Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Темучин даже вздрогнул от неожиданности.

– Да я, Бохурчи, простил тебя уже тогда, когда ты молча выслушал мою длинную речь. У меня вот какая забота: я тревожусь о моей Борте! – Он поставил чашку на ярко расписанный столик. – Вспомните, о чем спросил всадник на белой лошади в теснине: «Где Темучин?»

– Да, так оно и было, – подтвердил Бохурчи.

– А я ответил: «В шатре своей супруги».

– Да, ты так ответил, – подтвердил я.

– А они что сделали?

– Они рассмеялись и начали переговариваться.

– Да, Кара—Чоно, они рассмеялись и начали переговариваться, а тот всадник на белой лошади криво усмехнулся и спросил: «Он женился?»

– Ты ответил на это: «Мог бы он иначе находиться у своей жены?»

– Да, так я и сказал, Кара—Чоно.

– И только после этого, – заметил Бохурчи, – они спросили, далеко ли до нашей орды.

– Они хотят убить меня и похитить мою Борту, – сказал Темучин.

– Но ведь это были не тайчиуты, – возразил Бохурчи. – Ты сам говорил, Темучин.

– Нет, не тайчиуты. Тем был нужен я один, чтобы властвовать над вами и возвыситься над всеми, кто был под рукой моего отца, но эти четверо были, по–моему, из меркитов. Моя Оэлон—Эке, Мать Тучи, из меркитов. Мой отец Есугей похитил ее, когда она была еще совсем юной девушкой, а потом женился на ней. Что ж удивительного в том, что меркиты придут убить меня и похитить мою жену Борту? Только так я понимаю появление разведчиков в теснине.

Мы расстались.

Когда я подходил к своей юрте, буря улеглась.

Глава 6
ЧЕРНАЯ СОБОЛЬЯ ШУБА

Ночью выпал снег, а прошедший днем дождь слизал его. Груженные доверху разным скарбом повозки стояли в лужах. С островерхих крыш юрт стекали струйки воды, с деревьев тоже капала вода, овцы сбивались в тесные кучи и тупо поглядывали в сторону леса.

Никто из ордынцев не отправился на охоту, никто не пошел к реке половить рыбу.

Мы ждали, мы были вынуждены ждать, потому что не хотели раньше времени загонять скот в лес.

Воины, которые были посланы в дозор, а потом и другие, которые их подменяли, ничего тревожного пока не сообщали. Пожимая плечами, они говорили, что желтая степь пуста, только волки и шакалы шастают по ней под дождем в поисках добычи.

Так мы провели в ожидании и два, и три дня.

На четвертый Темучин приказал дозорным делать куда большие круги и не забыть заглянуть во все долины и теснины.

Дождь перестал, но солнце вроде бы не желало показываться нам, черные тучи нависли совсем низко и медленно кочевали к Керулену. Они закрывали от нас Бурхан—Калдун, который обычно с такой гордостью поглядывал на нашу орду.

На пятый день уставшие дозорные вернулись на совершенно измученных лошадях. Еще издали они дали понять, что ничего подозрительного не заметили, хотя прочесали все мыслимые и немыслимые уголки по всей округе.

После чего многие мужчины и женщины начали разгружать повозки, рассуждая при этом так:

– Мало ли что там показалось Темучину. Может быть, те четверо всадников, которые ему встретились, были изгнаны из своего племени за воровство или за какое–то другое прегрешение и теперь разбойничают в степи, грабя кого подвернется.

Темучин же посоветовал им оставить свой скарб на повозках, скот не разгонять и быть постоянно наготове.

Они его не послушались.

Когда и на шестой день ничего не произошло, другие мужчины и женщины тоже начали расставлять вещи на места в юртах и зажили прежней жизнью: опять ловили рыбу и охотились, кормили и пасли скот.

И только дозорные по–прежнему кружили по степи, как им приказал Темучин.

Я спросил его:

– Ты все еще ждешь?

– Да, жду.

