Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Просить? – Чингисхан рассмеялся. – Да, просить!

Вошел писец.

– Это мое послание императору империи Хин, – начал Чингисхан, глядя только на военачальников, но не на писца. – «Все цветущие провинции твоей великой империи, – продолжал он, – севернее Хуанхэ – Желтой реки – в моих руках! Тебе же принадлежит только твоя столица. Вот каким слабым сделало тебя Небо! Если я пожелаю отнять у тебя последнее, что скажет Небо обо мне? Я боюсь его гнева и поэтому принял решение отвести свое войско за пределы твоей империи».

Хан умолк и улыбнулся.

– Да, если ты пошлешь такое послание, тогда другое дело… – признал Тули.

– Да, такое! – перебил его хан.

– А все же я предпочел бы, чтобы город этот пал, – заметил Мухули.

– Я тоже! – поддержал его Джучи.

Чингисхан подошел к писцу Тататунго, положил ему руку на плечо и сказал:

– Добавь еще несколько слов в мое послание императору: «Не мог бы ты сделать подарки моим военачальникам, чтобы умерить их пыл и недовольство?»

– Но, отец!.. – Тули только покачал головой.

Писец удалился, и, когда открылась невысокая дверь походной юрты, они на какие–то мгновения увидели всю равнину перед Йенпином. Поднялся желтый ветер, который завывал от стен столицы до самых гор.

Чингисхан сказал:

– Йенпин – всем крепостям крепость! Не могу его больше видеть! Поставьте мою юрту так, чтобы из нее открывался вид на юг. И еще: подготовьте все необходимое для отхода к Доломуру.

– С пленными? – уточнил Джучи.

– Да, с пленными. Нет ли среди них больных?

– Нет, отец!

– А как быть с ранеными, мой хан? – спросил Мухули.

– Этих увезти сегодня же!

Чингисхан взял в руку зеркало в золотой оправе и стал в него глядеться. Долго расправлял бороду, будто искал в ней что–то. Потом пригладил кустистые брови и расчесал пятерней волосы на голове. Долго не отводил глаз от нескольких волосков, выпавших на колени и на ковер.

– Вода плохая! В империи Хин плохая, очень плохая вода! У меня выпадают волосы!

Потребовал, чтобы слуга принес ему овечьего жира. Натирая им голову, он сказал:

– Если среди пленных разразится болезнь, которая побежит от одного мужчины к другому, от женщины к женщине и не обойдет стороной даже детей, убейте всех пленных на месте. В этой стране не только вода желтая и плохая, в этой стране есть болезни, которые мы не знаем и которые могут уничтожить все мое войско.

Мухули поспешил оставить юрту, будто слова хана до такой степени его напугали, что он решил немедленно отдать соответствующие приказы.

– Ты себя плохо чувствуешь, отец? – спросил Тули.

– Отчего же, отчего же? – Хан рассмеялся и отбросил зеркало на подушки. – Очень даже хорошо, Тули, очень хорошо. Не выпить ли нам? За победу, Тули! За нашу победу, за то, Тули и Джучи, что пятьсот тысяч всадников победили многомиллионный народ!

– Но ведь у нас нет пока ответа китайского императора, отец, – сказал Тули.

– Ответит, вот увидишь. Сначала мое послание испугает и смутит императора, он встретит его с недоверием и заподозрит ловушку. Но моего замысла не поймет. Однако это–то и заставит Хсуа Суна усомниться в наших намерениях и спросить меня, почему я не ставлю никаких добавочных условий…

– Гонец из Йенпина! – доложил один из телохранителей хана.

– Вот видите, Тули и Джучи! Гонец с вопросами императора уже тут как тут.

У вошедшего в шатер молодого полководца было добродушное лицо, а роста он был небольшого даже для китайцев.

– Садись! – приветливо предложил ему хан.

Китаец повиновался и сел, все еще задыхаясь, и долго

переводил взгляд с крыши шатра на стоявшие в нем шкафчики, столики, блюда и кувшины в ожидании, что хан предложит ему говорить.

– Ты знаешь наш язык?

– Да. И еще три других!

– О-о! – только и выдавил из себя хан. Он не любил вести переговоры с теми, кто знал что–то, для него недоступное. – Если хочешь, я позову переводчика! – сказал Чингисхан, чтобы унизить собеседника.

