Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Толпа хранила молчание.

Я пошел к дворцовой юрте Чингисхана. Он, победитель татар, встретил меня с улыбкой.

– Я отомстил за смерть отца, моей матери не придется больше плакать по ночам!

Потом он похвалил своих военачальников, особенно Бохурчи. Темучин сказал:

– Он все равно что юртовый пес: в бою у него краснеют глаза, он вгрызается во врага, а когда видит его кровь, он еще больше распаляется – и тогда он просто страшен и неукротим!

Хан протянул мне чашку горячего чая и возбужденно продолжил:

– Я видел однажды, как он со своими людьми поднимался на холм, за которым засело несколько татар. Его жеребец за время битвы совсем выдохся, пена свисала с него клочьями. Посреди склона он остановился, упрямо опустил голову – и ни с места! В Бохурчи полетели тучи стрел, как он не погиб, знает одно Небо. И тогда он ткнул острием кинжала в левую сторону шеи своего жеребца. Кровь так и брызнула. Бохурчи прижался губами к ране и наполнил рот его горячей кровью, словно побратавшись с ним. И тот сразу обрел крылья, он так и полетел вперед, увлекая за собой остальных, – и они затоптали татар!

– Я слышал, – проговорил я несколько погодя, – что китайский главный военачальник присвоил тебе после этой победы высокое звание?

– Да, он почтил нашу победу, присвоив моему названому отцу титул Ван–хана, а меня он отныне именует Чао–хури. Мы с великим императором китайской империи теперь друзья и можем за наши границы не опасаться.

Темучин слегка улыбнулся и подошел к одному из многочисленных ящиков с захваченной добычей.

– Я дарю тебе эту серебряную чашу, а это дорогое платье – твоей красавице жене, Кара—Чоно. Моя супруга хвалила твою маленькую меркитку. Во время набега чуркинов она находилась в одном из шатров Борты?

– Да, Темучин.

– Ты правильно поступил. Случись с ней что, твое горе стало бы моим горем. Моя Борта сказала, как почтительно умеет хранить молчание твоя жена.

– Как это предписано законом, мой друг.

– А еще моя нежная Борта сказала, будто твоя маленькая жена одевается и тебе, и всем людям на радость.

– Она любит меня, Темучин.

– Хороших мужей узнают по хорошим женам, – сказал хан. – Когда жена глупа и злоблива, когда не содержит хозяйство в должном порядке и не умеет любезно принять гостей, все сразу видят в этом плохие свойства мужа. А когда у нее в руках все спорится, когда она ласково принимает гостей и угощает их на славу, это прибавляет уважения мужу и укрепляет его доброе имя.

Темучин поднялся, сделав мне знак следовать за ним.

В восточном углу большой дворцовой юрты он отбросил в сторону тяжелый бархатный полог. И мы оказались в небольшом полукруглом помещении, полностью обтянутом небесно–голубым шелком. В центре стояла золотая колыбель. На белом покрывале лежали бесчисленные жемчужины, большие и маленькие, походившие на капли росы.

– Это мои татарские трофеи, – проговорил он тихо, словно новорожденный уже лежал в колыбели, и слегка тронул кончиками пальцев драгоценную чудесную вещь которая начала покачиваться туда–сюда.

– Если Борта вскорости родит и это будет мальчик, я назову его Тули!

Я видел счастье в его глазах. Они сияли, как жемчужины на покрывале в колыбели.

Когда я возвращался в свою юрту, мне у трех дубов повстречалось много народу. Рост пленных больше не измеряли по ступице высокого колеса в повозке…

Глава 11
С ЛУКОМ И МЕЧОМ

С каждой зимой у нас прибывало седины в волосах, каждое лето сгорало в боях и войнах и приумножало наши силы.

В то время как младший сын Чингисхана – Тули, качавшийся в раннем детстве в драгоценной татарской колыбели, еще хранил вместе с матерью огонь в отцовском шатре, его старшие сыновья Джучи, Чагутай и Угедей сражались бок о бок с отцом, покоряли чужие племена и народы, повергали в прах непокорных, не желавших склонить головы перед ханом. Скольких мы уже ни взяли под свою руку, как ни разрослось наше царство, еще хватало племен и народов, не присоединившихся к нам и не желавших слияния всех живущих в войлочных юртах.

