Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Тенгери распустил ремни, Бат сел в седло, распростер руки и начал разминать пальцы.

– Солнце! Вот чего мне не хватало – солнца! Теперь я понял!

Они спускались по западному склону горы. Медленно, осторожно, шагом. Иногда приходилось спешиваться, потому что лошади боялись обходить большие валуны.

– Ну, ты хорош, – улыбнулся через силу Бат. – Чего подумал! Спросил… ну, ты сам знаешь, о чем…

Тенгери промолчал, дивясь столь быстрой перемене в настроении Бата. Но вспомнил, что так оно было всегда: и в Дзу—Ху, и под Йенпином, и «на краю света», у моря, когда его самого привязали к тополю. Да, всегда. Был один Бат – и был другой.

– Нет, я не против него, – сказал десятник.

Он проговорил это без злости, скорее насмешливо, как будто принял вопрос Тенгери за шутку.

– Ладно уж, Бат, – примирительно сказал Тенгери, – Рана больше не болит?

– Побаливает! Ничего, солнце поставит меня на ноги, лучшего лекаря не найти!

– Ты вчера не ответил на один мой вопрос, Бат. Почему все–таки мой названый отец Кара—Чоно и моя названая мать Золотой Цветок сбежали?

– Твоя правда, не ответил, – проворчал Бат.

Этот вопрос пришелся ему не по вкусу. Может быть, он уже пожалел, что ночью и утром так разоткровенничался. Зачем он признался, что был среди тех десяти всадников, которых послали в погоню за родителями Тенгери? Страх перед близящейся смертью развязал ему язык… Но в этом никакой беды нет.

– В молодости твой отец был другом хана, которого тогда еще звали Темучином. Ханом его тогда еще никто не называл…

– Знаю, Бат.

– Так вот, твой отец сражался вместе с ханом за объединение всех племен и родов, живущих в степи в войлочных юртах и кибитках. За создание великого народа «синих монголов», понимаешь? Твой отец был даже начальником телохранителей хана.

– И это мне известно, Бат.

– Известно? Вот как!

Им снова пришлось спешиться, потому что несколько лошадей впереди упали и запутались ногами в подпругах. Бат сделал несколько шагов в сторону большого камня, вытягивая вперед руки, словно торопясь поскорее о него опереться. Тяжело дыша, сел. За спинами у него и Тенгери к камню прислонился Хунто. Он часто сидел в одиночестве и первым ни с кем не заговаривал. Но выполнял все, что требовалось. С радостью или через силу – никто не знал. На лбу Бата выступили капельки пота. Понизив голос и вздохнув, он говорил, наклонившись к Тенгери:

– Твой отец иногда не соглашался с приказами хана, особенно когда убивали вражеских воинов, которые сдались в плен и отбросили мечи и пики. Он хотел быть умнее самого Чингиса! – Бат взял пригоршню снега и принялся растирать лицо. – Короче: Кара—Чоно утверждал, будто Темучин нарушает старые законы степи, обычаи и заветы дедов и прадедов. И часто ссылался на собственного отца, на его слова, понимаешь?

Снег на лице растаял, и капельки влаги падали на всклокоченную бороду Бата.

– Когда хан узнал о таких его злонамеренных речах, он его из своих телохранителей прогнал. За такие дела никому бы не поздоровилось! Стоило хану хоть кого–нибудь заподозрить в неверности, как его сразу же убивали или обезглавливали. А твоего отца он пожалел, послал в обыкновенный десяток. Ведь они с ханом в молодости были друзьями…

Колонна снова осторожно двинулась вперед, и Тенгери с Батом пошли к своим лошадям. Сориг, Баязах, Хунто и Тарва уже сидели в седлах, а Бату никак не удавалось попасть ногой в стремя. Сколько ни пытался, все зря. Тенгери помог десятнику. Тот ругался почем зря и сплевывал.

