Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

– Исчезли!

– Ага! – Он, тяжело ступая по рыхлой земле, сделал несколько шагов вперед и остановился, опираясь на палку. – Я жду его с первым лучом солнца в императорском дворце!

– Слушаюсь! В императорском дворце! – И телохранитель исчез.

Теперь со стороны реки доносился шум. Это Као Хи со своим войском переходил реку.

Когда кресло на колесиках с главнокомандующим прокатили уже через северные ворота, Ху Шаху спросил у своего помощника:

– А где же резервы, о которых ты столько раз упоминал?

– Зачем ему было вводить их в бой? Близилась ночь!

– Глупости! Никаких резервов у него не осталось! О этот Као Хи, из–за него мы потеряли все! История проклянет его!

Полководец Као Хи появился в императорском дворце точь–в–точь в назначенное время.

При его появлении Ху Шаху не произнес ни слова, а молча указал рукой на покои Хсуа Суна. Повелитель поспешил им навстречу с вытянутыми как для объятий руками. Такой прием был необычным и противоречил принятой церемонии. А он лишь улыбался и повторял:

– Победители! Победители!

Он действительно хотел обнять их, и широкие рукава его халата подрагивали на залетавшем в высокое окно ветерке как полотнища золотистого цвета знамен.

– Отступи назад, – посоветовал императору Ху Шаху. – Или ты готов заключить повинующегося в одни объятия с неповинующимся?

Император не замедлил отступить на несколько шагов, и теперь его руки безвольно повисли.

– Кто же из вас неповинующийся?

– Он, Као Хи! – сказал Ху Шаху.

– Мне доложили о великой победе. И ни словом не упомянули о неповиновении полководца Као Хи.

Главнокомандующий объяснил ему, что Као Хи не появился в назначенное время в нужном месте.

– Не случись этого, мы не только выиграли бы сражение, но и навсегда покончили бы с «варваром с севера»!

– Каким будет твой ответ, Као Хи? – спросил император.

– Буря, ураган…

– Буря! Мне буря помогла перейти в наступление, а тебе…

– Воины отказывались идти вперед. Мы дошли уже до гор и…

– У него нет воли! Если его воины отказывались, почему он не приказал казнить десятерых? Десять казненных вызывают прилив сил у тысячи живых, а сто казненных поднимут боевой дух всего войска! – С этими словами Ху Шаху отступил в сторону. – Я требую его смерти!

Император опустился на подушки. Рядом с ним стояла юная служанка, обмахивавшая его опахалом из павлиньих перьев.

– Смерти?

– Да, смерти!

Хсуа Суну захотелось орешков, и ему мгновенно подали их на серебряном блюде. Он бросал орешки в рот, переводя внимательный взгляд с Ху Шаху на Као Хи.

– Кто спешит, часто спотыкается и падает, – сказал император. – Кстати, как твоя нога, Ху Шаху?

– Совсем скоро я забуду о ране, – ответил тот, недовольный столь незначительным вопросом.

Као Хи вдруг встрепенулся, словно почуяв близкую удачу.

– Я прошу смерти!

От удовольствия император даже захлопал в ладоши:

– Молодец, Као Хи, молодец! Однако мудро ли казнить полководцев, в которых я так нуждаюсь?

Ху Шаху едко заметил, что мертвый полководец лучше строптивого полководца.

– Не желаешь ли сесть, мой верный главнокомандующий? Я вижу, рана доставляет тебе страдания!

– Нет!

Император отдал слуге пустой поднос и пожелал горячего молока.

Ху Шаху внимательно наблюдал, как император маленькими глотками отпивает горячее молоко из фарфоровой чашечки, как смакует его и какое наслаждение при этом испытывает – можно было подумать, что в эти мгновения ничего, кроме молока, в мире не существовало, а они двое, главнокомандующий и его полководец, пришли для того лишь, чтобы убедиться в том, как это молоко ему, императору, нравится.

