Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

Воины сидели, тесно прижавшись друг к другу, окруженные лошадьми, и мечтали о голубом Керулене и пышных пастбищах. А еще о богатой добыче, с которой они вернутся из страны чудес Хин – это им обещали сотники.

После полуночи вернулись воины передового отряда с двумя плененными лазутчиками. Но трое китайцев все–таки ушли от них. Это была настолько недобрая весть, что ее полагалось как можно скорее передать хану. С этого момента – согласно приказу властителя – тысяче следовало залечь и затаиться, а главным силам, равно как и крыльям, остановиться. С исчезновением трех лазутчиков рассчитывать на то, что сработает эффект неожиданного удара, больше не приходилось.

От пленных было мало проку. Один из них умер сразу после того, как его развязали. Во время схватки он неудачно свалился с коня и попал под копыта. А другой молчал. Улыбался и молчал. Вот это больше всего и злило воинов – его молчание. Полководец Лу вел допрос вяло. По сути дела, никакого допроса не получилось: Лу задавал и задавал вопросы, а китаец отмалчивался.

– Он даже не пожелал нам ни доброй ночи, ни доброго утра. Это что у китайцев за обычаи такие? – отнюдь не беззлобно ехидничали воины.

– Да насыпьте вы ему в рот мелкого песка! Пусть покашляет!

… Кто–то предложил еще:

– Поставьте ему на голое брюхо горшок, а под него запустите песчаную крысу – сразу язык развяжет!

– Я тоже не стал бы ничего говорить, – сказал Тенгери. – Зачем ему это, если он знает, что его все равно убьют?

Воины заворчали, а полководец Лу спросил вслух, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Разве он не прав?

И вскоре китайца бросили в пропасть. Он умер, не проронив ни звука.

Бат, до сих пор молчавший, негромко спросил Тенгери:

– Не было ли в твоих словах упрека хану, Тенгери?

– Упрека хану?..

– Да! Ведь ты вот что хотел сказать: не прикажи хан убивать всех разведчиков, они бы не молчали. Выходит, ты считаешь приказ хана неверным и осуждаешь нашего властителя!

– Почему ты все привязываешь к хану, Бат? Если кому так и так суждено погибнуть, зачем он будет тратить себя? А если ты за измену пообещаешь ему жизнь, а он, может, любит жизнь больше, чем этого желто–пятнистого пса, Сына Неба, он и заговорит! Что правда, то правда, и тут нечего на хана пенять, понял?

– Язык у тебя без костей, – ответил Бат, бросив на Тенгери недоверчивый взгляд.

Весь день и всю следующую ночь они провели в ожидании, ничего не предпринимая. И лишь утром примчались стрелогонцы с приказом от хана: покарать смертью тех воинов передового отряда, которые упустили трех лазутчиков. Их сбросили в ту же пропасть, что и китайцев, и умерли они, испуская жуткие предсмертные крики. Далее хан приказал, чтобы полководец Лу вместе с этой тысячей отклонился резко на запад. Цель: выполнить свою задачу у противоположного шва, то есть там, где обычная Великая стена как бы раздваивается. За ними последуют основные силы и правое крыло, в то время как левое крыло будет действовать согласно старому плану и затеет отвлекающую битву там, где и ждут монголов после того, как лазутчики сообщат об их приближении.

Вот так и случилось, что левое крыло с пятьюдесятью тысячами запасных лошадей, повозками, вьючными верблюдами и овечьими отарами ровно через два дня подошло к восточному «шву» в Великой стене и начало прорываться к ее воротам. Однако китайцы были готовы к штурму, они стянули сюда большие силы; оборонялись они беззаветно, раз за разом сбрасывали монголов со штурмовых лестниц, обливали их кипящим маслом, сваливали на них тяжелые камни, выпускали тучи стрел. Только одного не удалось воинам Сына Неба: догадаться, что этот приступ – отвлекающий маневр, что монголы просто–напросто связывают их силы и заставляют требовать все новых подкреплений. Эта битва, этот штурм затянулся ровно на восемь дней и ночей – ровно на столько, сколько времени потребовалось главному войску и правому крылу монголов для обходного маневра к западному «шву».

