Текст книги "Охота на мух. Вновь распятый"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

Смеясь, Бабур-Гани подошла к Бабеку и, сбросив с себя халат, села к нему на колени и ласково прижалась.

– Глупый, неужели ты мог хоть на минуту представить, что я откажусь от тебя и уступлю другой? Сознайся, ты уже сделал ее женщиной?

– Нет! – хрипло выдохнул, задохнувшись от высказанного кощунства, Бабек. – Отпусти ее! Клянусь, я никогда ее больше не увижу…

– Правда! – перебила его Бабур-Гани. – Ты никогда больше ее не увидишь! То, что я сейчас тебе покажу, отучит тебя навсегда даже смотреть на девочек…

И Бабур-Гани, не сходя с колен мужа, дотянулась, соблазнительно изгибаясь, до выключателя и щелкнула тумблером.

Перед Бабеком матово засветилась стена, скрытая портьерой, оказалось, что это и не стена вовсе, а огромное стекло. Оно открывало прекрасный вид в большую комнату, устланную во весь пол огромным пушистым ковром, и, кроме ковра, в ней ничего не было. А стекло, разделявшее две комнаты, с другой стороны служило зеркалом, так что находившиеся в большой комнате даже и не подозревали, что за ними могут наблюдать, оставаясь сами невидимыми.

Эту комнату Бабур-Гани часто сдавала немощным старичкам, занимавшим высокое положение в обществе или обладавшим огромным капиталом, и старцы, пуская слюни, смотрели, как в кино, на чужие голые тела, сливающиеся в любовной игре, и глаза их туманились от приятных воспоминаний.

Бабур-Гани легко спорхнула с колен мужа. И подошла к стене, полуприкрытой портьерой.

– Так ты даже ее тела не видел, глупыш, – засмеялась она. – Ничего, я тебя так люблю, что доставлю тебе и это наслаждение.

И она раскрыла полностью портьеру.

И в ту же секунду, что было простым совпадением, Бабек увидел, как в пустой комнате открылась дверь и вошла обнаженная Сол…

Когда она, измученная ожиданием и тревогой, наконец-то заснула, ее тут же разбудил старший евнух.

– Суд ждет тебя! – пропищал он и повел Сол коридором мимо бесчисленных дверей.

У одной из них Сол ждала высокая грузная мужеподобная женщина в полицейской форме. Она взяла Сол за руку и ввела ее в просторную комнату с душевыми кабинками и бассейном.

– Прими душ, а то от тебя за версту разит тюрьмой! – грубым, злым голосом приказала она.

Ошеломленная столь открытой ненавистью, Сол беспрекословно подчинилась. Когда она сбросила с себя всю одежду, у женщины исказилось лицо, судорога желания прошла по нему волной, и она, собрав быстро одежду Сол, вышла из душевой, так же зло бормоча себе что-то под нос.

Сол быстро выкупалась и, мокрая, стала искать полотенце, чтобы вытереть тело, но полотенца не было. Зато рядом с кабинками она обнаружила работающий огромный фен, под которым можно было встать. Сол в этом потоке горячего воздуха высушилась за минуту.

Как только она вышла из-под фена, вошла опять грубая и злая женщина, открыла ключом другую дверь.

– Чистая одежда в этой комнате!

Втолкнула Сол в большую комнату и закрыла за ней на ключ дверь.

Сол вздрогнула.

В другом конце комнаты открылась дверь, и вошел голый юноша. Это был Иосиф.

Сол рванулась обратно, но дверь была заперта и не поддалась. Иосиф медленно приближался. Сол впервые в жизни видела голого мужчину, смутилась и покраснела, но сразу же мертвенная бледность сменила румянец смущения. Она поняла, какой суд ее ждет, и решила защищаться.

Как только Иосиф приблизился, Сол сделала обманное движение и рванулась мимо Иосифа к другой двери, но и она оказалась заперта. А Иосиф вновь медленно приближался, не сводя с нее горящих огромных глаз. Он был не менее красив, чем Бабек, но ничего более страшного в своей жизни Сол не видела.

