Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

– Смерть врагу! – вскричали воины.

Тысяча воинов нахлестывала тысячу лошадей.

– Тумор! – крикнул Тенгери, подгоняя вороного, которого ему подарил властитель; пригнувшись к гриве коня, он мчался вместе с девятьюстами девяносто девятью всадниками по степи подобно буре.

Заметив скачущего рядом Бата, Тенгери заорал:

– Мы будем биться, десятник, будем биться насмерть, хоть мы и последняя тысяча.

– Лишь бы не опоздать!

Опоздать? Тенгери приставил к шее вороного острие маленького кинжала и слегка надавил – руку обдала струйка теплой крови.

– Брось это! – крикнул ему Бат. – Такого приказа пока не было. Или ты хочешь прискакать к Дзу—Ху в одиночку?

– А почему он не отдает такого приказа?

– Откуда я знаю? Я не тысячник, я подчиняюсь ему, как ты должен подчиняться мне!

Тенгери отдернул руку с кинжалом от шеи жеребца.

– Мы обязательно придем слишком поздно, если лошади не будут мчаться во весь опор, будто за ними гонится сама смерть. Приставь им кинжал к горлу – и они полетят, Бат!..

– Я вижу Дзу—Ху! Дзу—Ху в огне!

– Вижу, вижу, Бат! – заорал в ответ Тенгери.

На горизонте появилась широкая желтая полоса, освещенная солнцем и бугристая, будто там паслись неисчислимые стада верблюдов. Тенгери ткнул вороного плеткой в морду и крикнул:

– Дзу—Ху, вороной! Беги!

От боли лошадь яростно заржала.

Спереди донесся приказ:

– Перестроиться! Принять боевые порядки!

Тысяча выгнулась, как раскрывшийся веер.

Сверкнули боевые топоры.

Грохот копыт угрожающе накатывался на город. Были уже видны деревянные дома и глинобитные хижины. Они стояли на склоне холма, напоминая что–то вроде ступеней широкой лестницы. И еще было похоже, будто одни из них стоят на крышах других и поддерживают пагоду, увенчавшую вершину холма подобно устремленной в небо стреле. Туда же, в небо, тянулась черная пелена, из которой под порывами ветра вырывались языки огня.

Тем временем тысяча приблизилась к городским воротам. Точнее сказать – к тому, что от них осталось, потому что сами они валялись в пыли, распавшиеся на мелкие части, словно по ним ударил мощный железный кулак. Насмерть перепуганные женщины и дети рыдали, стоя на коленях перед трупами, или отгоняли от них бездомных псов, готовых эти трупы рвать на части. Никаких мужчин–китайцев, кроме мертвых, здесь не осталось. Городской старейшина, слишком древний, чтобы выжать из себя хоть слезинку, выступил вперед и обратился к тысячнику с такими словами:

– Мы из племени онгутов и принадлежим Сыну Неба, служим и повинуемся ему. Когда его солдаты пришли сюда, чтобы выступить в поход против вас, они разорили Дзу—Ху, они разграбили город, похитили все, что могли унести, и надругались над нашими женщинами, будто попали в страну врага. Мы спрашивали их: «Разве мы не исправно платим налоги императору в Йенпине?» И еще мы спрашивали: «Разве не на наши деньги он содержит и вас? Справедливо ли после этого, что вы нас грабите, что вы обесчестили наших женщин, хотя как раз вы и должны защищать нас от врага?» Только хохот был нам ответом, они продолжали делать свое черное дело.

– Где же ваши мужчины? – спросил тысячник. – Я вижу одних женщин, детей и стариков.

– Да, где они? Когда ваши приблизились к Дзу—Ху, перед городскими воротами завязался бой, и вашим пришлось совсем худо: их было не слишком много и вдобавок они не догадывались, что в самом городе стоит китайское войско, превосходящее их численностью не меньше чем в три раза.

– Дальше, дальше! – потребовал тысячник.