Поздней весной года Кур [6], когда мы снова стояли лагерем у голубого Керулена, в орду примчался стрелогонец.

– К хану! Я немедленно должен предстать перед ханом! – крикнул он, спешиваясь с разгоряченного коня.

Я сопроводил его. Все лицо гонца было покрыто степной пылью.

– Что случилось? – резким голосом спросил Темучин, взглянув в глаза стрелогонца. – Ты стоишь передо мной с таким видом, будто за тобой гнались тысячи духов!

– Мой хан! – выдавил из себя гонец. – Прости, что мой язык, передававший тебе так много добрых вестей, на сей раз приносит дурную: твой бывший друг Джамуха признан нашими врагами Гур–ханом, верховным правителем степи. Он объединил вокруг себя тайчиутов во главе с Таргутаем, трех вождей с остатками войска меркитов, многочисленные татарские народы и другие племена, которые ты пощадил. Они желают тебе зла. Прости мне, хан, что мой язык донес до твоего слуха такую обидную весть.

– Созовите ко мне всех благородных. Я хочу держать с ними совет! – повелел Темучин.

Потом он отослал из шатра своих телохранителей, слуг он тоже отправил прочь, даже того, который всегда стоял за его спиной и отгонял павлиньим пером надоедливых мух.

– Пусть Борта тоже оставит нас. И пусть матушка последует за ней.

– А я, Темучин?

– Останься, Кара—Чоно! Разве ты не был всегда рядом со мной? Ты ведь знаешь, что вот–вот появится еще один стрелогонец с куда горшей вестью. Ты должен выслушать ее. Наши сердца будут болеть, потому что Джамуха когда–то был нашим другом.

– Однако отчего же ты отослал женщин? Ведь это они посоветовали тебе когда–то расстаться с Джамухой?

Чингисхан сел на свое место. Взял в руки маленькую китайскую чашку, по дну которой полз искусно нарисованный изрыгающий огонь дракон. Взвешивая чашку на ладони, Темучин с улыбкой проговорил:

– Я не желаю, чтобы меня вторично оскорбляли в присутствии моей супруги Борты и моей старой матушки Оэлон—Эке. И чтобы причиной этому стал Джамуха. Низкородный оскорбляет высокородного! Он, предки которого стерегли в прошлом стада овец да баранов, желает возвыситься надо мной, предкам которого принадлежали огромные табуны лошадей. Я проклинаю его!

Его пальцы сжали тонкий сосуд из фарфора, и чашечка сразу треснула и рассыпалась на куски.

– Джамуха! – сказал он. – Джамуха, ты был другом моего детства, мы обменивались с тобой подарками!..

Рука хана разжалась, и осколки чашки упали на пестрый ковер. Они были такими же красными, как раздавленный дракон, а из ладони хана капала кровь.

Я сразу опустился перед ним на колени, приник губами к ранкам и высосал из них кровь.

Немного погодя он негромко проговорил:

– Жаркая ненависть обуревала меня, боль стучала в моих висках. Сейчас она ушла с кровью, я успокаиваюсь, Кара—Чоно. Посмотри, появился ли уже в орде второй гонец.

Вовсю светило солнце, украшая реку, долину и лес, но моих грустных мыслей оно не смягчало. Телохранители вопросительно взглянули на меня, подводя коня. Я молча оседлал вороного и поскакал к Керулену по широкой дороге, идущей вдоль берега, – гонец должен был появиться с этой стороны. На высоком ясене передрались сороки, но я не обратил бы на это внимания, не упади прямо передо мной в седло несколько красных ягод. Я задрал голову и услышал у себя за спиной чей–то тихий призыв:

– Чоно! Мой Чоно!

О-о, я прекрасно знал этот голос! Лишь драчливые сороки были повинны в том, что я не сразу заметил поднимавшуюся от реки с кувшинами воды жену, мой Золотой Цветок. Она стояла передо мной в платье из ярко–красного бархата.

– Куда пропал блеск в твоих глазах, Чоно? Хан был недобр с тобой?

– В глазах хана тоже нет блеска, Золотой Цветок.

– А у Борты?

– И у нее тоже нет!

Я поднял Золотой Цветок на лошадь.

