обиженная за родной городок Гюли. – Приехал, растоптал все законы гостеприимства, адат и коран в придачу, сделал свое грязное, черное дело и еще издеваешься. Ты, негодяй, еще и мать мою опозорил…

– Не говори глупости, женщина, нужна мне была твоя вдова, когда ты рядом.

– Ара, значит, ты хочешь сказать, она на стороне нагуляла ребенка?

– Это – шофер, э! Я ему скажу, он женится на твоей матери… Теперь ты довольна?

– Я буду довольна, если ты последуешь его примеру и женишься на мне, я тоже жду ребенка…

Мир-Джавад обрадовался.

– Молодец, ты делаешь меня мужчиной… Но жениться не могу. Не спрашивай: зачем, почему? Не могу и все!..

…Трудно объяснить то, что и самому не понять. На днях Атабек вызвал к себе с отчетом о конфискации. Остался доволен своей долей, суммой, отправленной в столицу, во дворец эмира, развеселился, как ребенок, а когда Мир-Джавад собрался уходить, вернул его от двери.

– Мальчик, почему ты не женишься? Женилка не выросла?

Мир-Джавад смущенно замялся.

– Шучу, шучу, – рассмеялся Атабек. – Пока не женись. Я тебе невесту подыскал: красивая, умная… Правда, я ее не могу уговорить, но ты надейся и жди. Я сказал, я помогу!

– Спасибо, учитель! – только и нашелся сказать Мир-Джавад.

Недоумевая, ушел и целый день не мог от волнения работать, – развлекался: достал из коробочки искусственных, сделанных из резины, мух, настоящих где зимой возьмешь, прилеплял их в разных местах, ходил, тренировался, сшибая ниткой резинки, затем привязал несколько «мух» к вентилятору, включил его, поток воздуха кружил «мух», и Мир-Джавад стрелял их «с лета».

Но машина конфискации и разорения работала, раз запущенная, уже самостоятельно.

…Мир-Джавад попытался поцеловать Гюли, но она резко и недовольно отстранилась.

– Трудно тебе объяснить, я и сам не понимаю.

– Что понимать? У ребенка должен быть отец, и ты им будешь, или я пойду к твоему начальнику, учти, я еще несовершеннолетняя, и все ему выложу.

Мир-Джавад засмеялся, просто хохотал.

– Ты прелесть! – стонал он между приступами хохота. – Повторяешь слова матери, как попугай, а ты – газель, лань, серна, ты должна быть сама собою: пугливой, грациозной, нежной, смотри, какие слова выучил, взял себе одного заключенного, передает мне каждый день свои знания, умный очень, философ большой, профессор… А ты базаришь, как торговка с центрального рынка. Стыдись!

– Это мне стыдиться? – возмутилась Гюли и… заревела, вытирая по-детски кулачком слезы. – Кто тебя звал, проклятый, приехал, опозорил, жениться не хочет и еще поучает.

Мир-Джавад, не обращая внимания на ее слезы, открыл сейф, достал фотографии. Гюли продолжала рыдать.

– Перестань реветь, хватит. Полюбуйся на эти картинки, они настоящие.

Мир-Джавад швырнул фотографии на стол перед Гюли, а сам отошел к окну, он столько раз любовался фотографиями, что знал их наизусть: на всех видна была Гюли, голая и в таких позах, о которых она, он был уверен, и не подозревала… И лишь на одном, на последнем снимке был виден голый партнер – сардар Али.

За окном шел снег, редкие прохожие торопились покинуть негостеприимную, продуваемую насквозь улицу… За спиной Мир-Джавада послышался стук упавшего тела. Мир-Джавад испуганно оглянулся и бросился к Гюли. Она лежала на ковре, зажав в руке ту, самую последнюю, фотографию. Мир-Джавад стал ее целовать, пытаясь привести в чувство, а затем, почти не раздевая и не раздеваясь сам, жадно овладел ею. Его конвульсии или тяжесть тела привели Гюли в сознание. Увидев над собой, так близко, его лицо, не осознавая происходящего, она тихо прошептала:

– Неужели это – он?..

Мир-Джавад молча встал с нее, бесцеремонно застегнул, не прячась, штаны, помог подняться Гюли, усадил ее на диван.

– Он, это – он! А я, это – я!.. Ребенок – мой, а об остальном тебе знать не полагается. Есть вещи, о которых не только знать, думать опасно. Я тебе не советую…

Мир-Джавад положил фотографии в сейф, достал стоявшую там же на полке бутылку марочного коньяка, налил полстакана и заставил выпить Гюли.