Старейшина повернулся в сторону пагоды, которая по–прежнему горела и дымилась.

– Мудрый Будда сделал нам знак – и все наши мужчины повернули оружие против китайцев, ударив им в спину. Точно так же, как они предательски ударили в спину нам.

– Кто такой Будда?

– Наше высшее существо, светлейший! Ом мани падми гум! [4]

– Что ты сказал?

– Я молюсь, господин!

– Мы поклоняемся солнцу, луне, огню и воде, старик. Но все равно: вы можете молиться и поклоняться кому хотите. Ваши мужчины поступили справедливо и…

– …прогнали китайских солдат, господин. Наши храбрые мужчины сражаются сейчас на стороне ваших воинов и гонят китайцев по ту сторону горы в леса, где их уничтожат всех до одного.

– Да поможет нам Манги–хан, старейшина!

– Манги–хан?

– Это наш бог лесов. Когда он еще пребывал среди нас, он был великим и мудрым шаманом, он был могучим и всесильным, он умел взрезать себе ножом живот и выкладывать все внутренности на блюдо. Но однажды с ним в непроходимых лесах случилось несчастье. Он заблудился и, несмотря на все свое могущество, выйти к людям не сумел и умер. С тех пор его дух покровительствует лесу и степи.

– О-о, – удивился городской старейшина. – Вы, значит, поклоняетесь многим богам?

– В небе есть один бог, но богоподобных духов много!

– А солнцу вы тоже поклоняетесь?

– Да, солнце – отец луны, потому что она получает от солнца свой свет.

Городской старейшина поник головой, подумав: «Выходит, они все–таки варвары и есть. Солнце, луна, огонь, вода. Да, они варвары».

– В вашу империю еще не приходили посланники нашей веры? – тихо спросил он.

– Ты говоришь о людях в желтых халатах?

Старейшина кивнул.

– Почему же, они иногда появлялись вместе с китайскими купцами. Но мы этих купцов ненавидим, поэтому возненавидели и тех, кто приходит с ними. И раз мы не верим купцам, мы не верим и тем, кто ютится в одном с ними шатре!

Городской старейшина расстегнул несколько пуговиц на своем халате и запустил под него свою иссохшую руку, а когда вынул ее, в ней был длинный шнурок со множеством шариков. Он протянул эту связку сидевшему на высоком коне тысячнику и почтительно проговорил:

– Хотя лучи солнца и очень горячи, воин, огня они без зажигательного стекла не дадут; точно так же волны благословенного учения Будды не могут разлиться помимо лам и монахов. Поэтому мы почитаем достойнейших лам и монахов, проникших в самые глубины учения и обладающих совершенными знаниями. Они походят на бескрайнее море, которое дарит нам самые нужные и дорогие вещи – но богатства его остаются неисчерпаемыми.

– Что это такое?

– Это четки, воин. Каждый деревянный шарик на них равнозначен одной молитве. Ом мани падми гум! Молитесь!

Тысячник уставился на круглые шарики, пропустил их через пальцы, пересчитал, улыбнулся, но вдруг хлестнул лошадь и умчался прочь. Проезжая мимо горевшего дома, он бросил четки в огонь, погнал коня сквозь дым и языки пламени и, вздымая руки к небу, воскликнул:

– Очисти меня, огонь, очисти меня, сожги во мне злые слова чужой веры, которую мне только что попытались внушить!

В узких тенистых улицах было прохладно. Только кое–где догорали еще дверные проемы и упавшие балки, иногда попадался одинокий тополь без листьев. От огня он почернел и словно осиротел. У повалившихся глинобитных хижин лежали мертвые китайцы, монголы и онгуты с открытыми ртами. Можно было подумать, что они удивляются: почему это они не могут больше ни видеть, ни ходить? Повсюду в поисках родных и близких бродили плачущие женщины и дети.