– Значит, в ближайшие дни мы не будем сидеть с тобой у реки? И не будем удить рыбу? И не будем мечтать вместе? И спать под одной крышей, Чоно?

– Похоже, так, Золотой Цветок. Сказать больше мне запретил хан!

– Ты все сказал, Чоно! – И в ее глазах тоже пропал блеск.

У въезда в орду, где стояли первые юрты и начиналась ровная степь, раздался крик, который полетел быстрее, чем сам всадник!

Люди кричали:

– Дорогу! Дорогу! Гонец!

– Гонец!

Люди отпрыгивали в сторону. Дорога пылила. Было слышно, как гонец настегивает лошадь и подбадривает ее громкими возгласами.

Опустив Золотой Цветок на землю, я помчался впереди стрелогонца, указывая ему путь к дворцовой юрте нашего властителя. Однако под гонцом оказался такой быстроногий скакун, что он опередил меня, и я не без труда держался сразу за ним. И именно в то мгновение, когда гонец спрыгнул с него перед улочкой жертвенных алтарей, его скакун рухнул замертво. Гонец, едва переставляя ноги, шел мимо очистительных огней к шатру. Перед самым входом я догнал его. Телохранитель поднял тяжелый синий полог, и мы оба предстали перед ханом.

– Вот он! – обратился я к Темучину, сидевшему к нам спиной. – Пусть говорит?

Чингисхан кивнул, не поворачивая головы.

Гонца всего трясло от страха. Он уставился на спину хана и на его черную косицу и никак не мог начать. Наконец выдавил из себя:

– Джамуха достиг сегодня ночью берега Аргуни и поклялся Вечному Небу…

– Твой голос дрожит, гонец! – перебил его Тему–чин. – Тебе нечего бояться. То, что я не поворачиваюсь, относится не к тебе, а к словам Джамухи, которые ты должен передать. Продолжай, говори, как будто я не что иное, как огромный синий валун, который не в силах расколоть никто.

– О хан, Джамуха со своими людьми поклялся самой высокой клятвой, которая только есть в нашей степи. Они принесли в жертву жеребца, быка и барана, а потом воззвали к Небу и земле и дали клятву, что с каждым, кто нарушит слово, будет то же.

– Продолжай, не медли! Что было дальше?

– Они срубили на берегу Аргуни могучие деревья и столкнули их в воду с криками…

– Почему ты умолк, гонец?

– Срубая каждое дерево, которое они сталкивали в реку, они кричали: смерть…

– Продолжай!

– Смерть Темучину!.. Мой хан, в том, что язык мой осквернен, вина Джамухи.

– Теперь ты передал мне все слова?

– Все.

– И в горле у тебя больше ничего не застряло?

– Ничего, мой хан!

Теперь Темучин повернулся и сказал гонцу:

– Не передать важную весть куда хуже, чем передать самые грязные слова, если сделать это – твой долг!

Когда гонец был отпущен, Чингисхан приказал созвать всех военачальников. Они могли съехаться в орду не раньше полуночи, и поэтому я остался у хана. Мы сидели на толстом пестром ковре. Мой друг размышлял, и я не нарушал молчания. Он не смотрел на меня – и я не смотрел на него. Но я знал, что мое присутствие ему по душе. Он не отводил глаз от орнамента на ковре, и тот, наверное, оживал перед мысленным взором Темучина. Может быть, он представлял себе, что широкая синяя полоса, бегущая по краю ковра, это Онон, а желтое поле перед ним – степь. И возможно, красные пятна на желтом поле были для него войском Джамухи, а зеленые – войском Таргутая. Черные же – наши тысячи? А может быть, все было вовсе не так и длинные продольные полосы оставались для него просто полосами, пятна – пятнами, а красивые вьющиеся цветы – обыкновенными украшениями?

Мы просидели молча довольно много времени, пока он вдруг не перевел взгляд на меня и не сказал:

– Сколь ни удивительны китайские мосты из тяжелого камня, Кара—Чоно, для войны они непригодны. Какой прок в мосту, по которому может пройти и враг? Я поведу мое войско навстречу Джамухе и перейду Онон в самом широком месте, построив мост из тысяч связанных лошадей; мы ворвемся на другой берег по спинам наших лошадей, прежде чем Джамуха поймет мой замысел. А когда мост снова исчезнет – будет уже поздно.

