Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Вопреки всем предположениям и недобрым пожеланиям китайское посольство все–таки вернулось в Йенпин и передало Сыну Неба о случившемся, хотя они отлично знали, что бывает с теми, кто приносит дурные вести.

– И вы еще живы? – воскликнул император, вскакивая на ноги.

Он подбежал к высокой ширме, где на шелке были изображены роскошные цветы и кусты, и замахнулся на нее, словно желая вырвать нарисованные цветы. Ширма задрожала, задрожал светло–золотистый наряд императора, задрожал вытканный на нем дракон. Этот дракон бегал с императором туда–сюда по залу дворца, он нагибался, когда нагибался император, угрожающе выпрямлялся, когда император принимал грозный вид, и делал молниеносный бросок вперед, когда император резко поворачивался.

– И вы еще живы? – громко повторил он свой вопрос и повернул голову в сторону своих посланцев, которые сейчас не знали, в чьи глаза им лучше смотреть: в глаза императора или в глаза дракона.

– Чтобы спасти нашу честь, мы главного посла убили, – попытался оправдаться один из них.

Император горько усмехнулся, взял с лакированного столика кипарисовую коробочку с засахаренными орешками и бросил несколько штук в рот. Жуя, он спросил:

– Разве недобрая весть стала от этого доброй? На что годятся послы, которые умными и льстивыми речами не могут заставить вождя варварских племен преклонить передо мной колени!

– Он называет себя Ха–ханом!

– Он себя называет! Он волк, степной волк, который, может быть, и способен зарезать целое стадо овец, но разве он становится от этого гордым львом?

Сын Неба позвонил в серебряный колокольчик.

Появились дворцовые стражи.

– Всех их заточить в подземелье!

Он снова взял со столика кипарисовую коробочку и отправил в рот несколько засахаренных орешков. Снова тронул серебряный колокольчик – и на пороге появился один из его мандаринов [3]. Смиренно согнувшись, он сделал несколько шагов по мягчайшему ковру, приблизился к своему господину.

– Пригласите к вечеру членов Большого Совета на пир!

Когда солнце спряталось за цветущими кустами, а последние ласточки расцарапали своими лапками отливающее пурпуром зеркало озера в дворцовом парке, самые высокопоставленные люди страны, полководцы и мандарины, уже прогуливались по напоенным запахом пионов террасам. Перед дворцом на невысоком круглом возвышении стоял молодой поэт, слагавший гимн в честь этого празднества.

Умолкли птичьи голоса в ветвях.

Последнее облачко сдуло с неба.

Мы с тобой не наскучим друг другу в веках,

И неразлучны вечные мудрые горы и я.

Сын Неба восседал перед бассейном, покрытым цветами лотоса, и с нескрываемым любопытством наблюдал за тем, как закрываются нежно–розовые чашечки цветов, как в мягком вечернем свете темнеют эти бархатистые листочки. Когда все члены Большого Совета заняли свои места, император несколько раз ударил в ладони.

Раздвинулся шелковый занавес, зазвучала музыка, и к гостям императора на выложенный золотыми узорами, сверкающий пол зала выпорхнула девушка, красивая, как молодая луна, с телом гибким, как у молодого кипариса.

– Она танцует не хуже нашей легендарной танцовщицы Пан! – воскликнул Сын Неба. – Разве от легчайшего прикосновения ее ног не раскрываются вновь заснувшие было цветы лотоса? Разве всем вам это не кажется?

Полководцы и мандарины не сводили глаз с золотистого сверкающего пола с узорами, точь–в–точь похожими на цветки молодого лотоса, и почтительно кивали, низко–низко склоняя свои седые головы, но когда император вторично ударил в ладони, они задрали головы к потолку: девушка быстро сбросила с себя затканную жемчугом платье–сетку и с улыбкой полетела к императору через золото, лотосы и драгоценные камни.

После пира и долгого представления знаменитых танцовщиков Сын Неба потребовал от членов Большого Совета, чтобы они подумали, как ему отомстить вождю варварских племен, который вместо того, чтобы почтительно преклонить колени, оскорбил его.

Первым поднялся полководец, которому подчинялись все войска Великой стены. Он потребовал войны и отмщения.