– В этом нет нужды!

– Тогда говори, полководец!

– Император приказал мне вести переговоры с вами. Его выбор остановился на мне, потому что я владею вашим языком. Кто эти двое, что рядом с нами?

– Мои сыновья, полководец!

– У меня приказ говорить с вами с глазу на глаз!

– Я же сказал: это мой сыновья!

– И все–таки!..

– Мы одна плоть, одна кровь и одна голова!

– Но шесть ушей!

– И что же?

– Мой император…

– Его император! Ладно, Тули и Джучи, идите! – Чингисхан начал раздраженно одергивать левый рукав своего халата. К счастью, он нашел ниточку, которую удалось выдернуть. – Говори! – повелительно добавил он, не глядя на китайца.

– Мой император принял ваше послание с улыбкой, с благосклонной улыбкой, и возблагодарил Небо за то, что оно подало вам знак завершить поход. Он, конечно, готов послать вам подарки, чтобы умерить пыл и недовольство ваших военачальников, а также некоторых воинов, – это для него мелочи. Однако императора империи Хин очень интересует, какие условия властитель монголов связывает с заключением мира?

Чингисхан заставил себя сохранить серьезное выражение лица и не рассмеяться, когда ответил:

– Только одно условие!

– Одно? Могу ли я узнать какое?

– Есть у тебя особые полномочия, полководец?

– Да!

– На что?

– Я не вправе распространяться на сей счет!

Нет, этого молодого китайца на мякине не проведешь. Он встал, оправил свой кафтан и слегка прищурился. Вот он сидит перед ним, этот монгольский хан, этот степной волк, этот коварный властитель, о котором все говорят, что он хитер и непроницаем, и задает вопрос столь же неуклюжий, сколь и прозрачный. Или за ним все–таки что–то кроется?

– Мое условие: бывший князь Ляо, которого я поставил властителем, так и останется властителем Ляодуна.

– Мы согласны! – быстро ответил китаец и добавил, что он уполномочен своим императором дать этот утвердительный ответ.

– Вот, значит, как далеко простираются твои полномочия? – тихо, но не без издевки проговорил Чингисхан.

Полководец кивнул и улыбнулся:

– Что мне сообщить императору о вашем уходе в степь?

– Мы уйдем через день после того, как получим подарки.

– Тогда мне поручено передать вам сразу: император империи Хин дарит вам сто красивейших женщин своей империи. Первой среди них будет дочь убитого Сына Неба, императора Юн Хи. Если вы пожелаете, можете взять ее в младшие жены. Она получит приданое, положенное дочери императора, а красотой своей она может сравниться с цветком персика, который не раскроется, пока солнце не поцелует его своими лучами. Для ваших военачальников и храбрых воинов император посылает пятьсот верблюдов с золотом, серебром, жемчугом, слоновой костью, коврами, шелком и другим товаром.

– Хорошо, – сказал Чингисхан. – Слова, которыми мы обменялись, были хорошими, и я хочу, чтобы у тебя осталась добрая память обо мне. Возьми этот кинжал. Когда–то он принадлежал человеку, который предал меня. И от него, кроме этого кинжала, ничего не осталось. Ты сам видишь: кто нарушит данное мне слово, тот умрет, далеко он от меня или близко.

Полководец отдал низкий поклон и попятился к двери.

– Я желаю твоему императору более долгую жизнь, чем была дарована Сыну Неба Юн Хи! – добавил Чингисхан, несколько повысив голос.

* * *

Тем временем успели собрать целую колонну повозок для раненых. Уже стемнело, и над огромной столицей империи Хин взошла луна. Хан приказал отправить раненых немедленно, поэтому их выносили из землянок и вырытых в горах пещер, где было уже тепло от их дыхания, прямо на сырой, промозглый воздух и укладывали по нескольку человек на одну повозку: кого на боку, а кого на спине. Подстилкой служила рисовая солома. Но вообще–то на повозках нашлось место не для всех, а только для воинов с тяжелыми ранениями и переломами конечностей либо потерявших руку или ногу, ослепших или со страшными ожогами. Когда колонна пришла в движение и яки потянули тяжелые повозки в гору, многие раненые начали, не стесняясь, кричать и стенать, до того их растрясло. Боль казалась теперь нестерпимой. Сопровождавшие воины старались утешить своих несчастных собратьев:

– Подождите, спустимся на равнину, там пыль и песок, колеса пойдут мягче. И вообще, при дневном свете мы будем объезжать камни, и вас не будет так трясти.

