Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Глава 4
ЧИНГИСХАН ГОВОРИТ С БОГАМИ

Убегая от восходящего солнца, девять девяток гонцов скакали по степи. Но каждый в одиночку: расстояние до правого и левого соседа было на самом пределе видимости. Это были вестники победы, все в синих халатах и в шапках с соболиным мехом. Под седлом у каждого из них был породистый жеребец, на ремешках сладко звенели золотистого цвета колокольцы.

– Возвращайтесь домой, – прокричал тот из гонцов, что проскакал по догоревшим развалинам Дзу—Ху. – Китайское войско разбито, вся страна до самой Великой стены принадлежит отныне нашему хану и превратится в пастбища для его табунов и стад.

И тысяча незамедлительно отправилась в обратный путь.

Разгромленный Дзу—Ху и его всё потерявшие жители остались далеко за спиной. С такого расстояния онгуты походили на черных ночных сов, рассевшихся на городских стенах – точнее говоря, на том, что от них осталось, – да на обуглившихся балках перекрытий домов. Но воинам до этого никакого дела не было. Большинство из них даже считало, что они поступили как надо, оставив горожан без крова: пусть поживут под открытым небом, в юртах или кибитках, как и они сами. Это прибавит онгутам мужества, и когда–нибудь к ним вернется храбрость и выдержка их далеких предков.

– Так нам и не пришлось повоевать, – раздумчиво проговорил Тенгери, – И значит, в следующий раз мы опять будем последней тысячей.

– Разве я не сказал сразу, что это позор? – ответил ему Бат. – На войне мы побывали, а врага не видели. Это все равно что просидеть целый день у озера и так и не поймать ни одной рыбки. Что такое рыболов без рыбы? А не воевавший воин?

В главном лагере у Онона Чингисхан готовился достойно встретить победителей. Выдоили тысячи кобылиц, и вдоль широкой дороги орды кумыс пенился в фарфоровых бочках. Но и рисовое вино ждало воинов, а вареной и жареной конины было столько, что на всех хватило бы и еще осталось.

Последняя тысяча вернулась первой, но ее никто не встречал и никто на нее внимания не обратил. Даже матери не вышли из юрт встречать своих сыновей, не говоря уже

о невестах, ведь юноши вернулись без добычи, без драгоценных камней, без слоновой кости, без шелка, даже соли с собой не привезли.

Ошаб сказал Тенгери:

– A-а, это ты. Вернулся, значит?

Герел тоже не подняла на него глаз, говоря:

– Как–то ночью ты мне приснился, Тенгери.

– Я?

– Да, ты! Ты вернулся с войны с подарком для нас. – И совсем тихо добавила: – Ведь ты был гостем в нашей юрте, Тенгери!

– Умолкни! – прикрикнул на нее Ошаб. – Для того ли мы оказывали ему гостеприимство, чтобы нажиться на этом?

– Но ведь это мне только приснилось. Да и вообще: что он мог привезти нам, если он был в последней тысяче?

– Присаживайся, – предложил Ошаб, – И не обращай внимания на ее болтовню. Видишь, как правы были наши старики: «Люби жену, как свою душу, но выколачивай, как свой ковер!»

Тенгери рассмеялся и присел на шкуру.

– А все–таки я к тебе с подарком вернулся, Герел.

– С драгоценным камнем?

Тенгери покачал головой и хитро улыбнулся.

Герел упала на колени, и глаза ее заблестели, когда она проговорила:

– А может быть, алмаз? Скажи, что ты привез мне алмаз!

– Нет, не алмаз, Герел.

– Ага, нет, значит. Тогда что, шелк?

– И не шелк, Герел.

Она на коленях приблизилась к Тенгери.

– Видишь, Ошаб, как он насмехается над моими желаниями? Как он меня заманивает ловко, правда?

– Очень даже ловко, – кивнул Ошаб и, повернувшись к Тенгери, добавил: – Можешь сейчас бежать хоть до самого Онона, она поползет за тобой, как змея, и будет еще попискивать, как сурок.

– Это золото? Да, он привез мне целую пригоршню золотых украшений! Так ведь, Тенгери? Скажи, не томи. – Сейчас Герел стояла на коленях совсем рядом с ним. – Ну, признайся, что ты отнял у богатого китайского купца все его добро. Ничего, он этого заслуживает.