Но вот император бросил на них поверх изящной и почти невесомой чашечки такой взгляд, словно отгадал мысли Ху Шаху и теперь думал вот о чем: «Один из них цареубийца и сам себе присвоил звание главнокомандующего, а другой трус и лицемер, который умоляет лишить его жизни, рассчитывая тем самым ее сохранить». А вслух Хсуа Сун сказал:

– Слушайте и повинуйтесь! Као Хи нападет на войско Чингисхана. Если он одержит победу, мы подарим ему жизнь. А если потерпит поражение, я позволю тебе, Ху Шаху, казнить его! Ты согласен? – И добавил: – Мой верный главнокомандующий.

– Да, – ответил Ху Шаху, – согласен! А мне что делать?

– Залечивать ногу, залечивать ногу!

По лицу Као Хи скользнула ехидная улыбка.

Вскоре оба оставили императорские покои. Ху Шаху, поддерживаемый двумя помощниками, хромая спустился по широкой мраморной лестнице к своему креслу на колесиках и велел доставить себя в собственный дворец.

– И каждый час оповещайте меня о развитии событий, – сказал он им, отходя ко сну. У двери спальни стояли два телохранителя с обнаженными мечами в руках, а несколько других прогуливались туда–сюда по аллеям сада мимо цветущих персиковых деревьев. Широкое окно в спальне оставалось открытым.

Хотя главнокомандующий возненавидел Као Хи за то, что тот лишил его лавров великого героя, он желал ему полной победы: Ху Шаху любил свою страну и не мог себе представить, что ее завоюет человек, не умеющий ни читать, ни писать, из подданных которого не вышло ни ученых, ни земледельцев, ни ремесленников, ни художников, ни купцов.

– Неужели нет еще никаких вестей? – спросил он вечером.

– Есть, но не слишком обнадеживающие: Као Хи стоит перед рекой и перейдет ее еще нынешней ночью, – ответил его первый помощник.

– А монголы?

– Видны отдельные лодки, но самого войска не видно. Хан степи наверняка хочет заманить его в горы!

Что было возразить Ху Шаху? Да и зачем?

Ночь выдалась ясная, лунная, и листочки на персиковых деревьях серебрились словно заснеженные. По посыпанной песком дорожке, поскрипывая башмаками, прохаживались телохранители. Главнокомандующий долго лежал без сна.

– Почему этот Као Хи собирается перейти реку? Не понимает разве, что монгол заманивает его в горы?

– Но ведь для того, чтобы остаться в живых, он, по–моему, должен искать сражения? – удивился первый помощник Ху Шаху. – А не опасается ли он, что вождь монголов после первого поражения навсегда уйдет восвояси? Как вы с ним тогда поступите?

Это Ху Шаху нисколько не заботило. Поэтому он ничего не ответил, а прислушался к руладам соловья, которые напомнили ему слова матери: «Никогда не засыпай под трели соловья: может быть, своей песней он хочет предупредить тебя о чем–то!»

И вот наступило ненастное, дождливое утро. Во дворце главнокомандующего появился очередной гонец и принес такую весть:

– Чингисхан вернулся и готов принять бой.

– Вот видите! – проговорил Ху Шаху, сел в кресло, и его подвезли к окну, как будто отсюда, из дворца, он мог наблюдать за ходом битвы. Конечно, это было невозможно, он видел только листья, которые ветер срывал с веток персиковых деревьев и пригоршнями швырял в окно. Стражи укрылись под ветвями могучего конского каштана и вытирали мокрые от дождя лица.

– При таком ливне Као Хи не удастся применить «летучий огонь», – сказал Ху Шаху. По его тону первый помощник понял, что главнокомандующий сожалеет об этом.

– Нет, никак не сможет, – подтвердил он.

К обеду приспела добрая весть. Полководцу Као Хи вдалось отогнать монголов вплоть до предгорных деревень.

– Он бьется как пятиглавый Яма, – говорил гонец. – Он увлекает своих воинов за собой, он сражается в первых рядах. И казнил уже пятьдесят человек, которые недостаточно быстро подтягивали к месту боя метательные машины и катапульты.

Главнокомандующий криво улыбнулся.

– Когда во время нашей битвы он должен был совершить обходный маневр, он предпочел прийти слишком поздно. А сейчас, когда поражение может стоить ему головы, он, похоже, готов казнить не только пятьдесят, но и сто или даже тысячу человек. За жизнь цепляется…

– Да, он хочет жить!