Я сказал Темучину, что мне его уловка с живым мостом очень нравится, но умолчал о том, что мысль о битве на левом берегу реки меня страшит. Куда нам отступать в случае сильнейшего ответного удара? Ведь за спиной у нас будет река! Это против всех правил ведения военных действий, которых мы до сих пор придерживались. Что же было на уме у Темучина? Не может быть, чтобы в его план закралась такая сокрушительная близорукость.

Хан сидел, не произнося ни слова, но он отлично понимал, насколько меня удивил его план. Похоже, он ожидал моих возражений, ему всегда нравилось, когда один из его ближайших приближенных находил в его замыслах некие изъяны, которые на самом–то деле чаще всего оказывались ловушками, которые нарочно подстраивались им, чтобы ввести врага в заблуждение. Чтобы доставить ему это удовольствие, я осторожно спросил:

– Ты хочешь дать битву на левом берегу Онона, Темучин?

– На левом, Кара—Чоно, чтобы река была у нас за спиной.

Теперь до меня дошло. «Чтобы река была за спиной!» – сказал он, как бы завлекая меня в ту же ловушку, которую уготовил для врага, – и получая тем самым подтверждение правильности своего замысла. И хотя ответ уже вертелся у меня на языке, я некоторое время еще молчал, словно воды в рот набрал. Может быть, это заставит его посвятить меня в свой план поглубже.

Стражник положил о прибытии нойонов, представителей самых знатных родов.

– Пусть подождут! – отмахнулся хан.

Сейчас его больше всего интересовало мое мнение; лишь проверив свой план на мне, он был готов изложить его своим военачальникам.

– Почему ты молчишь, Кара—Чоно?

Мы посмотрели в глаза друг другу.

– Скажи мне всю правду, Кара—Чоно. Как прежде, когда я не был еще твоим ханом.

– Если ты принял решение сражаться на левом берегу Онона, то я, дорогой Темучин, вижу в этом княжескую ошибку!

Так он сам называл «встроенные» ошибки.

– Почему это? Разве тебе известен весь мой замысел?

Он возбужденно вскочил, подбежал к бочонку с крепким кумысом и налил себе полную чашу, не сводя с меня глаз.

– Потому что ты слишком умен, чтобы допустить такой просчет.

– А Джамуха? – Темучин подошел ко мне вплотную. – Сочтет ли Джамуха это княжеской ошибкой или Примет за мой просчет?

– Не могу сказать точно, потому что не знаю, что ты замыслил.

– Джамухе мой замысел тоже неизвестен.

Вошел другой стражник и тоже доложил, что нойоны дожидаются приема.

– Пусть наберутся терпения! – опять отмахнулся Темучин.

– Чтобы судить о ценности этой княжеской ошибки, Темучин, лишь одно важно: разгадают ли ее. И если да, то когда.

– Ты прав.

– И еще. Чтобы судить об этом, нужно знать весь план, который известен одному тебе.

– И тут ты прав, Кара—Чоно.

Он с улыбкой проводил меня к выходу из шатра, сам откинул синий полог и отпустил меня. Не успел я сделать и двух шагов, как он подозвал меня к себе и прошептал на ухо:

– Я утоплю их всех, просто утоплю, и все. И не где–нибудь, а в Ононе, Кара—Чоно, в Онон–реке, на левом берегу которой мы будем сражаться. Слышишь, на левом!

– Спиной к реке, я знаю, Темучин, – сказал я и рассмеялся.

– Нет, лицом к реке!

И тут мы оба расхохотались.

На сей раз хан Тогрул со своим войском появился у Керулена вовремя, чтобы соединиться с воинами своего названого сына. Вождь кераитов сказал:

– Мой младший брат Джамуха вознамерился возвыситься над всеми нами. И теперь мы уменьшим его войско, чтобы впредь его слова тоже весили меньше. Он напоминает мне змею, проглотившую крысу. Она делается толще, но не умнее.

– И вдобавок становится сонливее после такой добычи, не правда ли, мой царственный отец? – добавил Чингисхан.