Сол опять обманула Иосифа ложным выпадом и умчалась в другой конец комнаты.

Началась игра в охоту для Иосифа и кружение смерти для Сол. Иосиф, словно нехотя, ходил за ней, не делая даже попытки схватить ее, а Сол металась из угла в угол, вкладывая в отчаянный рывок все свои силы.

Когда Иосиф заметил, что достаточно ее утомил, то тигром ринулся на Сол, ударом ноги свалил ее на ковер и, схватив за руки, чтобы не царапалась, придавил всей тяжестью своего тела к ковру.

Сол билась, как бьется птица, пойманная в клетку, как зверек, попавшийся в капкан, но силы ее, подорванные волнением, голодом и переживаниями минувшего дня, иссякли, от усталости и ужаса она потеряла сознание и… Иосиф овладел ею…

Когда Бабек увидел обнаженную любимую, он покраснел, как мальчик, впервые увидевший голую женщину, и был ослеплен ее красотой. Но, когда он догадался, что ждет бедную девочку из-за его любви к ней, из-за их любви, холодный пот залил его лицо, и Бабек стал умолять жену пощадить Сол, обещая быть всю жизнь верным и послушным, заклинал всеми богами и тем дорогим, что у нее когда-либо было в душе.

Но Бабур-Гани молчала, ее окаменевшее лицо ни в малейшей степени не отражало те чувства, что бушевали у нее в груди, и только глаза, следившие за Сол, выдавали радость победы над соперницей.

Глаз ее Бабек не видел. Он старался не смотреть на изуверскую сцену охоты на его самое дорогое существо, но некая могущественная сила, которой он не мог противостоять, забавляла его неотрывно следить за происходящим. И, когда Сол потеряла сознание и перестала сопротивляться, Бабек также потерял сознание и бессильно повис на ремнях в кресле.

Бабур-Гани не заметила этого. Она с наслаждением смотрела, как Иосиф обладает Сол, как он ее целует и ласкает, и неожиданно подумала, что понимает теперь, почему платят такие большие деньги слюнявые маразматики и дряхлые старички, и любители острых ощущений. Бабур-Гани испытывала чувство, словно это она обладала и Сол и Иосифом одновременно, это чувство было настолько сильным, что она, достигнув оргазма, опустилась на ковер, перестав ощущать свое тело, таким легким, неощутимым оно стало.

Только тогда она оглянулась на мужа, чтобы поиздеваться над ним, сказать какую-нибудь гадость, но, заметив, что Бабек без сознания, подползла к нему и положила голову ему на колени.

– Любимый мой! – тихо и нежно произнесла она, глядя на его полумертвое лицо. – Это – шоковая терапия, она отучит тебя теперь даже думать о том, что на свете существуют другие женщины, кроме меня…

Бабур-Гани с трудом поднялась на дрожащих, почти ватных ногах, ласково поцеловала Бабека в закрытые глаза и позвала слуг.

Двое евнухов, явившихся на зов мгновенно, словно из-под земли, отвязали Бабека и отнесли его в спальню Бабур-Гани. Он не приходил в сознание до утра, что не помешало его жене искусственно возбуждать его и наслаждаться им.

Также и Иосифа не останавливало то, что Сол была без сознания.

Каста великих эгоистов всегда со временем становится бандой подлецов…

«Мы знаем Того, Кто сказал: „у Меня отмщение, Я вздам, говорит Господь“. И еще: „Господь будет судить народ Свой“. Страшно попасть в руки бога живого! Вспомните прежние дни ваши, когда вы, бывши просвещены, выдержали великий подвиг страданий».

Мир-Джавад влюбился. Пылко, страстно. Никогда еще он не чувствовал себя таким молодым, словно сбросил одним движением двадцать прожитых лет.

А влюбился он в дочь своей жены, в свою официальную дочь. Когда-то он обещал ее выдать за своего сына Иосифа, своего первенца,  которого он любил, в отличие от других своих детей, которых никогда не видел в жизни и не имел даже желания их увидеть, а желания свои он ставил очень высоко, сразу же после желаний Великого Гаджу-сана…

Маленькая Нигяр поначалу у него не вызывала, кроме раздражения, ничего, а имя ее, как только Мир-Джавад слышал, напоминало об одном из гнусных его преступлений, о котором он охотно бы забыл.