– Пусть победит – и волос с его головы не упадет!

К вечеру подоспел другой гонец. Полководец Као Хи

прекратил преследование, доложил он, остановился в предгорье, занял удобную позицию и держит у реки в засаде сильные резервы.

– Значит, у него хватило ума не дать увлечь себя в горы! – сказал Ху Шаху, снова вытягиваясь на кровати.

– Вы рады этому? – спросил первый помощник.

– Да! Можно ли сравнить цену победы с его жизнью?

Этой ночью дождь прекратился, но луну затянули тучи, и соловей больше не пел. Ху Шаху заснул, а ведь сколько ночей он бодрствовал!

А наутро произошло нечто совершенно неожиданное: Чингисхан поджег несколько деревень, прижимавшихся к предгорью, и погнал их жителей – женщин, детей и стариков – впереди своей конницы. Као Хи был вынужден отступить, причем без боя, потому что не мог себя заставить убивать ни в чем не повинных, безоружных земляков. Его положение осложнилось еще больше, когда ему пришлось вернуться на левый берег. Здесь стояли его тяжелые метательные машины, катапульты и, что самое главное, машины, стреляющие «летучим огнем». О том, чтобы захватить их с собой, быстро отступая, не могло быть и речи. Но с другой стороны, они могли попасть в руки врага, а это уже равносильно поражению. Какой выбор оставался у Као Хи? Стрелять по своим – по женщинам, детям и старикам – или смириться с неизбежным.

– Чтобы спасти свою жизнь, он будет стрелять по ним, – сказал Ху Шаху первый помощник и принес ему на подносе чашечку горячего чая.

– Я бы сделал то же самое, – ответил главнокомандующий, – даже если бы моей жизни ничего не угрожало. Что такое даже тысяча жизней беспомощных женщин и детей, если благодаря их гибели я смогу спасти миллионы моих соотечественников от владычества этого степного дикаря?

Полководец Као Хи так и поступил, хотя и по другой причине. Итак, он без конца пускал «летучий огонь» на своих земляков. А еще на них обрушивались тяжелые камни: метательные машины тоже работали без передышки. И когда монголы убедились, что Као Хи намерен закрепиться на левом берегу, раздались резкие отрывистые крики тысячников, после чего воины хана погнали своих лошадей прямо в воду, на людей. И, несмотря на огромные потери, на головах спасшихся прорвались на левый берег.

И случилось то, чего Као Хи опасался больше всего: они захватили метательные машины. И катапульты – тоже. И казавшиеся им исчадиями ледяного и огненного ада машины «летучего огня» – тоже. Как их применять, они пока не знали, но потеря этих орудий была для китайцев равносильна разгрому. И прежде чем Као Хи удалось перестроить свое войско, Чингисхан подвел свежие резервы, и китайцы дрогнули, откатились далеко назад, почти до самых предместий Йенпина.

Последнее донесение, которое принесли Ху Шаху гонцы, было таким:

– Он бежит, он уже у западных городских ворот.

– Жаль, жаль, – ответил главнокомандующий. – Победа обрадовала бы меня несравненно больше, чем никчемная жизнь.

В саду кто–то пронзительно вскрикнул. Главнокомандующий поднялся из своего кресла на колесиках и сделал несколько шагов к окну. Из кустов выскочили несколько воинов и метнулись к дворцу. Ху Шаху так и не смог разобрать, его ли это телохранители или враги, но это сейчас уже не имело для него значения.

– А вот и я! – услышал он хриплый возглас за спиной и повернулся к двери.

На пороге стоял Као Хи с мечом в руках и улыбался во весь рот.

– Твой дворец окружен, а твои телохранители мертвы! Понимаешь?

У Ху Шаху не было ни меча, ни кинжала. Куда ему было бежать на одной ноге? Выпустив из рук шелковую ткань занавески, за которую держался, он покачнулся и упал на пол.

Полководец подскочил к нему и одним махом отрубил ему голову. А потом схватил ее, выбежал из дворца и во весь опор поскакал в другой, императорский дворец.