Это был намек на план Темучина, в который он к тому времени успел уже меня посвятить. На левом берегу Онона вдоль реки должна была очень быстро встать большая орда, точь–в–точь повторяющая своим видом наши прежние лагеря. В этой орде будет все, что положено: тысячи юрт и кибиток, полным–полно снеди и напитков – да, вкусных и одурманивающих напитков. Золотая и серебряная утварь и посуда, в ней – остатки еды, словно кто–то здесь совсем недавно пировал, а потом бросил все как есть, чем–то страшно напуганный. Все будет в этом лагере, и только одного не будет – его обитателей. Хан отдал еще такой приказ: пусть по вечерам в лагере горит больше огней, чем сияющих звезд на небе. Поддерживать эти костры будут те воины, которых мы оставим там, чтобы они в самый подходящий момент затеяли для вида сражение с Джамухой.

Оставив в этом месте, где должен был возникнуть таинственный лагерь и где Онон был совсем узким, одну тысячу воинов, мы с главными силами и войском хана Тогрула пошли на север, где Онон разливается во всю свою ширь. Разведчики доносили, что степь пуста и что они никого не обнаружили – ни людей Джамухи, ни Таргутая поблизости нет.

Тем не менее Чингисхан отдал приказ немедленно связать лошадей ремнями и загнать в воду. По двадцать пять животных в ряд, крупом к крупу, телом к телу – так мы и погнали их в реку, а за ними еще двадцать пять, которых мы связали с первыми. Они испускали испуганное ржанье и вертели головами, стараясь держать их повыше над водой. Стояла светлая лунная ночь, в глазах лошадей жил страх и отражалось бледное небесное светило. Чем больше лошадей мы загоняли в Онон, чем длиннее становился живой мост, тем больше бурлила и пенилась вода, тем больше брызг обдавало прибрежные кусты.

Первым по спинам лошадей перебежал на другой берег наш хан. А уже за ним – тысячники, сотники и десятники. Когда все войско оказалось на другом берегу, мы вывели из реки лошадей и сняли связывавшие их ремни.

Всходило солнце.

В густой траве залегло огромное число воинов. Большинство из них спало. Уставшие после многочасовой скачки, утомленные тяготами долгой ночи, они словно пытались вернуть себе силы, вжимаясь в родную степь. Но хан не собирался дать им отдыхать долго. Он собрал вокруг себя военачальников. Всех, даже тех же десятников. Причем им он уделил особое внимание. Подойдя к одному из них, спросил:

– Какой ряд ты ведешь?

– Тринадцатый слева, мой хан!

– А кто заменит тебя, если убьют?

– Гамбу!

– Веди меня к нему!

Вместе с десятником Темучин неслышно шел по росистой траве, переступая через спящих и обходя лошадей.

– Вот Гамбу, он спит, мой хан!

– Разбуди!

– Гамбу! – заорал десятник и ткнул спящего носком сапога в бок.

Юноша вскочил на ноги, с испугом глядя на своего властителя. Ему почудилось, будто все это ему снится, но быстрый вопрос хана сразу привел его в чувство.

– Какой ряд ты поведешь, если твоего десятника убьют?

– Тринадцатый, мой хан!

т– Тринадцатый? А разве не тридцать третий?

– Нет, тринадцатый, тринадцатый, мой хан!

– Выходит, он справа…

– Слева, мой хан, обязательно слева!

– Хорошо, Гамбу, тринадцатый слева! – И хан с улыбкой удалился.

Проверив таким же образом еще с полдюжины десятников и их помощников, он велел тысячникам вывести своих воинов в степь и занять те лощины и низины, которые он им указал. И вот там, выставив часовых, они могли теперь отдохнуть. День, а может быть, и два – до нового приказа!

Мы стояли на каменистой вершине холма, склоны которого скудно поросли травой. Ни деревца, ни кустов – никакой тени. Темучин запретил ставить юрту для себя одного.

– Разве у моих воинов есть крыша над головой? – сказал он и, улегшись на войлочный мат, долго не сводил глаз с неба, по которому бежали грозовые тучи. Четыре •телохранителя из знатных семей сидели рядом с ним и

берегли его сон.

Вдруг пошел дождь. Но хан не просыпался. Вернее, не открывал глаз и только натянул на лицо свой кожаный шлем. А когда дождь усилился, я приказал телохранителям держать над ним прочное льняное покрывало.

