Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

«Конечно, все», – подумал Тенгери, но лишь улыбнулся и покорно снял с себя одежду.

– Благодарю тебя за молчание, – сказал слуга, – молча можно сказать больше, чем словами!

Он ловко ощупал все швы на одежде Тенгери, все складки, все карманы.

– Если я чего не нашел, это дано найти только богам! Можешь одеваться!

«Скользкий он, как рыба», – подумал Тенгери и, одевшись, вышел из юрты.

– Пойдем! – сказал ему другой слуга и повел к дворцовой юрте хана.

Поначалу все и впрямь выглядело так, как представлял себе Тенгери прошлой ночью: Чингис сидел перед своей юртой на шелковом мате, однако стражи в черном с волчьими глазами не окружали его, а держались несколько в стороне. Рядом была только его супруга Борта, которая как раз протянула ему обеими руками большую золотую чашу с кумысом. Он пил жадно, задыхаясь, и на лбу его блестели капельки пота. Когда он, откашлявшись, отставил чашу в сторону, то утер рукавом светло–голубого халата пену с бороды и губ и бросил взгляд на Тенгери:

– A-а, вот и тот, о ком я чуть не забыл! – Чингис протянул золотую чашу Борте.

– Вы посылали за мной, мой хан?

– И ты сразу же явился!

– А как же иначе, если мой хан призвал меня?

– Вот то–то! Тех, кого мне приходилось звать дважды, сегодня в живых нет. Лишь однажды я отступил от этого закона. И за то, что я сжалился над этим человеком, боги покарали меня, совратив впоследствии этого человека бежать из моего войска. А ведь он был моим лучшим другом: в юности, когда у меня всего–то и было что девять лошадей, шесть баранов да тоскующая мать, мы обменялись с ним кинжалами и поклялись, что каждый из нас убьет другого, если тот ему изменит.

– Вы говорите о моем отце, мой хан?

Чингис встал и подошел поближе к Тенгери.

– Тебя оставили в живых только потому, что по крови ты своему отцу сыном не приходишься. Этот человек подобрал тебя совсем маленьким после битвы в верховьях Онона, он нашел тебя среди раненых и убитых и отвез в свою юрту. Будь он тебе родным отцом, ты умер бы вместе с ним и женщиной, которую ты называл своей матерью, – таков закон, данный нам Вечным Синим Небом.

Хан прошептал несколько слов Борте, и она покинула их, скрывшись за пологом дворцовой юрты.

Из круга военачальников, сидевших в нескольких шагах от властителя и попивавших вино, к хану обратился Джучи:

– Отец мой, отчего вы вспомнили о человеке, от которого в степи осталось не больше черного пятна, которое давно уже смыли дожди?

Хан снова опустился на шелковый мат.

Тенгери открыл было рот, он хотел сказать что–то, но не знал, какие слова выбрать, чтобы не оскорбить слуг хана.

– Говори, – потребовал властитель, – я люблю откровенные речи. Лишь то, чего я не слышу и не вижу, может представлять для меня опасность.

– Мои названые отец и мать были добры ко мне, они вдоволь кормили меня, мой хан, – громко проговорил Тенгери.

Властитель вкрадчиво ответил:

– А разве желтый шакал не приносит пищи своим детенышам? Он охраняет их и заботится о них до тех пор, пока они не входят в силу и не готовы охотиться вместе с ним.

Тенгери возразил ему, почти не задумываясь:

– Но вскармливает ли желтый шакал и детенышей чужой крови, мой хан?

– О-о! – воскликнул Джучи. – Да он малый не промах, отец мой! Что толку говорить с ним о том куске грязи? Скажите ему лучше прямо, зачем послали за ним! – Он поднялся и подошел к Тенгери с полной чашей вина. – Выпей! Мне нравится, когда в ответ на свои умные слова отец слышит еще более умные!

По обычаю, Тенгери отдал низкий поклон и сказал:

– Я пью за вашу справедливость!