– И сколько времени намерен ждать?

– Пока они не придут, Кара—Чоно.

Теперь я и сам удивлялся, почему он так уверен в своей правоте после того, как наши воины целые шесть дней не смыкали глаз ни на секунду, но так ничего и не заметили – даже лазутчиков меркитов и то нет. В степи было пусто, а он ждал, ждал, несмотря ни на что. На вопросы он отвечал односложно, совсем ушел в себя и лишь неодобрительно покачивал головой, порицая поведение своих людей – как это они смеют ослушаться его советов. Как–то, прогуливаясь с ним по орде, мы увидели юношу, который сидел перед своей юртой, распевая веселую песенку. Его друзья и девушка, которой он ее пел, улыбались во весь рот.

– Что это значит? – вскипел Темучин и, схватив юношу за волосы, рывком поставил его на ноги. – Когда воет волк, соловей не поет!

Друзья юноши в страхе разбежались.

На восьмой день тишину степи разорвали дикие вопли. С трех сторон на нас неслись большие отряды меркитов – а нас так никто и не предупредил! Они бросали в юрты горящие факелы, поджигали повозки и шатры. Стрелы летали по орде, как стаи птиц. Юрты загорелись, и к небу потянулись столбы дыма. Блея от страха, разбегались овцы.

Мы с Темучином и Бохурчи во весь опор поскакали в лес Бурхан—Калдуна.

– Где Борта? – закричал Темучин.

Ее шатер был весь в огне, но ее саму мы не увидели, как не увидели и лошади, которую подарил ей Темучин.

– Где Борта? – крикнул Темучин еще раз.

Но никто ему не ответил.

Когда мы собрались в теснине, а было нас совсем немного, Темучин в третий раз спросил:

– Где Борта? – но на сей раз совсем тихо.

Остальные боялись посмотреть ему в глаза.

Отсюда, сверху, раньше открывался отличный вид на нашу орду. Теперь стоянка была закрыта стеной дыма, которую ветром сносило в открытую степь. На траве там и сям валялись повозки со сломанными колесами, они догорали. Меркиты выволакивали из горящих юрт наших женщин, били их и волокли к своим лошадям.

Темучин сказал Бохурчи:

– Видишь, друг, меркитов вдевятеро больше, чем нас, мужчин, в орде. И теперь ты понимаешь, что на наши тридцать три стрелы они за раз выпустили бы двести девяносто семь своих, после чего живым не ушел бы никто?

Бохурчи кивнул.

– Не убеги мы сюда, – продолжал Темучин, – мы лежали бы сейчас между юртами, как те, кто не хотел меня слушать, кто не поверил мне. Мы спасли свои жизни, мы здесь. И хотя мы сегодня не приняли бой, настанет день, когда мы соберемся с силами и обрушимся на них. Верьте мне: никому из тех, кто напал на нас и увел наших женщин, не жить!

Мы с Темучином ушли дальше в горы, оставив в теснине только нескольких наблюдателей, чтобы следили за передвижением меркитов.

На другой день мы добрались до Каменного Волка, большого ущелья, где поместилась бы вся наша орда, послушайся они совета Темучина.

Здесь мы сделали привал.

Наблюдатели сообщили, что меркиты трижды объехали вокруг горы в поисках Темучина, а теперь отходят на север. Темучин сказал, обращаясь ко всем нам:

– Бурхан—Калдун спас мою жизнь, как жизнь мелкого насекомого. Я бросился за помощью к Калдуну, чтобы спасти свою жизнь, я пробирался на своей лошади по оленьим тропам, я соорудил себе хижину из прутьев, которые наломал на его лесистых склонах. Бурхан—Калдун сохранил мне жизнь. И я преодолел свой большой страх. С сегодняшнего дня я буду каждое утро приносить ему жертву и каждый вечер возносить ему молитву. Пусть мои дети и внуки никогда об этом не забывают и поступают так же!