До самого вечера один за другим прибывали гонцы от военачальников и докладывали, что их тысячи заняли предписанные позиции. Хан Тогрул тоже прислал гонца. Наконец из разбитого у Онона мнимого лагеря мы узнали, что оставленные там воины «разожгли больше костров, чем есть звезд на небе».

Но Джамуха все не появлялся.

– Он хочет переждать дождь, – сказал Темучин.

– А Таргутай? Разве он не вырос под дождями?

– Я знаю, он всегда грабил в непогоду, как шакалы и волки. Однако сейчас, Кара—Чоно, он под началом у Джамухи и будет во всем ему подчиняться.

Когда совсем рассвело и хан с его окружением радовались первым теплым лучам солнца, почти одновременно на вершину холма вылетели три стрелогонца.

Первый сказал:

– Острие копья войска Джамухи замечено в Долине Антилоп!

Второй доложил:

– С ним весь его народ, с повозками, стадами и табунами, женщинами и детьми.

Темучин рассмеялся.

– А ты почему молчишь? – обратился он потом к третьему гонцу.

– Таргутай со своими воинами идет справа от войска Джамухи. Если смотреть отсюда, это будет вдоль ручья, мимо вон той горной гряды. Он тоже ведет с собой весь свой народ.

– В Долине Антилоп, значит, – раздумчиво повторил Чингисхан.

Эта новость вот что значила: Джамуха все еще думал, что мы стояли лагерем у Керулена. И раз он шел с женщинами, детьми, стадами и табунами, значит, решил оставить их на берегу Онона, чтобы в бою быть с развязанными руками, как у нас говорят. Й так как Долина Антилоп была южнее нашей «безлюдной орды», возникала опасность, что он в нашу западню не попадется. И тогда, предположим, он разграбил бы наш лагерь, а мы его, но битвы бы мы не выиграли, а слава Джамухи как Гур–хана только возросла бы.

И вот уже помчались на юг стрелогонцы Чингисхана, чтобы передать той тысяче, что была оставлена на ложной стоянке, его приказ: немедленно выдвинуться в сторону Долины Антилоп, напасть на передовые отряды Джамухи и Таргутая и, отступая в сторону пустой орды, завлечь все–таки врага в западню.

Своим основным силам Чингисхан приказал выступить в открытую степь, причем вождь кераитов, Тогрул, должен был стоять по правую руку от самого хана.

Я все время оставался рядом с Темучином. Мы неторопливо скакали впереди той тысячи, что двигалась слева от Онона строго на юг. Над нашими головами в сторону светло–синей реки и зарослей камыша пролетали чайки. Криков этих птиц мы не слышали, потому что в наших ушах стоял гул топота тысяч и тысяч копыт. Я видел, как над водой то и дело взмывают серебристые спины рыб. Может быть, в это самое время у Керулена сидела моя Золотой Цветок и видела в воде мое отражение, как я видел в волнах Онона ее и мечтал о том, о чем мы всегда мечтали вместе.

К вечеру вода в реке посерела. Пыль лениво тащилась за нами, с лошадиных морд срывались на ветру клочья пены.

Когда разведчики доложили, что до ложного становища совсем недалеко, хан приказал остановиться и разбить лагерь. Пока что огней мы не видели и шума битвы не слышали, но гонцы доносили, что тысяча, как и приказано, отступает, увлекая противника в сторону пустого лагеря, и несет при этом тяжелые потери.

Мы выжидали, лежа в траве и прижимаясь к теплым телам лошадей. Лунный серп утонул в реке. Веявший с реки холодный ветерок шелестел в камыше. В болоте у Онона квакали лягушки.

Вдруг ночь словно онемела.

И поэтому одинокий крик птицы показался особенно пронзительным.

В щетиннице закрякала утка.

Снова полная тишина.

Я перевернулся на спину. Из ноздрей моего жеребца меня обдавали струйки теплого воздуха. Я смотрел на небо, столь же бесконечное, как и наша степь. Там, наверху, цвели звезды, а здесь, внизу, цветы.

Звезды! Сколько их сегодня насчитает на небе моя Золотой Цветок?

– Пора, – прошептал Темучин, прижавшись ухом к земле.