– Я позвал тебя, чтобы сказать вот о чем: несколько лет назад я приказал, чтобы за жеребцом белой масти, моей любимой лошадью, которую я отправил в табун, ходил ты. Я хотел получить ответ на важный для меня вопрос: что это за человек, который ел когда–то из рук предателя? Разве я не должен был опасаться, что с пищей, которую он принимал из рук предателя, он впитал и яд его мыслей? Теперь я знаю: ты стерег моего белого жеребца, как охранял бы меня, и, значит, ты остался мне верен. Тысячу ночей ты мерз вместе с ним и вместе с ним изнывал от жары, ты отваживал от него коварных волков, как мои воины меня от моих врагов. И когда прошлой ночью на нас набросилась свирепая буря и сбросила тебя вместе с другими на землю, ты, Тенгери, искал моего вырвавшегося из табуна скакуна до тех пор, пока не нашел и не поймал его. Значит, ты человек храбрый и выносливый.

Хан подозвал Джучи и велел наполнить вином еще одну чашу. «Он называет меня храбрым, – подумал Тенгери, – а ведь храбрость эта пришла от страха. Того самого, что заставил кузнеца быстрее колотить по раскаленному железу, а слепого ползти в пыли».

Джучи с широкой улыбкой протянул ему чашу. И вот еще что сказал ему властитель:

– Я ставлю во главе своих войск людей мудрых, храбрецов я делаю воинами, хитрецам доверяю стеречь свое добро, а люди недалекие становятся у меня пастухами. А ты, Тенгери, вел себя несколько лет как храбрец, ты уже не мальчик, а юноша, и я назначаю тебя одним из моих воинов. Станешь в десяток!

– Благодарю вас, мой хан!

Чингис сделал знак слуге, который кивнул другому, и тот подвел к ним высокую лошадь благородных кровей.

– Ты свободен! – сказал Джучи.

Тенгери, поколебавшись несколько мгновений, возбужденно проговорил:

– Это не моя лошадь, нет, не моя, тут какая–то ошибка!

– Это подарок хана! – объяснил ему Джучи. – Что, ты удивлен, да? Но разве ты не заслужил его за годы верной службы?

Тенгери оглянулся, но властитель уже удалился, и на то место, где он сидел на шелковом мате, упала тень.

– Когда я шел сюда, – сказал Тенгери, – мне встретился один слепец, который сидел, прислонившись к теплому камню. У него был вид мертвеца. Он рассказал мне, что потерял зрение после битвы у Килхо. Я думаю, по сравнению с его заслугами мои слишком ничтожны, чтобы я получил такую высокую награду. Наверное, это его стоило бы вознаградить хану!

– Это было бы несправедливо по отношению к мертвым, – ответил Джучи, – Тысячи воинов отдали свою жизнь за хана. Как ему вознаградить их? Подумай сам: станет табунщик ходить за лошадью о трех ногах, на которой никогда больше не поедешь верхом? Станет он ее кормить только потому, что когда–то ездил на ней, а не задаст лучше побольше корма тем, что носят его сейчас?

Последние слова Джучи проговорил уже уходя и не оглянулся даже тогда, когда Тенгери оседлал свою новую лошадь и поехал на ней через площадь. Перед маленькой юртой, в которой незадолго до этого ему пришлось разоблачиться, снова стоял слуга в голубом халате.

– Я вижу, наш добросердечный хан вознаградил тебя?

– Да, за мои заслуги, – ответил Тенгери с улыбкой.

Слуга, обиженный словом «заслуги» в устах Тенгери, ответил:

– Он и меня наконец–то отблагодарил за мои заслуги. К празднику Полнолуния он прислал мне жирную козу, чтобы я смог хорошо отпраздновать!

– Козу? Странное дело, – проговорил Тенгери. – Меня он одарил дорогой лошадью за то, что я стерег его белого жеребца. А вам за то, что вы день за днем ощупываете чужие платья и охраняете тем самым его драгоценнейшую жизнь, посылает всего лишь жирную козу.

– Все, что хан ни сделает, справедливо! – возразил ему слуга.

– Я в этом никогда не сомневался, – с едкой улыбкой проговорил Тенгери и направился к воротам. По главной дороге он пустил лошадь галопом, а его гнедой бежал в нескольких шагах сзади. Когда он оказался у камня, где недавно сидел слепой, он спешился и пошел к его юрте.

– Эй, ты спишь? Или заполз сюда из страха от моих слов?