Но, как только Нигяр исполнилось четырнадцать лет, взгляд Мир-Джавада все чаще стал останавливаться на ее теле, и желание стало будоражить и терзать воображение.

Лейла не скрывала от дочери, кто ее отец, поэтому для нее не было тайной, что Мир-Джавад всего лишь только муж матери. Но она с детства испытывала трепет и уважение перед ним, вернее, перед той огромной властью, которой он был наделен. Она видела, как все трепещут перед Мир-Джавадом, лебезят и льстят, и преклоняются перед ним. Отблеск власти падал и на нее. А женщины всегда ценят красоту, успех и деньги.

Мир-Джавад сошел с ума. Он открыто засыпал Нигяр драгоценностями и нарядами, старался использовать каждую возможность, чтобы увидеть, как она переодевается, а когда она купалась, старался зайти в ванную, помочь ей помыться. Но из ванной Нигяр, смущаясь, его всегда прогоняла. И он покорно уходил.

Власть над взрослым мужчиной, да к тому же обладающим неограниченными возможностями, льстила самолюбию подростка, и ее тянуло к запретному больше и больше.

А Лейла ничего не замечала. После смерти отца и деда Нигяр она стала «колоться». Мир-Джавад не обращал на нее никакого внимания, словно ее и на свете-то не было, но через подставных лиц регулярно снабжал ее наркотиками из своей подпольной лаборатории, которая обеспечивала столь выгодным товаром почти всю страну. И Лейла находилась беспрерывно под кайфом, не обращая внимание, что вокруг нее происходит, чем и пользовался Мир-Джавад.

И вот однажды, в то время как Нигяр мылась в ванной, Мир-Джавад осторожно, чтобы никто не заметил, пробрался к ней в спальню и, открыв окна, выстудил комнату, а затем, зайдя в соседнюю комнату, стал ожидать Нигяр, не зажигая свет и оставив маленькую щелочку в прикрытой двери.

Дождался, когда Нигяр в халатике на голое тело прошлепала в спальню, и, выждав несколько секунд, на большее терпения не хватило, вошел в спальню Нигяр. Она уже лежала в постели и дрожала от холода.

– Почему так холодно у тебя в спальне? – спросил заботливо Мир-Джавад. – Я накажу твою горничную.

– Не з-знаю! – дрожа, проговорила девочка, высунув на секунду нос из-под одеяла и тут же нырнув туда снова.

– Я согрею тебя! – сказал Мир-Джавад и, погасив ночник, сбросил халат и голым забрался к Нигяр под одеяло.

Прикосновение горячего мужского тела парализовало девочку, а когда Мир-Джавад обнял ее и, словно случайно, положил ее руку на свою восставшую крайнюю плоть, острое, впервые испытываемое в жизни желание настолько сильно пронзило ее тело, что она испытала оргазм, и это новое чувство так поразило ее, что она чуть не потеряла сознание, а когда Мир-Джавад стал ласкать ее тело, целовать губы, шею, грудь, живот, Нигяр перестала что-либо соображать, все разрешала с собой делать, и только, когда волна боли затопила ее тело, она вскрикнула, но идущая следом волна, горячая и сладостная, смыла боль и наполнила таким блаженством, что вызвала стон удовлетворения.

Им стало так жарко, что Мир-Джавад сбросил одеяло на пол, покрытый ковром. Благодарный любовник покрыл все тело Нигяр поцелуями, а ощутив на губах солоноватый вкус ее крови, не стал вытирать, поцеловал Нигяр в губы, и она тоже узнала вкус своей крови, своей девственности.

С этого дня Мир-Джавад стал неофициальным мужем, но верным и любящим, своей официальной дочери. Но когда он вспоминал о своих планах выдать Нигяр замуж за сына, он ужасался одной этой мысли, что действительно такое могло произойти, и начинал ненавидеть и сына.

«Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: „я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазной мазью помажь глаза твои, чтобы – видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся“».

Когда Бабек очнулся и пришел в себя, был уже полдень. Долго лежал неподвижно, глядя в потолок, надеясь, что все страшное ему лишь приснилось, а на самом деле ничего и не было.

Но вновь ясно всплыли подробности минувшей ночи, и Бабек встал с постели, умылся, побрился, одел чистую рубашку, новый костюм, чистые носки, выполняя все движения, как автомат, не осознавая того, что он делает. Затем принес из библиотеки приставную лестницу, достал из кармана нож, с которым он и появился в этом доме, отрезал от гардины длинный шелковый шнур, забрался по приставной лестнице к потолку, крепко привязал шнур к крюку, на котором раньше, когда не было еще электричества, висела карбидная лампа, на другом конце шнура сделал быстро петлю, надел ее себе на шею и, резко оттолкнувшись, повис в петле…

Бабур-Гани, хоть почти и не спала ночь, с утра была уже на ногах, бодрая и веселая, никто бы не сказал, что она всю ночь глаз не сомкнула и развлекалась.

Первым делом Бабур-Гани зашла в большую комнату, где ночью оставила «молодых», и увидела картину, умилившую ее: Сол с Иосифом крепко спали, нежно прижимаясь друг к другу в попытке согреться.

Бабур-Гани быстро принесла легкий теплый плед и укрыла им прекрасные юные тела, как палача, так и жертвы. Но Иосиф лишь тесней прижал к себе Сол.

Постояла еще возле них, поумилялась Бабур-Гани, но тут она вспомнила о муже: «надо бедненького разбудить, покормить чем-нибудь очень вкусным, орехи в меду, например, он их очень любит, в джезве сварить кофе по-турецки, пусть восстанавливает силы, сердце еще молодое, глупое… а на обед копченую индейку и бастурму… родненький мой, надо же такое перенести: когда кто-то тебя опережает, а в таком деле особенно, всегда обидно бывает»…

Бабур-Гани зашла на кухню, где в большую пиалу положила каленый фундук, залила его липовым медом, поставила джезву с кофе в раскаленный песок, дождалась, когда пена перевернется, вылила кофе в старинную чашку С голубыми мечами и на подносе понесла своему возлюбленному мужу вкусный завтрак.

Перед дверью спальни задержалась, прислушалась.

«Спит, чертенок, испереживался!»

Ногой толкнула дверь, громко крикнув:

– А ну, вставай, лежебока!

И в ту же секунду поднос выскользнул из ее рук, а сама она бессильно опустилась на пол, прислонившись к притолоке двери.

Грохот подноса и звон разбившейся посуды словно послужил ей сигналом, и она, глядя на качающееся в петле тело Бабека, страшно завыла, как волчица, потерявшая волчат.

И этот звериный вой разбудил даже Сол с Иосифом, а все многочисленное население дома бросилось наверх, в спальню, откуда он доносился.

Увидев повесившегося Бабека, все в первый момент оцепенели, затем старший евнух, подвинув приставную лестницу к трупу, поднялся на несколько ступенек и перерезал шнур, а двое других евнухов подхватили уже начавшее деревенеть тело и положили его бережно на кровать.

Бабур-Гани подползла к телу мужа и, продолжая выть, вцепилась в него мертвой хваткой, стала трясти его, словно пытаясь воскресить, стряхнуть с него смерть.

Бабек уже почти застыл, и глаза его невозможно было уже закрыть. Он смотрел с такой болью и осуждением, что Бабур-Гани, ухватившись руками за его голову и встретившись случайно с ним взглядом, истошно завопила: «прости!» – и стала рвать на себе волосы и царапать лицо.

Двое евнухов привычно схватили ее за руки, она забилась в их руках, и вдруг белая пена показалась на ее губах, она стала задыхаться, и старший евнух лезвием ножа разжал ей зубы и влил ей в рот несколько капель лекарства, которое постоянно носил в кармане. Бабур-Гани обмякла, и лишь тело ее изредка дергалось в конвульсиях…

Сол, поначалу в страхе отшатнувшаяся от Иосифа, услышав безумный человеческий и в то же время нечеловеческий вой, испуганно к нему прижалась и быстро зашептала:

– Увези меня отсюда, умоляю тебя, мне страшно, мне так страшно здесь оставаться.