Лошадиный топот приближался к нам с трех сторон. Почти одновременно к нам примчались семеро гонцов, семеро юношей на разгоряченных скакунах.

Чингисхан поднялся на ноги.

– Джамуха ворвался на стоянку и грабит ее.

– Пусть грабит, – ответил хан. – Я нарочно оставил для него дорогие вещи – пусть опьянится ими! Его воины задохнутся от жадности. Я отдал приказ моему войску во время битвы грабежами и. мародерством не заниматься. И сегодня я покажу вам, какой в этом приказе смысл. – Вскочив на своего жеребца, он воскликнул: – По коням, воины! Сабли и мечи наголо! Остальные – за топоры!

– Мой хан! – один из стрелогонцов приблизился к нему. – Мы еще не обо всем тебе доложили.

– Говори!

– Той тысячи, мой хан, которая напала на главные силы Джамухи и с боем отходила в сторону лагеря–приманки, как ты и приказал, больше нет. Тысяча черных голов разбросана по степи.

– Я этого ожидал, брат, когда послал их в бой. Есть другие вести?

– Нет, мой хан.

– Тогда взгляни на небо, юноша. Вот куда ушла тысяча смельчаков! Они поднялись в вечные выси и взирают сейчас оттуда на нас вместе со звездами. Разве стали бы мы иначе говорить о всемогуществе Вечного Синего Неба? Вперед, мои воины!

Степь задрожала.

Трава ломалась под копытами лошадей.

Испуганно разлетались по сторонам ночные птицы.

С боевыми кличами на устах войско растекалось по степи, как этому его научил во время боевых игр хан. Черными волнами покатился этот могучий поток, вздымая огромное облако пыли. Всадники то исчезали в низинах, то перекатывались через холмы, сближаясь с врагом, который, утомившись после грабежа, пировал в пустой орде. Или спал.

Мы напали на них на исходе ночи, как раз начало светать. Еще до того, как битва стала битвой, ее исход был предрешен. Трупы убитых сносило вниз по Онону, утопающие испускали предсмертные вопли, а пленные молили о пощаде.

В то время как хан Тогрул преследовал бегущего Джамуху, Чингисхан гнал перед собой рассеянных им тайчиутов, преследуя их вплоть до Долины Антилоп. Она лежала перед нами, как распластанная шестиугольная шкура яка, простираясь до высоких холмов, с которых мы и спустились на конях и с гиканьем понеслись на врага. Как вдруг Темучин упал с коня.

Я бросился к нему и прикрыл хана своим телом, защищая от тайчиутских стрел, с шипением летевших над нами и попадавших либо в кусты, либо в валуны.

– Темучин! – вскричал один из тайчиутов.

И тут же пятеро других воинов откликнулись:

– Да, это был Темучин!

– Добейте его! – приказал один из тайчиутских военачальников.

– Смерть Темучину!

Я поднял голову. Телохранители хана сражались спиной к каменистому склону холма, у которого лежали мы, они отбивались мечами и топорами с длинными древками. Лошади то и дело падали в пропасть, увлекая за собой и побежденных, и победителей. Хриплые гортанные крики летели к синему небу – это были возгласы храбрецов, презирающих смерть. Телохранители словно сами обратились в камень, став одним целым с камнем у них за спинами. У их ног лежал хан, которого я защищал, и только теперь заметил, что ему в шею попала стрела.

– Мой хан, мой друг! – испуганно выдавил я из себя и принялся высасывать кровь из его раны. Я высасывал смерть из его жил и сплевывал ее в траву.

У этой каменной стены мы провели еще несколько часов, в то время как в долине сражение продолжалось. Когда рана хана перестала кровоточить, он сказал:

– Внутри моих глаз опять зажегся свет. Дай мне попить, Кара—Чоно!

После этого он приподнялся и прислонился спиной к теплому валуну.

– Где Джамуха?

– Не знаю, Темучин. Вестей от хана Тогрула пока нет!

– А Таргутай где?

– И это мне неизвестно, Темучин. Но я думаю, Бохурчи преследует его по степи, как собаку, бегущую с высунутым языком. И если потребуется, будет гнать его до того места, где заходит солнце и кончается земля.