Тенгери, Бат и Тумор спрыгнули с лошадей и пешком поднялись вверх по холму. Здесь осталось еще много целых домов, а по обе стороны улочек сидели уличные торговцы, предлагавшие шелка и чай, а некоторые протягивали монгольским воинам лежавшие на продолговатых дощечках кусочки марципанов с земляными орешками.

– В таком доме я жить не хотел бы, – как бы размышляя вслух, сказал Тенгери. – Стены и крыши из глины, камней или дерева! Вечно будешь дрожать от страха, как бы крыша не обвалилась и не прибила тебя и всю твою семью.

– Эх ты, – хмыкнул Бат. – Видел бы ты дома в Хси—Хсии, с которой мы воевали несколько лет назад. У тех такие высокие дома, что когда мы выбрасывали китайцев из верхних окон, они разбивались в лепешку.

– Когда лежишь ночью в таком доме, ничего не увидишь – ни неба, ни звезд над головой, как у нас в юртах, – Продолжал удивляться Тенгери.

– Зато увидишь глину, дерево и камни, – поддел его Бат.

«Эти молодые ничего толком не знают, только вопросы с умным видом задают», – подумал Бат. Любопытство Тенгери претило ему. Он видел Хси—Хсию с его позолоченными крышами и мраморными ступенями роскошных дворцов, он часто вспоминал ее никудышных воинов, которые сражались в пешем строю и еще надеялись победить, как будто пеший воин хоть когда–нибудь брал верх над всадником. Они умирали под нескончаемый хохот монголов, их топтали десятки тысяч подкованных лошадей. А всему виной жизнь в каменных домах.

– В городах живут одни дураки с жирными, как курдюки, телами, – сказал наконец Бат. – Заползет такой в свои стены, где и буря ему нипочем, и дождь не намочит, и спит себе на мягких циновках. Целыми днями сидит на одном месте и хиреет. Многие из них ткут шелк, ковры и собирают чай. Но разве от этого наберешься храбрости? Их даже ни один волк не вспугнет – волки эти города стороной обходят. А те, что куют мечи, кинжалы и топоры, обращаться с ними не умеют. Все они спят и видят, как станут торговцами. Хан тоже говорит: городской народ глуп и изнежен. И еще хан сказал, что он ни за что на свете не стал бы жить в каменном доме.

– А ведь этот городской люд взял да вместе с нашими прогнал отсюда китайцев, – заметил Тенгери, словно усомнившись в словах Бата.

Десятник ответил, что это, может, и правда, только своими глазами он, мол, этого не видел.

– Это они от обиды так расхрабрились, – сказал он и быстро добавил: – Если хотите знать, китайские полководцы еще глупее, чем любой из этих городских людей, так что разбить китайцев вместе с нами им было не так уж трудно! Знаете вы историю про китайского полководца Ли?

Нет, ни Тенгери, ни Тумор ничего о китайских полководцах и слыхом не слыхали и начали подзадоривать бывалого воина Бата: расскажи да расскажи!

И Бат начал:

– Так вот, насчет полководца Ли! Он был из тех полководцев, о которых говорят, что бог им ни одной победы не подарит, хотя и в его войске было немало храбрых воинов–китайцев. Когда дело опять дошло до битвы у Великой стены – а было это лет сто назад! – его войско снова побежало. Представляете, тысячи людей с оружием бегут кто куда! И тут вдруг появился или, как говорится, прямо с неба упал настоящий великан с мечом и топором в руках и давай бить врагов полководца Ли, да так, что теперь те бросились наутек. Так была спасена его честь. Ну и радовался же он! Правда, решил наградить героя и сам пошел его искать. Ну, нашел. А великан возьми и ответь ему:

– Не надо благодарить меня, полководец Ли! Примите мое деяние как ничтожное выражение моей безграничной благодарности вам!

– Благодарности? За что? Я вас совсем не знаю, добрый человек! – удивился китайский полководец.