– Я теперь все равно что лошадь, у которой вспороли жилы. – Но потом, когда уселся прямо, как и положено, приободрился немного, – Ну, так вот, – снова повернулся он к Тенгери, продолжая рассказ, – пришла пора похода на Хси—Хсию. Это уже после основания великой империи монголов. И Хси—Хсия была первой страной, которую хан пожелал покорить. Незадолго до нападения Чингисхан сказал всем, кого собрал вокруг себя: «Сейчас наши враги завизжат: «Почему вы не уважаете наши границы?» Мы же ответим им, что орел тоже никаких границ не признает, а мы – орлы! Помните: на всей земле должен быть лишь один властитель, и я хочу стать им – Потрясателем Вселенной. Все будут трепетать, едва заслышав мое имя, куда бы я вас ни повел». Еще когда мы скакали в эту Хси—Хсию, кое–кто пытался удрать – эти тоже, понимаешь, были верны заветам отцов!.. Но мы их всех поотлавливали и тащили за собой, привязав длинными веревками к лошадям, пока те не подыхали собачьей смертью. Твоему отцу удалось сбежать уже в самой Хси—Хсии: он украл у одного из гонцов колокольцы и с ними добрался до нашего главного лагеря, где его ждала твоя мать. С колокольцами его все принимали за одного из ханских стрелогонцов. – Бат вытер руками вспотевшее лицо, – Остальное ты сам знаешь! – И попросил Тенгери слезть с коня и дать ему немного снега. Но Хунто поторопился сделать это за товарища и протянул Бату слепленный им плотный снежок. Десятник улыбнулся ему, обнажив зубы, и проговорил, повернувшись к Тенгери: – Но одного ты знать никак не можешь. Того, что твой отец велел нам передать Чингисхану: «Я служил ему, когда все произносили его имя с почтением и благоговением! Теперь от этого ничего не осталось, кроме страха перед этим именем. Я ненавижу его! Передайте ему это!» Когда мы донесли эти слова до слуха хана, он опустил голову и долго молчал.

Они ехали рядом молча. Солнце сильно пригревало. Небо было по–прежнему темно–синим, и по нему, как прежде, кочевали пушистые белые облака, которые, похоже, хотели закрыть собой находившийся над ними темный мир.

– Не думал я, что ты смолчишь после того, как я так много тебе рассказал, – упрекнул его десятник.

Тенгери повернулся к Бату. Лицо у него было счастливое, но он опять ничего не сказал.

– Ты вроде бы радуешься? С чего бы это? – спросил десятник.

– Твоя правда, Бат!

«Интересно, а сам бы ты не обрадовался, узнав, что твой отец был совсем–совсем не таким, как сотни и сотни тысяч других?» – подумал Тенгери.

– Что же ты молчишь?

Тенгери похлопал по шее свою лошадь, рассмеялся вслух и, не скрывая своей радости, проговорил:

– Ты мне все сказал, Бат, и я очень рад, что ты сказал мне это!

– Не станешь же ты спорить, – устало ответил ему Бат, – что тогда я не мог поступить по–другому? Откуда ты знаешь, а вдруг завтра или еще когда тебе придется сделать то же самое? А много времени спустя встретишь кого–нибудь, кому расскажешь об этом, как я рассказал тебе.

«Со мной ничего похожего не случится», – подумал Тенгери.

– Ты сегодня тоже убил бы их?

Десятник промолчал, словно размышляя, какие последствия может иметь для него ответ на этот вопрос. А что, если за этим вопросом Тенгери кроется какой–то подвох? Эту мысль он все же отбросил: как–никак Тенгери запросто мог убить его даже минувшей ночью. Хотя, если Тенгери не убил его прошлой ночью только потому, что хотел узнать причину бегства своих названых родителей, тогда как?..

– Не хочешь отвечать мне, Бат?

– Я всегда сделаю то, что мне прикажет хан! – Эти слова прозвучали отнюдь не так грозно, как ему хотелось бы. – Ну, не знал я, что это был твой отец, откуда мне было знать…

– Ладно, Бат. Ты открыл мне всю правду, и тебе нечего меня бояться.

– Хунто, дай мне еще снегу!

– Хорошо, Бат.

– Болит все–таки рана! Даже не знаю, что это было: о камень я треснулся или сосулька на меня свалилась?

– Все может быть, Бат!

Много часов подряд ехали они по каменистой горной гряде, по льду и снегу. С тех пор как дорога пошла под уклон, мертвых по пути стало встречаться все меньше и меньше. Да и павших лошадей почти не попадалось. Когда солнце нырнуло в облачное одеяло, Бат сказал:

– Положите меня теперь опять на лошадь!