Спустилась ночь, безлунная ночь, когда полководец Лу с приданной ему тысячей всадников достиг того места, с которого были отлично видны обе башни над воротами Великой стены. Над прорезями в башнях горели факелы. Стояла полная тишина, только ветер посвистывал песчинками над стеной, угрожая иногда загасить факелы.

Все, кроме Лу и его девятнадцати китайцев, спешились и, пригнувшись, бежали в сторону стены, ведя лошадей за собой в поводу.

По стене, такой высокой, что десяти воинам пришлось бы стать друг другу на плечи, чтобы оказаться наверху, расхаживал часовой и распевал боевую песенку:

Монгол – это волк,

А волк – монгол.

Постель его – камень и степь.

Мы волка убьем,

Как монгола убьем,

Не то монгол нападет на нас,

Как на нас нападает волк.

Хорошо еще, что монгольские воины не понимали, о чем он поет, а то они, не дожидаясь знака Лу, бросились бы штурмовать ворота, чтобы отомстить обидчику! И тогда пиши пропало…

Слова песни понял только Лу и его девятнадцать воинов, и Лу крикнул снизу часовому:

– Ты все распеваешь? Это дело! Но если ты сейчас же не откроешь ворота, монгольский волк налетит на нас и разорвет.

– Кто вы такие?

– Полководец Лу с девятнадцатью воинами. По поручению Сына Неба мы купили для него тысячу чистокровных скакунов.

– А почему вы не возвращаетесь через те ворота, в какие выехали?

– Потому что, баранья ты башка, перед ними уже стоит варвар и бьется с нашими воинами мечами и боевыми топорами. И если ты собираешься еще долго молоть языком, Сын Неба повесит тебя просушиться на солнце. Или ты думаешь, ему понравится, что у него по твоей вине похитят тысячу таких скакунов?

Наверху, на стене, собралось уже несколько часовых, которые громко переговаривались – спорили, на верное.

– Подождите! – крикнул им один из часовых с башни

– Сколько ждать?

– Есть у вас бумага от императора?

– Да!

– С печатью?

– Да!

– Какого цвета печать?

– Красная. С изображением дракона.

– Все понятно! – крикнул часовой с башни.

Остальные сразу разошлись, а факелы над прорезями

в башнях вдруг погасли – не сами по себе, конечно.

Воины–монголы по–прежнему стояли возле своих вороных, с черными от сажи лицами и руками.

Полководец Лу щелкнул короткой плеткой.

Это был условный знак. Воины, вслушиваясь в ночь, достали кинжалы и ножи из рукавов халатов. Приготовились.

Ничего. Лишь легкий посвист ветра да всхрапывание животных. Все замерли, обратившись в слух.

Но вот за воротами заскрежетал сдвигаемый засов. Но открылись не главные ворота, а маленькая узкая створка, прорезанная в них, в которую и один человек проходил не без труда. Согнувшись в три погибели, из нее вышел часовой с факелом в руке. За ним последовал старший по башне и еще один часовой – тоже с факелами. Старший по башне потребовал у Лу бумагу с печатью и красным драконом на ней.

– Вот она! – сказал Лу, протягивая ему бумагу, подделанную столь искусно, что отличить ее от настоящей вряд ли кто сумел бы.

– Гм, гм, – старший по башне вертел бумагу и так и эдак.

– Ты удовлетворен? – спросил Лу.

А тот, внимательно приглядываясь к лицу Лу, поинтересовался:

– С каких это пор император посылает полководцев закупать лошадей?

– Это лошади для его телохранителей.

– Все равно, – мрачно проговорил старший по башне, лишь бы выразить свое недоумение. Недоверчивым ему даже положено было быть. – А о том, что монгол стоит у восточных ворот, нам известно.

– Да, но о том, что он вот–вот будет и здесь, – нет!

– Если его главные силы у восточных ворот, он никак не может быть и здесь тоже, – возразил старший по башне.

– Ты очень скоро увидишь его, – сказал Лу и был не так уж и не прав.