– Ты опять здесь? Вернулся?

– Да! К хану я ехал на одной лошади, а возвращаюсь с. двумя!

– Ты лжешь! И твоя болтовня принесет мне несчастье! – испуганно прошептал слепой.

– Наоборот, отец, я привел к тебе моего гнедого, обменяйте его на несколько баранов, и у вас целый год не будет никаких забот.

Слепой вылез из юрты и сказал:

– Выходит, хан меня все–таки не забыл! Он посылает мне лошадь! А ты, значит, говорил с ним обо мне? Это правда, брат?

– Нет, это не хан, а я дарю тебе мою лошадь! Хан дал мне другую, замечательную. О вас я с властителем не говорил… Но его сыну Джучи рассказал, какая беда с тобой стряслась.

– А Джучи на это что?

– Вот что: «Станет табунщик ходить за лошадью о трех ногах, на которой никогда больше не поедешь верхом? Станет он ее кормить только потому, что когда–то ездил на ней, а не задаст побольше корма тем, что носят его сейчас?»

Слепец отполз немного назад, поближе к своей юрте, и подумал: «Мой отец, служивший еще Есугею, часто вспоминал, как в былые времена уважали старость, как следовали законам и обычаям. А сын Есугея Чингис забыл законы предков и написал свои».

– Ты ничего мне не скажешь? – спросил Тенгери, – Знал ты моего отца?

– За лошадь тебе спасибо! Но если желаешь получить что–то взамен, забери ее!

Солнце тем временем зашло. Над Ононом повисла тонкая полоска тумана, а над ней высились громады могучих деревьев. У кибиток сбились в кучи овцы и козы, вокруг которых бегали крупные черные псы.

Ошаб с Герел сидели у костра. Увидев подъехавшего на высокой лошади Тенгери, Герел воскликнула:

– Нам, значит, нечего больше бояться?

– Это ты насчет подарка?

– Ну и дорогая же эта лошадь! – восхищался Ошаб, заглядывая ей в рот и похлопывая по крупу и по бабкам. А потом ласково погладил упруго выгнутый хвост. – Заходи в юрту, поешь с нами!

– Да, а потом появится еще один гонец – и вы опять разбежитесь! – пошутил Тенгери.

– Он правда появится? – Герел встала перед юртой, словно раздумала впускать его внутрь.

– Откуда мне знать? Может, это был не последний гонец. Кто делает подарки, иногда требует за это других услуг.

Наклонив головы, они прошли в войлочную юрту.

Там они с любопытством выслушали рассказ Тенгери о поездке к хану. Он не упустил ни одной подробности, в том числе и встречи со слепым, и разговора со слугой.

– Тебя правда угощали настоящим ханским вином? – спросила Герел.

– Да, у военачальников, стоявших рядом с Джучи, его было сколько угодно.

Когда Ошаб заметил, что, по слухам, это вино на вкус получше кобыльего молока и веселит быстрее, Тенгери поправил его:

– С виду оно похоже на воду Онона, но не такое вкусное.

Герел и Ошаб рассмеялись, а Герел потом сказала:

– Не говори чепухи! Это все потому, что мы к вину не привыкли. Все равно как к тем сладостям, что нам привозят китайские купцы. Когда я первый раз положила в рот сладкий кусочек, я его чуть сразу же не выплюнула, таким противным он мне показался. А теперь? Запросто могу съесть целый мешочек!

Вдруг в юрту просунулась голова кузнеца:

– Я видел, юноша, как ты вернулся на лошади благороднейших кровей…

– Присаживайся к нам, кузнец!

– С радостью, с радостью, Ошаб. Юноша рассказывает о своей поездке к властителю?

Тенгери кивнул и подумал: «Это страх привел его ко мне».

– Ты сегодня выковал больше наконечников, чем вчера?

– Намного, намного больше, – ответил кузнец и задышал так же часто, как его мехи. – Властитель случайно не спрашивал обо мне?

– Да, – солгал Тенгери. – Он так, между делом, полюбопытствовал, как ты живешь, и я сказал, что ты очень много работаешь, стараешься.

– Большое спасибо. Пусть боги будут благосклонны к тебе.

– Ты, никак, уже собрался уходить? – спросила Герел.