Они снова укутали его в меховые шубы и крепко привязали ремнями. Лежа на лошади спиной к спине, он долго смотрел на небо, постепенно менявшее свой красный цвет на фиолетовый.

Тенгери, как и утром, вел сбоку и его лошадь. Спустилась ночь, и они устроились на ночлег между обледеневшими глыбами и каменной стеной. Стаскивая десятника, они сразу обратили внимание, что губы его плотно сжаты и выражение лица у него точь–в–точь как у замерзшего воина. Клочья шерсти верхней шубы были в сосульках и позванивали. Своей твердостью тело не уступало камню, на который его положили.

Никто не проронил ни слова.

Утром Тенгери положил на могилу десятника большой тяжелый меч, как того и требовал обычай: острием вниз. Глядя на этот меч и прощаясь с Батом, Тенгери будто слышал слова отца: «Я служил ему, когда все произносили его имя с почтением и благоговением! Теперь от этого ничего не осталось, кроме страха перед этим именем. Я ненавижу его! Передайте ему это!» Потом он вскочил на гнедого и поехал догонять своих.

Глава 17
БИЧ БОЖИЙ

Из смертоносной зимы в горах они явились в цветущую весну долин похожими на звероподобных существ из далекого прошлого. Обвешанные шкурами и разодранными шубами, ехали они на своих лошадях со спутанными гривами и выпирающими ребрами мимо абрикосовых и персиковых садов, мимо людей, которые безропотно стояли на коленях вдоль дороги или прятались в апельсиновых рощах, посчитав появление монголов карой Аллаха за их прегрешения.

Так было в пограничных с Хорезмом деревнях.

Чингисхан приказал войску остановиться и разбить лагерь: предстояло навести порядок в тысячах и подготовиться к решающим битвам. Кроме того, он ожидал появления гонцов от северного и южного крыльев войска, направившихся в обход.

Первый стрелогонец принес весть, что старший сын Чингисхана, Джучи, разбит в Ферганской долине воинами Мухаммеда и обратился в бегство. Значит, Мухаммед ожидал, что монголы вторгнутся в его земли в этом месте. Для Чингисхана это было тяжелым ударом, хотя он не спешил во всем обвинять Джучи, потому что тот, Спустившись в долину с донельзя уставшим после перехода войском, никак не рассчитывал, что именно тут его и будет поджидать Мухаммед. Наверное, одному или нескольким сбежавшим в горах изменникам–монголам удалось все–таки предупредить Мухаммеда о близящемся нашествии.

А второй стрелогонец принес добрую весть: по его словам, левое крыло, в которое помимо монголов входили и китайские отряды под предводительством Мухули, еще в середине зимы перешли через перевалы между Памиром и Гиндукуш ем, не понеся при этом сколько–нибудь заметных потерь, и стоят теперь в нижнем течении Амударьи.

– Значит, примерно через месяц они подойдут к Бухаре? – спросил хан.

– Да! – воскликнул гонец, – Они по–прежнему во всем следуют твоему приказу: «Идите в обход и выходите Мухаммеду в тыл. Дождитесь нас – и тогда уже мы ударим с двух сторон!»

– Это мои слова, гонец! Чтобы ты никогда не забывал, что однажды принес весть, которая согрела мое сердце, дарю тебе этот боевой топор, – сказал хан, – Он украшен жемчужинами, сорванными с наряда китайского Сына Неба!

Не дожидаясь выражения благодарности со стороны гонца, Чингисхан подошел к своим сыновьям Чагутаю и Угедею.

– Отправляйтесь на северо–восток и возьмите Отрар. Сровняйте с землей этот город, в котором расправились с моими караванщиками. А наместника Гаира приведите мне в Бухару живым – к тому времени я ее возьму! Там я залью ему в глотку расплавленное серебро. За то, что он не внял моему слову и не явился ко мне, чтобы я судил его по закону, я залью ему вдобавок жидким серебром глаза и уши.