– За что? А за то, что вы ни разу не причинили мне боли. Дело в том, что ваша стрела в меня ни разу не попала.

– Моя стрела? Да разве я стрелял в вас?

– Великое множество раз! Я бог и дух мишени, полководец!

Тенгери с Тумором посмеялись над этой историей, и Бат с ними заодно, эта история веселила их до того момента, пока они по дороге к вершине горы не наткнулись на семерых убитых. На семерых онгутов и монголов, не китайцев, а монголов и онгутов, со стрелами в спинах, стрелами с перьями на концах. Убитые лежали лицом вниз, и стрелы торчали у них в спинах. Было похоже на то, что эти воины следили за кем–то, спрятавшись в кустах, а на них напали исподтишка и просто пробуравили стрелами спины, как копьями. Бат ускорил шаг. Не то чтобы эти мертвые пробудили в нем жалость – слишком много убитых Бату приходилось видеть! – но эти его смутили и умертвили смех, который вызвал его рассказ о полководце Ли.

Достигнув площади перед пагодой, они оглянулись на деревянные домики и глинобитные хижины, на тенистые улочки, по которым в поисках попрятавшихся китайцев сновали воины их тысячи.

Пагода внутри вся выгорела. Спасшиеся от огня голуби нерешительно возвращались на обжитые места под ее слегка покатым куполом. На широкой площади между лиственницами и пышными кустами стояло множество изваяний богов из бронзы, дерева и камня. Попадались и сделанные из картона. Во время пожара их вынесли из пагоды, и здесь, на открытом пространстве, они казались неуместными и беспомощными. Будда улыбался своей тысячелетней улыбкой, но лицо у него покрылось копотью. Бодисатва прижался сплетенными руками к дереву и грозился вот–вот упасть – стоит только подуть сильному ветру. Множество других божеств лежали на песке перед пагодой. Изображения их имели выражение строгое и непреклонное, но теперь они никакого сопротивления не оказывали и повиновались бы даже легкому дуновению ветра. Среди них был даже наводивший на всех неописуемый страх бог Чедорж – о семи головах и восемнадцати руках. Он нес на себе белого слона, лошадь, осла, быка, верблюда, оленя и еще кошку и наполненный кровью человеческий череп, над которым как бы завис кривой жертвенный нож. И вот теперь он валялся на пыльной площади и был, наверное, даже рад, что его вынесли из огня. Между всеми этими изваяниями и изображениями, быстро семеня ногами, неслышно ступали ламы и монахи, помечая, что осталось в целости и сохранности, а что повреждено. Один из монахов приблизился к Бату, Тенгери и Тумору и проговорил, потупив взор:

– Вся жизнь – страдание. Страдания эти возникают из–за жажды к наслаждениям. Значит, преодолеть страдания можно, только отказавшись от вожделений. Поэтому к избавлению от страданий ведет золотая тропа восьми колен.

– Ты что–нибудь понял, Бат? – спросил донельзя удивленный Тенгери, не сводя глаз с бритоголового монаха.

Бат пренебрежительно махнул рукой и сказал, что в такой ученой болтовне никакого смысла не видит. И вообще весь этот шум, который они поднимают из–за семи мудрецов и девяти ученых, никому не нужен – бамбук сам по себе растет.

– Я открою вам четыре истины желтого учения, – предложил монах.

– Ну вот, началось! – И Бат повернулся к нему спиной.

– Останьтесь! – повелительным тоном проговорил монах. – К ядовитой пятнистой змее не прикасайся – будь осторожен! А прикоснешься к пятнистой ядовитой змее – бойся ее яда! То же самое относится и к священнослужителям, воины: не восстанавливайте против себя достойных глубочайшего уважения священнослужителей – будьте осторожны! А если восстановите их против себя – бойтесь их могущества!

Монах подступил вплотную к воинам–монголам и протянул им высокий желтый колпак.

– Он просит подаяния, – объяснил Бат. – Собирает на сгоревшую пагоду.

