Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

– Я буду сражаться впереди всех! А тебя, о мой хан, прошу позаботиться потом о моих осиротевших детях!

И каждый вслед за ним стал возбуждать себя воинственными криками, прежде чем броситься на врага.

К полудню оба войска смешались. И как мы ни старались восстановить линию обороны, это нам не удавалось. Еще более затрудняли ведение боя бесчисленные окрестные холмы. То над одним из них взовьется наше родовое знамя, то оно опять пропадает, а с холма доносится рев труб противника.

Когда темень своим покрывалом скрыла живых и мертвых, кераиты оставили поле боя. Они ушли первыми, и мы могли даже подумать, будто одержали над ними победу.

Хан сказал:

– Кроме нас, на поле битвы никого нет, но разве победа за нами? На моих глазах влага, а какой же победитель станет плакать?

На ночь мы отступили за холмы и собрали всех живых и раненых. Когда мне пришлось доложить Темучину, что на поле остались его сын Угедей и его храбрый полководец Бохурчи, он сказал:

– В бою они всегда предпочитали сражаться плечом к плечу. Они и погибли вместе, потому что не желали расставаться.

Но ближе к рассвету мы увидели одинокого всадника. Это был Бохурчи. Перед ним лежал Угедей. Он был без сознания, изо рта и из носа стекали струйки крови. Бохурчи рассказал:

– Подо мной убили лошадь, и она рухнула. Мне пришлось спасаться бегством. Пешком! А кераиты, как раз отходившие, остановились перед Сенгуном, которому стрела пробила щеку. В этой суматохе я заметил вьючную лошадь, с которой сползали мешки, и двумя ударами ножа перерезал державшие их ремни. Я ускакал на ней. А Угедея нашел в траве все равно что мертвого.

Меня удивило, что хан не обнял своего тяжелораненого сына и не похвалил храбреца Бохурчи. Его как бы вообще не задело их возвращение. Он сидел на плоском камне, не смыкая глаз, ни капли не выпил и ни крошки не съел.

Военачальники начали уговаривать его отступать без промедления и нового сражения не давать.

Хан с раздражением ответил им:

– Неужели я сам не понимаю? Но разве не полетит по степи весть: «Чингис бежит!»

– Если мы вернемся с подкреплениями, в этом не будет ничего страшного, – сказал я. – Это куда лучше, чем всем нам здесь погибнуть. Тогда наши женщины и дети попадут в рабство на радость нашим врагам.

– Ты, Кара—Чоно, сказал то, что было у меня на языке. Но могу ли я доверять покоренным племенам? А вдруг они нас оставят, как уже сейчас, когда небо не было к нам милостиво, нас оставили некоторые?

Он тоже сказал именно то, о чем думали многие из нас. Но к утру мы все–таки отошли подальше от холмов, оторвались от кераитов и оставили только слабые заслоны и несколько разведчиков – им предстояло утром совершить на глазах кераитов отвлекающий маневр.

Однако кераиты не отпускали нас далеко, и так как мы оставили им без боя наши самые тучные пастбища, они тоже не искали сражений, а крались у нас за спиной по степи, как стая волков, которая выжидает своего часа.

Расстояние между нами не увеличивалось, но и не уменьшалось.

Когда мы стали лагерем у озера Тунге, хан вызвал к себе с десяток стрелогонцов и приказал им выучить наизусть послание для хана Тогрула: «Я разбил лагерь восточнее озера Тунге. Травы здесь высокие, и наши лошади набрали силу. Мне есть что сказать моему названому отцу, и я прошу его ответить мне: за какие провинности ты решил так напугать меня? Если тебе надо испугать кого–то, разбуди посреди ночи своих спящих сыновей. Трон, на котором я привык сидеть, стал совсем маленьким, дым, выходивший из моего шатра, развеялся. Почему ты так напугал меня? Ответь мне, отец, не разозлил ли тебя какой–то чужой нам человек, не натравил ли тебя на меня мой недруг? О чем мы с тобой договаривались? Разве мы не сказали друг другу на Красных Холмах в горах Джорхал–хуна: если какая–нибудь змея захочет вызвать гнев одного из нас на другого, мы не должны этому поддаваться, мы должны сперва взять это на зуб и ощутить языком. Если у повозки сломается одна из двух осей, быкам не стащить ее с места. Разве я для тебя не вторая ось? Если у двухколесной повозки сломается одно из колес, на что она будет пригодна? Разве я для тебя не второе колесо в повозке? Отец мой, в чем ты можешь меня упрекнуть? Пришли ко мне гонца, пусть он объяснит, чем я вызвал твою немилость».