Темучин, Бохурчи и я поднялись на вершину Бурхан—Калдуна. Мы сняли ремни и кушаки, положили на траву шапки и трижды по три раза преклонили колени, воздавая хвалу Вечному Синему Небу.

А внизу, в орде, старухи оплакивали похищенных дочерей. Дым рассеялся, но пепел был еще теплым.

Темучин искал Борту, хотя знал, что ее не найти, но он все равно искал ее в оставшихся целыми юртах и шатрах – ее не было нигде. И следа не осталось.

Вскоре опять выпал снег. На сей раз он лег и припорошил скелеты сгоревших повозок, юрты и убитых овец. Керулен тоже заснул подо льдом, и мы ходили ловить рыбу не только с удочками, но и с топорами, чтобы прорубать лунки. Только добыча была скудной. Наши лошади худели со дня на день. Все мы голодали. А зима выдалась долгой. Снежные бураны завывали в долине. Мы сидели по юртам, тесно прижавшись друг к другу, молчаливые и грустные. Никто в орде не пел больше песен – холод и голод вырвали песни из наших сердец. Когда мы говорили, разговор всегда заходил о весне, и когда нам снились сны, это были сны о весне. Однажды посреди зимы Темучин сказал:

– Сегодня мы страдаем, но думайте, как и я, о завтрашнем дне. О дне нашей мести меркитам.

Мы смотрели на него с удивлением, и до конца ему поверили очень немногие.

– Расскажи нам, как все будет, – попросил Бохурчи.

И Темучин сказал:

– Помните, что я говорил, когда вез к нам мою невесту Борту? Я показал вам большую шубу из черного соболя, которую подарил мне к свадьбе тесть, и сказал вам, что это дорогой соболиный мех, эта шуба стоит дороже, чем все добро нашей орды. И еще я сказал, что я собираюсь отвезти эту дорогую шубу вождю кераитов хану Тогрулу – он был другом моего отца, а кто дружил с моим отцом, для меня все равно что второй отец. И потом мы вместе с Кара—Чоно отвезли вождю кераитов, который, как вы знаете, стоит лагерем у Черного Леса, что на реке Туле, эту княжескую шубу. Я тогда сказал хану кераитов: в былые времена ты дружил с моим отцом Есугеем. И ты для меня все равно что отец, и я, твой названый сын, приношу тебе в дар шубу, которая досталась мне от моего тестя.

– И что ответил хан кераитов? – спросил Бохурчи.

– В благодарность за черную соболью шубу, сказал он, я обещаю вернуть под твою руку отпавшие от тебя племена. В благодарность за черную соболью шубу я соберу твой разделившийся народ. Я прильну к тебе, как грудь к шее. Вот что он мне пообещал. Поэтому–то я и сказал вам: сегодня мы страдаем, но думайте, как и я, о завтрашнем дне. О дне нашей мести меркитам.

Моя юрта уцелела, но я жил теперь не один, а делил свой очаг с Темучином, который потерял все, что имел: Мать Тучи, свою жену Борту и даже седовласую служанку Хоачин – их всех угнали меркиты. Зима тянулась еще долго, и чем больше она тянулась, тем больше мы страдали.

Хуже всего было ночами, бесконечными безлунными ночами, когда ни проблеска счастья не родится, ни птичьего крика не услышишь. Просыпаясь, мы подолгу сидели, безмолвно уставившись в огонь очага. Снежные бури бесились, набрасываясь, как дикие звери, на юрту и впиваясь своими холодными клыками в ее войлочные стены. Нам приходилось голыми руками изо всех сил поддерживать деревянную стойку внутри юрты. В такие мгновения мы старались не смотреть друг на друга, потому что и наши лица становились похожими на звериные. А когда снежные бури выдыхались, в орде завывали изголодавшиеся волки, чуявшие добычу в занесенных снегом юртах, и нападали на спящих, обессиленных голодом их обитателей. Мы с Темучином сидели на шкурах с кинжалами в руках, готовые к худшему.