Другой полководец предложил набраться терпения и следить за тем, что предпримут варвары. Кроме того, он потребовал соорудить новую крепость у ближайших ворот Великой стены.

За ним встал главный мандарин. Он сказал:

– Не разумнее ли будет пригласить к нашему двору вождя варваров, именующего себя Чингисханом и объявившего, что он – верховный властитель всех живущих в войлочных юртах и кибитках племен? Пусть падет перед нашим императором на колени и молит его о пощаде!

Сын Неба сидел перед бассейном с лотосами с совершенно непроницаемым лицом: он либо прислушивался к советам, либо совсем не слышал их, когда они ему не нравились. А когда члены Большого Совета начинали спорить и некоторые речи становились скорее крикливыми, чем мудрыми, император отворачивался и подходил к высокому окну, рисовая бумага в котором подрагивала от этих криков. Потом оглядывался на своего слугу. Слуга подбегал к нему и торопливо открывал окно. За террасами с пионами открывалась зеркальная гладь продолговатого озера. У входа во дворец стояли стражи, неподвижные, словно каменные изваяния. Видно было, как из–за гор надвигаются тучи. Император резко повернулся, сделал несколько шагов по направлению к бассейну и сказал, желая положить конец неуместной болтовне:

– Пусть скажет наш ученый Юнг Лу, на мудрость которого мы полагаемся!

Юнг Лу, седовласый старец, бросил взгляд в сторону трона, а потом на окно.

– Слова, которые я хотел бы сказать вам, – начал он, – столь же хорошо вам известны, как и корни произрастающих на террасе пионов. Древние корни все еще дают жизнь цветам, отчего же должны устаревать слова, знакомые нам издревле? Так выслушайте же, что нам известно со времен династии Хань.

Когда император хочет быть уверенным в верности других стран, он должен убедить их властителей, что обладает тремя высшими княжескими добродетелями и пятью приманками.

Вот они, эти три высшие княжеские добродетели: умение лицемерно уверять в своем расположении, умение услаждать слух медоточивыми речами и умение обращаться с нижестоящими как с равными.

А вот пять приманок: одарять самыми дорогими носилками и одеждой, чтобы совратить глаз, устраивать щедрые пиршества и застолья, чтобы совратить желудок, показывать музицирующих и танцующих девушек, чтобы совратить слух, дарить богатые дома и красивых женщин, чтобы совратить к роскоши, и самому императору присутствовать за столом чужеземного властителя, чтобы совратить его гордыню.

С императорского трона послышался громкий смех.

– Ты стареешь, Юнг Лу. Мы говорим сейчас о вожде варварских племен, а вовсе не о благородном властителе дальней страны. Есть ли у варвара, кочующего от одного пастбища до другого, стол, за которым бы я мог сидеть рядом с ним? Хотите, чтобы я сидел, как и он, на козьих шкурах? Хотите, чтобы я говорил с тем, кто вырос с волками и перенял их качества? Я, воспитанный ученейшими людьми и перенявший их мораль и мудрость? О Юнг Лу, ты стареешь! Собирай цветы, но слова свои держи при себе. Заблуждения мудрецов – самые опасные!

Ученый Юнг Лу сел на свое место словно в воду опущенный, осмеиваемый теми из полководцев императора, которые призывали его к войне.

– Слушайте и повинуйтесь! – воскликнул Сын Неба, и все члены Большого Совета мгновенно умолкли и встали в ожидании решения императора. – Наш полководец, поставленный во главе войск Великой стены, советует мне объявить войну варварам, чтобы наказать их и отомстить за оскорбление. Итак, мы пойдем войной на вождя варваров, который живет, как волк, мечется по степи, как волк, рвет зубами сырое мясо, как волк, и следует только своей дикости. Этот варвар не различает чистое и нечистое и, значит, принадлежит к существам низшего порядка.

Император снова хлопнул в ладони, и снова из–за занавеса появилась юная танцовщица, но на сей раз не для того, чтобы танцевать, а чтобы ответить на один–единственный вопрос императора.

– Скажи мне, красавица, – потребовал Сын Неба, – идти ли мне войной на вождя варваров и наказать его или мне говорить с ним как с человеком княжеского рода?