Иосиф, растроганный ее доверчивостью и беспомощностью, стал успокаивать Сол, ласкать, а от ласк распалился страстью сам, попытался вновь овладеть ею, но у Сол сил после сна прибавилось, и она не далась ему.

– Увези меня отсюда, и я стану твоей! – шептала Сол, и Иосиф, потеряв от страсти голову, согласился.

– Одевайся, поедем! – заторопил он Сол.

– Я не знаю, где моя одежда! – пожаловалась она, со страхом вслушиваясь в продолжавшийся вой.

– А, черт! – выругался Иосиф. – Ладно, поделим мою на двоих!

Бабур-Гани, укрыв их пледом, не заперла дверь на ключ, торопилась к мужу. Иосиф, взяв свою одежду в соседней комнате, где разделся, заметил еще одну открытую дверь и, заглянув в комнату, увидел роскошное женское платье. Недолго думая, он украл его и, несколько удивленный, что не встретил ни единой живой души, притащил платье Сол. Та быстро оделась, обуви, правда, не было, да и платье было слишком велико, но Сол выбирать было не из чего.

И любовники спокойно ушли из дома, так никого и не встретив до двери. У входа, уже на улице, они встретили двух мужчин, пьяных, несмотря на день, один из которых, увидев Сол, крикнул другу:

– Смотри, у Бабур-Гани новая пташка! Райская! Запишусь! Обязательно запишусь!

Иосиф усадил Сол в свою машину и спросил:

– Поедем к тебе или ко мне?

– Поедем ко мне!

– Говори адрес!

– Я покажу дорогу!

Сол назвала район, где она жила, но улицу не указала. С умыслом. Остановив машину у первого же проходного двора, который она знала, Сол вышла из машины и сказала:

– Посиди в машине! Пойду посмотрю, есть ли кто дома?

Иосиф подозрительно посмотрел на нее.

– А в какой квартире ты живешь?

– На втором этаже! – охотно ответила Сол и скрылась в проходном дворе.

Иосиф после почти бессонной ночи плохо соображал и не пошел за ней следом, остался в машине и задремал. Единственное, о чем он подумал, это о том, что даже имени ее он не успел узнать.

Сол вихрем пронеслась несколько улиц, оставшихся до ее дома. Когда она вбежала во двор, то увидела всю свою родню: отца, мать, братьев и сестер. Она бросилась к ним, чтобы наконец-то выплакаться, но отец остановил ее, выставив руку. Сол замерла, увидев ненависть в глазах отца, чьей любимицей она всегда была.

А отец смотрел не на нее, вернее, на нее, но видел он только дорогое платье и кровоподтек, рдевший на шее дочери, память страсти Иосифа.

– Шлюха! – коротко сказал он ей и влепил такую сильную затрещину, что Сол отлетела к стене дома и так сильно стукнулась головой, что потеряла сознание.

Мать бросилась было к ней, но отец зарычал на нее:

– Стой! Никому к ней не подходить! Я вырвал ее из своего сердца! Она нам больше никто! Пусть возвращается туда, где ей дарят дорогие наряды и бриллиантовую брошь.

Он сразу заметил то, что не могла заметить, да и не заметила впопыхах Сол. И твердой походкой уверенного в своей правоте человека он направился в дом, жестом позвав всех за собой.

После их ухода Сол вскоре пришла в себя. От удара у нее носом пошла кровь. Отчаяние охватило ее до такой степени, что она вдруг ощутила, как в голове у нее лопнул будто бы стеклянный шар, и тысячи острых осколков пронзили ей мозг.