– И что мы ему дадим? – спросил Тенгери.

– Дадим? Ничего мы ему не дадим, юноша. У него свой бог, у нас – наши. С чего вдруг мы будем делать подарки его богу? Может быть, для того, чтобы он стал сильнее нашего? Пошли отсюда!

В это мгновение монах проткнул себе щеку длинной серебряной иглой, и так как он при этом широко открыл рот, они заметили, как игла скользнула вдоль зубов, пронзила с внутренней стороны другую щеку и вышла наружу. После чего он еще вогнал эту иглу в кору дерева, как бы прибив себя к нему головой. Он проливал слезы, этот монах, он всхлипывал, но руку с желтым колпаком по–прежнему протягивал в сторону воинов.

– Он себя убивает? – спросил Тенгери.

– Да где там убивает, это он так молится, я тебе уже говорил. – И Бат рассмеялся.

– Молится? С проткнутым иглой лицом и кровью, что стекает по щекам?

– Он вымогает у нас сочувствие! Он как бы говорит нам: пока не подарите мне чего–нибудь, я буду страдать. А если дашь, я вытащу иглу и улыбнусь.

А монах тем временем стоял, тесно прижавшись к лиственнице, и смотрел слезящимися глазами на Тенгери, на него одного, а не на Бата или Тумора.

О Бате он вот что думал: «Ты дикий варвар, ты состарился на войнах и разговаривать умеешь только мечом, страдания других людей для тебя отрада что днем, что ночью, чужая кровь опьяняет тебя не хуже вина». О Туморе он думал так: «Ты, правда, еще молод и поэтому не столь необуздан, но твое простоватое лицо подсказывает мне, что ты способен только исполнять приказы старого варвара или следовать его советам». Тенгери вызывал в нем другие мысли: «Ты, юноша, дивишься всему, что тебя окружает, ты хочешь все увидеть и услышать, при всем присутствовать. В тебе вот что хорошо: по выражению твоих глаз сразу можно сказать, как и что ты увидел, услышал или воспринял. И значит, в тебе достанет сил сделать то, чего ты хочешь».

– Знать, что справедливо, и не сделать этого – трусость, – сказал монах, обращаясь к Тенгери, и, поскольку он шевелил губами, крови на его щеках прибавилось.

– Что он там пролаял? – обозлился Бат. – Вот оттащу его сейчас от дерева, и игла разорвет ему все лицо! Увидите, как он запляшет от боли – как будто мы швырнули его в чан с кипятком!

– Нет! – вскричал Тенгери.

– Почему это «нет»? И чего ты разорался? Запляшет, запляшет, помяни мои слова!

Бат, успевший уже отойти на несколько шагов, вернулся обратно и забавы ради толкнул ногой большого Бодисатву, который прислонился сплетенными руками к дереву, – глиняная статуя упала, и голова ее разбилась об узловатые корни лиственницы.

– Видишь, даже их боги никуда не годятся. Чуть заденешь, они уже падают. Вот этот, из обожженной глины, валяется в пыли с раскроенным черепом. Тоже мне, бог! Бог из глины? Разве боги из дерьма у камней или дерева и железа? С каких таких пор люди стали сами делать и ставить богов, как мы ставим юрты? – Бат достал из колчана стрелу и злобно прошептал: – Вот я его пощекочу! Приставлю ему стрелу к горлу, нажму слегка, а потом еще и еще немножко, и вот увидите, как этот нищий монах запрыгает на месте, а игла порвет ему все лицо! – И он подошел вплотную к монаху. – Эй ты, слышишь, вытаскивай свою иглу, да поживее!

– Ом мани падми гум, – принялся молиться монах, не сводя глаз с Тенгери. – Ом мани падми гум!

– А он вроде и не испугался, – удивился Тумор.

– Испугался?

Между прижавшимся щекой к лиственнице монахом и Батом встал другой и сложил руки на груди.