Тули Чингисхан оставил при себе, а Джебе послал на помощь Джучи. И без промедлений пошел на Бухару. Лошади успели отъесться на зеленых пастбищах, повозки починили, подпруги подшили. Уставшие воины тоже пришли в себя: они не только наедались, но даже обжирались; чем жирнее становилась пища и чем больше удавалось награбить, тем больше они ожесточались и зверели. В маленьких селениях они никакого сопротивления не встречали, никто не осмеливался дать им отпор. Зато предателей и льстецов, готовых указать, где соседи попрятали свое добро, находилось достаточно.

Остаток десятка вел теперь Тенгери. Кроме него воинов осталось четверо: Сориг, Баязах, Тарве и Хунто. Они ехали друг за другом, удивляясь своему новому десятнику, такому немногословному, строгому и непреклонному, совсем непохожему на того Тенгери, каким они его знали в последние недели и месяцы. И действительно, этот Тенгери сильно отличался от прежнего, а особенно от того, каким он был в империи Хин, когда его, совсем недолго пробывшего десятником, лишили этого звания за неблагонадежность. Может быть, воины объясняли себе его поведение так: сейчас он старается превзойти своего предшественника в строгости, чтобы навсегда занять то место, которое Бат занимал до своей смерти! Но Тенгери оставался во всем справедливым, и это воинов с ним примиряло. Саран ему удалось увидеть у стоявших в долине повозок, и он был несказанно рад, что ей удалось пережить ужасный переход через Тянь—Шань. Его так и подмывало помчаться к ней, обнять и целовать, целовать, но он не сделал этого, опасаясь дать хоть малейший повод для подозрения. Саран тоже не бросилась к нему, заметив Тенгери верхом на гнедом под цветущими персиковыми деревьями.

Они ехали совсем медленно, иногда даже шагом, так что запряженные яками повозки почти от них не отставали. Однажды перед ними появился великий Чингисхан, сам Ха–хан! Остановившись в стороне от дороги у миртового перелеска, он сделал смотр своему войску, всем этим тысячам воинов с копьями и пиками, боевыми топорами и арканами, мечами, луками и полными стрел колчанами. Колеса повозок со скрипом перемалывали красноватый песок, а сильных черных яков погоняли женщины и девушки, которые приняли на себя все тяготы похода, чтобы помочь во вражеских землях своим мужчинам, помочь раненым и увечным, похоронить павших и, если придется, самим отомстить за их смерть. Много часов подряд Чингисхан с удовлетворением наблюдал за своим отдохнувшим и как бы даже помолодевшим войском. А потом вместе с Тули и своей свитой поскакал от левого крыла своей конницы к ее острому клину и вскоре исчез из виду, скрытый пеленой пыли, тянувшейся над колоннами.

Прежде чем достигнуть Бухары, монголы вступили в бой под городком Таш. Но стычка была не из трудных, в дело бросили всего несколько тысяч: серьезное сопротивление здесь не ожидалось. А главные силы отдыхали по обе стороны от горной дороги, занимаясь грабежами в окрестных селениях. Все воины из группы Тенгери, кроме Хунто, врывались в маленькие домики и сады и возвращались оттуда с похищенными кувшинами и тарелками искусной чеканки, а кое у кого в руках были вазы и кувшины из стекла. Стекло было удивительно прозрачным, такого им не доводилось видеть никогда в жизни. Они глядели сквозь него на солнце и смеялись, подносили к глазам других и опять смеялись, смеялись без конца. А когда эти сосуды выскальзывали у них из рук и разбивались на множество острых осколков, они хохотали до упаду. В одном из абрикосовых садов они окружили стеклодува, старика с длинной седой бородой, который на их глазах выдувал над огнем огромную пузатую каплю. Она переливалась на солнце радужными красками. Завороженные, как дети, воины не сводили глаз со все увеличивавшейся в размерах капли. В эти мгновения можно было подумать, что они только за тем и пришли в Хорезм, чтобы наблюдать за стеклодувами, выдувающими сосуды. Но когда старик отложил трубку в сторону, один из воинов проткнул стрелой пузатый сосуд, свисавший с нее. При виде их ухмыляющихся лиц ошеломленный старик тихо проговорил:

– Вас не Аллах сюда привел, а дьявол.