– Вам будет мягко и удобно, как на кошме в юрте, – подшучивали над ними погонщики яков.

– Потерпите до рассвета! – успокаивали другие.

Однако эта ночь оказалась долгой, куда более долгой, нежели все предыдущие, никто не смог сомкнуть глаз, многие продолжали вскрикивать, кое–кто успел даже умереть. Но в одном никто из них не сомневался: подобных ночей им предстоит пережить немало. Тенгери не кричал. Раны мучили его, но он сдерживался. Он испытывал боль в ногах, голова гудела не переставая. Хуже всего обстояло дело со спиной, в нее во время боя попала стрела.

И все–таки он сцепил зубы и не стонал. Тенгери смотрел на небо, на бесчисленные звезды и созвездия, и не ощущай он, как катят колеса, можно было бы подумать, будто они стоят на одном месте. Но колеса повозок все перемалывали дорогу, тарахтели по камням, заваливали песком норы байбаков, катили и катили наверх, к северу, к Доломуру, к Керулену и Онону. И от этого в его душе разливалась радость, которая была такой сильной, что теснила и побеждала боль.

Один из лежавших в повозке Тенгери раненых без конца распевал песни, и большинство из них он, похоже, придумывал на ходу. Он и сам не знал точно, с чего он начнет песню и где ее кончит. Неизвестно даже, доставляло ли собственное пение ему удовольствие.

Дзун был воином,

Дзун был героем,

Героем на службе великого хана.

Дзун днем сражался,

Дзун ночью сражался,

При солнечном свете

И при свете луны.

Дзун был воином,

Дзун был героем,

Героем на службе великого хана.

Дзун ночью погиб

Или погиб при дневном свете,

Может, в солнечный день он погиб,

А может, и в дождь.

Вот о чем он пел, и многие радовались, что кто–то поет. А когда потом, незадолго перед восходом солнца, он умолк, другие стали спрашивать его, почему он больше не поет сейчас, когда красный огненный шар вот–вот выкатится из–за холмов.

– Он умер, – сказал Тенгери.

Все очень удивились, и Тенгери тоже удивился, когда увидел его, лежавшего рядом, таким тихим, застывшим, и вряд ли кому–то из них еще когда–нибудь доведется стать свидетелем того, как человек поет–поет – и вдруг умирает!

Погонщики яков вытащили его из повозки и положили на влажный придорожный песок.

Взошло солнце, но вовсе не красное, раскаленное, а улыбчивое, золотистое.

А колонна повозок продолжила свой путь к Доломуру, к Керулену и Онону.

Глава 11
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Четыре месяца спустя, перед приходом холодов, колонна повозок с тяжелоранеными добралась до орды у Керулена, а войско во главе с Чингисханом осталось зимовать в Доломуре.

Тенгери уже удавалось не только приподняться, но даже сесть и, значит, наблюдать за происходящим по сторонам от повозки. Он издалека узнал своего старого знакомца, Бурхан—Калдуна, этого серо–сизого великана, гордо упирающегося своей благородной головой в синее небо. И леса на другой стороне реки стоят как стояли, высокие и молчаливые. При этой мысли ему вдруг стало смешно: а где же им еще быть, куда они могли подеваться? Но новая встреча с ними обрадовала его. С этими лесами дело обстояло в точности так, как с овечьими стадами: их любишь, если ты вырос рядом и вместе с ними, но при самой первой встрече в них ничего особенного не замечаешь. А что, овца, она овца и есть, а лес – всего лишь лес, и все.

Когда повозки миновали последний холм и юрты родной орды стали видны как на ладони, женщины и старики оседлали лошадей и поскакали им навстречу. И когда они оказались совсем рядом, никто из них не плакал и не причитал. Снимая с высоких повозок родных и близких, они не рыдали, когда находили их безногими, безрукими, слепыми или с другими увечьями. Сначала их укладывали на влажную пожухшую траву, потом на носилки и уносили в юрты. А те женщины и мужчины, которым сообщали о гибели их мужей и сыновей, возвращались в орду и говорили всем, кто был готов их слушать, что они, мол, отдали Чингисхану то, чего он требовал, и теперь вправе рассчитывать на его доброту. А доброта эта заключалась в том, что с них могли перестать брать налоги и выделить им толику из награбленного добра.