Хсуа Сун ожидал увидеть Ху Шаху, но никак не Као Хи. А тот, держа в руке окровавленную голову главнокомандующего, с нескрываемой угрозой в голосе выкрикнул:

– Он или я? Выбирай!

Никакого выбора у императора не было. С таким же успехом Као Хи мог спросить: «Ты или я?»

– Ты храбр, – ответил император. – Назначаю тебя новым главнокомандующим.

Као Хи отдал низкий поклон, улыбаясь позолоченным цветам лотоса, узору, пущенному по сверкающему полу императорских покоев.

– Я вознагражу тебя за твою смелость, – сказал Хсуа Сун. – И воинов твоих тоже не забуду!

Вот так император и предал своего главнокомандующего, единственного человека, которому удалось победить Чингисхана в открытом сражении.

Глава 10
К ДОЛОМУРУ И ДАЛЬШЕ

Тенгери лежал на левом берегу речушки, протекавшей совсем недалеко от Йенпина, и пока он открыл глаза, прошло много–много времени, он даже сам не знал, как долго пролежал здесь. Первое, что дошло до его сознания, так это какое над ним высокое небо. Лежал он на спине, затылком в воде, и, кроме неба, синего, бескрайнего и красивого, как Керулен, ничего не видел. Но Тенгери сразу сообразил, что он не у Керулена, потому что со стороны города доносился шум сражения, крики, отрывистые приказы и стенания раненых. Ноги Тенгери были на прибрежном песке. Пошевелить ими он был не в состоянии. На них словно навалилась невесть какая тяжесть, сбросить которую он был не в силах. Речная вода холодила затылок. Она то подбегала, то убегала – это, наверное, было дыханием реки. Тенгери повернул голову вправо. Увидел упавшего ничком убитого монгола, повисшего на невысоком кустике с желтыми цветами. Чуть поодаль из воды торчали лошадиные ноги. А дальше по всему берегу валялись трупы, где поодиночке, а где целыми кучами. На расстоянии они напоминали все уменьшавшиеся в размерах тюки с полотном, которые раздувал ветер. Слева от Тенгери лежала китаянка в темно–синем платье, молодая женщина или девушка. Еще живая, потому что грудь ее вздымалась. Казалось, кто–то вонзил в ее тело тяжелый меч, но это было не так, меч был на расстоянии двух–трех пальцев от нее в мелком песке. Женщина застонала и замотала при этом головой. Лицо ее было в крови, запекшейся на солнце.

«Вот здесь я и умру», – подумалось Тенгери. Шум сражения не затихал и не отдалялся, и Тенгери понял, что воины хана пока что не овладели Йенпином. А если они не проникнут в город, то вполне возможно, что китайцы опять сделают вылазку и опять отбросят хана от крепостных стен. «Тогда они, китайцы, найдут и убьют меня, – подумал Тенгери. – Эту девушку или женщину они выходят, ведь она их рода и племени. Меня же они убьют».

Он то и дело поглядывал на молодую женщину и был бы рад заговорить с ней, но она только постанывала и не сводила глаз с прекрасного высокого неба. Один раз она подняла руки, словно желая кого–то обнять и притянуть к себе, но они сразу бессильно упали на песок.

Повернув голову набок, он мог без труда напиться речной воды. И он приник к ней, пил долго и жадно, как будто собирался напиться воды на всю жизнь. Тяжести на ногах он больше не ощущал, но зато и ног совсем не чувствовал, и он подумал: «А вдруг у меня их больше нет?» Спина горела так, будто он лежал на тлеющих угольях. Упершись руками в песок, он попытался сдвинуться с места. Это ему удалось. Но жгучая боль в спине не уходила. Похоже, она даже усилилась, стала невыносимой. И тогда он затих, лежа на боку и глядя на китаянку.

Вдруг эта женщина посмотрела на него, удивленно и вопросительно. И чем дольше она на него смотрела, тем скорее приходила в себя, пока наконец не поняла, почему она здесь. Взгляд ее сделался злым и даже диким.

– Монгол! – едва слышно проговорила она.

Это прозвучало как проклятье.