Сол, стирая кровь, льющуюся из носа, машинально написала на гладкой штукатурке стены имя, впервые услышанное ею всего полчаса, не более, назад: «Бабур-Гани»…

И направилась к сараю, где хранился, как она прекрасно знала, бидон с керосином…

Это было удивительное зрелище: девчонка, юная, цветущая, в дорогом вечернем платье с бриллиантовой брошью на груди, босая несла бидон с керосином, и было в ее лице нечто, что заставляло всех встречных уступать ей дорогу и, оглядываясь, долго смотреть ей вслед. Было в ее красоте что-то завораживающее и необычное, что остается в памяти после встречи на всю жизнь.

Уже в центре города, неподалеку от дворца наместника, Сол вспомнила, что забыла взять спички, и беспомощно оглянулась. И тут ей навстречу из дома для высокопоставленных лиц вышел молодой мужчина, едва держащийся на ногах, настолько он был пьян, хотя солнце еще и не собиралось садиться за горизонт. Он остановился в двух шагах от Сол, перед ней, и, вытащив из кармана сигареты со спичками, пытался закурить, но пальцы его не слушались: спички либо ломались, либо вылетали из его рук.

Сол подошла к нему:

– Дайте мне, пожалуйста, спички!

Мужчина несколько секунд молча ее рассматривал, затем противно захихикал и едва ворочающимся языком пролепетал:

– Только за поцелуй! Или за вот эту симпатичную брошку! – и, покачнувшись, чуть было не упал на Сол.

Сол быстро, словно опасаясь, что мужчина передумает, стала снимать брошку с платья, но, чтобы расстегнуть ее, нужно было нажать на пружинку, Сол этого не знала и, провозившись несколько секунд, рванула брошку с силой, да так, что вырвала ее с клоком платья. Вручив брошь мужчине, ошеломленному увиденной в прорехе платья прекрасной грудью, Сол выхватила из его руки спички и быстро удалилась.

Мужчина тупо посмотрел на брошь:

– Удивительно! Точно такую я подарил Мими всего месяц назад… И платье такое же… Может, это – Мими?..

Мужчина резко повернулся на месте, решив догнать и внимательно рассмотреть Сол, но не удержал равновесия и шлепнулся на тротуар. Сил подняться у него уже не осталось. Он лежал, смотрел на удалявшуюся Сол и шептал:

– Нет, это не Мими!.. Мими – рыжая, и она умрет, но не станет ходить босиком… Нет, это не Мими!..

Сол встала напротив дворца наместника, где был разбит большой цветник, прямо в клумбу ярких гвоздик. Спокойно, как будто это все делал кто-то другой, а не она, Сол открыла канистру с керосином, с трудом подняла ее и вылила керосин на себя. Услышав испуганный крик часового возле дворца, торопливо зажгла спичку.

И живой факел, почти невидимый в ярких лучах солнца, заполыхал перед дворцом…

«И когда он снял шестую печать, я взглянул, и вот произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь; И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои; И небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?»

Отец Сол, отринув ее от себя, а членов семьи от Сол, ходил из комнаты в комнату, почернев от гнева и горя, серебряные нити засверкали в его иссиня-черной шевелюре.

Мать и другие дети сидели на стульях и, как загипнотизированные, следили за главой семейства, боясь вымолвить хоть слово.

Наконец, не выдержав больше молчания, младший брат, тот, который всегда оберегал ее и в облаву попал месте с ней, закричал:

– Я умоляю, отец, давай выслушаем Сол. Я не верю, что она стала продажной!

Отец стремительно бросился к нему с такой яростью, что все присутствовавшие подумали, что он изобьет младшего сына.

– Ты надеешься, – закричал он, вцепившись в его рубаху, – что бриллиантовую брошь и дорогое платье она заслужила, вымыв пол в полицейском участке или изготовив обед начальнику полиции?.. Я должен работать, как ишак, всю жизнь, не есть, не пить, не одеваться, не иметь семьи, и то, наверное, не смогу купить такую дорогую вещь, а она приобрела все, отсутствуя дома один день и одну ночь, и ты… А если она скажет, что все это ей подарила добрая фея, ты ей поверишь?