Пришли к повозкам и Ошаб с Герел.

– Да вот же он! – упрекнула Герел мужа. – Видишь, вон там! Боже, какой у него вид!

– Тс–с–с! – шикнул на нее Ошаб.

– Что – «тс–с–с»? Улыбаться мне, что ли?

– Закрой рот, слышишь?

– Закрыла, – откликнулась она.

– Разве у других вид лучше?

– Да нет! Но ты на его глаза посмотри: какая в них тоска!

– Замолчишь ты когда–нибудь?

– Дал бы ты ей по губам, брат! – посоветовал Ошабу стражник, сопровождавший колонну. – Вот, возьми мою плетку и всыпь ей как следует!

– Кому это всыпать? Уж не мне ли? – так и взвилась Герел. – Ах ты, сын ядовитой змеи! Хочешь, чтобы он ударил меня при людях? – Еще немного, и она бросилась бы на него.

Стражник расхохотался.

– Правда, уймись, – повторил свою просьбу Ошаб.

– Да–да, уймись, – поддержал его Тенгери. – Я рад, что вы ждали меня и что вы пришли. Я, как видите, вернулся, так что тащите меня в свою юрту!

Герел и Ошаб наклонились, чтобы поднять носилки с Тенгери, но женщина не удержалась и зашипела на стражника:

– Всыпь ей! Я бы так расцарапала твое мерзкое лицо, что тебя никто не узнал бы! Никто, понял?

– Вот ты какая! – рассмеялся стражник, но уже не так вызывающе. А потом заторопился вдруг в голову колонны.

– Ну и похудел же он! – сказала Герел Ошабу. – Слышишь, Тенгери, ты худой, как овца зимой. На эти носилки можно положить троих таких, как ты, и мы с Ошабом понесли бы их до самой юрты и ничуть не устали!

– А около Йенпина, – отозвался Тенгери, словно не расслышал ее слов, – около Йенпина небо такое же синее и красивое, как у нас над Керуленом.

– Вот как! – всплеснула руками женщина, – Я ему о его худобе, а он мне о синем небе!

– О моей худобе? Я потерял много крови, Герел. Я лежал на спине, уставившись в небо, и думал, что все обо мне забыли и что я умру, умру совсем один, у чужой реки и чужого города.

– И что? – спросил Ошаб.

– Да, все так и было, как я говорю, а потом меня все–таки нашли!

– Ты вспоминал о нас, Тенгери? – с робостью в голосе проговорила Герел.

– Когда я смотрел на небо, я только о вас и думал, Герел!

– Скажи, правда, наше небо над Керуленом красивее того, что над Йенпином? – тихо спросила Герел.

– Ну да. Конечно, оно намного красивее тут, у нас.

Подойдя к своей юрте, они осторожно внесли его внутрь.

Здесь пахло свежим чаем и сушеным мясом. Тенгери прошептал:

– Как хорошо, что я опять у вас!

– Ошаб, принеси масло, – сказала Герел.

И когда тот вышел, она достала из сундука кусок белой льняной ткани и положила рядом с Тенгери. Потом налила полную миску горячего бараньего навара и протянула раненому:

– Пей, пей много. Я хочу посмотреть на твои раны – может быть, тебе будет больно! Когда придет боль, пей опять или кричи, если тебе от этого станет легче!

– Не закричу, не бойся!

Вернулся Ошаб и принес в полом роге яка жидкое масло. Они раздели его и, опустившись на колени, стали рассматривать ноги Тенгери.

– Ну и отделали они тебя! – Герел вздохнула и покачала головой.

– Нечего причитать! Скоро он у нас забегает, как жеребчик!

– Конечно, забегает. А все–таки жалко его…

– Что ты понимаешь в войнах, женщина! – пробурчал Ошаб. – Когда я сам был молодым, Герел, для нас военные походы были чем–то вроде охоты на дикого зверя: тебя только тогда признавали настоящим мужчиной, если ты был смелым и храбрым и ни врага не боялся, ни смерти.