Старший по башне вышел из круга, который образовали Лу и воины–китайцы, предавшие своего императора. А впереди него шли часовые с факелами.

– Ты, никак, вздумал пересчитать скакунов? – поддел его Лу, шедший рядом.

– Почему бы и нет? – ответил тот.

Когда он приблизился к первым лошадям и подозвал поближе часовых с факелами, Лу выхватил из правого рукава кинжал: через какое–то мгновение этот недоверчивый человек обнаружит, что у лошадей не четыре ноги, а шесть. Прежде чем это произошло и прежде чем исполнительный служака дал сигнал тревоги, Лу вонзил в его спину кинжал и пронзил его сердце. Рядом со своим начальником, не испустив даже предсмертного стона, упали и оба часовых, которых прикончили люди Лу.

Маленькая дверца оставалась открытой. Сквозь нее проскользнули первые из черных как ночь монголов. Прошло совсем немного времени, и распахнулись главные ворота. Под стеной прогремело тысячеголосое: «Ухууу–ху–ху-у-у!», и всадники как ветер промчались в ворота.

– Зажигайте огни! – приказал Лу.

Вскоре из прорезей в башнях вырвались языки пламени. Десятки воинов размахивали на стене факелами. Сами ворота тоже горели. Все это было условным знаком для войска правого крыла, затаившегося до времени в пустыне.

А монгольские воины уже успели соскочить с лошадей и бросились ко всем внутренним стенным проходам, вооружаясь мечами убитых китайцев и сея смерть вокруг. Ошеломленные их внезапным появлением посреди ночи, защитники укреплений стены сопротивлялись изо всех сил, но беспорядочно, а поэтому и обреченно. Монголы сбрасывали со стены живых и мертвых. Раненые умоляли о пощаде, но монголы жалости не знали.

Тенгери со своим десятком проник в одну из башен, в нижних помещениях которой уже бушевал огонь, но на верхней площадке китайцы еще держали оборону, сбрасывая на головы нападавших тяжелые каменные блоки.

– Тащите сюда солому! – приказал Тенгери.

Солома была мокрой, и тяжелый удушливый дым потянулся вверх. Один из китайцев прокричал что–то, чего они не поняли. Вдруг прямо над их головами открылся люк и показалась голова китайского воина. Он без конца кашлял, и глаза его слезились. Он повторял и повторял всего несколько слов, смысл которых Тенгери отгадал без труда. Тот умолял их разрешить ему спуститься.

Тенгери сделал знак, чтобы он спрыгнул вниз.

Тот мгновенно повиновался. Продолжая надсадно кашлять, он стоял перед монголами с залитым кровью и слезами лицом, в изорванном халате с подпалинами.

– Давайте я с ним разделаюсь! – вызвался Аслан, воин из десятка Тенгери.

Он поднял тяжелый меч, китаец пригнулся, закрыв лицо и глаза руками, но тут Тенгери заорал:

– Эй, Аслан, это не дело! Он бросил свой меч, а ты хочешь его за это убить? Поймать беззубого волка – не геройство, победить орла со сломанным крылом – не победа!

Китаец мало–помалу приходил в себя. Увидев, что Аслан опустил меч, он упал перед Тенгери на колени, чтобы поцеловать ему ноги.

– Я тебе не лама! – прикрикнул на него Тенгери, отступая на шаг назад.

В люке показались еще четыре китайца.

Тенгери велел им тоже спускаться.

Они безмолвно повиновались.

– Видишь, – сказал Тенгери Аслану, – теперь все пятеро у нас в плену. Разве эти спрыгнули бы сюда, если бы мы убили первого? Как же! В лучшем случае сбросили бы на нас еще пару своих каменных блоков. А в худшем… мы бы своих недосчитались! Тоже мне, герой называется! – повысил он вдруг голос, – Имя у тебя подходящее – Аслан [6], а ведешь себя как подлый шакал!