– Пей, пей, ты вон какая бледная, как снег, холодная, как лед, тебе вредно, ребенку вредно, пей и не разговаривай.

Гюли, не сопротивляясь, выпила коньяк, сразу порозовела, дрожь в теле исчезла. Дурной сон, на который так надеялась Гюли, не проходил, наоборот, она вдруг ощутила весь ужас реальности, неотвратимости настоящего…

– С сегодняшнего дня ты у меня работаешь секретарем, первая твоя обязанность, кроме любви, стоять на страже этого кабинета… Да это, впрочем, и в твоих интересах: в сейфе лежат фотографии… Пленок там нет, не трудись вскрывать, – пошутил Мир-Джавад. – Ребенка рожай, хорошо, что ты его оставила… Слушай, идея! Давай я тебя выдам замуж за одного старика: богатый, собственный дом имеет, не будешь ни в чем нуждаться, и спать с ним не надо. Высше, э!

Гюли смотрела на него, но ничего не видела и не слышала. Перед глазами стоял огромный огненный шар, из которого молниями вылетали одна за другой порнографические фотографии, затем в центре шара Гюли увидела раздутое до безобразия лицо Мир-Джавада, с торчащими изо рта, как у вампира, клыками. Шар неожиданно лопнул огненными рваными клочьями и… Гюли ясно поняла, что она целиком и полностью во власти этого любящего ее, она это твердо знала, вернее, чувствовала, человека, и единственное, что ей разрешается, это – полностью подчиниться его прихотям и желаниям. И Гюли решила подчиниться…

«Черт носатый, всю душу вывернул наизнанку. Вот почему исчез сардар Али, чтобы скоропостижно скончаться в столице. Этот вурдалак виноват. Он и приехал за этим, меня не зная и никогда не видя, этот черт носатый… Мешал он им чем-то, вот они его и убрали… А! Что мне до этого? У меня будет ребенок, и я должна думать о нем. Главное, что этот черт носатый от меня без ума, опять изнасиловал, негодяй, если ему так больше нравится, пусть, все равно я ничего не чувствую. Ребенку обрадовался, значит, не бросит, как ненужную вещь. Буду делать, что скажет, хуже не будет… Какие фотографии страшные, вдруг кто увидит, стыда не оберешься, придется собакой на цепи сидеть у него в кабинете и сторожить… Вот к чему был тот сон: бесконечная дорога, и я по ней иду, солнце немилосердно палит, пить хочу до сумасшествия, руки связаны, шею аркан держит, другим концом привязанный к седлу коня, а в седле сидит он, носатый дьявол, и красном кафтане, золотые звезды разбросаны, в руке держит дьявол длинную пику и, как бабочек и жуков, натыкает на нее всех встречных детей, изо рта у него торчат окровавленные клыки, придающие ему почему-то вечно усмехающийся вид. А Гюли идет за его конем, перебирает по дороге окровавленными босыми ногами. Бедная Гюли!.. С ума сошла: о себе говорю, как о другом, совершенно постороннем человеке. О другом человеке… А я разве прежняя Гюли?..»

Две свадьбы играли одновременно. Шофер смотрел тоскливо на свою жену, которая была старше него на семь лет, и на своего новоявленного зятя, старше него на тридцать лет, а на сколько лет он старше своей жены, падчерицы, на которую шофер искоса бросал страстные взгляды, и подсчитать трудно. Но женщины были довольны: вдова, получив такого молодого и красивого мужа, отца ее ребенка, была так благодарна Мир-Джаваду, что некоторые «мелочи» прощала, такие, например, как смерть сардара Али, друга ее семьи, насилие над дочерью и даже навязанного ей мужа, от одного вида на которого мутит и тошнит. А Гюли как раз была очень довольна, что муж такой старый и безобразный.

«Уродина! В самую тоскливую минуту не придет даже мысль, не говорю о желании, лечь к тебе в постель. Сидит, словно на похороны пришел», – думала Гюли, изображая счастливую новобрачную.