Они его слов не поняли, но кто–то с такой силой ударил его в грудь, что старик как подкошенный упал на траву. Выхватив несколько кусков древесного угля из огня, монголы бросили их в открытые окна маленького глинобитного дома. Не успел еще старик прийти в себя и подняться на ноги, как языки огня уже охватили крышу, и в безоблачное небо потянулся дым.

– Справедливо ли то, что они сделали? – спросил Хунто Тенгери.

Тенгери вопросительно посмотрел на Хунто. Он пока не знал, что это за человек, до сих пор им почти не приходилось разговаривать друг с другом, а на Керулене они не были знакомы. «То, что Хунто не врывается в чужие дома, не грабит и не поджигает их, не обязательно означает, что грабежи и поджоги ему противны. Как знать, а вдруг сотник велел ему следить за мной, потому что им с тысячником известно, что я – приемный сын Кара—Чоно?» – подумал Тенгери. И поэтому твердо проговорил:

– Они делают то, что им позволено ханом, Хунто!

Хунто посмотрел на него с недоумением. Похоже, такого ответа он от Тенгери не ожидал.

– Скажи, а тех, кто этим не занимается, хан не наказывает?

«Он хитрец!» – подумал Тенгери и улыбнулся.

– А ты сам как думаешь?

– Конечно, нет! – поспешил с ответом Хунто.

– Вот видишь! – Сидевший на корточках Тенгери встал во весь рост, – Как тебе только в голову пришла такая мысль, а? Разве не все, что хан разрешает, что делает и что повелевает, справедливо? Отвечай, Хунто!

Подумав немного, Хунто тоже встал:

– Мне не по себе, когда я вижу, как они бесчинствуют в домах и садах, десятник!

Бросив на него быстрый взгляд, Тенгери повернулся и пошел к лошадям. «У него честное лицо, – подумал он. – Не станет он здесь что–то вынюхивать и доносить потом сотнику». Тенгери оглянулся: Хунто пил у колодца воду, глядя поверх кувшина в ту сторону, куда шел он. Под ногами у Хунто громко скулил большой мохнатый пес, которому кто–то из шутников монголов отрубил переднюю правую лапу. Хунто налил воды в глубокую глиняную миску и поставил перед псом. Тот приник к ней, стоя на трех лапах, а с обрубка четвертой в песок капала кровь. Хунто прошелся пятерней по его шерсти, и Тенгери снова поймал на себе его взгляд…

Бой в городке тем временем закончился. От Таша осталось одно пожарище, и тяжелые клубы сизого дыма тоскливо поднимались в небо.

Колонны продолжали свой путь по пыльной дороге. Ветер дул с запада, и, проезжая мимо городка, в который они не заглядывали, монголы терли слезящиеся от едкого дыма глаза и кашляли.

Примчавшиеся из Отрара стрелогонцы принесли весть, что город взят в кольцо, а северная его часть вплоть до базарных площадей затоплена: Чагутай с Угедеем с помощью китайских мастеров перекрыли течение одного из рукавов Сырдарьи. Тысячи воинов днем и ночью сносили в одно место камни, построили запруду и повернули поток в сторону.

Чингисхан всех подгонял и подстегивал, не делая различия между днем и ночью. Останавливались очень ненадолго: только на водопой и отдых для лошадей. Этим ему удалось на несколько дней сократить время броска на знаменитый город Бухару. Едва его конница устроила привал и воины разложили первые костры, как хану сообщили, что оба крыла, шедшие в обход, приблизились к городу со стороны Амударьи и ждут теперь приказа властителя.

У города было семь ворот. Хан повелел перекрыть шесть из них, а седьмые оставить как бы без внимания. Пусть враг думает, будто монголы их не заметили. Если враг попадется в эту ловушку, он непременно воспользуется седьмыми воротами – либо для вылазки, либо для бегства. Чингисхан поставил в засаду несколько тысяч всадников, которые должны напасть на ослабленных и спасающихся бегством врагов и перебить их всех до одного.

Хан дал отдохнуть своему войску на окружавших город холмах. Повелел зажечь сотни тысяч костров, чтобы устрашить врага своей мощью и численностью. Потом приказал пускать из пушек «летучий огонь» – обязательно ночью! Он заранее предвкушал, какое воздействие на горожан и защитников Бухары произведет этот огнепад, тысячами змей низвергнувшийся с неба на дома, дворцы, минареты и на самих людей.