Тенгери силился улыбнуться, не зная, что ему еще сделать. Но он не сумел изобразить даже подобия улыбки. Он вдруг содрогнулся от мысли, что такая улыбка могла быть встречена как издевательство, не иначе: ведь она была одной из тех, кого они вместе с детьми и стариками погнали перед собой, чтобы заставить китайское войско отступить без боя. Так им приказали тысячники и сотники, и они повиновались, потому что обязаны были оказывать им полное повиновение, если сами не хотели умереть.

«Однажды смерть настигнет каждого из нас, – подумал Тенгери сейчас, когда женщина смотрела на него с такой ненавистью. – И кто знает, может быть, лучше умереть молодым, когда не успел еще натворить бед, чем поздно и кругом виноватым. Вот эта женщина, например, жила в своей деревне, как Герел у Керулена, а теперь должна умереть, хотя ничего плохого никому не сделала».

Женщина сместилась немного влево, и в ее руке оказался маленький кинжал.

– Монгол! – еще раз сказала она.

– Брось его! – сказал ей Тенгери по–китайски.

– Монгол! Монгол!

Она попыталась приблизиться к нему, перекатившись на другой бок, и уставилась на Тенгери. Но силы быстро оставили ее. Некоторое время она лежала на животе, уткнувшись лицом в песок, и стонала. Однако кинжал в руке сжимала крепко.

– Да брось ты его! – повторил Тенгери, и сказал это без угрозы в голосе, а скорее дружелюбно, со снисхождением. – Мы оба умрем здесь, зачем же тебе убивать меня до срока? Ты посмотри на небо! Оно у вас почти такое же красивое, как над моей ордой у Керулена.

Но китаянка не ответила, может быть, она и не поняла вовсе слов Тенгери. Она снова попыталась пусть ненамного, но приблизиться к нему. Теперь расстояние между ними было не больше шага.

«Она и впрямь хочет убить меня», – подумал Тенгери и показал ей свои руки: у меня, мол, никакого оружия нет, я не причиню тебе зла.

Однако это обстоятельство лишь подстегнуло ее. Женщина наверняка вспомнила, как они, безоружные и беззащитные, бежали к реке, чувствуя за спиной горячее дыхание лошадей монголов, и вот теперь они поменялись ролями: перед ней безоружный и беззащитный монгол. Она улыбалась. Может быть, неукротимая ненависть прибавила ей сил, и она приблизилась почти вплотную к Тенгери. Тут молодая женщина закашлялась, и из уголка рта со слюной потекла тоненькая ниточка крови. И когда она подняла руку с маленьким кинжалом, чтобы нанести удар, Тенгери уже нечего было опасаться: силы опять оставили женщину, рука опускалась помимо ее воли, и Тенгери не стоило большого труда отнять у нее этот кинжал. Она с удивлением смотрела на него, в ожидании, что теперь–то он наверняка убьет ее. Но во взгляде женщины не было и тени страха, она и не думала просить пощады, все та же ненависть светилась в ее глазах. Тенгери же отшвырнул кинжал подальше в воду.

– Вот так, – сказал он. – А теперь посмотри на небо и вспомни о чем–нибудь приятном…

Нет, он и сам не знал, что еще сказать. «Может быть, ей нет никакого дела до неба и ничего приятного в ее жизни не было?» – подумал он. Но как бы там ни было, сейчас женщина опять лежала на спине и действительно смотрела на небо. Тенгери очень хотелось, чтобы теперь, когда он бросил кинжал в речку, она посмотрела на него и улыбнулась. Но она и не думала улыбаться – смотрела себе на небо, и все.

Мысли об этой женщине овладели Тенгери, и на какое–то время он даже забыл о смерти. Но вот до него снова донесся шум от городской стены. «Они, как видно, топчутся на месте, – подумал он. – Да, это так. И если китайцы опять выйдут из Йенпина, а наши побегут, мне не жить».

Кто–то зашлепал ногами по воде, рыча при этом по–звериному. Судя по гортанным крикам, это был монгол. Он взывал к своим богам, проклинал Будду и китайцев. Монгол этот, похоже, свихнулся: орал что–то неразборчивое, плакал, сыпал проклятьями, через каждые несколько шагов плюхался в речку, поднимался снова и подходил все ближе и ближе.