Второе послание Чингисхан отправил Сенгуну. Оно звучало так: «Я сын, рожденный в одеждах, а ты – сын, родившийся нагим. Наш отец хотел заботиться о нас как о равных. Из опасения, что мне будет отдано предпочтение, ты, Сенгун, преследовал меня своей ненавистью. Не заставляй больше страдать сердце отца, а постарайся радовать и веселить его утром и вечером, когда зайдешь в его шатер и когда из него выйдешь. Не доставляй больше горестей нашему отцу и не отдаляйся от него. Беда, если ты не откажешься от своих прежних мыслей, а будешь и впредь добиваться верховной власти при живом отце! Пошли мне весть, Сенгун, я буду ждать ее у озера Тунге».

На сей раз нам не пришлось долго ждать ответа. Гонцы принесли нам только молчание и были еще рады, что унесли ноги живыми. Когда снова рассвело, мы увидели, что кераиты воткнули в степную землю знамя войны. Оно реяло высоко над травой, а я лежал в зеленых цветах, перед которыми Золотой Цветок испытывала неподдельный ужас. Но и мне казалось, что у пришедшей весны грустные глаза, хотя я об этом не сказал Золотому Цветку ни слова.

Темучин ходил со своими военачальниками взад–вперед по поляне и что–то с ними обсуждал. Обычно прямые спины людей, вскормленных победами, были сейчас согбенными, словно они тащили на себе по степи всех убитых за последние годы войны. У озера военачальники сели на усыпанную цветами мягкую траву вблизи одинокой ели, распростершей над ними свои темные ветви, как длинные зеленые руки. Обсуждая свои планы с военачальниками, хан время от времени бросал взгляд на предвещавшее большую войну знамя. До сих пор его ни одно чужое знамя не страшило и ни одна война не пугала, но теперь он с опаской поглядывал на вражеский стяг, а потом принимался с удвоенным пылом убеждать в чем–то своих соратников.

Когда мы узнали, что отец Хулан со своим племенем оставил нас, велев передать: он, мол, предпочитает мирную жизнь в северных лесах беспокойной жизни с войском Чингисхана, Темучин закричал на меня:

– Разве не ради тебя я сжалился над ним в прошлый раз? Враждебные нам татары молчат, потому что я велел умертвить их, а предатели–меркиты бросил меня, хотя я подарил им жизнь!

Я не сразу нашелся с ответом. Помимо всего прочего, я не сразу уловил смысл его речей. Хан уставился на меня с ненавистью, его глаза выкатились из орбит, на шее подрагивал шрам.

– Молчишь? Даже не оправдываешься?

И я спокойно ответил ему:

– Я молчу потому, что твои слова вызваны необузданным гневом, но разве гнев – дитя разума? Ты сказал, что предатели–меркиты бросили тебя на произвол судьбы, хотя ты подарил им жизнь! Но не чересчур ли ты все упрощаешь? Если всех убить, никто убежать не сможет. Это правда. Но кто после этого придет к тебе, Темучин?

– Все равно, я всех их прикончу и нагоню страха на тех, кто останется со мной, – При этом он посмотрел в сторону северных лесов, где скрылись меркиты.

– Всех? Ты убьешь их всех?

– Всех!

– Степь издаст стон, Темучин! – Я отступил на шаг назад. – Убей их вождя – это он совершил предательство. Но не убивай никого из четырехсот воинов–меркитов, которые подчинились своему вождю, как того и требует закон степи.

– Я оставлю в живых двоих: мою красавицу Хулан и ее любимого брата, – ответил он и нанес мне обиду, сделав вид, будто я обращался не к нему, а к бесчувственным камням.