Тем временем подоспели и первые сильные отряды главных сил и правого крыла. Они с победными криками промчались через главные ворота, направляясь в глубь провинции Шаньси, чтобы взять там под охрану колодцы, сбить скот в большие стада и разведать, где они натолкнутся на очаги серьезного сопротивления. Это было ранним утром, сумерки еще не растаяли. Тысяча полководца Лу расправлялась с последними защитниками этого участка Великой стены, укрывавшимися за ней в глинобитных хижинах и пытавшимися остановить разъяренных и теперь уже вооруженных монголов одними стрелами. Правда, при свете дня их выстрелы оказались более меткими, чем можно было ожидать.

Вдобавок некоторые монголы, посчитав дело сделанным, уже предались грабежам, забыв о неумолимом приказе хана. Ворвавшись в дом начальника этого участка стены, первым делом набросились на горячительные напитки. Одни с дикими криками и воплями скатывались по широкой деревянной лестнице в обнимку со штуками шелка или прижимали к груди серебряные сосуды, другие выбрасывали из окон дорогую мебель с инкрустацией из слоновой кости, а на улице поднимали ее, уже поломанную, из пыли и тащили к своим лошадям по частям. Им, конечно, не сама мебель была нужна – что с ней делать–то? – а только слоновая кость. Эти напившиеся грабители представляли собой отличную мишень для китайцев. И на лестнице, и перед домом, и вдоль стены лежали убитые – с добычей в руках и стрелами в спине или в шее. Прихватив из дома все, что только было можно, и убив его хозяйку, монголы подожгли дом. Несколько слуг, горевших как факелы, выпрыгнули из окон прямо в маленький пруд, почти всегда в красивых цветах. Но не сейчас. Лотос в это время года еще не цветет…

Позднее, когда сопротивление оборонявшихся было окончательно сломлено и крыши маленьких глинобитных хижин, крытых рисовой соломой, были в огне, десятники начали палками гнать пьяных грабителей и мародеров к тысячнику, чтобы тот свершил над ними свой суд: по закону Чингисхана, запрещалось предаваться грабежу во время битвы, потому что это могло помешать достижению победы.

Тысячник сидел на высоком коне, гордый одержанной победой и непреклонный. Он вынул из ножен тяжелый меч, который сейчас, когда солнце уже взошло, блестел опасно и хищно, и сказал:

– Хан приказал, а вы не повиновались! Хан требует повиновения ото всех, а тех, кто ему не повинуется, он уничтожает. Поступи он иначе, неповиновение расползлось бы по нашему войску подобно дурной болезни. От дурной болезни может погибнуть самое сильное войско. А кем был бы наш властитель без воинов?

Конь тысячника затанцевал под ним и, сделав несколько мелких шагов в сторону, остановился рядом с первым осужденным.

– Твое имя?

– Монго!

– Ты был Монго!

– Я был Монго.

– Наклони голову, ты, бывший Монго!

Тот поступил как было велено, и тысячник одним махом снес ему голову.

– Твое имя?

– Сум!

– Ты был Сумом!

– Я был Сумом.

– Наклони голову, ты, бывший Сум!

Тот поступил как было велено, и тысячник одним махом снес голову и ему.

Еще одиннадцать раз он спрашивал об имени и еще одиннадцать раз произносил слова «ты был» и «наклони голову». Когда с этим было покончено, он бросил свой окровавленный меч слуге, чтобы тот очистил его от следов скверны неповиновения. А сам крикнул своим воинам клич:

– Мы победили в битве! А теперь грабьте, грабьте, грабьте!

Около полудня к западному «шву» подошли все основные силы и все правое крыло. Хан, уже получивший известие о победе под Великой стеной, скакал вместе со своими сыновьями и любимыми военачальниками во главе войска. В знак великой радости он надел праздничный наряд, крытый синим шелком и отороченный у ворота и на рукавах тигровым мехом. На высокой меховой шапке сверкал драгоценный красный камень, а грива его чистокровного скакуна была украшена перьями павлинов и цапель. Он торжествующе улыбался, проезжая мимо своих воинов, и остановился на том самом месте, где совсем недавно стояли накрепко закрытые ворота, а теперь валялось множество трупов убитых китайцев и монголов – с искаженными лицами, проломленными черепами или отрубленными конечностями. Вид этих обезображенных тел, будь то собственные воины или вражеские, его ничуть не трогал: одни не могли ему больше пригодиться, а другие не могли больше причинить вреда. Это был прах под копытами его жеребца…

– Где Лу? – спросил он.