– Откуда у него взяться страху, если боги дают ему такие силы, о которых вы не ведаете? Он будет страдать до тех пор, пока вы ему чего–нибудь не подадите. Все ваши грязные и обидные оскорбления не в силах заставить его отказаться от страданий. Разве он для себя просит подаяния? О-о, он беден, но о богатстве и не помышляет. Он просит на восстановление пагоды, в которой Будда вернется на свое прежнее место. Что в этом плохого?

– Болван! Если уж ваши боги из глины, то я желаю увидеть, из чего череп у такого вот монаха! Ты меня понял? – Бат оттолкнул монаха и со стрелой в руке двинулся на стоявшего у лиственницы.

– Брось это, десятник! – выкрикнул Тенгери.

– Ему чего–то от нас надо, вот он свое и получит!

– Бат!

Но Бат его не услышал, как не услышал, когда Тенгери в третий раз позвал его:

– Бат, брось это! Он нам не сделал ничего плохого, за что же карать его?

Тенгери вырвал из руки у десятника стрелу и сломал ее. Бат словно окаменел на месте и глядел невидящими глазами на Тенгери, который протянул монаху два листка, полученных им от пленных китайцев. Лама сразу же вытащил из щек серебряную иглу, улыбнулся и исчез.

Побледневшее было лицо Бата налилось кровью. Задергался темно–красный шрам над правым глазом, пальцы скрючились в кулак, дыхание сделалось прерывистым.

– Выходит, самый молодой у нас – самый горластый? – тихо проговорил он. – Я участвовал во всех войнах…

– И каждая оставила на вас по шраму, – закончил за него Тенгери. – А еще под вами убили восемнадцать лошадей!

– Замолчи! – рявкнул на него Бат. – Смеешься надо мной? Ничего, я вобью тебе эти слова в глотку!

– Что ты, десятник? Только что ты стоял тут, как один из их божков, ни живой ни мертвый, а теперь, когда все прошло, начинаешь…

– Прошло? Послушай, юноша: до тебя еще никто не осмеливался вырвать у меня стрелу из руки. Доставай свой кинжал!

– Но, десятник…

– Доставай кинжал, говорю тебе!

– Хану нужен каждый из нас, Бат. Ему будет недоставать тебя! – И Тенгери выхватил кинжал из кожаных ножен и выставил его в вытянутой руке против Бата, все еще не веря, что дело действительно дойдет до драки.

– Я боюсь, Бат, что…

– Боишься? Так я и думал!

– Я боюсь за тебя, десятник! Ты уже состарился и ходишь на негнущихся ногах, как журавль.

– На негнущихся? Ну, погоди у меня! На негнущихся, а? – Из его глотки вырвался хохот, похожий скорее на устрашающий рык.

Он пригнулся, как для прыжка. Тенгери увидел оскал его белых, как крупный жемчуг, зубов и налившиеся кровью глаза под кустистыми бровями. Бат высунул язык и облизал губы.

– Вот теперь ты похож на настоящего волка! И такой же трусливый, как волк, да?

– Пусть Тумор подает знак! – потребовал десятник, не сводя глаз с Тенгери.

«Он и в самом деле хочет драться», – подумал Тенгери и испугался. До этого мгновения он прикрывал собственный страх издевкой и прятал его за улыбкой.

И поскольку Тумор все не подавал знака, Тенгери успел подумать: «Я чувствую сейчас то же, что и тогда, когда убежал жеребец белой масти. Когда меня потом позвали к хану, я сказал себе: «Ты должен улыбаться, Тенгери, улыбаться, и больше ничего, и оставаться такого роста, как есть. Потому что сердце у тебя чистое и ничего плохого у тебя на уме нет. Ты сильный и вовсе не из тех, что остаются лежать, даже если их и собьют с ног».

– Я готов, Бат! – сказал он.

– Тумор!

– Что–то я его не вижу!

– Так сходи посмотри, где он.