– Жена ждет меня, пойду поскорее обрадую ее. – И он на четвереньках выполз из юрты.

Сквозь приоткрытый полог на оставшихся упал косой луч луны, отчего они сделались мертвенно–бледными.

«Отнять страх у человека так же легко, как и внушить его», – подумал Тенгери. Некоторое время спустя он тоже вышел из юрты. Вечер был холодный, и на траву уже пала роса. Кутаясь в меховые шубы, пастухи сидели у костров рядом с отарами. Впервые за долгие годы Тенгери спал этой ночью не в степи.

Из тени навстречу ему вышел человек в островерхой войлочной шапке и сказал:

– Не пугайся! Я знал, что ты будешь проходить здесь, и ждал тебя!

– A-а, это ты, кузнец!

– Да! Мне было совестно переспрашивать тебя там, в юрте. Не то они подумали бы, чего доброго, будто я тебе не доверяю. Ты правда рассказал хану, какой я усердный работник?

– Правда!

– Я‑то подумал… человек ты молодой, почему бы тебе и не подшутить над стариком?

– Нет, все так и было.

– Ну, тогда хорошо!

Старик снова исчез, а Тенгери подумал: «Моя ложь ему не во вред, ничего, кроме спокойствия и счастья, она ему не принесет. Ему никогда не узнать, что я обманул его. Кузнецов в главном лагере прорва, не упомнит же хан каждого из них!»

Глава 2
СЫН НЕБА

Часах в десяти езды верхом от главного лагеря, на восточном берегу Онона, возвышается почти отвесная каменная стена. Здесь, у реки, крутая излучина, а дальше она спокойно катит свои воды по степи. Там, где она ближе всего к синему небу, у неприступных вершин кружат орлы, которые потом камнем падают вниз, в ущелья.

Чингисхану вспомнилась эта каменная стена, когда гонцы доложили ему, что на пути в главный лагерь находится важное посольство из империи Хин. Он велел плотникам сбивать длинные штурмовые лестницы и, когда ему доложили, что они готовы, распорядился день за днем посылать к реке новые тысячи воинов. Утром они уходили в ту сторону, поздним вечером возвращались.

Вскоре Тенгери, возвысившийся из простых пастухов в воина, тоже оказался у Онона. Он не радовался этому и не досадовал, ему просто было любопытно, как–то теперь повернется его жизнь.

Кое–кто поддразнивал его из–за дорогой лошади:

– Он такой же воин, как мы, а одна его лошадь стоит дороже всех наших девяти, вместе взятых.

Однако десятник по имени Бат, строго следивший за тем, чтобы в десятке никаких распрей не возникало, примирительно говорил:

– Он служил хану и получил от него награду, и служил настолько хорошо, что вознагражден был щедро. Кто вам мешает последовать его примеру? – Подойдя поближе к Тенгери, он озадаченно спросил его: – Да, между прочим, а зовут–то тебя как?

– Тенгери!

– Тенгери! – повторил Бат, – Что–то мне твое лицо знакомо. Погоди, сейчас старина Бат вспомнит! – пробормотал он. – А лошадь тебе действительно подарил сам хан?

– Ну, конечно, Бат!

– Ладно, ладно уж! Если лошадь тебе подарил сам хан, ты не тот, о ком я подумал, потому что ему лошади никто не подарил бы.

– У меня редкое имя, Бат!

– Почему я его и запомнил.

– Запомнил? И что же?

– Да нет, ничего, – И десятник посмотрел почему–то в сторону. – Мало ли что вспоминается ни с того ни с сего…

Западный берег реки порос сорняками. Здесь они спешились и перешли вброд широкую, но спокойную в этом месте реку, приставили к крутой каменной стене штурмовые лестницы и начали взбираться наверх. Перевалившись через стену, они оказались на овальном плато, покрытом щебенкой, и с воинственными криками бросились на приступ вершин, хотя никакого врага там не было, только вспугнутые орлы вылетали, распластав крылья и вытянув вперед головы, и кружили над воинами хана, а потом падали вниз и нападали на них и отлетали прочь, чтобы напасть на других. Стрелами снять этих птиц на лету было очень трудно, но больше всех доставалось тем, кого орлы атаковали на штурмовой лестнице. С криками падали они в реку, и воды Онона влекли их за собой, этих безглазых мертвецов. Все это было лишь игрой для хана, но мертвецы–то были мертвы по–настоящему, и орлы были настоящие, и река катила свои воды мимо каменной стены, как катила ее веками.