На столе было все, чего только душа ни пожелает. Мир-Джавад не поскупился, ничего не пожалел: обложил дополнительным налогом всех торговцев, и они принесли все самое свежее, самое лучшее. Обычно на все свадьбы приглашают зурначей, ансамбль восточных инструментов: тар, кеманча, зурна, нагара. Но Мир-Джавад решил пустить пыль в глаза и пригласил еще духовой оркестр. Духовой оркестр играл вальсы, польки-бабочки и марши, когда гости пили и ели, а при смене блюд, для отдыха, квартет бодро играл «шур», или тарист надсадно пел длинный мугам. Специально по вызову Мир-Джавада приехал и спел несколько классических арий известный баритон Бай-булат. Получив оговоренную сумму в запечатанном конверте, он привычно, не вскрывая, положил деньги в карман, собираясь ехать на следующую гастроль, но Мир-Джавад пригласил его остаться. Знаменитость не посмела отказаться, хотя следующий гонорар ему не суждено было получить. Приглашенный к столу, как всегда, напился, стал хвастаться и приставать к молоденьким дочерям и женам сослуживцев Мир-Джавада. Но гости с завистью смотрели на его присутствие и прощали ему маленькие шалости: эта знаменитость не ходила к простым смертным, да и гонорары брала умопомрачительные.

Старый молодожен тупо смотрел на собравшихся в его доме людей: все чужие, видел он их впервые, только с Мир-Джавадом у него состоялась предварительная беседа, о которой старик без содрогания не мог вспоминать. Молодую жену свою, на пятом месяце беременности, старый муж уже тихо ненавидел, второй день, как переехала, а распоряжается, как будто выросла здесь, хозяйка… «А ее мамаша, шлюхи чертовы, выглядит так глупо: смотрит, дура, как влюбленная девочка, на молодого мужа, а тот смотрит на ее дочь. Ну, семейка! Что делается на свете, все перевернулось: молоденькие выходят замуж за стариков, ведь я ей в дедушки гожусь, а молодые женятся на старухах, а этот брак мне вообще непонятен. Раньше, если совершались подобные браки, то только по расчету, а какой расчет может быть у этого молодого парня, денег-то у вдовы нет, хотя какая она, к черту, уже вдова. Выгнать бы всех к чертям собачьим! Вот так; встать и крикнуть матом: „пошли, мол, к такой-то матери!“ Где уж мне, этот дьявол тут же убьет моего Джаваншира, а я все готов отдать, всем пожертвовать ради спасения моего единственного ребенка. Ради мальчика моего я на коленях готов ползать перед ними. Но этой молодой шлюхе я отомщу, я уже придумал, как я это сделаю… А какая у меня была свадьба сорок лет назад, о перевороте никто тогда и не думал, какая при Ренке была жизнь, ах, какая жизнь. Недавно слышал по радио, как знаменитая актриса давала интервью: слащаво хвалила кровавый режим Гаджу-сана, рассказывала, как всем хорошо живется, но когда ее спросили: как она представляет себе наше светлое будущее, ответила, что когда все будет, как при Ренке, магазины полны товаров, за границу свободно можно будет ездить… и еще что-то там подобное, я уже и не помню. Уверен, что всех работников радио, имевших отношение к этой передаче, либо уволили, либо посадили в тюрьму, а то и расстреляли… Ради Джаваншира я пошел на такую сделку, что, по сравнению с ней, продать черту душу – это пустяк»…

Мир-Джавад скоро увел «молодых» в спальню. Провожали их со смехом, с сальными шуточками, с гнусными предложениями. Гюли со страхом смотрела на Мир-Джавада. «Неужели положит ее в постель к старику? Потешиться захотел?»

Но Мир-Джавад, никого не стесняясь, разделся догола и залез в постель, приготовленную для «молодых».

– Раздевайся и иди ко мне, – приказал он Гюли. – Или тебе этот старик понравился? Так я встану… Только не уступить ему место, а убить его.

Гюли начала было раздеваться, но застыдилась, покраснела и умоляюще посмотрела на Мир-Джавада.

– Что, этот старый хрен тебе мешает? – изгалялся наглец. – Эй, старый хрен, ты слышал? Мешаешь своей законной жене. А каждое ее слово для тебя – закон. Принеси маленький столик, поставь на него вино, фрукты и исчезни. Рядом есть маленький чулан, ты не забыл его, я думаю, сегодня переночуешь там, чтобы гости думали, что ты спишь в нежных девичьих объятиях… Да, пока не забыл: возьми в моей сумке простыню, забрызганную кровью, через два часа выйдешь к гостям и продемонстрируешь ее со счастливым видом. Задание понял?

Старик мрачно кивнул головой. Мир-Джавад нахмурился.