– Нет.

– Нет? Тогда что же ты мне привез? Ошаб, он надо мной насмехается! – Лицо ее приобрело неприятное выражение, она то и дело переводила взгляд с мужа на Тенгери. – Ни золота, ни драгоценных камней, ни алмаза, ни шелка?

– Вот видишь, Тенгери, все они, женщины, такие, – с улыбкой прошептал Ошаб, – Если воин вернулся из похода и не принес ничего, кроме собственной жизни, – значит, он воевал зря!

– А сам хан? – вдруг возмутилась Герел. – Разве он ведет войны просто так, чтобы не получить ничего?

– Она свихнулась! – воскликнул Ошаб, вскочил и схватил ее за волосы, отчего порвалась красная коралловая сетка на голове и маленькие красные шарики упали и покатились по белому меху, как капельки крови. – Взбесилась! Может, ты привез с собой хоть немного китайской травы, чтобы заткнуть ей рот?

– Травы? Разве хан привозит своим сотням жен китайскую траву? – вскричала Герел, которую Ошаб все еще тянул за волосы, и, поднявшись, затопала ногами по меху и кораллам.

– И все–таки я кое–что привез тебе, – сказал с ухмылкой Тенгери.

Ошаб сразу отпустил жену, та опять упала на колени и тихо–тихо проговорила:

– У него все–таки есть для меня подарок! И что же это, дорогой Тенгери?

– Два барана или один верблюд!

– Или? Почему «или»? Ах, ты просто не знаешь еще, что подаришь? Два барана или верблюд! Слышал, Ошаб? – Она с сомнением взглянула на Тенгери.

– Выбирай сама, Герел, что тебе нужнее – бараны или верблюд?

– Вот как! – Она в растерянности уставилась на мужа, который и сам сильно удивился и не сводил глаз с Тенгери. – И где же твои бараны и верблюд?

– У меня за пазухой, – сказал Тенгери, от души радуясь, что может вот так, запросто, взять и достать из–за пазухи таких больших животных. Он рассмеялся как ребенок, а Герел как раз этот его смех и разозлил.

– В кармане?! – прикрикнула на него маленькая женщина.

Ошаб тоже обиделся.

– Ты шути, шути, да знай меру, Тенгери. Даже у самой маленькой птички есть сердце и печень!

– Прогони его из нашей юрты, Ошаб! —

Но Тенгери уже достал эти странные китайские листки и сказал:

– Это не золото, но когда ты таких накопишь много, можешь за них купить золото. Точно так же, как за эти несколько штук ты сможешь купить себе двух баранов или верблюда. Конечно, только у китайских купцов.

– Ты правду говоришь, Тенгери? – удивилась Герел.

Тенгери кивнул.

Ошаб же заметил, что он о таких листках слышал, но не слишком–то всем этим россказням поверил – мало ли какие слухи, похожие на сказки, залетают сюда из империи Хин. Они с Герел долго–долго разглядывали странные узоры на китайских бумажных деньгах.

Ошаб развел руками:

– Я слышал еще, что в то время как мудрый и ученый писец нашего хана Тататунго вырезает слова нашего властителя на железных табличках, сто китайских писцов переносят их черной краской на тонкую бумагу. Раньше я этому не верил, а теперь – верю!

Тенгери добавил:

– И не только это! Они вырезают также значки на мягком дереве, покрывают его красной или черной краской, накладывают сверху бумагу, а потом, когда снимают ее, ты видишь на ней эти самые значки.

– Ты сам видел? – спросила Герел.

– Нет, но воины рассказывали.

Они вертели маленькие листки так и сяк и смеялись, как маленькие дети.

– Два барана или верблюд, – повторяла Герел. – Видишь, он привез мне подарок, он не забыл, Ошаб!

– Да, а ты на него орала! Даже из юрты хотела прогнать! Где ты еще найдешь такого доброго соседа?

Стоя на коленях, женщина, пристыженная этими словами мужа, торопливо собирала кораллы. А потом все же набралась смелости и спросила Ошаба:

– Неужели ты, Ошаб, ничуть не удивился, когда Тенгери сказал, что верблюд и бараны спрятаны у него за пазухой?