– Война! Война! Война! – прошептала девушка, прикрываясь веером небесно–голубого цвета.

– Слышишь, Юнг Лу, война! Заметь себе, ученый: лишь с падением дерева пропадает отбрасываемая им тень!

Император подозвал к себе девушку и указал ей на место у края бассейна. Лотосы к этому времени совсем закрылись. Члены Большого Совета потянулись из дворца.

Они спустились по ступеням мимо террасы, оставляя позади пьянящий запах пионов. Светила луна. Теплый ветер шевелил нежные стебельки и нити пестрых лампионов. Они ступали по скрипучему песку, идя вдоль озера. Никто не произносил ни слова, никто не пел, все смотрели прямо перед собой; никому из них и в голову не пришло бы нарушить единожды заведенный порядок. Или оглянуться! Все они, самые высокопоставленные люди в империи, полководцы и мандарины, молча шли гуськом, и в темноте их трудно было отличить друг от друга: пятьдесят две головы, а на них пятьдесят две плоские шапки с тупым верхом, пятьдесят две короткие косицы, пятьдесят два темных как ночь халата и сто четыре башмака из козьей кожи на пробковой подошве.

И все же, когда солнце снова выглянуло из–за гор и, как всегда, оживило и раскрасило в теплые тона дворцовые террасы, оно среди цветущих пионов разглядело и одного мертвеца – старого ученого Юнг Лу. Его лучи упали на несколько лежавших рядом с телом жемчужин, выпавших из женского налобного украшения. А обладательница этого украшения лежала в этот ранний утренний час в Лоне Исполненных Желаний, в императорской спальне. И хотя жемчужины пропали, танцовщица по этому поводу и не думала горевать. Сын Неба, любивший цитировать легендарную Пан, негромко проговорил:

И дома, и в пути ты спутник и соратник мой,

Лишь ты пошевелишься, возникает долгожданный холод,

И все ж я чувствую, когда осеннею порою

Вся роскошь лета понемногу увядает.

Ты ляжешь, будучи ненужным, в темный ящик,

Как отлетевших дней ненужное напоминанье.

После чего он дал ей большой кусок красного шелка и новое украшение на лоб, вдвое дороже прежнего. Вдобавок оно было украшено крохотными перышками с груди зимородка и прозрачными крылышками пестрых бабочек.

– Позвольте мне один вопрос, – попросила девушка.

– О, с удовольствием, красавица! В присутствии Большого Совета вопрос тебе задал я – и ты ответила, как умница! Теперь же, когда они ушли, спрашивай меня!

– Кого вы подразумеваете в вашем стихотворении?

– Кого? И ты еще спрашиваешь? – Император рассмеялся, его просто трясло от смеха.

– Может быть, меня? – прошептала девушка, которая вдруг вся поникла, и, чтобы император не заметил этого, она снова прикрыла лицо веером небесно–голубого цвета.

– С чего ты взяла? Ты вслушайся: «И дома, и в пути ты спутник и соратник мой…»

– Да, ну и что? Пусть не соратник, но спутник все–таки?..

– «Лишь ты пошевелишься, возникает долгожданный холод». Разве от тебя, красавица, исходит холод? А дальше: «И все ж я чувствую, когда осеннею порою вся роскошь лета понемногу увядает…»

– Это непонятно, но дальше, дальше!

– «Ты ляжешь, будучи ненужным, в темный ящик»! Желаешь, красавица, лечь за ненужностью в темный ящик? – И он снова расхохотался.

– Вы надо мной издеваетесь!

– Да нет же! Ты лучше поразмысли над тем, что я имею в виду.

«Она столь же прекрасна, сколь и глупа», – подумалось ему, и эта мысль неожиданно доставила императору большое удовольствие.

– Я не знаю, о чем эти стихи, – проговорила девушка и, устыдившись своих слов, отступила на шаг назад.

– С тебя довольно и того, что ты красива. – Император отворил окно, чтобы вдохнуть полной грудью утренний воздух, и прошептал с загадочным видом: – Умным часто приходится умирать до срока, не правда ли, моя красавица?

Головка девушки совершенно скрылась за веером.