– Я бич божий! – повторял он, обращаясь к заряжавшим, переезжая от одного орудия к другому. – Они решат, что это само небо пылает и обрушивается на них! Они будут наказаны за свои грехи!

Обстрел Бухары «летучим огнем» повторяли ночь за ночью. Хан сидел на троне, поджав под себя ноги, и улыбался во весь рот.

Иногда ветер доносил до холмов вопли горожан, охваченных огнем на узких улочках Бухары или заживо погребенных под рухнувшими крышами домов. Некоторые до того обезумели от страха перед монголами, что искали смерти и бросались вниз с высоких стройных минаретов.

В одну из этих ночей куда–то пропал Хунто. Тенгери заметил его отсутствие ранним утром, но ничего не сказал. Тут к нему прибежали встревоженные Сориг и Баязах.

– Лошадь его здесь? – спросил Тенгери.

Те бросились проверять – лошади и след простыл.

– Может быть, он поскакал к сотнику? – предположил Тенгери. «Если он сбежал, я дам ему время уйти подальше», – подумал он. Ему вспомнилось, как Хунто под городком Таш поставил перед трехногим псом миску с водой, как погладил его. Этот поступок показался Тенгери необычным и не совсем понятным: из многих тысяч воинов так не поступил бы никто, даже он сам. Ему тогда пришла в голову мысль, что Хунто из тех людей, которым неприятно видеть страдания других живых существ, даже если это звери или птицы. Но потом он совсем забыл об этом происшествии, а Хунто с тех пор ни разу не сделал попытки поговорить с ним или вызвать на откровенность. Теперь же, вспомнив о нем, Тенгери подумал: «Если Хунто пожалел собаку, у которой кто–то отрубил ногу, то что он должен был переживать в те ночи, когда на Бухару пролился огненный дождь, спаливший не только дома, но и самих горожан? А многие из них даже бросались вниз головой с минаретов!»

– Мог ли он поскакать к сотнику без твоего разрешения? – усомнился Сориг.

– Я совсем забыл! – мгновенно нашелся Тенгери. – Он еще говорил, что сотник ему родня и он должен перед боем что–то такое ему сказать.

– Вот как! – проворчал Сориг и пошел к остальным.

Теперь Тенгери больше не сомневался, что Хунто сбежал, он сожалел лишь о том, что тот выбрал для этого самое неподходящее время – город со всех сторон обложен воинами хана. А со стороны гор подходили новые свежие отряды, которые располагались в селениях и небольших городках, прикрывая главные силы Чингисхана с тыла. «Нет, ему не прорваться», – подумал Тенгери. Теперь он сожалел о том, что не обращал на Хунто внимания и даже оттолкнул его от себя.

Под вечер Сориг с улыбкой спросил Тенгери:

– Не пора ли ему уже вернуться от сотника?

– Еще нет, Сориг!

– Вот это да! – протянул воин, понимающе улыбаясь. – Утром ты не был уверен, что он поскакал к сотнику, а теперь знаешь точно, что ему вернуться еще не пора!

– Да, я знаю это, Сориг!

– И это ты послал его к сотнику? Или разрешил?

– Да, и послал и разрешил.

– А я тебе вот что скажу: он сбежал! – повысил голос Сориг. – И другие так думают. Он ни разу с нами в домах хорезмцев не бывал, дорогих и красивых вещей не хватал, мешок у него был пустой, ни с кем из нас говорить не хотел, а с тобой – да! Мы слышали даже, как вы однажды с ним потихоньку толковали о чем–то важном…

– Ты хоть раз слышал, чтобы он говорил громко или орал?

– Нет, он был тихий, это правда.

– Ну вот! Запомни! К сотнику его послал я!

– Поглядим! – Сориг сплюнул в песок и зашагал прочь.

Когда солнце зашло за городом, Тенгери подумал: «Ну

и дела! Для побега он выбрал самое неподходящее время. Но вроде бы ушел. Не то его давно схватили бы и казнили!»

Той ночью они еще много раз видели, как взвиваются в небо, а потом падают на город огненные змеи. Наконец Тенгери сказал своим воинам:

– Ложитесь спать!