– Что ты болтаешь! У тебя самого–то ни одной раны и ни одного шрама нет! Подержи–ка лучше! – Она протянула ему белую тряпицу, полила ее маслом из рога, а потом, покачав головой, еще и окунула ее в рог. Приложила жирную тряпицу к одной из ран. – Кинжалом ударили! – сказала она. – Ты хоть помнишь, как все это было?

– Точно не помню. Было это у реки, недалеко от Йенпина. Мы как раз вогнали клин в ряды китайцев, и тут меня чем–то огрели по затылку и что–то воткнули в спину. Когда я очнулся, я лежал у реки и от боли был готов зареветь как бык. А на ноги мне будто тяжелый камень взвалили!

– Понятно, – зевнула Герел. – И рядом с тобой никого не было?

– Никого, – солгал он и даже удивился, до чего легко далась ему эта ложь.

– Совсем плохо, когда ты беспомощен и совсем один, – сказала она.

Он лишь кивнул в знак согласия.

– Ты, значит, лежал там один, смотрел в небо и вспоминал нас, – подытожил Ошаб.

«Расскажи я ей об этой китаянке, она бы мне не поверила. Но она не поверила бы, что я был заодно с теми, кто гнал перед своими лошадьми на верную смерть женщин, детей и стариков, – в это она тоже не поверила бы. И не простила бы меня».

Герел продолжала смазывать его раны влажной тряпицей.

– Это не только следы от кинжала и меча. Такие раны заживают скорее, Тенгери. Вот эта рана – от лошадиного копыта. И вот эта тоже, что на бедре.

– Проехались, значит, по мне, – силился улыбнуться Тенгери. Он отпил еще горячего бараньего навара.

– А на спине? – Герел перевернула его на живот.

– Зажили твои раны! Рубцы красные, – немного повеселела она.

– А ведь это раны от копья! – проговорил Ошаб, проведя по красному рубцу пальцами. – Не от кинжала, не от копыт, а от копья!

К вечеру пошел снег. Крупные снежинки косо падали в прорезь крыши юрты и таяли над огнем. Тенгери, закутавшийся в теплую овчину, сидел, прислонившись спиной к опорному столбу, и рассказывал об империи Хин. На сей раз Герел не стала спрашивать, привез ли он ей оттуда подарки. А все его раны… Она не раз и не два прерывала его рассказ вопросами о том, где у него сейчас болит и сильно ли, и звучали ее вопросы так, будто она и не прислушивалась вовсе к тому, о чем он говорил. Можно было подумать, что Герел только в этот самый день узнала, что на войне не только убивают, но и получают раны.

– А были такие, что без глаз остались? – неожиданно спросила она.

– Ты в своем уме, Герел? – разозлился Ошаб, – Тенгери рассказывает о монастыре на краю света, где живут монахи в желтых шапках, а ты…

– Не сердись на нее! Конечно, многие остались без глаз, и даже без обоих!

Она промолчала, и Тенгери продолжил свой рассказ. Снегопад тем временем усилился, и Ошаб наполовину затянул прорезь в крыше.

– Если снег не перестанет идти, придется совсем закрыть крышу и погасить огонь, – сказал Ошаб.

Словно услышав его, снегопад вдруг прекратился, и в юрту заглянуло черное беззвездное небо.

– Пойди принеси мясо, – велел он жене и, когда она вышла, чтобы вырыть из земли замороженную баранину, тихо сказал Тенгери:

– Знаешь, этих женщин никогда до конца не поймешь… – И Ошаб сокрушенно покачал головой, – У нее были сыновья, которые погибли один за другим в разных битвах. Тогда Герел часто плакала, а днем бегала к прибрежным кустам или даже в лес и шастала там в чащобе, как волчица, у которой отняли волчат. Давно это было, мы много лет не говорили с ней об этом. Но сегодня, когда ты вернулся и она увидела твой раны, она опять вспомнила о наших детях. Она сегодня не такая, как всегда. С тех пор как увидела эти повозки с тысячами раненых, она сама не своя. Ты глаза ее видел?

– Да, Ошаб.

– Я думаю, она не только расцарапала бы лицо этому стражнику, она до того озверела, что…

– Я слышу ее шаги, Ошаб! – прошептал Тенгери, глядя на полог.