Бат смеялся. Десятник стоял по другую сторону вершины, приговаривая:

– Летающие китайцы! Ну и игру придумал хан!

– Китайцы? – переспросил Тенгери.

Бат встал на большой камень и сказал своим девяти воинам:

– Между империей монголов и империей Хин возвышается высокая стена [1], которую китайцы соорудили для своей защиты. Если дело дойдет до войны с ними, дам придется идти на приступ этой стены. Чтобы подготовить нас к этому, хан учит нас здесь, как это делается. Ну, а наших врагов здесь изображают летающие китайцы, то есть орлы. Поймите, в будущем только одно будет важно: биться с врагом на стене и за ней смогут те, кто преодолеет последнюю ступеньку лестницы!

Спрыгнув с камня, Бат приказал своим воинам вернуться на противоположный берег Онона. Когда они вместе с девяносто девятью другими десятками вернулись на исходную позицию, то под призывные звуки труб и грохот барабанов услышали приказ тысячника: снова идти на приступ! И опять они перешли Онон вброд, опять приставили штурмовые лестницы, снова дрались со злыми орлами и на сей раз достигли вершины куда скорее.

– Посмотрите вот на него! – воскликнул Бат, указывая на Тенгери. – Он самый молодой среди нас, в нашу десятку пришел последним, а на последней ступеньке оказался первым! Выходит, он самый быстрый и ловкий среди нас!

Тенгери, смущенный этой похвалой, ответил:

– Это страх придал мне крылья.

– Страх? – Бат бросил на него недоверчивый взгляд. – Когда на тебя бросается волк, ты разве из страха убиваешь его? Или из страха спасаешься бегством, потому что считаешь себя более быстроногим, чем волк?

– Я был пастухом, дорогой Бат! Слышали вы когда–нибудь о табунщике, который спасался бы от волков бегством? Только на штурмовой лестнице все не так: мне почему–то вспомнился один знакомый мне слепец и те наши воины, что лежат сейчас без глаз на дне реки, – вот я и оказался наверху быстрее всех!

Бат рассмеялся:

– Хорошо, очень хорошо, Тенгери. Такой страх полезен, он порадовал бы нашего хана. Но есть другой страх, тот самый, который не подпустил бы тебя к лестнице, – и это страх смертоносный!

– Нет, Бат, я не трус, и я буду служить хану, несмотря ни на какой страх!

После того как они еще несколько раз возвращались на западный берег и потом снова шли на штурм каменных круч, солнце закатилось за степь, а из–за рощицы молодых лиственниц вышла полная луна. На горных вершинах зажглись сотни костров, вокруг которых сидели десятники со своими воинами. Они ели и пили, шутили и распевали песни.

В десятке Тенгери самым старшим по возрасту был Бат. Он участвовал во всех войнах и участие в каждой битве мог доказать отдельным шрамом. Вот и сейчас, сидя у костра, он разделся до пояса, показывая их. Остальные девятеро с удивлением разглядывали эти свидетельства мужества – кто с сочувствием, а кто и с завистью, ведь никому из них сражаться с настоящим противником пока не приходилось. Рассказ о каждом из сражений Бат всякий раз заканчивал такими словами:

– Да–да, сейчас под моим седлом уже девятнадцатая лошадь, предыдущие восемнадцать ускакали вместе с убитыми воинами на небо, и по ночам они скачут там, сопровождая наши мысли. – После чего он вытягивал перед собой руки и спрашивал: – Замечаете что–нибудь?

Но никто ничего не замечал, и все покачивали головами, чтобы подтвердить это. Кое–кто даже ощупывал их, к явному удовольствию Бата – потому что и они ничего, совершенно ничего примечательного не находили. И Бат улыбался:

– А ничего и не увидишь! Однажды я попал в плен к меркитам. Они залепили мне пальцы овечьим дерьмом, связали меня и поставили к столбу под солнцем. Но, – он снова вытянул руки и выпятил грудь, – но прежде, чем черви успели обглодать мои пальцы, люди хана освободили меня. И поэтому, воины, у меня руки как руки – ничего не заметишь!