– Ну да, конечно, но…

– Извините меня, – перебил их Тенгери, – но мне просто захотелось ответить на ваш вопрос шуткой. Но я вам не солгал!..

– Нет, ты не солгал, – подхватила Герел. – И я благодарна тебе за подарок, Тенгери. Понимаешь, в первый раз исполнились мои мечты.

С правой стороны от входа висел кожаный мешок, и маленькая женщина нацедила из него полную миску кумыса и протянула Тенгери. Эту миску, вырезанную из березового дерева, они передавали друг другу и с удовольствием отпивали мелкими глотками холодный пенящийся напиток. Сквозь открытую круглую крышу юрты на них падал лунный свет.

Все трое долго молчали.

Мимо протарахтела повозка водовоза. Где–то вдали ржали лошади. Слышался лай собак.

Герел снова наполнила березовую миску, и она опять пошла по кругу. Но разговора почему–то не получалось, каждый думал о своем, и всем хотелось подольше посидеть в тишине. Может быть, все трое мысленно перебирали слова, брошенные в странном споре, и они мысленно вторично простили друг друга: тишина – это мать добрых мыслей. Маленькая женщина, сидевшая на меховой подстилке, прислонилась спиной к опорному столбу юрты и не сводила глаз со звездного неба. В свете луны ее лицо походило на выбеленный ветрами череп, лежащий в степной траве. Но вот она завела тихую и нежную песню:

Когда задует ветер, он клонит траву,

В которую меня положила моя мать,

Когда я родилась.

Когда я умру, меня опять нагой положат в траву,

Которую клонит ветер.

А между этим будут бури, холода, жара и страх!

Мы будем есть и пить, рожать детей,

Несмело улыбаться.

Но радость часто пробегала мимо моей юрты,

Ей было лучше под Золотой Крышей [5].

Дерево умрет, если его не напоить водой,

Человек без радости становится злым.

Она умолкла, но еще долго никто не произносил ни слова. Тенгери думал: «Нет, она не злая». Больше всего ему хотелось встать, подойти к ней, погладить уставшую женщину по голове, сказать ей что–нибудь ласковое. Но ему ничего подходящего не приходило в голову – или приходило столько мыслей сразу, что он не знал, на чем остановиться. Поэтому он и промолчал. И случайно заметил на белой подстилке маленький красный коралл. Тенгери поднял его и дал Герел со словами:

– Ты его не увидела! Мне очень жаль, что я не отдал тебе этих листков сразу.

Он поцеловал женщину в светлый лоб и спросил, где ее дети. И еще он спросил, почему она никогда о них не рассказывает.

– Когда они были юношами, они сражались за хана и вместе с ним создавали нашу империю. Каждая победа требовала своих мертвых, с каждой рекой, которую мы переходили, связаны грустные воспоминания. Одного сына свалила стрела у Керулена, другого – боевой топор у Балча, третий погиб в камышах Селенги, четвертый утонул во время битвы у бурной Тулы. Трех наших дочерей похитили меркиты. Когда задует северный ветер, я слышу их плач.

Ошаб спал.

Ночь была долгой, и Герел снова завела свою песню:

Когда задует ветер,

Он клонит траву…

Она пела до того тихо, что ее песня оставалась в юрте. Можно было подумать, что войлочные стены хранят Герел от того, чтобы ее боль бежала наружу и достигла ушей черных как ночь стражей, которые вышагивали по главной дороге орды и от которых не ускользал ни один опасный звук и ничье недостойное слово.

Чингисхан призвал к себе военачальников–победителей. Одного звали Джебе, а другого Мухули, и теперь они оба предстали перед своим властителем. Хан принял их с улыбкой на лице, более того, он даже вышел им навстречу, спустившись со ступеней своего золотого трона и пройдя мимо череды своих младших жен.

– Этот Сын Неба, этот взбесившийся шакал вздумал наказать нас. Нас, нас, нас! – кричал он и смеялся во все горло, обнимая Мухули и Джебе. – Вы двое, вы, два сияющих солнца среди моих военачальников, взяли малую часть моего войска и оборвали уши этим желтым собакам, вы растоптали их, как ядовитых змей!