– А теперь уходи, – грубовато приказал он. – Кстати: в стихотворении говорится о шелке.

Глава 3
ДЗУ-ХУ, ГОРОД У ГОРЫ

Несколько ночей спустя в главном лагере у Онона десятники бегали от юрты к юрте с зажженными факелами. И среди них Бат, который участие в каждой битве мог доказать отдельным шрамом. Хотя юрта Тенгери стояла на самом краю лагеря, он первым делом поспешил туда – ему не терпелось гаркнуть ему в самое ухо:

– Вставай, китайцы идут, слышишь, китайцы, китайцы!

Тенгери сперва испугался, но, услышав крик Бата: «Китайцы идут!» – ответил, потягиваясь:

– Думаешь, Бат, мне снятся такие же сны, как и тебе у вершины горы? Нет, брат, мне снятся лошади или, допустим, овцы и козы. Но китайцы – никогда!

– Это правда, Тенгери!

– Да нет, ты шутишь, хочешь расквитаться со мной за тот случай! Дай мне поспать, настоящие китайцы сейчас тоже спят!

Десятнику Бату не оставалось ничего другого, кроме как грубо схватить Тенгери, рывком поставить его на ноги и заорать:

– Хан зовет! Ты слышишь, хан!

– Бат! Ты что рукам волю даешь? Это уж слишком! Шутки шутками, но…

– Какие шутки! Выходи, это приказ! – крикнул десятник и вытолкал Тенгери из юрты. – Ну, не будь ты юношей, который только и знал, что пасти овец…

– Лошадей, Бат, лошадей!

– Ладно, пусть ты стерег лошадей, но в войске тебя не было и с врагом ты не сражался. Не случись со мной той истории на каменной стене, я бы… я бы именем великого хана убил тебя на месте! Вот, а теперь протри глаза: шучу я с тобой или тысячи уже покидают лагерь? Ну?

– Клянусь богами, они потянулись к Лисьему перевалу! Их всех можно пересчитать, так ясно светит луна. Бат! Прости меня за то, что я тебе не сразу повиновался.

– «Прости, прости»… Что ты там лепечешь? Какое может быть прощение среди воинов? – И с досадой добавил: – Наша тысяча и так уходит и? лагеря последней.

– Последней?

– Да, последней. Прежде мы всегда были среди первых, среди тех, кто по приказу «Затевайте драку!» первыми бросались на врага.

– А сегодня ты среди последних, потому что… – Тенгери помедлил немного и закончил: – Потому что ты состарился, вот почему.

– Состарился? – вскричал Бат, который и мысли такой не допускал. – А почему ты не спрашиваешь, почему мы в самом деле уходим последними? А? Почему?

Тенгери подумал: «Ладно, не буду перегибать палку», и для виду поинтересовался:

– Правда, почему, Бат?

– Потому что она состоит из дураков и молокососов вроде тебя, которые пасли овец, коз и лошадей, а врага и в глаза не видели.

Только чтобы еще позлить Бата, Тенгери спросил:

– Разве волк не враг? Я их много поубивал, десятник.

– Слушайте, слушайте! Он их много поубивал! Есть у волка лук и стрелы? Размахивает он острым мечом? Раскроит он тебе череп боевым топором? А набросит на тебя волк аркан, чтобы стащить с лошади? A-а, – вздохнул Бат, – знал бы ты, какой это позор – быть среди последних.

– Ты жалуешься? – прошептал Тенгери.

– Позор, позор, – повторил Бат и снова вздохнул.

– Тогда пожалуйся хану, десятник, пойди к нему и пожалуйся.

– Ага, выходит, ты не знаешь старинной мудрости: «Кто пойдет к хану с жалобой, назад не вернется!» Да что мы тут разговорились. – Бат потянулся и неожиданно резко проговорил: – Конечно, правильно, что наша тысяча выступает последней. Возьмем волков, да, твоих волков: разве они пошлют вперед своих волчат, чтобы те по неопытности попали в западню? Нет, старый волк пойдет первым, а волчат поведет за собой, чтобы те, крадучись сзади, учились у стариков, как это делается. Выходит, правильно, что наша тысяча, в которой так много молодых волчат, идет позади.