Маленький полководец–китаец предстал перед ним.

– Приблизься, Лу!

Все смотрели сейчас на Лу, и скольким хотелось бы оказаться на месте того, на кого обратил свое благосклонное внимание великий хан.

– У голубого Керулена я вручил тебе золотой ключ от этой Великой стены, Лу. Некоторые из моих приближенных сомневались в тебе, советовали тебе не доверять. А я тебе поверил вопреки всему – и теперь вознагражден за это. С этого дня ты будешь одним из окружающих меня солнцеликих. Я благодарю тебя. В награду ты получишь девять самых красивых женщин из империи Хин. Ты будешь жить в дорогом шатре, слуги выполнят любое твое пожелание.

– Это слишком, слишком щедро, мой хан… – выдавил из себя не на шутку перепуганный Лу.

– Слишком щедро? – Чингис рассмеялся, и его сыновья и военачальники рассмеялись тоже, – Ты говоришь, слишком? Ты распахнул ворота! Передо мной целая империя! Могу ли я подарить тебе слишком много, когда мне принадлежит все?

Лу отдал глубокий поклон и даже встал на колени и коснулся лбом пыли, повинуясь древнему обычаю своего народа.

– Встань! – приказал ему хан. – Я не Сын Неба, а твой друг!

Когда донельзя удивленный Лу снова встал, хан спросил его о тех девятнадцати китайцах, которые вместе с ним были приданы передовой тысяче. Как они сражались?

– Я хочу распределить их по остальным тысячам. А сражаться им больше не придется. Пусть будут в них переводчиками. Я велю выдать им всем награду.

– В живых осталось всего пятеро! – ответил Лу. – Четырнадцать погибли, мой хан!

– О-о! – Хан поднял глаза к безоблачному небу. – Значит, их призвали к себе боги! Неужели они не радуются сейчас, слыша о себе столько похвальных слов? В полнолуние я вспомню о них и обнажу в их память голову.

И хан поскакал дальше, и его великолепный белый жеребец пробежал мимо тринадцати отрубленных голов, которые еще совсем–совсем недавно мечтали только о добыче, забыв о времени.

К вечеру военачальники главных сил и правого крыла разделили свое войско на колонны по десять тысяч, расширив тем самым поле наступления и облегчив снабжение войска запасами продовольствия, захваченного у противника, и стадами его скота. Шесть главных клиньев поведут сыновья Чингисхана – Джучи, Чагутай, Угедей, Тули и его «солнцеликие» Джебе и Мухули. Совсем недалеко от Великой стены конница Чингисхана повернула на восток, в сторону столицы империи Хин.

Глава 6
ПЕРЕД ВРАТАМИ ЙЕНПИНА

Вот она и открылась перед ними, страна желтых гор и холмов, желтых рек и озер. Проросшая трава тоже была желтоватой, и даже листья вечнозеленых дубов покрывала мельчайшая желтая пыль. Очень многие жили здесь в пещерах, вырытых в пологих склонах, а меньшинство – в хижинах, таких низких, что их крытые рисовой соломой крыши почти доставали до земли. И лишь пагоды стояли высокие и гордые в окружении кипарисов и цепочек каштанов. С их крыш сияли золотые знаки желтого учения.

На первых порах монгольские воины грабили пагоды и убивали монахов, если те пытались не допустить их в храмы. Поэтому Чингисхан издал закон, в котором говорилось: «Наши боги живут повсюду на земле, и не нужно приходить в особое место, чтобы поклоняться им. Поэтому вы вольны любить кого хотите, но убивать имеете право только по моему приказу. В моей империи каждый может возносить молитвы тому богу, какому пожелает, он лишь обязан подчиняться составленным мною законам».