– Ты никогда не испытывал страха, Бат? – спросил Тенгери.

– Нет, никогда! Никогда! – вскричал Бат.

– Никогда?

– Никогда! – Бат вскочил. – Сомневаешься в моих словах? Хочешь сказать, что я вру? – И он выхватил кинжал из ножен, – До тебя никто не позволил себе усомниться в правдивости моих слов!

– Я спросил только, не испытывал ли ты страха, и даже переспросил об этом же, Бат, но я не говорил, что вы лжете! Меня, правда, удивляет, почему вы так раскричались, если все это правда.

– От твоего вопроса кровь бросилась мне в голову. – Он снова присел к костру и оглядел по очереди всех остальных, но не нашел на их лицах и тени сомнений, охвативших Тенгери. Если что и было, то полное равнодушие и некоторое удивление по поводу этой перепалки.

«И все же он лжет, – подумал Тенгери, – голос выдает его. Я, пожалуй, лучше промолчу. В подобных случаях молчание и обвинение – все равно что родные сестры». Тенгери подбросил в костер хворост, засохший овечий помет и поворошил. Все сидевшие у костра молчали, и было слышно только гудение огня да смех и песни, доносившиеся от других костров. Некоторые воины уже заснули.

Гнетущая тишина заставила Бата заговорить, и он сказал предостерегающе:

– Ты сегодня уже заводил речь о страхе, а теперь опять? Не слишком ли много ты болтаешь о страхе, вместо того чтобы превозносить геройство?

– От испытанного мной страха никому не становилось хуже, Бат. Может, ты считаешь, что хан подарил мне лошадь за трусость?

Напоминание о ханском подарке заставило Бата быть более осторожным в своих высказываниях. Наконец он негромко проговорил:

– Ладно, забудем, Тенгери. Ну, погорячился я. Это как с пугливой овцой бывает: испугается, бросится бежать, а потом остановится и никак не может сообразить, что это ее так испугало!

Бат свернулся в клубок у костра и накрыл лицо островерхой шапкой.

На вершины опустилась ночная прохлада. Луна проплывала высоко–высоко в небе, и степь в ее тусклом свете побледнела. Тенгери ничего, кроме плеска воды, не слышал и подумал, что вода в Ононе сейчас такая же холодная, как и лежащие на дне реки мертвецы. Они не были достаточно ловки на штурмовой лестнице и не учли ни быстроты и силы орлов, ни хитрости хана. А Бат все–таки солгал. Тенгери провел ночь без сна, уставившись в небо, и улыбался только что пришедшим в голову мыслям.

Некоторое время спустя Бат закричал во сне:

– Китайцы! Здесь китайцы!

– Это вам снится, десятник, – сказал лежавший рядом воин, а Тенгери притворился спящим.

– Я горю! Китайцы!

Бат заплясал и запрыгал на щебенке, сбивая огоньки со своей одежды.

– Он и впрямь горит! – Воины вскочили на ноги, и теперь уже Тенгери воскликнул:

– Может, китайцы и в самом деле где–то рядом? Я слышал, они бросают во врагов огонь!

– Китайцы здесь! – кричал Бат, – Разбудите остальных! Это китайцы!

Он переполошил всю тысячу, воины обыскали все трещины и расщелины, но ничего, кроме камней да травы, не нашли. Никаких китайцев не было и в помине. Воины, обмениваясь шуточками, вернулись к своим кострам. Многие из них посмеивались над Батом, говоря:

– Он взял страх в свой сон, только и всего.

– Как же! Горела на мне одежда или нет? Видели вы когда–нибудь, чтобы одежда загоралась от страха, а?

Остальные начали ему в один голос объяснять, что это может быть только от ветра, который забросал его одежду искрами из костра.

– И все–таки мне приходилось слышать, будто китайцы умеют напускать на врага огонь, – сказал Тенгери, пряча улыбку, – Но раз никаких китайцев здесь нет, значит, это был ветер. А присниться мало ли что может?