Ревели трубы, громыхали барабаны, гудели бычьи жилы, натянутые на овальные дощечки, и все это громыхание и гудение перекрывалось жалобным пением пастушьих дудок и звоном множества колокольцев. Девушки пели песни о великом хане и его неукротимых воинах, которые проносятся по степи как могучий ураган.

Чингисхан подвел Джебе и Мухули к своему трону и предложил им сесть по левую и правую руку от себя. Слуги подносили чаши и кубки с кумысом, сладким вином и огненной рисовой водкой. И чаши, и кубки были из чистого золота – и у хана, и у его супруги Борты, и у его младших жен, и у военачальников, и у нойонов, и у вождей больших и малых племен. В серебряных мисках принесли молодую баранину. Призвав всех к тишине, властитель спросил:

– Каковы же воины у этого небесного дурака?

– Храбрые, – ответил Мухули.

– Ты сказал… храбрые?

– Да, они действительно храбрые, – подтвердил Мухули.

Хан, несколько озадаченный, откинулся на спинку трона и несколько мгновений молча смотрел на обтянутый голубым шелком потолок дворцовой юрты.

– А их полководцы?

– A-а, эти появляются на поле боя в бамбуковых носилках, – ответил Джебе. – Единственное, что в них вызвало наше восхищение, это их горделивый вид, мой хан.

– Да? И чем же они так гордятся?

– Может быть, тем, – ответил, улыбнувшись, Мухули, – что их носят, а воины сражаются в пешем строю.

– Что–то не верится, – протянул Чингис. – Разве они не умеют читать и писать? Говорят, что это так.

– Умеют, мой хан, ну и что? – пожал плечами Мухули.

– И говорят, они слагают стихи?

– Допустим, – кивнул Джебе.

– И рисовать картины?

Оба военачальника снова опустили головы.

– Вот видите, – подытожил Чингисхан, – к чему это приводит, когда кто–то умеет то, чего не умеют другие? Человека обуревает гордыня! Они научились читать, писать, слагать стихи, рисовать. А их воины не умеют ни читать, ни писать, ни слагать стихи, ни рисовать картины. И выходит, что их полководцы гордятся чем–то таким, в чем воины ничего не смыслят. Они и не полководцы новее, а художники, поэты и писцы. Их воины – просто воины, и больше никто. Поэтому они и храбрецы. Разве не так?

– Все так и есть, хан! – ответили военачальники.

Властитель снова принял привычную позу, гордо выпрямившись на троне, и, отыскав глазами своего писца, позвал его:

– Тататунго!

– Да, мой хан?

– Скажи, хороший ли ты воин? И требую ли я этого от тебя? Отвечай.

– Нет, мой хан, я лишь записываю золотые слова моего властителя.

– Да кто на это способен: быть одновременно полководцем и художником, воином и поэтом? Я уважаю ученых и музыкантов, все равно, кому они служат – мне или моему сопернику. Но на войне побеждают воины! Разве орел умеет плавать? А волк летать?

И снова за дело взялись музыканты, снова загудели трубы и загремели барабаны, снова завыли натянутые на доски бычьи жилы,

А девушки запели:

Среди умных – умнейший,

Среди сильных – сильнейший,

Среди справедливых – справедливейший,

Среди храбрых – храбрейший,

Среди яростных – самый яростный!

Он, наш хан,

Он, наш властитель,

Чингисхан -

Самый могущественный под синим небом,

Самый смелый

Среди всех монголов!

Далеко за полночь победители–тысячники внесли в дворцовую юрту тяжелые ящики. Сверху на каждом было по дорогому платью китайского полководца, разорванному в клочья и в крови.

Девять раз хан повторил:

– Сожгите его!

И девять раз тысячники бросали в огонь платья девяти убитых китайских полководцев. А в самих ящиках была их добыча: золото, серебро, шелк, слоновая кость, жемчуг и другие драгоценности.

Мухули и Джебе подарили Чингису по изумительной сабле, ножны которых были усеяны переливающимися на свету каменьями и драконами из слоновой кости. Женщин они осчастливили золотыми заколками с длинными коралловыми подвесками.

– А где наряд десятого полководца? – полюбопытствовал хан.

– В нем еще торчит кое–кто! – расхохотался Джебе.

– Он бежал с поля боя?