К вечеру наши привели к озеру Тунге оставившее нас племя меркитов. Хан приказал разложить на берегу множество костров и вбить около них в землю низкие колья. К кольям привязали пленных, которые сидели теперь так, как будто они сторожат эти костры.

Чингисхан сказал:

– Как живые вы мне служить отказались – так сослужите мне большую службу мертвыми! Костры будут согревать ваши охладевшие тела, и враг подумает, что это я с моими людьми сижу у них. А мы тем временем ускачем прочь, и преимущества в день пути будет вполне достаточно, чтобы замести следы. – Темучин зашел за спину вождю меркитов и убил его – тот даже звука не издал, – И так будет с каждым из вас – враг не должен ни о чем догадаться.

И стоявшие за кольями воины сделали как им было приказано, хотя у некоторых из них и дрогнула рука: ведь они убивали пленных, которые были повинны лишь в том, что выполнили приказ вождя.

Хан позвал меня:

– Кара—Чоно!

Но я ему не ответил – я пошел к одинокой высокой ели, чтобы глаза мои не видели происходящего. В воде озера отражались костры, и блеск их был кроваво–красным.

Хан снова позвал меня:

– Кара—Чоно!

И снова я не ответил ему. Губы мои сжались так плотно, словно не желали открыться больше никогда в жизни.

В третий раз хан меня звать не стал.

Чтобы не поднимать шума, войско разделилось на небольшие группы. Я еще некоторое время простоял у одинокой ели; и я был не один, хотя не подходил к тем, кого хан оставил подбрасывать хворост в костры, чтобы ввести врага в заблуждение. Сколько дум я ни передумал, а избавиться от самых тягостных мыслей никак не мог. Когда я оседлал своего скакуна и оглянулся на длинную цепь костров вдоль берега, где четыреста убитых сидели на корточках, словно спящие воины, мне подумалось еще: как тяжело, отец, жить так, как жил ты!

Утром я догнал хана. В лучах взошедшего солнца перед нами открылась равнина без единой травинки, без цветов и воды. И только высохшие солончаки подрагивали на ветру. По глинистой почве побежали тысячи трещинок и морщинок, из некоторых выемок подобно мертвому глазу выглядывала лужица мутной воды, присыпанной тонким слоем желтого песка.

Мы скакали рядом, но Темучин словно и не замечал меня, он не обращался больше ко мне, начальнику своих телохранителей, и не говорил: сделай, мол, то–то и то–то, а передавал свои приказы через моего помощника.

Мы ехали по этой тоскливой равнине много дней подряд, и, кроме мышей–полевок, не на кого было поохотиться. Как–то хан собрал всех своих ближайших сподвижников вокруг такой вот вонючей лужи. Но все они утолили жажду, напившись этой зловонной жижи, после чего Темучин поклялся, что каждого, кто оставит его ряды, он в этой жиже и утопит.

Я стоял в сторонке, потому что он не подозвал меня.

Наши разведчики донесли, что кераиты Тогрула отказались от преследования – они потеряли наши следы. Случилось то, чего хан и добивался, и так как два дня спустя мы оказались у самого озера Балдчуна, очень скоро забылись и тяготы многодневного похода.

Когда мы приблизились к озеру, ощущение было такое, будто само голубое небо опустилось на землю, чтобы спасти нас.

И вдруг появился брат Чингисхана, Хазар, которого мы ждали со всем его войском, рассчитывая на помощь. Но с ним было совсем мало воинов: кераиты неожиданно напали на него и нанесли сокрушительный удар. У него отняли женщин и детей, и по безжизненной равнине он тоже добирался много дней, испытывая неимоверные страдания.

– Мы питались одной звериной шкурой и жилами, – этими словами Хазар завершил свой рассказ.

И как эти поражения ни сжимали тоской наши сердца, Темучин первым поднял голову и проговорил с усмешкой:

– Хазар, мы пошлем от твоего имени послание Тогрулу, которое его порадует.

– Ты смеешься, брат, ведь он держит в плену моих жен и детей!