– А этот Хунто? – спросил Сориг.

– Он вернется к утру, – отрезал Тенгери и сам лег на теплый песок холма, от которого до Бухары было рукой подать.

В городе с треском обрушивались последние деревянные смотровые вышки.

– Хан потребовал, чтобы они сдали город, – сказал Тарва. – Они отказались. Теперь от него, кроме пепла, ничего не останется!

– Да, кроме пепла – ничего, – повторил Баязах, – а потом и его унесет ветер! И там, где он упадет на землю, люди скажут: видите, монголы совсем близко!

Они поговорили еще о городских стенах и о внутренней крепости с двадцатью двумя воротами и тридцатью восемью каменными башнями. Сориг сказал:

– Хан любит повторять: «Никакие крепостные стены не удержать, если защитники крепости пали духом!» Им перед нами не устоять!

Тенгери лежал несколько в стороне и отмалчивался. У него из головы не шли мысли об этом Хунто, который уже вторую ночь бежит прочь отсюда, гонимый страхом и исполненный мужества одновременно. Втайне он завидовал ему: как это ему удалось скрыться, не обращая на себя никакого внимания и без особой подготовки? Бежал, и все тут: смело, решительно, без колебаний. При этой мысли Тенгери недоверчиво покачал головой: «Настоящий смельчак необдуманно не действует! Нет, даже если Хунто и удалось выйти за пределы кольца осады, бежать куда глаза глядят неразумно. Жизнь драгоценна, а счастье – редкостная удача! Если Хунто удастся скрыться, это будет удачей, каких мало. Нет, мы с Саран выберем для этого какой–нибудь особенный день. Или особенную ночь. Да еще найдем самый подходящий момент – чтобы нас не хватились!»

Снизу, из–за городских стен, доносился треск горящих домов. Хан ввел в дело метательные орудия и мощные катапульты, пускающие пучки заостренных стрел. Но Бухара большой город, и защитникам ее храбрости было не занимать. Они без устали гасили пожары, используя для этого воду из семи искусственных каналов, выкопанных в мирные времена, чтобы в жаркие весенние и летние дни подпитывать фруктовые сады и ягодники.

Тенгери не сводил глаз с багровеющего неба и думал: «Что я скажу Соригу и остальным, когда они меня спросят о Хунто? Если скажу, что послал Хунто к сотнику с какой–то вестью, а он не вернулся и, значит, сбежал, меня заподозрят в сговоре с Хунто. Где же выход?» Тенгери прикидывал так и сяк, напрягал свой мозг и, ничего не придумав, не на шутку испугался: «А ведь вся вина падет на меня! Конечно, меня заподозрят! Сориг или кто другой побегут к сотнику и донесут! Все будут допытываться, почему я молчал целый день и всю ночь? Кто ты такой, Тенгери? Уж не тот ли Тенгери, который… Да, тот самый! Ах, вот он кто!»

Послышался шорох от шагов по песку.

Тенгери прислушался. Чуть поодаль спали Сориг и другие. Храпели они вовсю. На шкурах, которыми они укрылись, играли желто–красные отблески городских пожарищ. За ними тянулись в небо высокие желто–красные кусты с устрашающими терновыми колючками. Тенгери часто приходилось встречать такие кусты на земле Хорезма – от них любая лошадь шарахалась. Но шаги доносились не с этой стороны и не оттуда, где спал соседний десяток, а сзади, из темноты.

Вот он опять, этот скрипучий звук, и хотя кто–то приближался, шаги замедлились – идущий явно чего–то опасался. И вот из темноты появился чей–то силуэт. Хунто?

Но человек настолько пригнулся, что лица не разглядеть.

«Откуда тут взяться Хунто?» – подумал Тенгери.

– Тихо! Это я!

– Хунто!

– Да! Только не поднимай шума! Мне не удалось уйти. Закричишь – я тебя заколю!

– Никакого шума не будет!

– Давай ложись! Я тоже!..

– Хорошо.

Хунто прилег рядом с ним. У Тенгери вдруг возникло такое ощущение, будто кто–то схватил его за горло и душит. Как могло случиться, что Хунто сбежал, вернулся, а этого никто не заметил и его не задержали?

– Думаю, ты не дошел до того, чтобы донести сотнику о моем исчезновении?