– Ну нет, его носилки догнал бы воин на самой хилой лошади. Мы просто привезли его показать. Другие приняли смерть с гордым видом, а этот пожелал предстать перед тобой. Он хочет служить тебе. И еще – подарить женщину, – объяснил Джебе. – Этот полководец ждет неподалеку от шатра. Кликнуть, чтобы его привели?

Чингисхан ненадолго задумался, пошептался со своей супругой Бортой, потом подозвал к себе одного из военачальников и обменялся с ним несколькими фразами.

– Пусть введут, – сказал хан.

– А женщину? – спросил Джебе.

– Пока что я желаю видеть только китайского полководца.

Стражи выбежали наружу.

– Тататунго! – негромко позвал хан.

– Да, мой хан?

– Принеси мне один из твоих рисовых листов, на которых нарисована вся империя Хин с ее горами, долинами, реками, морями и пустынями.

– Спешу, мой хан! – И через минуту–другую писец развернул перед властителем широкий и длинный лист плотной бумаги.

– Сколько у тебя таких, Тататунго?

– У меня их много, мой хан!

– Так! Много, значит!

Чингисхан встал с трона, спустился по ступеням, и вдруг в дворцовой юрте воцарилась непривычная тишина. Все уставились на свернутую в трубку бумагу, не зная, что произойдет в следующее мгновение. Стоя перед огнем, хан произнес:

– Я только что принял решение поступить с Сыном Неба точно так же, как он собирался поступить со мной. Я уничтожу его империю и его самого – такова воля богов. В ближайшие дни я обращусь с молитвами к солнцу, луне и небу, я буду говорить с богами.

Чингисхан бросил трубку с картой империи Хин в огонь.

В который уже раз тишину разорвали трубные звуки и грохот барабанов.

– Китайский полководец! – доложил один из стражей.

Властитель с улыбкой кивнул.

– Как тебя зовут?

– Лу!

– Как? Ты знаешь язык монголов?

– Моя мать была онгуткой, а отец – китаец.

– Ты умеешь читать и писать?

– Да.

– А рисовать?

– Нет.

– Сочинять стихи?

– Нет.

– Если ты хочешь служить мне, тебе незачем ни читать, ни писать, ни рисовать, ни сочинять стихи, а только…

– …только сражаться! – закончил за него полководец Лу.

– И этого не требуется!

Маленький китаец явно забавлял властителя.

Некоторые из его военачальников покатились от хохота, хотя и они не догадывались, как хан собирается поступить с этим человеком. Но этот разговор доставлял им удовольствие, они чувствовали, что хан задумал какую–то хитрость, и заранее предвкушали наслаждение от удара, который нанесет Чингисхан.

– Тогда что же требуется? – неуверенно проговорил полководец, уже догадываясь, что вождь монголов завлекает его в западню.

– Остаться китайцем! – ответил ему хан.

Тот молчал, донельзя удивленный.

– Остаться китайцем, – повторил Чингис. – Китайцем, перешедшим на службу ко мне. Я вижу, ты удивлен, полководец Лу?

– О нет, меня только смущает неизвестность… неясность…

– Не ты ли сам выразил желание служить мне? – перебил его хан.

– Да, и я буду честно служить вам!

– А верхом на лошади ты скакать умеешь?

– Нет!

Все громко захохотали. Ни военачальники, ни нойоны, ни даже женщины и девушки не могли себе представить полководца, не умевшего ездить верхом на лошади.

Сделав знак, чтобы все замолчали, хан сказал:

– Извини, я не хотел тебя обидеть, однако я забыл, что китайских полководцев выносят на поле битвы в повозках без колес. Но ты научишься ездить верхом?

– Если вы прикажете, да!

– Я приказываю тебе!

– А что я буду делать?

– Это пока известно мне одному. Ты поймешь все позднее, когда придет время. А пока что ты получишь от меня юрту и двух слуг. Будешь жить в моей орде как один из моих военачальников. Знай: кто живет с нами, подчиняется всем нашим законам. Если ты попытаешься удрать, тебя поймают. И мои слуги размозжат тебе голову тяжелым камнем, как поступают с пойманным волчьим выводком. Хочешь о чем–нибудь спросить, полководец?

– Нет.

– Тогда иди! – миролюбиво проговорил Чингисхан и выпил полный кубок вина.