– Меня, брат, развеселила одна мысль, которую мне только что подарили боги. Позови двух верных тебе людей, им я и скажу, что передать моему названому отцу.

Хазар жестом руки подозвал двух воинов, одного из которых звали Хали—Удар, а другого Чахур–хан. Платья на них были разорваны в клочья, щеки запали. Они не сводили воспаленных глаз с хана, сказавшего им:

– Скачите к Тогрулу, которого я некогда назвал своим отцом, и передайте ему такие слова, якобы сказанные вам Хазаром: «Я повсюду искал моего старшего брата Темучина, но потерял его из виду и никак не мог с ним встретиться. Я долго шел по его следу, но все зря. Я звал Темучина, но он моего призыва не услышал. Я сплю, и над головой у меня звезды, а вместо подушки – родная земля. Мои жены и дети в твоих руках. Если ты поручишься передо мной за их жизнь и вернешь мне надежду, я готов встать под твою руку». Вот что вы, Хали—Удар и Чахур–хан, должны передать ему от имени моего брата Хазара. Ни меня, ни моих людей вы якобы и в глаза не видели. Это для того, чтобы Тогрул поверил, будто мертвая равнина послала меня и всех моих воинов в вечные высоты, откуда возврата нет.

И оба гонца немедленно ускакали.

Все присутствовавшие при этом воздали хану должное за его хитрость, и я, хоть и не подавал виду, был с ним согласен.

Глава 14
ХА-ХАН

У озера Балдчуна наши лошади отдохнули, да и нам не приходилось больше пить вонючую жижу и есть полевок: в камыше было полным–полно уток, гусей и лебедей.

Прежде чем гонцы вернулись, к нам присоединилось несколько племен, бросивших Тогрула, потому что он, опьяненный одержанной победой, ограбил их или не поделился добычей. Джамухи тоже не было больше в лагере кераитов. Разведчики донесли, что между ним и Тогрулом вышла ссора – каждый из них хотел возвыситься над другим. Несмотря на этот разрыв, войско кераитов было еще намного сильнее нашего, и нам по–прежнему приходилось избегать открытого сражения.

Но вот и гонцы вернулись. Хали—Удара и Чахур–хана мы узнали издали, но между ними скакал незнакомый нам всадник. Когда они приблизились настолько, что перед их глазами открылся наш лагерь, незнакомец повернул лошадь и поскакал прочь. Чахур–хан пустил стрелу в его вороную и попал в правую бабку – лошадь так и села! Люди Хазара привели схваченного ими незнакомца к хану.

Хали—Удар улыбнулся:

– Его зовут Итурген, и старый Тогрул послал его к тебе, Хазар, с вестью, что принимает тебя под свою руку!

– Темучин! – испуганно воскликнул Итурген. – Ты жив?

Чингисхан кивком головы дал Хазару понять, что пленник в полной его власти, и Хазар обезглавил кераита, не обменявшись с ним ни словом.

А потом Хали—Удар и Чахур–хан рассказали, что Тогрул велел поставить в знак победы над Темучином шатер из золотой парчи и, предвкушая покорение остальных враждебных племен, решил задать большой пир победителей.

– Он ни о чем не догадывается и считает, что все вы давно пребываете у богов.

– Вот и хорошо, – кивнул Чингисхан, – У озера Тунге мой названый отец ответил на мое послание знаменем войны. И значит, он меня отринул. А раз он меня отринул, я применю военную хитрость. Я окружу его войско и возьму в плен прямо во время пира, когда он будет восседать на своем троне, чуть не лопаясь от важности. Глупца Сенгуна мы убьем без лишних слов, где бы его ни встретили, – он виноват больше всех остальных. Старика же Тогрула приведите ко мне, чтобы я мог немного поговорить с ним. Мне не терпится увидеть, как он будет трястись от страха.

Послышались приказы.

Воины седлали лошадей.

На вьючных лошадей грузили свернутые кибитки и юрты.

Поднялись столбы пыли.