– Конечно, нет, – прошептал Тенгери и сам испугался этих слов. «Как он мог предположить, что я буду держать это в тайне? Неужели я был неосторожен? Так неосторожен, что поставил под удар и Саран, и себя?»

– Я знал: ты не доносчик! – тихо проговорил Хунто и, положив руки под голову, перевернулся на спину.

– Знал?..

– Да!

– Ты был уверен во мне, хотя тогда, под Ташем, мы с тобой общего языка не нашли?

– Я и тогда это знал! – Хунто тихонько рассмеялся, прикрывая рот рукой. – Тебе сейчас нечего бояться: я, положим, ушел, но ведь вернулся! Сотник ничего не знает и вряд ли узнает. И пока мы будем доверять друг другу, наши головы не упадут с плеч!

– Так почему ты был уверен?

– В чем?

– Что я не донесу на тебя сотнику?

– A-а, ты об этом… Ладно! Припоминаешь такие слова: «Я служил ему, когда все произносили его имя…»?

– Хватит!

– Я подслушал ваш с Батом разговор и знаю, кто ты на самом деле. Не тебе доносить на меня хану! Бежим завтра вместе? Завтра хан пойдет на приступ, и им будет не до нас!

– Хунто! Ты подслушал, как мы говорили с Батом…

– Завтра, договорились?

– Сегодня ты совсем не похож на того Хунто, из–под Таша. Твой голос, Хунто, он звучит как–то…

– При чем тут мой голос! – обидчиво проговорил тот, приподнявшись немного. – Бежим завтра или нет? – прошептал он.

Тенгери не ответил, продолжая вглядываться в лицо Хунто. Что–то в этом лице не совпадало с тем, что Тенгери думал об этом человеке еще сегодня днем.

– Да или нет? – настаивал Хунто.

– Послушай! Ты вроде бы сказал, – осторожно, обдумывая каждое слово, чтобы не допустить ошибки, произнес Тенгери, – что хан завтра идет на приступ?

– Допустим. И что с того?.. – Хунто как будто споткнулся, но сразу нашелся: – По всему видно, что да. Я так думаю…

– Нет, ты сказал: «Завтра хан пойдет на приступ!» Откуда ты знаешь? – Тенгери рывком сел с ним рядом.

– «Откуда, откуда»! По дороге всякое услышишь.

– Это тебе–то, беглецу, удалось услышать случайно? Может быть, от одного из тысячников? Только им известно, на какой день назначен штурм. Выходит, задумав бежать из войска, ты сумел переговорить с тысячником?

Тенгери рассмеялся. Мгновение спустя Хунто вскочил, но Тенгери, крепко обхватив его ноги, рванул предателя на себя, и Хунто упал на песок. Он извивался, как дикая кошка, но Тенгери сжал его в железных объятиях и приставил к горлу лезвие кинжала. И тот сразу обмяк.

– Если у тебя есть что сказать мне, поторапливайся! – прошептал Тенгери.

– Тебе тоже не жить, – выдавил из себя Хунто. – Им все известно о том, что…

Тенгери вонзил в него кинжал.

– Сориг! – вскричал он. – Тарва!

И когда Сориг, Тарва и остальные подбежали, Тенгери, делая вид, будто он во власти неуемной ярости и ненависти, еще несколько раз ударил Хунто кинжалом, катаясь с ним по песку, хотя отлично знал, что тот уже мертв.

– Кто это под тобой? – громко спросил Сориг. – Перс? Турок?

– Хунто!

– Хунто? – в один голос воскликнули воины, не веря ушам своим.

– Да! Я долго ворочался с боку на бок, не мог заснуть, – тяжело дыша и откашливаясь, прохрипел Тенгери. – Комары! И вдруг я вижу над собой лицо Хунто. Сперва я подумал, будто он мне приснился. Я не успел даже понять толком, во сне это или наяву, как Хунто тихонько сказал мне: «Ни у какого сотника я не был…

– Вот видишь! – перебил его Сориг.

– …я хотел бежать из войска…

– Разве я не предупреждал? – снова перебил Сориг.

– …но у меня ничего не получилось».

– Он тебе во всем признался? – вдруг усомнился Сориг.