Он всегда пил много, но никто его пьяным не видел. И вдруг, словно вспомнив о чем–то, он поднял глаза к круглому проему в крыше дворцовой юрты и воскликнул:

– Солнце!

Все вслед на ним задрали головы, обратив свои глаза навстречу сияющему светилу.

Чингисхан снова встал и пошел к выходу из юрты. Военачальники, нойоны и женщины последовали за ним. Стражи поддерживавшие тяжелый голубой полог, следили за теми, кто нетвердо держался на ногах. Их из дворцовой юрты не выпускали.

Когда хан достиг широкой площади в центре орды и опустился на колени, рядом с ним упала на колени вся свита и многие простые воины, при его появлении выбежавшие из юрт. Следуя старинному обычаю, все мужчины сняли пояса и шапки.

Чингисхан обратился с молитвой к солнцу.

Справа от него молился Джебе, слева Мухули и самые славные его военачальники.

Тихо, чтобы даже стоявшие рядом не могли этого услышать, хан сказал:

– Солнце, с твоей помощью я сожгу империю Хин! – Он поднялся и рассмеялся, словно солнце уже дало ему свое согласие. – Солнце принадлежит нам! – вскричал властитель, указывая вытянутой рукой в сторону Лисьего перевала, из–за мрачных теснин которого оно выкатилось на небо.

– Оно наше! – взвыла в ответ толпа. – Наше! Наше! Наше!

– Только наше! – воскликнул хан.

И снова толпа взвыла:

– Только наше! Наше!

– Народу монголов! – продолжал Чингис.

– Народу монголов! – откликнулись все остальные, вздымая к небу свои мечи.

И снова загудели бычьи жилы, натянутые на дощечках, зазвенели колокольцы, затрубили трубы и загремели барабаны, а девушки запели песню о великом хане:

Среди умных – умнейший,

Среди сильных – сильнейший…

Когда они допели свою песню, хан спросил, кто знает сказку, которую ему еще не приходилось слышать.

– Если такой найдется, он получит в награду пять овец!

Вызвались многие.

– Выходите вперед и говорите, о чем сказка!

– О хитром старике, мой хан, – сказал первый.

– Я был еще мальчиком и жил в племени хунгиратов, когда услышал ее впервые, – ответил Чингис.

– О заблудившемся верблюжонке, мой хан, – сказал второй.

– Эту я тоже знаю.

– О старике и тигре! – сказал третий.

Называли еще много сказок, но все они были хану

известны. Тут вперед выступил Тенгери и спросил:

– А известна вам, мой хан, сказка, как родилась лошадиноголовая скрипка?

– Нет! – обрадовался хан. – Эту я не знаю! Наконец–то! Садись на лошадь, чтобы тебя все видели! Считай, что пять овец твои.

И Тенгери начал:

«Давным–давно жил пастушонок по имени Сухэ. Он был сиротой, воспитывала его бабушка. У них было несколько овец. Сухэ гонял овец на пастбище и помогал бабушке готовить пищу и убирать в юрте. У него был красивый голос, и он любил петь. Когда ему сравнялось семнадцать лет, им заслушивались все пастухи и табунщики.

Однажды, когда солнце уже зашло и быстро спустилась ночь, Сухэ все еще не вернулся домой. Бабушка начала тревожиться, а потом забеспокоились и все соседи. Наконец Сухэ появился. На руках он нес что–то белое и пушистое. Это был новорожденный жеребенок. Увидев удивленные лица соседей, Сухэ сказал с улыбкой: «На обратном пути я наткнулся на это маленькое существо, лежавшее посреди дороги. А кобылицы нигде поблизости не было. Я испугался, что вот–вот появятся волки и разорвут жеребенка – да и меня заодно! – и поэтому принес его в нашу юрту».

– Нет, этой сказки я никогда раньше не слышал, – сказал хан. – Продолжай!

Тенгери перевел дух и продолжил:

«Шло время. Маленький жеребенок вырос и благодаря заботам Сухэ стал сильным и видным жеребцом. Он был белым как снег, здоровым и красивым. Он нравился всем, кто его видел, а Сухэ – особенно!