– Как же! Стоит мне отвести от тебя глаза, как ты, Бат, ударишь меня кинжалом!

– Это было бы против правил! Нет, ты сходи за ним!

– Ну уж нет, Бат. Правила правилами, а когда нет третьего, кто следит, чтобы они соблюдались, плохо дело. Убьешь меня исподтишка, а свидетелей–то нет! Почему бы тебе самому не поискать Тумора?

– Мне? – Бат рассмеялся и сказал: – Давай вот как сделаем: каждый отойдет на пятнадцать шагов, а потом мы оба пойдем за Тумором.

– Хорошо, Бат.

– Ну, пошли!

Считая вслух шаги, они попятились назад и все больше расходились. Но, как уже упоминалось, на площади стояло много богов из глины, дерева, фигуры большие и поменьше. Тенгери увидел, как десятник приблизился к одной такой статуе. «Он сейчас столкнется с ней и упадет», – злорадно ухмыльнулся Тенгери, которому и в голову не пришла мысль предостеречь Бата. Десятник же видел, что это может случиться с Тенгери, потому что и на его пути стояли различные изваяния; Бат заранее предвкушал, как Тенгери споткнется и упадет на спину. Оба они и не догадывались, что то, что случится с одним, может случиться и с другим. Так оно и вышло, они споткнулись и упали почти одновременно. И поскольку Бат и Тенгери опасались попасть в подстроенную другим ловушку, они тут же вскочили на ноги, словно подброшенные неведомой силой, но сразу заметили, что помимо изваяний богов, лиственниц и кустов, неба и песка, на площади никого нет! Они рассмеялись – они рассмеялись над самими собой и тут же сунули кинжалы обратно в ножны.

У подножия горы раскинулся город Дзу—Ху, облитый лучами заходящего солнца. Над улицами поднималась желтая пыль, летевшая из–под копыт лошадей монгольских воинов. Она лениво достигала крыш уцелевших домов и опадала на руины; иногда ее подхватывали порывы ветра и уносили прочь, и пыль вдруг пропадала, как пропала неведомо куда ярость Бата.

– Так где же все–таки Тумор? – спросил десятник. – Куда это он запропастился?

– Разве это не к лучшему, Бат?

– К лучшему?

– А ты представь, что случилось бы, если бы он дал этот знак?

Десятник пробормотал что–то неразборчивое.

– Ах вот оно что! – Он вдруг остановился как вкопанный, – Это ты, шакал, отослал его, чтобы он его не дал?..

– А даже если бы и так, Бат?

Десятник ненадолго задумался и совсем тихо проговорил:

– Все равно. Знаешь, как оно у меня: стоит мне распалиться, как я…

– Знаю, Бат. Только… только я Тумора не отсылал. Правда.

– Вот как? – Это Бату опять не понравилось: зачем он сказал при Тенгери, что тот поступил правильно, велев Тумору уйти.

Они вернулись к лошадям и неторопливо спустились на них вниз, к самому подножию горы. Торговцы все еще сидели по обеим сторонам городских улиц, разморенные жарой. За кустами, где они нашли семь трупов монголов и онгутов, а потом громко смеялись над рассказом Бата о китайском полководце Ли, они нашли только клочья одежды убитых. Ветер нанизал их на колючие ветки кустов, и теперь они развевались на ветру, как флаги. Кровь на них уже засохла и покрылась пылью, поблизости валялось несколько наконечников от стрел. Над кустами кружил ястреб–стервятник: он тяжело бил крыльями, сбивая с ветвей пыль и распугивая сытых псов, собравшихся поспать в тени кустов.

Старый воин проговорил:

– Да–да, это у них, ястребов, быстро выходит…

Там, где тысячник говорил с городским старейшиной, горели сейчас костры, над которыми были подвешены большие котлы и варилась конина, а вокруг костров толпились проголодавшиеся воины. У каждого в руке было по ножу, и, когда подходила его очередь, он срезал себе с торчащих из котла костей здоровенный кусок мяса, а потом подсаживался к остальным, расположившимся на упавших балках или под стенами брошенных хозяевами домов. Почти перед каждым из них стояли, сглатывая слюну, дети онгутов, которым время от времени все–таки доставался от монголов кусочек.