Однажды огромная серая волчица просунула свою косматую башку сквозь полог юрты и замерла, но не от страха перед нами, а уставившись на огонь. Потом посмотрела на меня, на Темучина, но как бы не желая нам зла. Под взглядом голодной волчицы мы похолодели. Половина ее туловища была еще снаружи, а другая уже внутри юрты. Подняв свою огромную голову, она вдруг испустила душераздирающий вой, сделала шаг вперед, осторожный и неслышный.

Ее глаза горели огнем, но смотрела она почему–то не на нас, а на очаг. И еще один шаг вперед, такой же осторожный и неслышный, как и первый, и столь же нерешительный.

Снег на ее шкуре таял, превращаясь в бесчисленные блестящие жемчужины воды, которые, сливаясь, росли, а потом скатывались вниз. Стекали они и в ее широко открытые глаза, так что казалось, будто большая серая волчица плачет.

Вдруг она встряхнулась и вся подобралась.

В тот же миг мы оба швырнули ей в морду горящие головешки, которые кинжалами выхватили из огня.

Она от боли взвыла и подпрыгнула чуть не до самого верха юрты. Упав на задние лапы, резко повернулась и с воем выскочила наружу.

Вот так мы и проводили ночь за ночью, бодрствуя до самого утра, и ложились спать не раньше чем солнце начинало карабкаться на верхушки черных кедров у реки, а мы успевали привести юрту в порядок. Днем мы охотились в гуще леса, но и звери сделались осторожнее, голод гнал их все дальше и дальше в глубь леса, где, подобно нам, пытались дожить в своих логовах до лучших дней или подыхали там. Нередко мы возвращались домой без всякой добычи.

Иногда мы не разговаривали с ним целыми днями. Я, унаследовавший молчаливость и замкнутость от моего мудрого отца, взял на себя целиком заботу о Темучине, который не говорил больше ни о завтрашнем дне, ни о мести меркитам. Иногда мне казалось, будто набег врагов случился невесть как давно, а мой друг настолько ослабел, что мечтает о приходе весны, лишь не желая расставаться с жизнью, а не потому, что ему не терпится отомстить врагу. Безмерные страдания укорачивают желания до предела.

Темучин каждый день делал кинжалом зарубку, помечая время восхода солнца. Если солнце не появлялось два или целых четыре дня, то на пятый золотое лезвие кинжала отхватывало на стойке более широкий кусок, сокращая расстояние до знака весны, которую мой друг обозначил на стойке вырезанной звездочкой.

Когда я однажды спросил Темучина, надеется ли он по–прежнему ехать к хану Тогрулу к Черному Лесу на Туле и просить о помощи, лицо его побагровело от ярости. Он вскочил на ноги с железными щипцами для очага в руках, но отшвырнул их и сказал довольно спокойно:

– Я помню об этом, Кара—Чоно, я никогда об этом не забывал, ни когда бесновались снежные бури, ни под волчий вой, ни когда рушилась юрта и трещали стойки и планки, ни когда слова умирали от голода у нас в горле. Когда я делаю кинжалом зарубку, я мысленно убиваю меркита, и каждый кусочек дерева, означающий подъем солнца, это часть пути к моей жене Борте, которая страдает больше нашего – ветер доносит до моего слуха ее жалобный плач, а снежинки – это ее замерзшие слезы, выплаканные в чужие подушки, покрытые шелком или бархатом. Как бы посмел я, дорогой Кара—Чоно, забыть, в чем я поклялся, когда на нас накинулось горе?

Весна в этом году припозднилась. Ледяной покров с Керулена сходил медленно. А потом загрохотал ледоход, и эхо его прокатывалось по долине. Все мы сбегали к реке и следили, как льдины карабкаются и наползают одна на другую, как пузырится изжелта–коричневая вода, как она хлещет и пенится, как льдины ломаются на все более мелкие и увлекают вниз по течению все, что встречают на пути. Мы смотрели вслед уплывающему льду в глубокой задумчивости, словно этот ледоход увлекал за собой мытарства прошедших месяцев и нес их на север, где разбили свой лагерь меркиты.