Лицо Бата подобрело, и его воины разошлись к своим кострам. Время от времени слышался их веселый смех, и Бат при этом всякий раз вздрагивал, смущенно поглядывая в сторону Тенгери.

– Пусть они посмеются, – успокоил его Тенгери. – Им смешно, что ты так испугался во сне. Ну и что?

– Я? Испугался? – взвился Бат.

– Неужели ты, десятник, хочешь сказать, – очень тихо проговорил Тенгери, – будто любой из нас способен прогнать во сне страх?

– Конечно, нет! Тут ты прав. С этим ничего не поделаешь. Да, ничего!

– Вот видишь!

Тенгери прилег, десятник тоже. Но думали они о разном. В то время как Бат думал: «По–моему, этот Тенгери перехитрил меня. Он столько раз выворачивал слова наизнанку, пока они не сказали того, что он хотел сказать с самого начала», а Тенгери подумал: «Этому Бату никогда не узнать, что это я кинжалом швырнул на него жаринки из костра».

На другое утро проезжавший мимо гонец сообщил, что китайское посольство скоро достигнет главного лагеря и что хан приказал немедленно скрыть штурмовые лестницы, чтобы люди из империи Хин ничего не заподозрили.

А Чингисхан со своей свитой оставил тем временем свой город юрт и кибиток и направился в западную степь, где на скудной каменистой почве ничего, кроме редкой травы, не росло. Не здесь бы принимать высокое посольство, но хан со своей обычной улыбкой проговорил:

– Я хочу испугать их, я хочу их унизить, прежде чем мы обменяемся хоть одним словом.

– А не стоит ли поставить для них по крайней мере юрту, отец? – спросил Джучи.

– Да, юрту, но обыкновенную, тесную, пропахшую дымом и продутую ветрами черную войлочную юрту. Разве китайцы не считают нас варварами? Разве не смотрят они на нас сверху вниз только потому, что мы кочевники и живем в юртах? Поэтому я и приму их не в моей золотой дворцовой юрте, а в этом всеми забытом месте, посреди куч конского и овечьего навоза.

Военачальники согласно закивали головами, а Джучи спросил:

– Какой шелковый мат постелить тебе, отец, красный или синий?

– Шелковый мат? Как они называют меня в своей империи Хин? Вождем варваров. Но разве вожди варваров восседают на шелковых матах? Разложите для меня обыкновенную шкуру яка, чтобы я сидел на ней, как обыкновенный пастух на промерзшей земле. А для китайцев положите старые козлиные шкуры, из которых лезет волос, чтобы император и после их возвращения в Йенпин [2] видел, на чем они у меня сидели.

Посольство из империи Хин с юго–востока приближалось к тому месту, которое выбрал для их приема Чингисхан. Они ехали верхом на верблюдах и лошадях, и за долгий и многотрудный путь по пустыне и степи весь лоск с них спал. Вот такие, донельзя усталые, они и предстали перед ханом, а хан торжествующе улыбался, глядя на их покрытые пылью лица, воспаленные глаза и спекшиеся губы.

Темучин сделал знак своему сыну Джучи, тот повернулся к послам и сказал:

– Вам позволено говорить!

Главный посол, мужчина в красном халате, прошитом золотыми нитями, сохраняя достоинство и значительный вид, выступил вперед, словно желая доказать, что даже самые сложные обстоятельства не в силах поколебать его воли. Он размеренно и спокойно проговорил:

– Север нашей великой империи Хин получил нового императора. И он, Сын Неба, требует от вас, вождя многих племен степи…

– Вождя? – громко, с нескрываемой угрозой переспросил Чингис.

– Да, он назвал вас вождем! – воскликнул один из составлявших свиту хана монгольских военачальников.

– Мой отец – Ха–хан, – сказал Джучи. – Властитель всех живущих в степи племен, которые он объединил в один народ, народ монголов!

Но так как китайский посол, подчиняясь законам посольской церемонии, по–прежнему хранил молчание, хан спросил со значением:

– Так чего же требует от меня ваш вождь?

Посол, конечно, не пропустил мимо ушей это унизительное обращение, но не подал виду, а проговорил совершенно ровным голосом:

– Этот Сын Неба требует от вас, чтобы вы – как мне поручено передать вам от его имени, – вождь многочисленных живущих в степи племен, обратили ваш лик к югу и на коленях возвеличили его, Сына Неба!