– Но иногда, – сказал Тенгери, – волчата носятся впереди стаи и резвятся, ни о чем не тревожась…

– И если дойдет до настоящего дела, их первыми и разорвут. Ха–ха! Хан прав, тысячу раз прав! – Бат сделал несколько быстрых шагов в сторону, как бы желая разбудить следующего своего воина, но вернулся и прошептал: – Возьми хотя бы время, когда мы выступаем, – только на восходе солнца. Мне просто… просто захотелось разбудить тебя первым, Тенгери.

– Но где же твои китайцы, Бат?

– A-а, ты опять за свое? Увидишь их, не сомневайся: они уже по эту сторону Великой стены, и их полководец, которого они носят на бамбуковых носилках по степи, разрешил им несколько дней пограбить. Увидишь их, не сомневайся: правда, живых китайцев останется к тому времени меньше, чем мертвых. Тех, кто идет последними, бросают в бой, только чтобы добить уже поверженного врага.

Теперь Бат действительно ушел.

Тысяча за тысячей скрывались за Лисьим перевалом. Луна, казалось, зацепилась за острую вершину горы, и тучи пыли застилали ее бледный диск.

В главном лагере царили покой и умиротворенность. Никто никого не подгонял, никто ничему не удивлялся, каждый делал что ему положено. Воины скакали к месту сбора, словно речь шла об охоте или рыбной ловле. Чингисхан спокойно сидел в своей дворцовой юрте в окружении женщин и девушек, которые подносили ему молочное вино и услаждали его танцами и шутками. Предстоящей битве он не придавал почти никакого значения и даже не стал сам во главе войска: если он в присутствии китайских послов обозвал князя Юн Хи, Сына Неба, слабоумным и трижды плюнул в южную сторону, то не только из желания оскорбить его, но и потому, что и впрямь считал его никудышным императором.

– Он хочет покарать меня, но он меня не знает, – сказал хан вечером своим военачальникам. – Возможно ли победить врага, не зная его? Ненависть сама по себе не убивает! Любой беркут умнее Сына Неба: беркут нападет на волка, но поостережется тигра – у тигра хватит сил сбросить с себя самого крупного беркута!

Когда Тенгери со своей тысячей оставил Лисий перевал позади, солнце стояло уже высоко в небе и жаркий ветер лизал траву и камень. Впереди лежала мерцающая степь – плоская, широкая, золотая. Ее прорезало длинное узкое озеро, берега которого поросли камышом. Вода в нем была чистая, прозрачная. На небе ни облачка, только солнце. Жарко, пыльно. Вот они достигли долины, и оглянувшись, перевал мог показаться людям черной пастью. Тихо, ни ветерка. Из–за повозок они ехали медленно, и всех их, людей и лошадей, облепили мухи. А вот ночью было прохладно, приятно. Иногда Им навстречу устремлялись стрелогонцы из других тысяч, которые торопились с донесениями к хану. Тенгери с удивлением смотрел им вслед. Его злило, что они им ни слова не крикнули: началась битва или нет, а если началась, то как идет и руководит ли китайский полководец битвой с бамбуковых носилок или все–таки сошел с них. Так нет же – стрелогонцы мчались мимо молча, и лишь их серебряные колокольцы требовали: «Пропустить! Пропустить!»

Тенгери втайне хотелось, чтобы их войско где–то попятилось – тогда, может быть, их тысячу скорее бросили бы в бой. Это было вызвано чистым любопытством, которое порой охватывало его, когда старики рассказывали о минувших горячих битвах или опасной охоте. Они умело выбирали слова, расцвечивая свой рассказ страхом, огнем и тьмой: там, где их поджидала опасность, они переходили на шепот, а где до победы оставалось лишь переступить через смерть – на крик. Но все же слова оставались словами, как ни нанизывай и ни создавай из них героического повествования, даже если они до того околдовывали слушавших, что тем начинало чудиться, будто и они сражаются и побеждают или гибнут. Но под конец всегда оказывалось, что ты–то сидишь на своем месте, на камне или на траве, и лишь внимаешь рассказу, а не сражаешься. Поэтому Тенгери и хотелось, чтобы монголы где–нибудь попятились и их тысяча поскорее вступила бы в бой.