Вскоре начала просыпаться и трава. Не только на берегу и в долине, она пробилась и сквозь серый пепел наших сожженных юрт и шатров. На обломках повозок сидели и вовсю распевали маленькие пестрые птички. Наши исхудавшие лошади паслись на берегу Керулена, где на солнце трава особенно быстро поднималась в рост.

А потом настало утро, когда мы отправились в неблизкий путь – к Черному Лесу на Туле. День, когда мы скакали по раскрывшей свои объятья бескрайней степи, выдался просто дивным.

Хан Тогрул принял нас в своей просторной юрте, выложенной толстыми дорогими коврами. Посреди нее стоял низкий красный столик с витыми позолоченными ножками. Сквозь зарешеченный верх юрты на смуглое лицо вождя кераитов падали лучи солнца. Вид у него был внушительный, степенный, и прежде чем позволено было говорить, все мы выпили по чашке молока.

Он сел.

После него сели и мы.

Темучин сказал:

– На нас подло напало не меньше трех меркитских племен, они угнали наших жен и детей. Мы пришли к тебе с почтительной просьбой: не поможешь ли ты, о мой владетельный отец, вернуть наших женщин и детей?

И хан ответил:

– Разве я тебе не обещал? Когда вы принесли мне соболью шубу, ты сказал, что раз я заключил союз о дружбе с твоим отцом, я тебе вместо отца. Значит, ты, Темучин, стал с той поры мне вместо сына. И, надев на себя шубу, я сказал: «В благодарность за черную соболью шубу, полученную тобой в подарок к свадьбе, я обещаю вернуть под твою руку отпавшие от тебя племена. В благодарность за черную соболью шубу я соберу твой разделившийся народ. И прильну к тебе, как грудь к шее». Мои эти слова или нет? Вернемся же к этим моим словам. В благодарность за соболью шубу я верну тебе твою жену Борту, даже если бы для этого мне пришлось свести на нет всех меркитов. В благодарность за соболью шубу я обещаю вернуть тебе всех твоих людей, оставшихся в живых, даже если для этого мне придется убить всех меркитов до одного! Пошли гонца к твоему младшему названому брату Джамухе. Пусть твой анда Джамуха [4] ищет нас со своими воинами у речки Хорхонах. Я пойду на битву с двадцатью тысячами воинов и ударю слева. Пусть твой младший брат Джамуха тоже выступает с двадцатью тысячами воинов и ударит справа! Время начала битвы пусть назначит Джамуха.

Темучин обнял вождя кераитов и сказал:

– Благодарю тебя, хан Тогрул, мой названый отец! Твое обещание стало для меня залогом всей моей жизни. Я не забывал о нем ни когда бесновались снежные бури, ни под волчий вой, ни когда рушилась юрта и трещали стойки и планки, ни когда слова умирали от голода у нас в горле.

И мы поскакали обратно.

В подросшей траве пламенел алый огнецвет, теплые весенние ветры подсушили уже землю, и она начала растрескиваться.

Дорога нам предстояла дальняя.

После полудня мы отдыхали обычно в тени какого–нибудь холма, чтобы к ночи быть опять свежими и полными сил.

Каждый год степь открывала мне свою красоту с новой стороны. Я любил ее, любил ее колышущиеся травы, нежные цветы, которые ласково оглаживал ветер, ее чибисов, умевших так жалобно кричать, ее степных куропаток и лесных воронов, ее орлов, гордо восседающих на огромных валунах и, кажется, тоже каменевших, ее юрких сусликов, снующих повсюду и при первой опасности скрывающихся в своих норах.