Хан улыбнулся. А я снял с его раны успевшую засохнуть траву и приложил только что сорванную.

– Тебе лучше прилечь, Темучин. Может случиться, что на твое тело нападет жар и начнет трясти тебя.

– Хочешь, чтобы враг сказал обо мне: «Вот он, валяется»?

И хан поднялся на ноги, цепляясь пальцами за трещины валуна. Потом он перевел взгляд на солнце и спросил, посветлели ли его глаза и снаружи.

– Они сияют, Темучин.

– Вот видишь, они сияют. О солнце! – торжественно проговорил он, снимая ремень и вешая его себе на шею. Потом он низко–низко поклонился, как делал всегда, воздавая хвалу красному диску.

В Долине Антилоп пленных сгоняли в огромную кучу. На них уже пали тени холмов. Один из наших врагов, отбросив лук и меч, торопливо взбирался на холм, туда, где стояли мы с Чингисханом. Его, даже безоружного, телохранители к хану не подпускали.

– Это тайчиут, – кричали телохранители. – Мы убьем его!

– Пропустите его ко мне, – приказал Темучин. – Я хочу услышать, что скажет мне его рот.

– Меня зовут Джирхо—Адай, – сказал тот. – И это я выпустил в тебя стрелу, я стрелял с холма.

Телохранители так и подскочили к нему.

– Пусть договорит, – поднял руку хан.

– Если я сейчас должен принять смерть от владыки, то от меня останется горсть праха величиной с ладонь, – начал он. – Но если меня помилуют, я буду бросаться на врагов владыки впереди него, не важно, придется ли мне для этого бросаться в глубокую воду или разбивать крепчайший камень. По приказу «Иди!» или по приказу «Увлеки врага на себя!» я помчусь вперед, даже если мне для этого придется пробиваться сквозь толщу камня или море огня.

Хан сделал телохранителям знак отпустить пленного. Он сказал:

– Воин, действовавший как враг, обычно скрывает, кого он убил или кому причинил зло, его уста об этом безмолвствуют. А этот, напротив, ни о чем не умалчивает – ни о том, кого убил, ни о том, кого ранил. Он говорит об этом открыто. Такой человек способен стать моим сподвижником. Тебя зовут Джирхо—Адай. Ты пустил в меня стрелу, я буду тебя звать Джебе, Стрела. Ты будешь сопровождать меня в походах!

После этого один из сотников подвел к хану плачущую женщину и сказал:

– Она все время кричала и требовала тебя, Чингис! Она стояла вон там, внизу, под кедром, и без конца причитала: «Темучин, помоги мне! Где Темучин?! О Темучин!»

– Как ты могла звать меня, когда я тебя не знаю? – спросил хан. – Кто ты, что позволяешь себе звать меня, будто я твой друг?

– Я дочь Сурхан—Ширы, Темучин, – слова срывались с ее губ как соленые слезы. – Твои воины схватили моего мужа, чтобы убить его. Я плакала, я кричала, я взывала к тебе, Темучин, я надеялась, что ты спасешь моего мужа.

– Пусть твоего мужа немедленно освободят! Я пошлю гонца!

– Мой муж мертв! Тебе незачем посылать гонца, Темучин. Они убили его, потому что ты не услышал моих криков.

Слезы лились из ее глаз ручьем и стекали по носу и щекам на шею. У нее, полубезумной, с растрепанными волосами и расцарапанным ногтями лицом, был такой же отталкивающий вид, как у любой бьющейся в припадке женщины.

– Я готов плакать вместе с тобой, – попытался утешить ее хан. – Однако, когда ты звала меня, я, раненный, лежал у этого валуна и глаза мои ничего не видели, а уши ничего не слышали. Как я мог прийти тебе на помощь?

А тем временем к нам нерешительно приблизился старик с низко опущенной головой. Чингисхан принял его ласково:

– Я рад наконец встретиться с тобой, дорогой Сурхан—Шира. Ты сбросил черное ярмо с моей шеи и моего друга, ты отшвырнул их той злосчастной ночью далеко на землю – ты снял с нас эти позорящие мужчин ярма. Ты сослужил мне большую службу. А вот теперь горе постигло твою дочь. Но разве я в нем повинен? Ведь сколько людей пришли ко мне за последние годы – тебя среди них не было.