Но им пришлось провести еще не один день, не одну ночь в седле, пока они встретились с врагом, не идущим, а бредущим им навстречу, потому что это были пленные, рядом с которыми гордо восседали на конях монгольские воины. Правда, пленных этих было не много: небольшой передовой отряд китайцев удалось окружить в ущелье и взять ночью так, что те не успели спустить с тетивы ни одной стрелы. Что известно всаднику о муках, которые испытывает пеший пленный? Обессилевшие китайцы с мольбой бросали взгляды на своих стражей, но победителям не было дела до их страданий, они подгоняли и подгоняли пленных и хохотали во все горло, когда те в отчаянии падали на колени в пыль и взывали к Будде.

Тысяча, к которой принадлежал Тенгери, как раз отдыхала, и воины разлеглись на траве. Стражи придержали своих лошадей и приказали пленным сесть. Пока воины переговаривались со стражами, ели и пили, обмениваясь новостями и трофеями, пленные всем своим видом показывали, что умирают от жажды. Однако стражи делали вид, будто не замечают этого, а некоторые из них даже угрожающе замахивались плетками.

– Они хотят пить, – сказал Бат, и лицо у него было такое, будто их жажда его радовала.

«Как же так?» – думал Тенгери. Ему казалось странным, почему побежденному противнику можно отказать в глотке воды. И слова десятника, фактически отказывавшие в глотке живительной влаги пленным, вызвали резкий протест в его душе.

И он, не произнеся ни слова, встал и сделал сидевшим неподалеку от него пленным знак следовать за ним. Сразу поднялись восемь китайцев, скорее удивившихся, чем обрадовавшихся.

– Эй, что ты собираешься делать с ними? – спросил его бородатый страж.

– Они хотят пить, брат, я отведу их к ручью, пусть напьются.

– Вот как? Отведешь к ручью? – Он натянул свою шапку на лоб и оскалил зубы. – Это пленные, а не овцы, слышишь? Выдумал тоже, на водопой поведет! А если они разбегутся?

– Тогда я их поубиваю! Мои стрелы их догонят!

– Всех восьмерых, да? А вдруг они побегут в разные стороны? Об этом ты не подумал, юноша, признайся!

Об их бегстве Тенгери действительно не подумал.

– Глупец! Послушай: возьми четверых, а потом еще раз четверых. И если хоть один от тебя уйдет, ты сам восемь раз умрешь!

Воины и стражи рассмеялись.

Тенгери быстро зашагал с первой четверкой к ручью, успев еще услышать, как Бат сказал стражнику:

– Он все равно что дитя малое: плачет, когда мы смеемся, болтает, когда все мы молчим, поет, когда мы изрыгаем проклятья; до сих пор ему приходилось стеречь лошадей и овец, но людей – никогда.

Ручей был узким, и все дно его кто–то словно аккуратно выложил крупными продолговатыми камнями.

– Смотрите не разбегитесь! – прикрикнул Тенгери на пленных.

Они пугливо закивали, хотя скорее всего слов его не поняли.

– Если вы убежите, мне не сносить головы. А что стоит человек без головы?

Они снова закивали.

– Давайте пейте!

И опять они закивали, но пить пока не осмеливались.

– Да пейте же! – Тенгери опустился на колени на лежавший у ручья плоский камень и приник к воде, как баран.

Теперь китайцы его поняли и тоже попадали на колени, а один даже свалился в ручей, обдав всех брызгами.

– Эй, ты что? Уплыть вздумал, а? Вылезай, говорю тебе, да поживее!

Китаец поднял руки, жалобно залепетал что–то и покорно выполз на берег.

Напившись досыта, они наполнили водой свои долбленые тыквы–кувшины.

– Готовы? Пошли теперь обратно! – сказал Тенгери.

У китайцев был теперь другой вид. Их лица разгладились, глаза ожили, в них появилось даже какое–то тепло. Вдруг все они полезли в карманы и вытащили из них какие–то вещицы, которые Тенгери прежде видеть не доводилось. Это были листки, испещренные странными

значками. Не зная им цены, он все же сунул их себе за пазуху и повел китайцев дальше, встретив по дороге Тумора, другого воина из своего десятка, тоже с четырьмя китайцами. Тенгери эта встреча обрадовала. Особенно то, что тот тоже решился отвести пленных к ручью.