В окружении хана послышался ропот.

– На коленях! – сказал кто–то и засмеялся.

– Сын Неба! – проворчал другой и схватился за меч.

Однако хан призвал всех к тишине.

– Садись, прошу тебя, – довольно дружелюбно обратился он к послу.

И в то время как императорское посольство опустилось на жалкие козлиные шкуры, сохраняя при этом такое выражение лица, будто ничего другого они не ожидали, хан остался стоять и полюбопытствовал:

– А кто, хотел бы я знать, сейчас император в империи Хин?

Властитель задал этот вопрос, хотя его разведчики уже несколько дней назад сообщили ему как о переменах на троне, так и имя нового императора.

– Император Вай Вань, – ответил главный посол. – Император Вай Вань – это бывший князь Юн Хи!

– Вот как! – Хан сделал шаг вперед, снял шапку и обратился лицом к югу.

Китайское посольство, немало подивившись этой удивительной перемене в настроении хана, почтительно поднялось и встало, как того требовал церемониал, за его спиной.

– Князь Юн Хи? – переспросил Чингис.

– Да, – ответил главный посол. – Теперь он Сын Неба.

– Как может слабоумный стать императором? И еще: как он смеет называть себя Сыном Неба, когда он даже не человек!

Чингис трижды плюнул в южную сторону, потребовал коня и, оседлав своего жеребца белой масти, воскликнул:

– Передай этому Вай Вану, который утверждает, будто он Сын Неба, что я намерен спросить у Неба и наших богов, я ли должен возвеличивать его на коленях или он должен на коленях возвеличивать меня!

– За то, что мне довелось здесь увидеть, и за весть, которую вы велите передать моему императору, – печально проговорил посол, – император накажет меня и бросит в темницу.

Жалобный тон посла повеселил хана, который сказал:

– А чего же ожидать от слабоумного? Я бы за такую весть вознаградил тебя, потому что это правда, и мне, властителю, предстояло бы сделать из услышанного важные выводы. Или ваш Сын Неба считает, – тут Чингис перегнулся к послу с лошади и прошептал: – Неужели он считает, что у неба есть границы?

Другой китаец, безмолвно простоявший рядом с послом во время всего приема, воскликнул:

– Он хочет войны!

Оттолкнув посла в сторону и став на его место, он бросил ему в лицо обидные слова:

– Что вы стенаете и дрожите перед теми, кто оскорбляет нашего императора? Смойте кровью это оскорбление, чтобы Сын Неба опять мог улыбаться.

Едва заметным кивком головы он приказал одному из военачальников, входивших в посольство, убить посла. И острый кинжал вонзился прямо в его сердце.

– Вот вы мне больше нравитесь! – сказал Чингисхан, огрел белого жеребца плеткой и, сопровождаемый своей свитой, поскакал к главному лагерю. В дороге его застал сильный холодный дождь. Властитель оглянулся, проводил взглядом уходивший на юго–восток караван китайцев и заметил:

– Вы только на них посмотрите. Они уползают под дождем, как змея. Когда они потребовали от меня, чтобы я стал на колени, я трижды плюнул и попал в голову этой змеи – и теперь ее голова лежит в степной траве, отравленная собственным ядом. Теперь, ослабев, эта змея возвращается в свое убежище, чтобы напитаться от Сына Неба свежим ядом.

– Но сначала ей придется проползти через жаркую пустыню, отец, – сказал Джучи.

Один из военачальников воскликнул:

– Да, им придется проползти через всю Гоби, великий хан. Жара лишит их сил. Они умрут от жажды, ведь от нас они воды не получили!

– Или боги превратят их в жалкие солончаки, – добавил верховный шаман. Он распростер руки и не отводил глаз от грязно–серого неба. Дождевая вода стекала струйками по его смуглому морщинистому лицу, и казалось, будто шаман плачет.

А караван уходил все дальше и дальше и вскоре исчез за горизонтом. Остался один только посол в красном платье, прошитом золотыми нитями; скорчившись, он лежал на траве. Ярко–красное пятно походило на огонек посреди степи, который не в силах погасить никакой дождь.