– Я поверю всему, что она скажет, – заявил мальчик твердо. – Сол не может лгать. Прежде чем судить, нужно выслушать человека. Любого человека. Завтра тебе скажут, что я агент полиции, только потому, что я тоже отсутствовал сутки, и ты…

– Если придешь домой с пачкой денег в кармане, – перебил его отец, – подумаю! – но сказал уже неуверенно, тихо.

– Так думай что хочешь, но выслушай прежде Сол, дочь она тебе или нет, и кто тогда ты, если мы такие плохие?

Отец замахнулся рукой на сына, но, встретив твердый и гневный взгляд мальчика, отвернулся и отошел в сторону.

– Позовите эту!.. – сказал он презрительно и запнулся, но сыновья наперегонки бросились звать Сол.

Но она уже шла своей последней дорогой к мученическому костру…

Никто из семьи не заметил надписи на стене, да если бы и заметил, не обратил бы внимания, мало ли надписей замазывают каждый год.

Но, когда страшная весть о самосожжении докатилась до их ушей, каждый понял, что это могла быть только Сол. Предположение перешло в уверенность, потому что обнаружили пропажу керосина.

Отец со старшим братом поехали в больницу, куда увезли Сол, а младший рухнул у стены, на месте, куда упала сестра от удара отца, и заплакал. Сквозь слезы он и увидел надпись на стене, узнал почерк Сол и понял, что надпись сделана кровью…

А Иосиф, проснувшись, пошел искать Сол и развеселился, когда понял, что его провели за нос, двор-то оказался проходной, а имени девушки он не знает. И поехал домой, решив на следующий день вновь навестить Бабур-Гани и выписать себе эту славную юную особу.

Весть о самосожжении девушки у дворца отца он воспринял с удивлением: «фанатики! ну, что им всем неймется, чем им так власть не нравится?.. „И жизнь хороша, и жить хорошо“»!

Васо впервые в жизни увидел своего ребенка. Ни разу у него не возникало в прошлом такого желания посмотреть на кого-либо из своих многочисленных детей, может быть, потому что терял интерес к матерям. Когда он увидел Ою на последнем месяце беременности, он и к ней потерял интерес, вновь загулял.

Но через несколько месяцев его вновь потянуло к Ое, да так сильно, что он поехал по очень хорошо знакомому адресу.

Васо зашел в комнату Ои в то время, когда она кормила младенца грудью. Солнце било в окно яркими лучами, и над ее головой сиял нимб.

– Мадонна! – вырвалось у ошеломленного видением Васо, и необычайная нежность затопила его сердце.

Он стоял и смотрел, прислонившись к косяку двери, не в силах оторвать глаз от молодой матери, а Оя не сводила глаз с сына, умиротворенно улыбаясь…

Васо стал ездить к Ое каждый день. Жизнь ему открылась с совершенно неожиданной стороны: он и не подозревал раньше, что можно получать удовольствие от общения с беспомощным существом, так доверчиво тебе улыбающимся, да к тому же столь похожим на тебя лицом.

Васо воспрянул духом и телом и перестал пить.

Гаджу-сану регулярно докладывали о каждом шаге сына, о всех изменениях в его поведении, и он, посасывая трубку, прикидывал: «не женить ли Васо на этой женщине? мне кажется, она единственная, кто не потакает человеческим слабостям сына и благоприятно воздействует на него».

Но он ждал, когда Васо первым заговорит с ним о женитьбе.

А к Васо уже не раз приходила такая мысль, но он еще не переменился настолько, чтобы им можно было целиком овладеть даже мысли…

Тем вечером Васо задержался допоздна у Ои, обычно он вечером уезжал домой, любил спать в своей спальне и один.

А теперь он лежал рядом с ней, смотрел на нее, преисполненный несвойственной ему ранее благодарностью, и думал.

И домой не торопился.

– Ты станешь моей женой? – спросил он неуверенно.

Оя удивленно посмотрела на Васо: ничего общего с тем пьяницей, с тем деспотом, так грубо ворвавшимся в ее жизнь.

– Как я могу сказать «нет»! – когда у нас сын? – тихо ответила она. – Будь я одна, подумала бы прежде…

Васо рассмеялся радостно и поцеловал ее.