Согласно принятому у нас порядку, я ехал справа от моего властителя, мой помощник слева, а остальные окружали нас веером – либо широко раскрытым, либо собранным, в зависимости от местности. Чтобы поберечь лошадей, мы поначалу ехали очень медленно, чуть ли не шагом, так что хвосты яков на древках наших флагов висели неподвижно. Темучин переговаривался с моим помощником, а ко мне не только не обращался, но не удостаивал даже взглядом. Но я от этого никаких страданий не испытывал, а хранил молчание, как и он. Ведь это не я преступил законы степи…

Когда мы снова достигли нашего лагеря у озера Тунге на нас из травы глядели только четыреста низких кольев, возвышающихся над цветами подобно поднятым при клятве пальцам. А сами цветы в этот жаркий полдень тоскливо свесили свои головки. На длинных зеленых лапах одинокой ели расселись стервятники.

На другой вечер мы были уже вблизи лагеря кераитов и окружали его, как приказал хан. И вот началась битва. Длилась она два дня и две ночи. По ночам, казалось, горело все небо, а днем солнце закрывалось стеной дыма, который гнал со стороны степи свежий ветер.

Все шло так, как задумал наш властитель.

Когда на третий день враг наконец сдался и Чингисхан со своими телохранителями пробился к золотому шатру вождя кераитов, он воскликнул:

– Где тот, кто некогда был моим названым отцом? Он что, спрятался под войлочным одеялом и дрожит от страха? У меня есть для него послание от богов!

Никто ему не ответил.

И снова воскликнул Темучин:

– А его сын, он–то куда запропастился? Я хочу вырвать его язык, чтобы он никогда не сеял больше вражды и ненависти между братьями!

Из толпы пленных выступил широкоплечий кераит, который обратился к Чингисхану с такими словами:

– Меня зовут Хадах–баатур. Два дня и две ночи я с моими людьми сражался против твоих и думал: «Как я могу схватить и предать смерти человека, которого столько лет по праву считал своим господином?» Поэтому я не схватил и не выдал его тебе, Чингисхан, а затягивал битву до последнего, чтобы дать ему возможность спасти свою жизнь и бежать как можно дальше отсюда. Его сын бежал вместе с ним. Если я за это должен сейчас умереть, я готов принять смерть. Но если Чингисхан помилует меня, я буду служить ему верой и правдой!

Темучин, на которого эти слова произвели впечатление, ответил:

– Кто не предает своего законного властителя, а сражается за спасение его жизни до последнего – настоящий мужчина и воин! Такой человек достоин того, чтобы я принял его на службу!

После того как хан щедро наградил своих приближенных и раздал воинам Пленных женщин и детей, одежду, оружие, золотые кубки, чаши и кувшины, мы еще долго оставались в тени горы Абшида—Кодегер. Темучин начал перестраивать свое войско и издал указ, по которому следовало подвергнуть казни всех тех, кто в дни поражений отказали ему в повиновении или ушли из лагеря, а теперь, после великой победы, готовы снова служить ему.

Первыми двумя, кого казнили, были два военачальника–нойона, которые тогда, на безжизненной равнине, где мы пили вонючую жижу, отказались принести ему клятву в верности, потому что не надеялись больше на конечную победу. После этого воины столкнули в пропасть нескольких связанных сотников. Хан приказал, чтобы их подвергли «смерти с кричащим ртом», а не «беззвучной», когда осужденным набивали рот землей и травой. Мы днем и ночью слышали душераздирающие крики. Да мы и должны были их слышать, ведь наш хан сказал:

– Пусть эти крики пронзят вас до мозга костей! И пусть они устрашат тех, кто считает, будто есть еще кто–то помимо меня, кому они могли бы служить! Это также невозможно, как невозможно воткнуть два меча в одни ножны!

Я сидел перед юртой Чингисхана, как юртовый пес, которого прогнал хозяин. Даже мой помощник избегал меня с тех пор, как непокорных сбросили в пропасть. По ночам меня терзал страх. В мечтах я бежал к Золотому Цветку и Тенгери, а потом вместе с ними бежал на север, в тихие бескрайние леса, к чистым блестящим озерцам, где нам с Золотым Цветком не пришлось бы бояться весны и лета, где мы могли бы радоваться возвращению певчих птиц.