И действительно, вошла Герел с замороженной тушкой ягненка в руках. Ошаб встал, взял тушку, разрубил ее и бросил куски в большой черный котел, висевший над огнем. Дым и пар уходили в прорезь в крыше юрты.

– Тебе придется снова учиться ходить, – сказала Герел, подбрасывая в котел какие–то сухие травы.

– Вы оба так добры ко мне, – сказал Тенгери.

Герел подняла голову и ответила ему:

– Шаман сказал, что боги добры к умершим, если эти умершие были добры к богам. Вот я и хочу понравиться богам.

– Ты говоришь о ваших сыновьях, Герел?

– Да. Но и о себе – тоже.

Ошаб бросил взгляд на Тенгери, словно говоря: «Вот видишь, она думает о том самом, о чем я тебе только что сказал».

– Сильно болит? – спросила она.

– Нет, – ответил он и даже попытался улыбнуться, хотя боль испытывал сильную. – Я вам кое–что привез.

– Да? Правда?

Она не скрывала своего удивления: как может человек, которого привезли в таком виде, не забыть о подарках? Когда он вернулся из Дзу—Ху, все было совсем иначе – он пришел таким, каким ушел. Конечно, кто–то приходит с войны победителем, а кого–то убивают. Давным–давно о ее сыновьях говорили как о погибших героях. Но сегодня, когда они принесли в свою юрту Тенгери, всего израненного, она как бы увидела войну его глазами. Мертвые остаются там, где их убили, их оплакивают так, будто знали каждого из них. Знали? Нет, большинство убитых, сколько бы их ни оказалось, сотни или даже тысячи, для многих оставались безвестными и безымянными, не больше чем разбросанными по степи холодными и молчаливыми камнями, которые все похожи один на другой.

– Что же ты привез нам, Тенгери? – спросила Герел.

– В хозяйстве это вам не пригодится. От моего подарка вы не разбогатеете и не обеднеете.

– Значит, тебе никакой добычи не досталось? – спросил Ошаб, наморщив лоб.

– Добычи? Никакой!

– А обрадуемся мы твоему подарку, Тенгери? – спросила Герел, которая присела к очагу, сложив руки на коленях, словно желая отдохнуть и ни о чем другом, кроме подарка Тенгери, не думать.

– Я думаю, обрадуетесь.

– Если так – значит, он нам пригодится, – сказал Ошаб.

– Да, он прав, – подтвердила Герел. – Если так, обязательно пригодится. Когда мы радуемся, мы не ссоримся. Так что это, Тенгери?

– Я это ни у кого не отнял, и никто мне этого не давал! – ответил он, глядя на их удивленные лица.

Достал из карманов резные деревянные игрушки и поставил их на красный столик под войлочной стеной юрты. Столик был низким, но достаточно широким, чтобы на нем уместились в ряд все его лошадки, овцы и бараны, козы, верблюды, волки, собаки и пастухи.

– Целое стадо! – воскликнул Ошаб.

– Деревянные овечки и бараны? – всплеснула руками Герел.

– И козы! Ведь это козы, правда, Тенгери?

– Конечно, козы! – Он был рад, что в его игрушках сразу признали настоящих животных.

– И верблюды! – удивлялась Герел.

– А пастух кто? Ты? – спросил Ошаб.

– Может быть, я. Или ты, Ошаб! – с улыбкой проговорил Тенгери, приблизив фигурки пастуха к его глазам.

– Ты слышал, Ошаб, он этого ни у кого не отнял и никто ему этого не давал!

– Да–да! Теперь Тенгери станет резчиком при дворе нашего хана.

– Где ты научился этому, Тенгери? – спросила Герел.

– У китайских желтошапочников в монастыре у моря, – ответил он и добавил: – Между прочим, Ошаб, художником при ханском дворе мне никогда не стать, даже если я всю жизнь об этом буду мечтать.

– Почему? По–моему, твои овечки, верблюды и все остальные игрушки, которые ты вырезал, очень красивые, и вообще, Тенгери, мне вот что удивительно: как это получается, что ты больших животных делаешь совсем маленькими, а они все равно кажутся большими?

Ошаб не сомневался, что Тенгери уже сейчас настоящий художник: кто, кроме него, способен в их орде вырезать такие игрушки? Ха–хан наверняка тоже очень обрадуется и назначит его художником при своем дворе.