– Я сегодня же поговорю с отцом. Он уже отчаялся меня женить…

И бросился одеваться.

Когда Васо выходил из дома Ои, он столкнулся с девушкой, закутанной в легкое покрывало, да так, что были видны лишь одни глаза. Встретившись с ними взглядом, Васо вздрогнул, такой огонь ненависти горел в их глубине.

Васо посмотрел ей вслед и пробормотал:

– Первый раз вижу в столице столь ревностную поклонницу адата.

Садясь в машину и по дороге ко дворцу он мучительно вспоминал: где же он мог видеть эти глаза?

И вспомнил только у дворца.

Васо вдруг страшно закричал шоферу:

– Поворачивай! Гони назад!

Шофер побледнел от страха и так резко крутанул баранку, что машину занесло, и они чуть было не перевернулись. Шофер включил сирену, и машина помчалась по улицам, распугивая все и вся, а редкие прохожие и встречные водители цепенели на месте от ужаса, как бы их неосторожные движения не сочли за бунт…

На одном дыхании Васо взлетел на третий этаж, где жила Оя, и застыл, пораженный открывшейся перед ним картиной: на полу, возле детской кроватки, в луже крови лежала Оя, зажимая руками ножевую рану в боку, а в кроватке из-под подушки виднелось посиневшее личико мертвого ребенка.

Васо почувствовал, что теряет силы и сейчас упадет, ноу услышав стон Ои, заставил себя превозмочь слабость и подойти к ней.

Оя что-то шептала, не раскрывая глаз. Васо прислушался, но не мог ничего понять.

– Что ты хочешь сказать? Говори, я здесь!

Оя широко раскрыла глаза и внятно произнесла:

– Это была женщина из твоего прошлого. Твоя жертва стала фурией!

И, вздохнув, умерла.

А Васо сразу же вспомнил, чей горящий ненавистью взгляд он увидел, выходя из дома Ои…

«Восхотев, родил Он нас словом истины, чтобы нам быть некоторым начатком Его созданий. Посему, отложивши всякую нечистоту и остаток злобы, в кротости примите насаждаемое слово, могущее спасти ваши души. Будьте же исполнители слова, а не слушатели только, обманывающие самих себя. Не сетуйте, братья, друг на друга, чтобы не быть осужденными: вот, Судья стоит у дверей».

Гаджу-сан достал из сейфа личные списки своих самых проверенных кадров и сел за стол поработать: умер наместник одной из провинций, и необходимо было срочно найти ему замену.

Великий любовно погладил рукой списки. У всех правителей в прошлом и в настоящем были и есть свои списки, и в будущем наверняка будут, но такие были лишь у него. Каждый мечтал попасть в этот список, но Вождь всех народов только собственноручно вносил в этот список кандидатуры, правда, рекомендовать в этот список соискателей мог любой из ближайшей камарильи, но Гаджу-сан по своим каналам проверял предложенные имена, узнавал о них всю подноготную, долго следил за каждым предполагаемым кандидатом, за кругом его знакомств, изучал привычки, слабости, достоинства.

Но уж если кандидат попадал в этот заветный список, то вычеркивали его только в одном случае: в случае смерти. И далеко не всегда это была смерть по старости, чаще умирали в своей постели, но не своей смертью. Порой одного слова было достаточно, чтобы провинившемуся во время обеда торжественно наливали целебного вина, от которого не было противоядия.

Гаджу-сан вдруг вспомнил молодые годы, когда он был один в составе высшей политкомиссии, где враждовали две группировки: Каса и Цакана. Гаджу-сан давал уверения в своей преданности и той, и другой группировке, а на самом деле исподтишка стравливал их между собой, вредил им.

А потом пришла эта супергениальная идея. Как и все гениальное, она была проста. Гаджу-сан даже удивился, что она никому никогда не приходила в голову: составив свой первый список верных приверженцев, он стал тихой сапой продвигать их на посты наместников провинций, причем каждый из его людей давал две клятвы, одну – Гаджу-сану, другую – Касу, или Цакану, но ложную.