Но вот снова взошло солнце, и воины повели к пропасти новых осужденных. Они же столкнули в пропасть и мои мечты, ибо светлый день сказал мне: ты хочешь бежать? Может быть, тебе и удастся пробраться на север. Но одному тебе бежать никак нельзя, потому что в главном лагере, у Керулена, тебя ждет Золотой Цветок. Значит, сначала ты должен добраться до нее и лишь после этого бежать на север. А вот это уже невозможно: дорогу к лагерю перекрыли воины Темучина…

Однажды утром хан сказал:

– Пришлите ко мне того, кто сидит справа от входа в юрту.

Вот как? Я послушно встал. Я даже не успел испугаться. А если и успел, то проглотил страх. Пусть он шевелится где–то в моих зрачках, но на лице у меня его быть не должно.

– Ты хотел меня видеть?

Темучин сидел на золотом троне перед обтянутой синим шелком стеной юрты.

– Да, – ответил он и щелкнул пальцами, после чего слуги и телохранители сразу покинули ее. – Я велел позвать тебя!

На фоне синей стены его наряд золотистого цвета напоминал скомканное солнце.

– Почему ты пришел? – тихо спросил он.

– Потому что… – у меня перехватило дыхание. Лишь сейчас я догадался, почему он добавил: «Я велел позвать тебя!»

– Потому что?.. – Темучин откинул голову, прислонившись к синему шелку.

– А почему бы мне и не прийти, мой хан? – уклонился я от ответа.

Он как будто задумался. Только в эти мгновения я осознал, что телохранители не отняли у меня пояса, шапки и меча. Это придало мне немного уверенности, хотя я и знал, что у хана есть привычка не отнимать эти знаки достоинства даже у тех, кого он заранее осудил.

– Ты спросил: «А почему бы мне и не прийти, мой хан?» – начал он опять. – Но разве ты всегда приходил, когда я звал тебя?

– Нет!

– А разве не следует приходить всегда, когда тебя зовет твой хан?

Я замер. Что это? Западня?

– Вообще–то в твоем вопросе есть и ответ на него. Что мне остается? Если я скажу «да», я, может быть, спасу свою жизнь, а скажу «нет» – ты, скорее всего, велишь сбросить меня в пропасть.

Чингисхан поднялся.

– Ты и без того уже отвечал мне отказом. Я дважды звал тебя у озера Тунге, и дважды ты делал вид, будто не слышишь, хотя я отлично видел тебя – ты стоял совсем недалеко, под елью.

– А ты слышал меня, когда я говорил с тобой о меркитах? Я словно к камню обращался, к большому холодному камню.

Он снова вскочил на ноги и забегал вдоль синей стены, резко остановился вдруг и, повернувшись ко мне, выкрикнул:

– Неужели я обязан услышать тебя, если мне, хану, твои слова не по нраву? Разве я и не твой властитель тоже?

Вошел гонец и доложил, что Тогрул и его сын Сенгун попались в руки к племени, которое они несколько лет назад ограбили.

– Их казнили. Вождь велел взять голову Тогрула в серебряную оправу и насадить на заднюю спинку своего трона – лицом к востоку!

Когда гонец удалился, Чингисхан торжественным голосом проговорил:

– Итак, империя степи открыта предо мной настежь. Все живущие в войлочных юртах войдут в мой народ! Тебе же, бывшему дольше других рядом со мной, я скажу вот что: не услышавшие моего призыва всего один раз закончили свою жизнь в пропасти, но у тебя, не услышавшего мой призыв дважды, я жизнь не отниму, потому что в твоем присутствии мне принесли самую радостную весть в моей жизни. От службы, которую я некогда тебе доверил, я тебя отстраняю – я не потерплю, чтобы перед моей дверью стоял человек, который закрывает уши, когда я зову его! Отправляйся к одному из десятников и стань под его руку.

Я поклонился ему, как поклонился бы чужому человеку.