Китаянка испуганно подняла голову. Ее лицо лоснилось на солнце от капелек пота. Только сейчас Тенгери пришла в голову мысль, что этого монгола она опасается куда больше, чем его: он–то убьет ее обязательно! «Я не дам ему убить ее», – подумал он и сказал то же самое вслух:

– Слышишь, я не дам ему убить тебя!

Голова китаянки опять упала на песок. Тенгери не знал точно, поняла она его или просто смирилась с неминуемой смертью.

Тем временем разоравшийся монгол дошел до берега, проклиная все на свете и ругаясь почем зря, Тенгери услышал, как он споткнулся о камень и от боли заорал еще громче.

– Иди сюда!

На сей раз китаянка головы не подняла, она лежала с закрытыми глазами и не шевелилась. Казалось, она даже не дышит.

– Иди сюда, понял? – еще раз крикнул Тенгери.

– Куда? К тебе? – Воин горько рассмеялся. – Теперь мне уже все равно, куда идти! Слышишь, все равно!

Он смеялся, а потом вдруг разрыдался и опять начал сыпать проклятьями. Но все–таки подошел, еще несколько раз споткнувшись и упав. Рыча от злобы, остановился в двух шагах перед Тенгери, согнувшийся как старик, с руками, повисшими как плети. Его синий халат был порван в клочья и покрыт жирными желтыми пятнами. Кожа с правой щеки сорвана и прилипла к ней, как тонкая липкая бумага. Над левым глазом – большая рваная рана, из которой сочилась кровь.

– Масло, горячее масло, – выдавил из себя воин. – Представляешь себе, как наши пляшут там под стеной, как орут, как подпрыгивают, а китайцы на стене хохочут и указывают на нас пальцами. И все льют и льют сверху горячее масло. Ой–ой, – застонал он, упал на песок, пополз на четвереньках к реке и окунул голову в воду. А когда вернулся, пробормотал снова: – Горячее, кипящее масло.

Холодная вода хоть немного, но сняла боль, и он уже несколько спокойнее проговорил:

– У Керулена росло одно такое растение с толстыми листьями. Если их сломать пополам, лился густой едкий сок. Вот если им потереть рану, боль сразу уходила. Знаешь ты это растение с толстыми листьями?

– А как же!

– Вот видишь! А в этой проклятой стране драконов оно не растет.

Он еще раз пошел к реке, снова окунул голову в воду, потом долго тряс ею.

– Кто это лежит рядом с тобой? – спросил он.

– Китаянка. Она мертвая.

– Ее счастье, – сказал раненый. – Я сейчас готов разорвать на части любого китайца.

– Когда доберешься до гор, пришли за мной людей. Не то я подохну тут и никто меня не найдет.

Воин ушел, пошатываясь как пьяный. Он опять начал орать, стенать, плакать и причитать, и Тенгери еще довольно долго слышал его голос. А когда он смешался с голосами других, Тенгери сказал китаянке:

– Так, а теперь можешь открыть глаза. Он ушел.

Говоря это, он не смотрел в ее сторону. Но когда она ему не ответила, Тенгери повернулся к ней лицом. Китаянка лежала с открытыми глазами.

– Он в самом деле убил бы тебя, но я сказал, что ты уже мертва.

Она ему ничего не ответила, и тогда Тенгери продолжил:

– Я знаю, что ты хочешь сказать: я все равно не сумел бы удержать его, потому что сам валяюсь, как мешок. Это правда! Но разве ты смогла бы удержать китайцев, появись они здесь, чтобы они не убили меня? Ну да, ты бы сказала им, что я тебя не тронул, а кинжал выбросил в реку, – Тенгери повернул голову немного в сторону. Солнце начало уже заходить. Теплый ветер приносил со стороны города шум продолжающейся битвы, – Может быть, они все–таки найдут нас. Я о наших говорю, о монголах.

Он ненадолго умолк, словно услышав ее немой вопрос: «Наши монголы? Эти! Эти! Эти! Которые гнали меня впереди своих лошадей и чуть меня не убили – это они–то меня спасут?» Она, конечно, ничего подобного не сказала, но у него было такое чувство, будто она сказала или должна была это сказать. Протянув руку, он коснулся тела китаянки, желая погладить ее и ободрить, успокоить. Ну, например, так: «Слушай, я обману наших, я скажу им, что ты спрятала меня от своих или что–то в этом духе, что если бы, мол, не было тебя, они бы меня убили, да? И тогда наши помогут и тебе. Так мы и сделаем, слышишь, китаянка? Так мы и сделаем!»