– Что это такое, не знаешь? – Тенгери показал ему таинственные листки.

Тумор покачал головой. Ветер разворошил его черную гриву; он открыл было рот, словно желая сказать что–то, но не знал, что именно. Он покачал головой – вот и всё-

– Они подарили мне это с таким видом, будто это золото или серебро, но ведь это не серебро и не золото, Тумор, да и красоты в них никакой нет, в этих листках.

– Да, красоты в них нет. Выброси их, Тенгери. Если они нагнутся за листками, значит, это все же ценная вещь – и ты их у китайцев опять отнимешь. Оставят на земле – ты ничего не потерял!

– К чему бы им дарить мне вещи, никакой цены не имеющие, Тумор?

– Спроси Бата! – И Тумор пошел своей дорогой, а Тенгери счел, что его совет недурен.

Десятник ответил ему:

– Да, этим добром у них набиты все карманы. Тут вот какое дело: за один листок ты получишь в империи Хин, ну, предположим, полбарана, за два – целого и так далее. За десять листков – верблюда, а за…

– Не может этого быть! Верблюда меняют не меньше чем на шесть баранов.

– Не в империи Хин. Там хватит и десяти таких листков. Они все равно что золото!

– Как ты сказал? Все равно что золото? Да разве они на золото похожи?

– Это деньги, Тенгери, а деньги все равно что золото. Эти бумажные листки они называют деньгами. Только не слишком–то радуйся, можешь их спокойно выбросить, у нас ты за них не получишь даже полуобглоданную кость. А в империи Хин они тебе не понадобятся. Там мы возьмем себе, что пожелаем, без этих листков, понимаешь?

– А кто их делает?

– Ремесленники китайского императора, Тенгери.

– Вот как? Тогда императору достаточно приказать наделать побольше такого добра, и он получит, что пожелает!

– Император получит все что угодно и без этих листков! – ухмыльнулся Бат.

Той ночью Тенгери долго не мог заснуть, странные, листки все еще лежали у него за пазухой, и когда он прикасался к ним, они потрескивали. Мысли об их ценности не шли у него из головы. «У меня десять таких листков. Выходит, я могу заиметь – если, конечно, поверить Бату – пять баранов или одного верблюда. Я, правда, не вижу ни моего верблюда, ни пяти баранов – пока не вижу; но мне достаточно будет обменять в империи Хин эти маленькие замечательные листки, эти деньги, и я получу в обмен на них животных». Нет, сон никак не шел. Какое это удивительное чувство – ощущать себя хозяином верблюда, которого ты еще даже не видел, потому что он сидит у тебя за пазухой. А когда он потом все–таки заснул, ему приснились китайские ремесленники, изготавливавшие эти бумажные деньги и раздававшие их на улицах Йенпина людям. Во сне же Тенгери услышал и голос одного седобородого монгола, который сказал: «О да, юноша, империя Хин – это страна сказок и чудес».

Ранним утром тысяча Тенгери снова выступила в поход и поскакала навстречу солнцу. Красное, как огненная лилия, поднималось оно из травы и так медленно карабкалось по высоким острым стеблям, словно оно всю ночь провело в степи и еще не выспалось. Всадники тоже не выспались и ехали с опущенными, как и у их лошадей, головами. Слышались только тарахтение и скрип колес повозок да жалобные крики чибисов, сопровождавших тысячу почти от самого лагеря.

Когда они начали уже отбрасывать тени и ночная прохлада улетучилась из их тел, Тенгери поведал ехавшему рядом Тумору о своих снах.