– Только ты обязательно должен показать ему, Тенгери, на что ты способен.

– Ошаб прав, – кивнула Герел. И шепотом добавила: – Тогда тебя больше не позовут на войну. Художники делают разные красивые вещи, Тенгери, а воины их потом растаскивают или сжигают, а их при этом убивают. Разве не так, Ошаб?

– Да–да, жена, как не так? Если мужчине что известно, женщине известно и подавно! – Он громко расхохотался, вытащил из котла большой кусок мяса на кости и протянул Тенгери. – Пойди к Ха–хану и покажи ему…

– Послушай, Ошаб, я не пойду к нему!

– Пойдешь! И покажешь ему, на что способны твои руки. Вот увидишь, игрушки понравятся хану и он вознаградит тебя.

Говоря это, Ошаб достал из котла кусок мяса и для себя, тщательно отделил темное мясо от костей и, разрезая его на узкие полоски, посылал себе в рот и с удовольствием причмокивал.

– Да, пойди! – поддержала мужа Герел. – Станешь придворным резчиком хана!

– Вот это была бы должность! – заранее обрадовался Ошаб. – При такой твоей должности в нашей юрте сразу посветлело бы!

– Никаких резчиков–монголов никогда не было и не будет!

– Ха–ха! Один такой как раз сидит сейчас перед нами! – возразил ему Ошаб. – Правда, Герел, что он, художник этот, сидит перед нами и жует мясо?

– Неужели вы оба хоть когда–нибудь слышали, чтобы при дворе Ха–хана был монгольский художник? Или монгольский ученый? Писец–монгол, златокузнец–монгол или монгол–звездочет? Да–да, я знаю, у него есть свои художники и ученые, писцы, златокузнецы и звездочеты, но все они уйгуры, китайцы или арабы. А монголы? Никогда!

– Может быть, то, что ты сказал, и правда, – тихо проговорил Ошаб. – Но почему это так, Тенгери? – Он отшвырнул кость подальше от юрты.

– Да, почему? – повторила его вопрос Герел, разливая навар из котла в черные миски.

Снова пошел мелкий снежок, и снова в прорезь в крыше юрты начали залетать отдельные снежинки, которые медленно опускались и таяли над огнем.

Тенгери некоторое время не отвечал им, пережевывая мясо. А потом сказал:

– В империи некоторые люди говорили мне: «У вас есть великие военачальники, а у нас – великие ученые. Значит, вы народ воинственный и живете только с того, что завоюете и награбите».

– А они с этого не живут?

Тенгери покачал головой:

– У них есть такая штука, в которую они впрягают буйволов, те тянут ее, взрезают желтую землю и кладут в нее семена. И то, что из них вырастает, едят сами или везут на продажу. Они, как и мы, ловят рыбу. И еще выращивают чай. Когда идет дождь, китайцы радуются и говорят: все будет расти еще быстрее и лучше.

Ошаб ничего не сказал.

И Герел ничего не сказала.

В юрте стало совсем тихо. Герел с Ошабом не сводили глаз с Тенгери, с его рта, им хотелось, чтобы он говорил не переставая, и они даже забыли о том, что в котле оставалось еще много вкусного мяса.

– Ты знаешь теперь не меньше китайских купцов, – вполголоса проговорил Ошаб. – Они нам всегда рассказывали истории, похожие на твои. Да, но как у них насчет рыбы? Они что, ловят ее в реках, как и мы? Когда захотят?

– Вот–вот! Ты попал в точку, Ошаб: мы ловим рыбу, только когда захотим.

– А как же иначе? Неужели мы пойдем ловить ее, когда не голодны или когда нам это скучно? – И он снова потянулся к котлу и выудил из него очередной кусок мяса, – Хочешь? – спросил он Герел.

Она кивнула и принялась объедать мясо с кости, не сводя глаз с Тенгери.

– Китайцы ловят рыбу, даже когда никакого голода не испытывают, – объяснил им он. – «На краю света» есть такие мужчины, которые всю жизнь ловят рыбу и ничего другого не делают.

– Да что ты? – удивился Ошаб.

– Да! Они продают рыбу тем, которые ее не ловят. Или обменивают.

– Но почему те, другие, сами не ловят рыбу?