Но Тенгери не пришлось говорить ей ничего – вообще ничего! Его рука, лихорадочно горячая, легла на ее холодную, чуть ли не ледяную кожу.

– Она умерла, – прошептал он, отдергивая руку. – Мертва! – Некоторое время Тенгери лежал на спине тяжело дыша. Иногда над ним пролетали птицы, большие и маленькие, стайками и поодиночке. Все они устремлялись в цветущие прибрежные кусты, будто были уверены, что войне пришел конец и можно опять беззаботно распевать песенки и строить гнезда.

Но война еще жила своей жизнью, пусть и далеко от реки. Тенгери не только слышал ее, но и чувствовал ее запах, и даже различал на вкус: ветер приносил сладковатое, теплое дыхание пожарища. «А вдруг наши все–таки взломали одни из больших городских ворот и теперь жгут город?» – подумал он. На самом деле все обстояло не так. Защитники города продолжали лить на головы монголов горячее жидкое масло и кипящую смолу. Другие пускали на них «летучий огонь», и все вокруг горело, в том числе и множество воинов, которые метались под стенами Йенпина, как живые факелы, валялись в пыли, напоминая взбесившихся огнедышащих драконов, и умирали, продолжая еще гореть. Ничего этого Тенгери, конечно, не видел: сейчас все его мысли занимала лежавшая рядом мертвая китаянка. Он думал: «Хорошо, что она умерла. Они наверняка убили бы ее, и я ничем не смог бы ей помочь». И хотя женщина ответом его не удостоила, Тенгери ее не хватало. Ему хотелось, чтобы рядом с ним была хоть одна живая душа, чтобы он мог выговориться и чтобы его выслушали. Он опять почувствовал боль во всем теле и снова перевел взгляд на чистое высокое небо, почти такое же прекрасное, как синее небо над Ононом и Керуленом. Теперь Тенгери всеми силами противился смерти. Он не отдавал себе отчета в том, почему в нем родилась такая жажда жизни. Но одно он знал точно: он ни за что не должен сдаваться! Только не умирать! Тенгери не хотел даже задумываться о том, как и за кем приходит смерть. Хотя вот умерла же лежавшая рядом с ним женщина, тихо, будто уснула. «Вспомни о чем–нибудь приятном», – сказал он совсем недавно китаянке. А что приятного, что хорошего было в его жизни? Ему никак не удавалось упорядочить свои мысли, сосредоточиться, хорошее для него состояло из множества вещей: из гор и лесов в родной для него степи, из зеленых долин и богатых рыбой рек и озер, из стад и табунов, из свежего холодного кумыса, быстроногих скакунов, юркой дичи. Сюда надо было, конечно, добавить и Герел с Ошабом и, может быть, даже Бата, грубого, жестокого, необузданного, но и хорошего тоже. Да, и еще: ему вспомнились ламы, которые в монастыре «на краю света» научили его немного рисовать и вырезать по дереву и которые теперь убиты. Тенгери достал из–под халата рисунок тушью, подаренный ему мастером, старым мудрым мастером, которого не кто иной, как он сам, Тенгери, убил во время кровавой схватки перед пагодой. А на рисунке он, Тенгери, стоит ночью, привязанный к дереву, голый и замерзающий, но не сдающийся. Краешек рисунка был в крови, в его собственной. Эти засохшие капли крови словно обрушивались с неба во мраке ночи. «Теперь художник мертв, – подумал он, – и рисунок этот – единственное, что от него осталось, но ведь что–то от него все–таки осталось!» Он полез в карман и достал из него одну за другой свои игрушки: овечку, козу, верблюда и лошадь. Эти деревянные фигурки особенно радовали его потому, что он твердо знал: вряд ли во всем ханском войске найдется второй такой воин, который способен вырезать из дерева что–нибудь подобное.

Но вот он услышал шаги приближающихся к нему людей и звуки родной монгольской речи.