А впереди них ехал десятник, и, когда Тенгери в своем рассказе дошел до того места из сна, где китайские ремесленники раздают на улицах бумажные деньги, – которые изготавливают при императорском дворе, Бат обернулся к ним и, рассмеявшись, сказал:

– Ну и дурацкие же сны тебе снятся, Тенгери! Неужели ты думаешь, что император китайцев, сын желтой пятнистой волчицы, заставляет делать дорогие бумажные деньги, чтобы ни за что ни про что раздавать их простым людям на улицах? Будь оно так, разве не купил бы себе каждый китаец столько верблюдов, баранов, овец, буйволов, ослов, повозок, шелка, риса, золота, серебра, жемчуга, сапог и фарфора, сколько пожелает? Ничего этого в империи Хин нет. Ты должен сделать что–нибудь нужное, полезное, ценное – и тогда ты получишь дорогие листки. Допустим, ты мастеришь повозку. Тот, кому она нужна, дает тебе за нее эти бумажные деньги. С этими листками ты пойдешь, например, к соседу, который ткет шелк, и купишь себе его. Если ты смастерил много повозок, сможешь купить много шелка, а если он наткал много шелка, он купит себе много риса и чая. Но запомни раз и навсегда, – он повысил голос и откинулся в седле настолько, что ехал сейчас как бы между Тенгери и Тумором, – больше всего дорогих листков остается в руках жадных купцов. Они вороваты, как сороки, и тащат к себе все, что блестит, сверкает и переливается. Да, все в свое гнездо! Скупят у ткачей шелка, ну, предположим, целых сто штук за, за… – старый десятник в задумчивости погладил свою седую бороду, – ну, примерно за тысячу листков…

– Тысячу таких листков, как у меня?

– Да, Тенгери, за тысячу! Или, может быть, за десять тысяч…

– Десять тысяч?

– Десять тысяч!

– Ты преувеличиваешь, Бат!

– Нет! Ну, ладно, положим, за тысячу. Купят за тысячу листков сто штук и потом – слушайте меня внимательно! – поедут по деревням и маленьким городкам. И будут отрезать от штуки столько, сколько людям нужно, будут продавать по кускам и кусочкам, а когда распродадут все, у них в кармане будет не тысяча, а пять тысяч листков.

– Если бы я умел ткать шелк, я сам бы его и продавал, – сказал Тумор.

– Болван! Ну ездил бы ты по деревням, а кто бы за тебя ткал? Кому, как не купцам, знать, что из этого толку не будет! И еще они знают, что ткачи спят и видят, чтобы к ним кто–нибудь пришел и забрал весь товар сразу. Но все равно: купцы и торговцы – недостойные люди, и наш хан их ненавидит, потому что они обманывают людей. Нужно нам, допустим, железо, чтобы наши кузнецы выковали много мечей, топоров и наконечников для стрел, тут как раз эти купцы и торговцы и назначают цену – сколько дубленых шкур и мехов им за это подавай. А эти дубленые шкуры и дорогие меха они продают в империи Хин по такой цене, что могут купить вдвое больше железа, чем обменяли у нас. Да–да, торговцы и бумажные деньги – это несчастье для городского народа. Так говорит наш хан. – И Бат снова поехал вперед.

– Десять тысяч листков, – еще раз повторил Тенгери. – Десять тысяч! Ровно столько, сколько воинов в личной охране хана.

На другое утро зарядил дождь, но потом опять выглянуло солнце, и Тенгери подумал, что этот день будет похож на вчерашний и все предыдущие: никакого боя, никакого врага, никаких побед. Ему вспомнились слова Бата: «Знал бы ты, какой это позор – быть среди последних». Но вот по рядам воинов, словно огонь по сухой траве, пробежало одно–единственное слово: «Гонцы!» И действительно, далеко впереди, в степи, поднялись желтые облачка пыли. Эти облачка поднимались над травой, росли и раздувались, пока из этого желтого плена не вырвались две черные точки – и сразу исчезли в низине. Стоило им появиться снова, как стал слышен и звон колокольцев. Тысяча остановилась, один из гонцов соскочил с лошади, а второй полетел дальше – в главный лагерь, к Чингисхану.

– Враг обрушился на наш обескровленный левый фланг у городка Дзу—Ху, мы несем тяжелые потери, – доложил стрелогонец тысячнику. – Если ему удастся разбить нас в этом месте, он обойдет нас, бросится на восток и ударит по нашим главным силам с тыла – они сейчас сражаются под Великой стеной. Вперед, в бой, погибнем или победим вместе! Все за хана!