Выйдя на ясный солнечный свет, я подумал: да, дружить могут только равные, а не так, чтобы один стоял выше, а другой ниже. Это сказал мне однажды мой отец. А в другой раз он еще заметил, что крепость дружеских чувств зависит еще и от того, как друзья один другого слушают и как друг другу отвечают: только так может быть обретена истина, только это поможет им всегда уважать друг друга. Можно ли быть друзьями, когда один убивает возражения другого, потому что у него, хана, в руках карающий меч и золотая узда повиновения?

Вот о чем я думал, проходя по рядам белых кибиток лагеря, и вот к какому выводу пришел: в юные годы ты обрел друга, но мудростью отца не обладал. А теперь, в зрелые годы, ты потерял одно, чтобы обрести другое.

Все это случилось в тот день, когда пришла весть о смерти Тогрула и Сенгуна.

Но один все–таки остался в живых: Джамуха. Поскольку я не находился больше в окружении хана, мне ничего не было известно ни о его мыслях, ни о намерениях, прежде чем они становились известны всем воинам. Меня удивляло только, почему после того, как мы разгромили кераитов, мы по–прежнему оставались у горы Абшида—Кодегер, а не возвращались к голубому Керулену.

И вдруг войско выступило в поход. Джамуха заключил союз с вождем найманов Байбукой—Тянгом. Тысяча, к которой я принадлежал, прикрывала наши тылы и осталась в ущелье у Ханской горы. После победы мы приняли пленных, среди которых оказался и один из найманских военачальников, у которого все лицо дергалось от страха и который рассказал, как его вождь Тянг во время сражения потерял власть над собой и крикнул Джамухе:

– Кто эти люди, которые преследуют наших, как волки овец?

И Джамуха якобы ответил:

– Это четыре пса Темучина, которых он вскормил человеческим мясом; он посадил их на железные цепи; у них медные лбы, вместо зубов одни клыки, жала вместо языков и сердца из железа. Вместо плеток у них в руках кривые сабли. Они пьют росу, скачут, оседлав ветер, и во время боя пожирают человечину. Теперь их спустили с цепи, и из пасти у них брызжет пена – так они рады. Эти четыре пса: Джебе, Бохурчи, Джелме и Субудай.

Тогда Байбука—Тянг спросил:

– А кто позади них, тот, кто летит над степью, как голодный ястреб?

– Это сам Темучин и есть, – ответил Джамуха, – с головы до ног закованный в железные доспехи. Это он летит на нас, как голодный ястреб. Видишь, как он низвергается на нас? Ты, Тянг, сказал, что, когда придут монголы, от них, как от разделанных баранов, ничего, кроме рогов и копыт, не останется. Что ты скажешь теперь?

Вот что поведал нам найманский военачальник о битве. А когда закончил, попросил кинжал и проговорил, опустившись на колени:

– Мой вождь Байбука—Тянг пал на поле брани. Как же мне жить после этого?

Он пронзил себе кинжалом грудь и умер, так и не раскрыв больше своих посиневших губ.

Что касается Джамухи, то ему хан даровал милость умереть бескровной смертью: его удавили.

Вот так и родилась империя степи.

И мы повернули наконец к Керулену. Я радовался предстоящей встрече с Золотым Цветком и Тенгери. Но здесь мы остались ненадолго. Прежде чем река замерзла и в долине поднялись снежные бури, наша орда откочевала вверх по Онону. На берегу этой реки и должен был возникнуть наш главный лагерь, вокруг которого простирались бесконечные пастбища, которым теперь никакие враги не угрожали.

В эту зиму мы с Золотым Цветком и Тенгери часто сиживали у костра, как в былые времена. И как тогда, ветер заносил в щели войлочных юрт снег. Но я не говорил, как прежде, Золотому Цветку, что зима прекрасна, потому что я могу быть с ней. Я сказал:

– Отныне тебе незачем будет больше грустить, Золотой Цветок, когда вернутся певчие птицы, и незачем будет плакать, когда распустятся первые цветы.

Она целовала меня, и в глазах ее светилась весенняя радость.

Но летом этого же года Тигра [8] Чингисхан созвал большой курултай всех живущих в войлочных юртах народов и пригласил на него всех знаменитых вождей и нойонов с их женами.