Лежа в тени холма, я любил прислушиваться к бесчисленным голосам степи. Они говорили мне о многом, ибо каждый голос – это жизнь, а каждой жизни что–то угрожает. И значит, голоса эти ликовали или стенали, заходились от радости или рыдали от боли. Темучин рассказал мне однажды, что, когда он в детстве воспитывался у хунгиратов, он познакомился там с людьми, которые умели разбирать разные таинственные значки. Он сказал, что это называется «читать». Я не умею читать и этих таинственных значков в глаза не видел, зато я умею толковать все до одного звуки, наполняющие степь.

Чаще всего мы лежали до той поры, пока вечером из–за травы не выползала большая звезда, фиолетовая или светло–зеленая, и всякий раз к ее свету примешивалось красноватое мерцание, словно ее коснулся прощальный луч солнца.

В этот поздний час мы обычно седлали лошадей и скакали сквозь ночь. Через много дней мы вернулись в нашу орду и принесли ее людям добрую весть.

Темучин, по–прежнему живший в моей юрте, сказал мне:

– Согласен ты, Кара—Чоно, передать Джамухе слова его старшего брата Темучина?

Я не отказался, потому что от всего сердца желал, чтобы к моему другу поскорее вернулась его дорогая жена Борта.

– Тогда скачи к Джамухе и расскажи о том, какое решение принял хан Тогрул. Скажи ему еще, что нас посетили три племени меркитов, что они надругались над моей постелью и разорвали мою грудь надвое.

Темучин послал со мной своих братьев, Хазара и Белгутая. Мы мчались мимо долин и холмов, как ветер, оставляя позади теснины и перевалы, пока не предстали перед Джамухой и не передали ему слова Темучина. Тот так ответил нам:

– Я знаю, что над постелью моего друга Темучина надругались, мне уже донесли об этом, и сердце мое саднит боль. Я знаю, что его грудь разорвана надвое, и моя печень воет, как волк. Чтобы отомстить, мы решили обрушиться на три племени меркитов: на удуитов, увасов и хаатов, и спасти нашу Борту. Один из их вождей, Тохтоай, кочует сейчас по степи Молодых Верблюдов. Буура—Кеере – этот мужчина начинает трястись от страха, когда слышит, как седельная кошма хлопает по крупу лошади, потому что принимает это за звук боевого барабана. Даир—Исун, второй вождь, разбил сейчас походный лагерь на острове Талхун, между реками Орхон и Селенга. А этот воин дрожит от страха, когда в закрытых колчанах начинают звенеть и дребезжать стрелы. Хаатай—Дормала, их третий вождь, кочующий сейчас по степи Ледяных Дыр, бежит со всех ног в Черный Лес, едва заслышит шелест травы на ветру. Мы спустимся вниз по реке Килхо на плоту из щетинницы и нападем на него. Мы проникнем в его шатер через зарешеченный верх и повалим опорный столб шатра. И когда мы сломаем священный столб, мы погоним перед собой весь его народ, так что лагерь опустеет.

Джамуха умолк, отпил несколько глотков чая с молоком и продолжил:

– Передай, Кара—Чоно, своему другу Темучину, моему старшему брату и хану Тогрулу: я, Джамуха, высоко поднял видный отовсюду флаг из шкуры яка. Заговорил сытым голосом обтянутый шкурой черного быка барабан. Я седлаю моего каракового жеребца. Я надел свой лучший кафтан, в руке у меня крепчайшее копье. На своих стрелах из персикового дерева я сделал зарубки. И теперь, прямо сейчас, мы идем на бой с меркитами! Повтори, Кара—Чоно!

Когда я повторил, он сказал еще:

– Договоримся так: когда мой старший брат, хан Тогрул, выступит в поход, он должен обойти по фронту у Бурхан—Калдуна моего друга Темучина, а встретимся мы у истока Онона. А я двинусь вверх по Онону, оставив войско брата слева. Потом один тумен – десять тысяч воинов брата – и мой тумен пойдут к верховьям Онон–реки и соединятся с вами у ее истока.

Джамуха подарил каждому из нас по обтянутой кожей кольчуге, а Темучину передал кривую саблю.