Властитель строго следил за выполнением этого приказа, и вскоре случилось то, на что хан и рассчитывал: многие ламы встречали его воинов радушно. Скорее всего, они надеялись спасти монголов от их шаманомании и обратить в буддизм. Однако одно было достигнуто в любом случае – многие священнослужители и верующие не воспринимали монголов как заклятых врагов. Случалось, что воины хана проезжали через тихие и мирные деревни, в которых китайцы праздновали свой праздник весны, словно никакой войны и в помине не было. Под хохот монголов они, следуя старинному обычаю, прогоняли по узким деревенским улочкам своих буйволов и поколачивали бедных животных дубинками, как бы изгоняя из них зиму с ее холодами и бескормицей и напоминая буйволам о том, что они тягловые животные и должны ходить под ярмом. А там, где войску хана оказывали сопротивление, монголы сжигали дотла деревни и города, грабили и убивали.

Когда монгольские конные отряды приблизились к последней горной гряде, которая словно каменным замком запирала долину Йенпина, разведчики и стрелогонцы доложили великому хану, что на подходе отборные войска императора.

Чингисхан сразу поднялся на высокий холм, чтобы иметь обзор всей равнины до самых гор. Ни деревенек нет, ни города, ни лесов, только узкая мелководная речка извивалась подобно желтой змее вдоль глинистых берегов да несколько лиственниц с обнаженными торчащими ветвями зябли под серым весенним небом.

Хан посылал в войска одного гонца за другим, и они мчались на своих быстроногих конях к его военачальникам.

Чингисхан снял свой праздничный синий наряд и надел кольчугу. Вместо меховой шапки у него на голове был кожаный шлем, да и его скакуна слуги накрыли кожаной попоной, чтобы уберечь от случайных легких ранений во время битвы.

Пока что равнина между двумя войсками была безлюдна. Стайки птиц перелетали с лиственницы на лиственницу. Вверх по течению реки побежали юркие антилопы. Было совсем безветренно, и белые бутоны кустов магнолий, которыми поросли склоны холма, не дрожали, а тяжелые хвосты яков на девятихвостом знамени хана свисали вдоль древка.

А когда взошло солнце, из–за горной гряды появились всадники–китайцы. Издалека могло показаться, будто перевалы они преодолевают не без робости. Десять тысяч всадников съезжали по склонам, на которых еще лежала тень. За ними наступало пешее войско. И воинов в нем было никак не меньше полумиллиона. Оно подходило сюда с востока в течение целых десяти дней – по бездорожью, но очень быстро. Все они были вооружены копьями, и казалось, будто на войско хана надвигается бесконечный бамбуковый лес.

Чингисхан оседлал своего коня, взглянул на солнце, поднял руку с мечом и воскликнул:

– Секите траву, воины!

Окруженный десятью тысячами телохранителей, Чингисхан возглавил тридцатитысячный отряд, скрывавшийся до времени за холмами, и, нахлестывая своего жеребца, погнал его в сторону дальних гор, к своему правому крылу. А потом вдруг повернул влево и вогнал смертоносный клин в китайское войско, отделив десять тысяч всадников от пешего войска. Достигнув этого, он ударил китайской коннице в тыл и начал теснить ее в сторону своих исходных позиций, где, согласно его приказу, затаились ударные силы монголов. Теперь они вылетели из–за холмов навстречу своему властителю. Оказавшись как бы между молотом и наковальней, конница китайцев не сумела сохранить боевые порядки. Некоторые отряды попытались повернуть вспять, другие – прорваться сквозь якобы неплотные ряды монголов, третьи уходили влево или вправо. Они явно запаниковали. И на этот вот огромный клубок смешавшихся китайцев, поднявших к небу высоченный гриб пыли, и накинулись с двух сторон орущие во все горло монголы. Над головами китайцев засвистели мечи и боевые топоры, шипели, как пчелы, летящие арканы, и хрипели в предсмертной агонии те, на кого их набросили. Кто падал наземь еще живым, попадал под копыта лошадей, своих или чужих. Когда лавина монголов трижды прокатилась по китайской коннице, в живых из китайцев не осталось почти никого, только лошади их метались меж бездыханных тел. Повсюду валялись желтые бамбуковые копья, хотя многие из них и пронзили тела воинов хана. Тут и там можно было увидеть обезумевших от страха лошадей, тащивших по земле своих хозяев, не успевших или не сумевших вытащить ногу из стремени. Потери монголов оказались меньше тех, что можно было ожидать: хитрый маневр ошеломил китайцев. Можно сказать, что эту часть битвы они проиграли заранее.