– Потому что они занимаются своим делом. Если они, допустим, выращивают и собирают чай, они делают это и для себя, и для всех. Если строят такие штуковины, которыми взрезают землю, – тоже и для себя, и для других людей. Короче, каждый делает то, что нужно, чтобы иметь то, что делают и другие. И получают за это то, что им сейчас нужно. И рыбу, значит, тоже.

– И большой у них бывает улов?

– О-о, знали бы вы, какой большой! – взмахнул руками Тенгери.

Он рассказал им, как рыбаки выходят на лодках в море. А бегут эти лодки по волнам благодаря ветру, потому что на них натянуты большие полотна крепчайшей ткани – они напоминают крылья дракона. У рыбаков есть еще сети, которые они забрасывают в море, а потом вытягивают из него.

– Видели бы вы возвращение этих лодок! Рыбы в них полным–полно!

– Ну и ну! – дивился Ошаб, вытягиваясь на войлочной подстилке. Позевывая, он долго смотрел на решетку в прорези крыши юрты. Потом разделся догола, укутался в мохнатую шкуру и сказал: – Спать хочу! – Но некоторое время спустя добавил все–таки: – Она и впрямь страна чудес, эта империя Хин. Может быть, она сегодня ночью приснится мне, Тенгери. Да, я так и не понял: что они делают с зерном, которое выращивают?

– С зернами? Они варят зерна в воде или в молоке и потом едят их как кашу.

– Вкусно это?

– Им – да. А мне – нет. Помните, когда я вернулся тогда от хана, я сказал вам, что ханское вино с виду похоже на воду Онона, но по вкусу намного хуже? Я в империи Хин много раз пил такое ханское вино и теперь могу сказать: оно очень даже вкусное. Наверное, тут вот в чем дело – чего не пробовал, сразу не понравится. Китайцев, например, прямо тошнит, когда они видят, как мы едим сырое мясо.

Ошаб с Герел рассмеялись. Жена сняла котел с огня, прилегла к мужу и тоже укрылась теплой овчиной.

Немного погодя Тенгери сказал:

– А еще они растирают зерна в пыль, подливают немного воды или молока и придавливают потом дощечкой. Получаются такие лепешки, которые они поджаривают на огне.

Но теперь его никто не спросил, каковы эти лепешки на вкус. Их сморил сон, и снилась им, наверное, империя Хин. Ошабу – крестьяне, сборщицы чая и рыбаки, а Герел – убитые и раненые, истекающие кровью.

«Пусть Ошаб принесет мне завтра тополиного дерева, – подумал Тенгери, – Я буду вырезать, но не для хана, а для себя, для Герел и Ошаба, для всех, кому мои игрушки понравятся. Да, займусь делом, а Ошаб будет приносить мне подходящее дерево, поленья». Тенгери посмотрел в сторону очага, огонь в котором уже посерел, из темноты на него поглядывали совсем маленькие красные глазки; но вот и они погасли, закрылись, залетавшие в юрту маленькие снежинки таяли теперь не над огнем, а в теплом пепле.

Погас огонь, и в юрту пришла ночь, принесла покой, молчание и сны.

Однако крепко заснуть Тенгери не мог. Мысли о прошлом сменялись мыслями о будущем, и лишь одна–единственная радовала его по–настоящему: завтра он будет резать по дереву. «Художники делают разные красивые вещи, а воины их растаскивают или сжигают», – сказала Герел. Ему вспомнился монастырь на утесе над морем, весь объятый огнем. Что от него, кроме пепла, осталось? Старый мастер, художник, падал и падал на серый снег, пестрая маска сползала с его лица, и на Тенгери, прямо ему в глаза, смотрела неумолимая, упрямая смерть. Маленькое стадо неподвижно стояло на столике. «Эти вещицы не рукой художника сделаны, – подумал он. – Но пока я не ушел с войском хана на войну, я вообще не знал, что такое картины и скульптуры и как они выглядят. А сегодня я хочу проникнуть в эту тайну и сам создавать красивые вещи, которые обрадуют других. Почему? Да потому, что буду рад их радости!»

Едва небо опять посветлело, Тенгери открыл глаза и первым делом посмотрел в сторону столика, на свое «маленькое стадо». Овцы, козы, верблюды, лошади, волки и собаки стояли в снегу, а пастухи, вырезанные из мягкого тополя, стерегли их.