Ночь большинство воинов провело в руинах, прямо под высоким звездным небом. Поначалу жители считали, что им придется уступить монголам место в домах. Но это их удивило бы все–таки меньше, чем то, что они спят под крышами, а монголы под открытым небом. И онгуты решили, что зря их так монголами запугивали. Они начали подтаскивать им вино, доброе вино в крепких бочонках, которое они попрятали и от китайцев, и от монголов, – вино из молока. Но когда по Дзу—Ху побежала весть о том, что сам тысячник с проклятиями оставил предложенный ему дом городского старейшины, дом с девятискатной крышей, красотой своей не уступающий пагоде, жители города узнали и причину такого поступка: воины из степи опасались тяжелых балок над головами, они не могли под ними заснуть и говорили: «Если буря повалит юрту, она погребет нас под мягким войлоком, и мы снова поставим юрту. Если же ветер обрушит на нас тяжелую крышу, он погребет нас под ней навсегда».

Правда, вина обратно не отнимешь, хотя многие горожане и предпочли бы сделать это. Поэтому им приходилось сидеть и распивать в руинах вино с чужими воинами и смеяться – а ведь впору было завыть. Но вино было хорошим, что правда, то правда, и оно скоро прогнало грустные мысли и разбудило смех. Это было в то время, когда над тополями и лиственницами взошла луна, большая и желтая, как дыня. Но, поднявшись высоко над верхушками деревьев, она уменьшилась в размерах и побледнела, отбрасывая на лица людей призрачный свет. Впечатляющая это была картина: монголы вместе с онгутами отплясывали дикий танец в руинах Дзу—Ху, города у горы. Это в них бесилось доброе вино, это вино заставляло их подпрыгивать, подскакивать и кружиться посреди рухнувших стен, и ночь смотрела с высоты на пляшущих, понимая, что вряд ли увидит такое когда–нибудь еще.

Воины запели песню. Это была злая песня, уходившая ввысь вместе с искрами от костров. Сначала пели одни воины–монголы, потом они потребовали, чтобы горожане им подпевали. И те подчинились, а ковши с вином ходили и ходили по кругу, от уст к устам. А потом оказалось, что поют одни онгуты, одни жители города Дзу—Ху. Потому что вино оказалось не только добрым, но и подлым, и воины–чужестранцы смеялись, слыша свою песню из орущих ртов онгутов, ведь пелось в этой песне о том, какие эти горожане дураки – живут в прочных домах под тяжелыми крышами, которые могут свалиться им на головы. Еще больший смех у них вызвало то место, где онгуты орали во весь голос, что степная трава получше всякой постели, а великое бездонное небо прочнее любой крыши.

Но и самый большой бочонок когда–нибудь да опустошится, и самые громкие песни когда–нибудь да отзвучат. Сил заметно поубавилось, усталость валила с ног, и безобразные пляски на пепелище понемногу прекратились. Они повалились спать вперемешку, монголы и онгуты. Лишь немногие из них, продолжая распевать песни, шатаясь, разбрелись по домам и принялись допивать вино, оставшееся в подвалах. А оставшиеся на ногах воины кричали друг другу: «Эти онгуты расхваливали нашу степную траву и воздавали хвалу Небу – зачем же им тогда постели и крыша?»

После этого чужеземные солдаты начали бросать горящие факелы в уцелевшие дома, восклицая:

– Священный огонь, очисти жителей этого города, как ты очистил нас, сожги все, что не было известно нашим предкам, – стены, балки, крыши и желание иметь новые дома!

После этой ночи нет больше никакого Дзу—Ху.

И только трава проросла на этом месте вновь.