Чингис вернулся на холм, поросший кустами магнолий, и спешился. Белые бутоны цветов успели распуститься: солнце пригревало, было довольно тепло. Хан сел в тени безлистых кустов, весь раскрасневшийся после жаркой сечи. Жадно выпил чашу холодного молока.

Сейчас стайки птиц не перелетали уже с одной лиственницы на другую, да и антилопы давным–давно скрылись.

– У них нет мудрых полководцев, – сказал Чингис, указывая в сторону гор, куда отходило неисчислимое пешее войско китайского императора, достигшее уже было долины.

Своей коннице, отрезанной от пехоты еще до начала схватки, они никакой помощи оказать не сумели, и, чтобы конница монголов не навалилась сейчас на пехоту в чистом поле, чтобы монголы их не растоптали, китайские полководцы отдали приказ войскам отходить в горы, за перевалы, и там подготовиться к отражению ударов врага.

Хан, за спиной которого стояли телохранители и гонцы, вел битву, оставаясь на вершине холма. Он велел всем военачальникам еще раз напомнить воинам, что за горами их ждет Йенпин и что, когда они окажутся по другую их сторону, дорога в столицу империи будет перед ними открыта. Он указал и на ту вершину, на которой будет водружено в знак победы девятихвостое знамя его племени. Но пока его конница еще скакала по долине, хан наблюдал, как пленные китайцы собирают на бывшем поле боя мечи, топоры, другое оружие и складывают его в большие кучи. Лошадей, оставшихся невредимыми, отлавливали, а раненых добивали. И только до убитых воинов никому не было дела, а взгляд хана на них даже не останавливался. Лишь бородатые ястребы–ягнятники, сидевшие на камнях у реки, не спускали с них глаз.

Тем временем подошли караваны вьючных верблюдов и колонны двухколесных повозок. На них были сложены штурмовые лестницы, мешки с песком, луки, стрелы и мечи. С ними появились плотники, кузнецы и другие мастеровые, а также люди хана, которых он поставил вести учет захваченного добра и оружия, а также ведать отправкой всего этого в свои земли. Потом им вменялось в обязанность управление территориями, еще совсем недавно принадлежавшими императору. Вскоре по всему холму встали шатры и юрты. В том числе и для младших жен хана. Он их называл цветами своей радости. Лежа на мягких шелковых матах, они грелись на солнышке под цветущими магнолиями. Когда войско достигло горной гряды по всему фронту, хан сел верхом на коня, чтобы проверить, исполняются ли его приказы во всех деталях. Сначала монголы попытались овладеть горными перевалами и тропами с ходу. Но их встретили такими тучами стрел и искусственными камнепадами, что они вынуждены были спрыгнуть с лошадей и против обыкновения вести бой в пешем строю.

– Настал час противостояния между небом и землей, – сказал хан. – Когда я не увижу больше моих воинов по эту сторону гор, песьеголовый Сын Неба от страха повалится на колени!

Солнце поднялось уже высоко, и хан приставил ладонь к рыжим бровям, чтобы не упустить ни мгновения из перемещений своих воинов. Ему показалось, что они почти не продвигаются вперед. Однако из–за большого расстояния до мест событий это впечатление могло оказаться обманчивым, тем более что левое крыло все–таки довольно быстро двигалось наверх, не встречая, похоже, сколько–нибудь серьезного сопротивления.

– Гонца ко мне! – крикнул хан, приподнявшись в стременах.

Он с некоторым сомнением смотрел на левое крыло войска, заставляя гонца ждать. Хан не решил еще точно, какой приказ отдаст.

– Им не сопротивляются, перед ними отступают! – негромко повторял он.

А потом послал трех гонцов с таким приказом: крайнему выступу левого крыла незамедлительно отойти назад, чтобы не попасть в клещи открытого правого крыла врага. Это было его предположением, потому что противника на этом участке он все еще не видел. Но если бы он стал дожидаться, когда китайцы там появятся, посылать гонцов было бы уже слишком поздно.