– Не слышал, повтори!

– Через два часа со счастливым видом выйду к гостям и продемонстрирую символ ее невинности. Если гости не помрут от смеха, то останутся довольны.

– Если кто начнет умирать от смеха, мне доложат, я ему помогу… умереть.

Старый «молодожен» поставил к кровати столик, на него поставил вино и фрукты, достал из сумки Мир-Джавада заранее заготовленную простыню со следами чьей-то невинности и удалился в расположенный рядом со спальней чулан.

Гюли медленно раздевалась, ощущая необычное волнение и новизну. Будучи на пятом месяце беременности, она ни разу, по сути, не познала до сих пор мужчину. Это была ее, по-настоящему, первая брачная ночь. Гюли потушила свет и легла в брачную постель рядом со своим любовником, отцом ее будущего ребенка.

А в это время ее законный муж лежал без сна в чулане и думал о сыне, о тех огромных жертвах, которые он принесет во имя спасения его жизни, выжидая обусловленного срока, когда за ним придут, и он обязан будет разыгрывать комедию, удостоверять чистоту навязанной ему жены, кто женой ему не является, и следовательно, признать себя отцом чужого ребенка, во имя спасения своего…

И вот этот позорный момент настал. Люди Мир-Джавада поднялись за ним и отвели его к гостям. Гости встретили «счастливого молодожена» пьяными, сытыми смешками. Изображая изо всех сил счастье на лице, старик, несчастный муж и отец, развернул простыню и продемонстрировал свежие пятна крови. Раздались приветственные крики, одобрительные возгласы, даже хулиганские выкрики. Но лишь на мгновение опустилась тишина, сосед старика домами ехидно произнес:

– Ты, как святой, можешь творить чудеса. Впрочем, ни один святой еще такого чуда не сотворял, ты – первый.

Каждое его слово было словом его смертного приговора. Утром соседа арестовали, днем судили с группой «заговорщиков», причем все заговорщики охотно его признали за своего, а вечером расстреляли… Если бывают убийственные шутки, то эта была самоубийственной.

Мир-Джавад стал демонстрировать свое всесилие.

Незаметно пролетели зима и весна. Муж Гюли по ее требованию переписал на нее свой дом и все имущество и жил в своем доме теперь как квартирант. Вдова жалела его и ухаживала за ним, кормила, стирала белье, а Гюли не обращала на него никакого внимания, словно его и не существовало. Человек так уж устроен: любит тех, кому делает добро, и ненавидит тех, кого обидел или причинил зло, вольно или невольно. Шофер влюбленно ухаживал за Гюли, стараясь ей во всем угодить, ловил каждый ее взгляд, а его жена тихо ревновала к своей дочери, молчала, но следила за каждым их шагом.

Летом мать Гюли родила девочку, а Гюли мальчика. Ее первые роды прошли тяжело, и Гюли предстояло пробыть в роддоме для избранных не менее месяца. Мир-Джавад навещал ее, но не ежедневно.

– Начальник не может проявлять к своей подчиненной повышенного интереса, – так он успокаивал ее.

На самом же деле Мир-Джавад охладел к Гюли. Он увлекся одной эстрадной певицей. Женщина оказалась несговорчивая, а Мир-Джаваду было трудно ее арестовать по подозрению в шпионаже и три законных дня предварительного следствия наслаждаться ею. Мир-Джавад почти каждый день приезжал в тюрьму навещать молоденьких арестованных. Новенькую переводили в специально оборудованную камеру, где стояла никелированная кровать с мягкой сеткой, в камеру приносили деликатесы и спиртные напитки, и Мир-Джавад три ночи проводил в тюрьме. Насладившись свеженькой, Мир-Джавад выпускал ее на свободу, даже если она на самом деле была шпионкой. Но если девица упрямилась, то ее за руки, за ноги привязывали к спинкам кровати, и Мир-Джавад получал свое, но и том случае после него выстраивалась очередь стражников, все, кто был свободен и имел желание, больных венерическими болезнями ставили в конец очереди, и бедная жертва против своей воли обслуживала всех. Иногда слабые жертвы испускали дух под очередным потным и вонючим телом. Если скандал не удавалось замять, то стражники бросали жребий, и того, кому он выпадал, «с позором» изгоняли с работы. Наверх отсылался рапорт о принятых жестких мерах, а Мир-Джавад пристраивал неудачника где-нибудь в районе.