– Сюда! – позвал он. – Сюда!

А теперь вдоль реки проскакало несколько всадников.

До него донеслись крики и стоны раненых.

Потом громкие отрывистые команды.

– Сюда! Не слышите, что ли?

Из кустов вылетели птицы. Теперь они торопились туда, где нет войны, подальше отсюда.

– Ко мне! Заберите меня!

И вот его уже окружило пятеро воинов, которые первым делом спросили, жива ли женщина, лежавшая рядом с ним, эта китаянка.

– Иногда они притворяются, – сказал один из них.

– Она мертва, – сказал он и подумал, что, когда он ответил то же самое раненому, у которого свисала кожа со щеки, она, может, и в самом деле уже умерла, хотя он сказал это просто для отвода глаз.

Они положили его на бамбуковые носилки и заторопились к лошадям.

Он застонал.

– Не рычи, – сказали ему. – У нас нет времени возиться с тобой. Знаешь, сколько повсюду таких, как ты? А еще больше таких, что уже никогда не закричат. Хан отводит войско от города, мы должны уйти в горы еще засветло.

Тенгери было совершенно безразлично, отводит хан войско от Йенпина или нет, победил он или разбит. Его бил озноб, он почувствовал, как холодеют конечности. Со всех сторон до него доносились голоса монгольских воинов, стекавшихся в предгорье. Тенгери хотели поместить в одной из землянок, вырытых китайцами, но изнутри крикнули, что там совсем нет места. Подняв бамбуковые носилки, воины потащили его к следующей, а потом и к третьей, четвертой, но все зря: они были переполнены ранеными. Вот и вышло, что носилки поставили перед одной из них – голова внутри, ноги снаружи. Кто–то набросил на него овчину и спросил, хочет ли он пить. И когда Тенгери кивнул, ему принесли целый кувшин кумыса. Он забылся тяжелым сном, но несколько раз просыпался от собственного крика. Ощущение было такое, будто смерть загостилась у него этой ночью, будто она уговаривает его не кричать, а успокоиться, спать, спать, уснуть на веки вечные. Поэтому–то он и вскрикивал время от времени и пытался запугать смерть своим голосом. Другие раненые в землянке тоже подавали голос, он слышал крики, сдавленные и испуганные: наверное, им снилось горячее масло, кипящая смола и «летучий огонь», иногда раздавались такие страшные крики, что легкораненые опасались даже, что потолок вот–вот обрушится и убьет их всех.

Наутро воины, которым было положено ходить за ранеными, вынесли из землянок тех, кто не пережил первой после страшного сражения ночи. Их сбросили с обрыва в ущелье, будто это были немые камни. Никто вниз не смотрел, и большинство было даже довольно, что в землянках стало попросторнее…

Чингисхан, приказавший прекратить штурм китайской столицы, сидел в своем походном шатре на упругих подушках, обтянутых синим шелком. С ним были Мухули и Тули с Джучи, его сыновья. У выхода с непроницаемыми лицами стояли стражи.

– Мы не победили, но мы и не разбиты, – сказал Мухули. – Что станем делать, мой хан?

– Позвать сюда писца! – приказал Чингисхан, бросив быстрый взгляд на Мухули.

– Что ты собираешься сделать, отец? – От нетерпения и злости Джучи даже закусил губу.

– Написать послание императору Хсуа Суну и заключить с ним мир! – ответил хан.

– Нет, отец! Нет! Нет! Никогда! – словно с цепи сорвался Тули.

– Нет? Ты говоришь мне «нет»? Я отдаю приказ, а ты говоришь «никогда»?

– Отец!

– Умолкни, Тули! Кто я для тебя прежде всего: твой отец или твой хан?

– Мой хан!

– Вот видишь! Справедливо ли будет, если мои сыновья получат, в отличие от всех остальных военачальников, право возражать мне? Держи язык на привязи, Тули!

Тули отступил на шаг назад, не осмелившись произнести ни полслова.

– Мы не бежали от них, мой хан, – очень тихо сказал Мухули.

– Нет, отец, мы не бежали, – подтвердил Джучи. – А ты намерен просить этого Хсуа Суна о мире?