Однажды ночью Сухэ проснулся от громкого ржания. Он вскочил со своей подстилки и выбежал из юрты. Сейчас до него донеслось вдобавок и возбужденное блеяние овец в загоне. Когда Сухэ добежал до загона, то увидел, что белый жеребец защищает стадо от крупного серого волка. Стоило Сухэ подбежать, как волк трусливо скрылся во тьме. Вспрыгнув на белого, Сухэ пустился за ним в погоню. Вскоре догнал, набросил на него аркан и задушил. С каким же гордым видом тащил он мертвого серого волка к своей юрте! Его белый весь взмок под ним. А Сухэ прямо исходил любовью к нему за то, что тот защитил овец. Он поглаживал его потный круп, трепал по холке, шептал на ухо ласковые слова. С тех пор Сухэ и его белый стали близкими друзьями, и, когда приходилось надолго разлучаться, оба не могли дождаться встречи».

Тенгери умолк, словно желая перевести дух или вспомнить, что же все–таки было дальше, и щурился на солнце, хотя явственно ощущал, что хан не сводит с него испытующего взгляда. Тенгери знал почему: хан пытается вспомнить, где он мог раньше его видеть.

– Продолжай! – потребовал Чингисхан таким тоном, будто усомнился в том, что Тенгери знает продолжение сказки.

Но тому и в голову не приходило оборвать ее на половине.

«Как–то весной до них долетела весть, что наследник хана его племени устраивает скачки. И победитель этих скачек получит в жены одну из его трех дочерей. Сухэ тоже услышал об этом. Друзья стали уговаривать его участвовать в этих скачках. И вот Сухэ со своим белым отправился в назначенное наследником старого хана место. Все соседи пожелали ему удачи, а некоторые даже отправились на скачки вместе с ним.

И вот начались скачки. В них участвовало множество сильных и смелых мужчин. Они нахлестывали своих лошадей и мчались во весь опор, но у столба все–таки первым оказался Сухэ на своем белом».

В этом месте сказку Тенгери прервали рукоплескания: большинству пришлось по душе, что на скачках победил Сухэ на своем белом. Все смотрели на Тенгери, будто он и есть этот Сухэ, а лошадь, на которой он сидел, – белый жеребец. Даже хан захлопал в ладоши и сказал:

– Хорошая сказка! Но ведь это еще не конец?

– О-о, конечно, нет, мой хан!

– Так что же ты замолчал? – подбодрил его хан.

«Позовите ко мне всадника на белом коне!» – приказал своим слугам наследник старого хана».

– Ах да, – перебил Тенгери властитель, – Он же обещал выдать за него свою дочь!

– Да–да, выдать за Сухэ дочь! Он обещал! – радостно подхватила толпа.

Тенгери поднял руки и, когда снова наступила тишина, проговорил:

«Но когда наследник увидел, что победитель всего–навсего молодой пастух, он сказал…»

– Ну, не томи, что он сказал? – послышались крики со всех сторон.

«…Он словно забыл о своем обещании. И, хитро улыбаясь, приказал своим стражам: «Дайте ему за его лошадь три больших слитка золота, и пусть он уходит!»

– Хууу–хууу–хууу! – завыли все собравшиеся на площади.

«Сухэ охватила ярость, – продолжил свой рассказ Тенгери. – «С чего вы взяли, – спросил Сухэ, – что я соглашусь расстаться с моим любимым белым жеребцом? Я не собираюсь его продавать! Я прибыл сюда, чтобы участвовать в скачках, а не торговать лошадьми». Наследник не на шутку рассердился и приказал своим слугам задать Сухэ крепкую взбучку. И слуги набросились на юношу со всех сторон, и били его до беспамятства, а потом швырнули его на обочину главной дороги в той орде. Наследник же забрал белого себе».

Тенгери глубоко вздохнул, наслаждаясь наступившей на площади тишиной. Люди не сводили глаз с его губ: они жаждали узнать, чем же все это закончилось. Однако Тенгери не спешил удовлетворить их любопытство. Он снова поймал на себе взгляд хана.

«Интересно, догадался он теперь, кто я?»

– Разве ты не собирался рассказать, как родилась лошадиноголовая скрипка? – напомнил властитель.