Бросив быстрый взгляд на мчавшихся во весь опор стрелогонцов, он снова стал наблюдать за развитием событий на левом крыле. Но нет – противника нет и опасности флангового удара тоже нет. Гонцы перебирались тем временем через реку. Капли воды, летевшие из–под копыт лошадей, блестели на солнце.

– Может быть, я все–таки зря послал их? – пробормотал хан себе под нос, – Их правое крыло стоит прямо против моего левого, и это китайцам надо сейчас опасаться окружения. Это мои воины могут взять их в клещи, мои!

Какое–то время он невидящими глазами смотрел на белые магнолии, а когда вновь обратил свой взор к горам, увидел, что китайцы надвигаются на его воинов слева, окружая их.

– Значит, все–таки… – вздохнул хан. – Слишком поздно!

Гонцы повернули вспять.

Хан слез с жеребца и сел на прежнее место. По его оценке, китайцев, противостоящих его левому крылу, было вчетверо больше, чем монголов, и он, мысленно списав этот пятитысячный отряд со счетов, стал следить за общим ходом сражения.

В этом отряде, образовавшем выступ левого крыла, находился Тенгери со своим десятком, Бат, Тумор и чрезмерно пылкий Аслан. Ни десятники, ни даже сотники не осознавали пока того, что уже стало ясно хану. Тем более они не догадывались о том, что властитель как бы уже похоронил их всех. Они были в полной уверенности, что правое крыло китайцев справа от них. Ведь именно там они его и видели, а слева не было вроде бы ни души. Чтобы не попасть в клещи, они при подъеме в гору старались избегать соприкосновения с противником – вот почему и сформировался этот выступ на левой оконечности крыла.

А сейчас они карабкались вверх по темному и тесному ущелью: по десять воинов в охранении спереди и сзади, а всего восемьсот человек. Лошадей пришлось оставить. В ущелье день словно и не наступил. Да здесь и вообще–то вряд ли бывало светло, небо над головами казалось отсюда тоненькой голубой полоской, и полоска эта обрывалась всякий раз, когда каменные глыбы, свешивавшиеся сверху подобно складкам на животе Будды, почти совсем накрывали ущелье. В ущелье было холодно и сыро, и когда кто–то произносил несколько слов, каменные стены отзывались гулким эхом. Так они карабкались уже много часов подряд, все выше и выше, и каждый из них думал о том, какие лица будут у ошеломленных китайцев, когда почти у самой вершины горы у них за спиной неожиданно объявятся эти «варвары с севера». Однако чем дольше это восхождение длилось, тем больше становилось тех, кто начинал роптать. Они проклинали китайские горы, которые приходилось преодолевать на своих двоих, и мысленно спрашивали себя, что же это за бой такой будет, если даже лошадями не воспользуешься?

Даже всегда готовый к повиновению Бат не мог припомнить ни одного похода, в котором он бился бы в пешем строю.

– Монгол без коня, – сказал он, – все равно что орел без крыльев!

– У меня ноги болят, – простонал Тумор, останавливаясь.

– Вот видите! – проговорил Бат, прислоняясь к каменной стене. – У него разболелись ноги. Вы когда–нибудь слышали, чтобы монгол жаловался на боль в ногах? А сегодня и у меня они разболелись! А все почему? Потому что мы не на лошадях!

– Прыгаем тут по камням, как дикие козы, – пробурчал в свою очередь Тенгери, – Разве не сам хан сказал: «Я родился в седле, в седле я и умру»?

Вдруг в ущелье с грохотом покатились большие камни, которые разбивались на мелкие осколки. К узенькому небу – а небо было высоким и тонким, как голубая ленточка, – полетели крики, стоны, проклятья, отрывистые приказы. Но никто глаз к нему не поднимал, все старались вжаться в спасительную расщелину или спрятаться за большим валуном. Около ста человек издали крики в последний раз в жизни, и когда ущелье тысячекратно повторило эти крики, сами воины были уже мертвы.