Посреди огромной орды у Онона возвышался самый большой из всех шатров, что мне доводилось видеть, белый, как лебедь, как и развевающееся над ним наше родовое знамя с соколом и вороном. Шлемовидную крышу шатра поддерживали девять позолоченных столбов. Сама крыша была покрыта красным бархатом. Широкий вход в шатер с козырьком над ним смотрел на юг подобно огромному черному зрачку. А на кольях с рогами яков на них, ограничивавших дорогу к шатру, развевались срезанные черные конские гривы.

Пока что шатер был пуст, только мастеровые трудились над водружением трона, украшали его драгоценными каменьями и оплетали его подлокотники и спинку золотыми обручами–змейками.

Я же вместе с тысячами других мужчин доил за пределами орды тысячи кобылиц, а Золотой Цветок вместе с тысячами женщин доила тысячи коров. Из одного нарождался потом пенистый кумыс, а из другого – огненная арака.

В день выборов нойоны положили перед дворцовой юртой черный войлочный ковер, на который и сел хан.

Потом призвали Гекчу, того самого старого шамана, который когда–то прочел на бараньей кости имя Чингис. Он предстал перед властителем и народом с распростертыми руками. Мы смотрели на него с почтением и благоговением, ибо он был святым, который по ночам, когда все мы спали, поднимался на невидимом скакуне на небо, где беседовал с духами и божествами; он подолгу не принимал пищи, чтобы умилостивить богов, безропотно выносил самые страшные холода и мог преспокойно сидеть нагим в снегу. И этот Гекчу сказал нам:

– Вечное Синее Небо велело мне передать народу монголов: «Да возвысится Темучин, прозванный Чингисханом, до Ха–хана» [9].

– Мы желаем, мы просим и повелеваем, чтобы ты стал нашим всеобщим господином и Властителем! – воскликнули благородные вожди и нойоны. – Ты наш Чингис—Ха–хан!

Толпа неистовствовала.

Благородные подняли ковер за четыре конца и понесли Властителя к его трону. Рядом с ним восседала Борта, а у его ног сидели сыновья и дочери, Мать Тучи и отчим Мунглик. Несколько в стороне от трона сидели младшие жены Ха–хана, и среди них прекрасная Хулан с мальчиком на руках.

Лица присутствующих сияли, как и их дорогие наряды, в лучах солнца.

Темучин поднялся и сказал:

– Наша новая империя расширила свои пределы, воины! Она простирается от Шинганского плоскогорья на востоке до Алтайских гор на западе и от озера Байкал на севере до самой пустыни Гоби на юге. Слову моему повинуются тридцать один народ, это два миллиона человек. И есть среди них один народ, который насчитывает четыреста тысяч человек. Это подобный чистейшему горному хрусталю народ монголов, храбрый и неодолимый. Он был со мной вопреки всем угрозам и страданиям, он был со мной и в радости, и в горе. Он – самое лучшее из всего, что рождено на земле. Он, верный мне, позволил мне добиться великой цели, и я хочу, чтобы отныне он звался «Небесно–синие монголы».

Ликованию не было предела.

Хан подошел к одному из множества больших котлов с вареной кониной. Нанизал на конец кинжала лучший кусок и поднес его Бохурчи, который вместе с остальными военачальниками стоял в улочке жертвенных огней. Это повторилось еще несколько раз: так хан, по древнему обычаю, награждал своих храбрейших воинов.

Потом, призвав всех к спокойствию, властитель сказал:

– Если вы желаете, чтобы я был вашим господином, готовы ли вы все, исполнены ли вы все решимости выполнить то, что я прикажу, прийти, когда я позову, скакать, куда я вас пошлю, и убить каждого, на кого я вам укажу?

– Мы готовы, Ха–хан! – воскликнули вожди, нойоны и военачальники, ибо вопрос был обращен к ним одним.

– Да воцарятся порядок и мир!

Он поднял свой золотой кубок над головой, все благородные последовали его примеру, а народ поднял свои чаши, и радость озарила лето, мужчин, женщин и детей. Зазвучала музыка – били в барабаны, дули в трубы и рога, зазвенели сотни и сотни больших и маленьких колокольцев.