– Я уже подошел к этому, мой хан. «Друзья довезли Сухэ домой. Бабушка выходила его, и вскоре он был уже совсем здоров. И вот однажды ночью, когда Сухэ как раз собирался лечь спать, он услышал, что в полог юрты кто–то стучит. «Кто там?» – крикнул он. Никто ему не ответил, но стук не прекращался…»

– Это пришел его белый жеребец! – догадались в толпе.

– Да, это и впрямь был он. «Когда Сухэ выбежал из юрты, он увидел своего белого. Тот был весь в поту и пене, а в теле его торчало семь или восемь стрел. Сжав зубы, чтобы не закричать, Сухэ вытащил стрелы из ран белого, но зато теперь из них полилась кровь. На другое утро белый жеребец пал. Но как же это могло случиться?»

Толпа словно застыла на площади перед ханом и Тенгери. Даже птицы прекратили свое неумолчное щебетанье. Солнце, тишина – и все.

– А дело было так. «Наследник был несказанно рад, что ему досталась такая замечательная лошадь, и он задал большой пир для всех своих друзей и приближенных. И для их семей. Ему не терпелось похвастаться перед ними прекрасным животным, и он велел его вывести. Но когда ему захотелось оседлать его, тот сбросил наследника».

Площадь огласилась смехом.

«Поймайте его, поймайте! – едва поднявшись, вскричал наследник. – А если не сумеете, убейте!» И в сторону убегавшей лошади полетела туча стрел. Однако жеребцу удалось все–таки добраться до своей орды, чтобы умереть у юрты настоящего хозяина. Сухэ плакал. Много дней и ночей он не находил себе места. Как–то бессонной ночью, когда он ворочался с боку на бок, ему почудилось, будто его белый стоит перед ним, как живой. Он подошел к хозяину совсем близко, протяни руку – и погладишь. «Не можешь ли ты, мой молодой хозяин, придумать что–нибудь, чтобы я всегда был рядом с тобой, чтобы мы были вместе? – Сухэ качнул головой. – Сделай из моих костей скрипку!» – сказал ему жеребец.

На другое утро Сухэ отрезал от скелета любимого жеребца его голову и закрепил ее на древке – там, где собраны струны. А волос из хвоста жеребца он натянул на лукообразный смычок. И всякий раз, когда он играл на своей лошадиноголовой скрипке, ему вспоминалось, как он был счастлив, сливаясь со своим жеребцом в полете над степью. Но не забывал он и несправедливого наследника старого хана. Со временем скрипка стала как бы голосом людей племени Сухэ; люди любили собираться по вечерам и слушать, как он играет на скрипке и поет. Вот так и родилась лошадиноголовая скрипка».

Людям на площади очень понравилась эта сказка, и Тенгери спрашивали со всех сторон:

– Скажи, кто ты и где научился сказывать такие красивые сказки?

Тенгери, сильно смущенный, отвечал им со светлой улыбкой:

– Я один из вас. Как же иначе?

– А твои родители кто?

– Мои родители умерли.

– Он сирота, как Сухэ! – говорили люди. – Уж не было ли того же, что в сказке, с тобой?

– Нет, ее мне рассказал мой приемный отец! – ответил Тенгери, слезая с лошади.

– А кто был твоим приемным отцом? – продолжали любопытствовать люди.

– Его звали Кара—Чоно, Черный Волк!

Десятник Бат пригнулся, словно его кто–то неожиданно ударил под дых. Однако Тенгери этого не заметил. Он видел только толпу, которая замерла, как будто ее всю целиком огрели бичом. Многие отвернулись от него и пошли восвояси, а те, что остались, не знали, что и подумать, и поглядывали на хана. А тот преспокойно сидел себе на мате, сложив руки на груди, и улыбался. Немного погодя он сказал Тенгери:

– Ты крепкий и очень смелый, но ты не умен – твоя стрела попала в скалу! – Чингисхан повернулся к слугам и оскалил зубы в недоброй улыбке: – Нацедите ему чашку кумыса. Он слишком долго говорил, и теперь у него пересохло во рту. Как он теперь объяснит мне, что заставило его назвать при всех имя человека, от которого не осталось ничего, кроме позора предательства?

Тенгери жадно выпил кумыс. Чингисхан увидел, как дрожат при этом его руки, и сказал окружавшим его, что у кого дрожат руки, дрожит и сердце.

– Может быть, теперь мужество оставило тебя, уступив место страху?