Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Кто поднимал оружие, погибал.

Кто его не поднимал, того забивали до смерти.

У кого оружия не было, умирал в петле аркана.

В живых оставляли только ремесленников и красивых женщин. Так повелел наш хан, Потрясатель Вселенной, который со своей свитой проезжал по улицам и переулкам мимо пожарищ и мертвецов, и копыта их лошадей попирали пепел и бренные останки. Он улыбался, ободрял и хвалил своих воинов. Да, улыбка не сходила с его лица, он то и дело кричал воинам:

– Берите, что вам нравится, хватайте все, что увидите, – все ваше! После нас здесь будут жить только совы да летучие мыши!

Я сидел на ступеньках догоравшего дворца, но я был похож не на победителя, а на человека, у которого вот–вот брызнут из глаз слезы и он взвоет. Но ни того, ни другого не случилось: слезы мои иссякли, а рот пересох и онемел. А Ха–хан смеялся не переставая. Чингис смеялся и тогда, когда из–под обломков скромного дома вытащили старика и, как он ни упирался, подвели поближе к хану.

– Он прятался тут и не захотел тебя видеть! – объяснили воины.

– Это от страха, – сказал хан, взирая с высокого белого скакуна на всклокоченного старика. – Мне нравится, когда враг дрожит от страха. Ты ремесленник?

Старик ему не ответил. У него было лицо цвета вспаханной земли, и видом своим он походил на мудреца. Глаза он прижмурил, словно не выносил яркого света дня.

– Или ты из тех, кто умеет делать картины? – спросил Чингис.

Тот молчал. Он стоял неподвижный, как каменное изваяние, только его длинную бороду трепал ветер.

– Или, может быть, ученый человек?

Старик медленно поднял голову, раскрыл глаза пошире и спокойно проговорил:

– Я не ремесленник, не ученый человек и картин делать не умею. А если бы был одним из них, ни за что на свете не согласился бы жить с вами!

Стражи схватились за мечи. Однако хан поднял руку и сказал:

– Пусть себе болтает.

А старик, не обращая внимания ни на хана, ни на стражей, ровным голосом продолжил:

– Вы надругались над моей женой, вы убили пятерых моих братьев, задушили двух моих сестер и зарезали троих моих сыновей. Поэтому я…

– Ладно уж, старик, – перебил его Чингис, – когда охотник загонит всех оленей и серн, почему бы ему не дать уйти одному–единственному зайцу?

– …поэтому я, – снова взялся за свое старик, не обращая внимания на слова хана, – из рук которого ушла сила, хочу тебе, навлекшему на наш город кару небожителей, нами вовсе не заслуженную, плюнуть в лицо!

И он плюнул несколько раз, пока не упал замертво под ударами стражей.

Охваченный яростью Чингис несколько раз проехал по его телу на своем белом скакуне, копыта которого растоптали кусочек неба в прах – на старике был такой же синий халат, как на моем отце. Или на мне.

И вот я сижу на каменных ступенях, служивших некогда входом во дворец. От стыда я спрятал лицо в ладонях и снова услышал слова отца, сказанные мне ночью перед его смертью: «Я поручил тебе передать Темучину кинжал в знак благодарности, но я не советую тебе вручить свою жизнь сыну вождя, если ты не знаешь, каким он станет, когда однажды обретет власть над многими и его орда разрастется». О-о, отец, видишь ли ты меня? И клятва моя и мое сердце разорваны…

Вечером солнце спряталось в развалинах. Небо исходило кровью. Воины распевали песни, пили тяжелые вина жителей Хси—Хсии, а потом валялись пьяные на украденных из домов коврах. А самые крепкие из них еще долго сжимали в руках золотые и серебряные кубки и отплясывали на позолоченных листах, которые они сорвали с крыш домов и башен или со стен дворцов и которые разложили теперь на улицах. Ха–хан им в этом не препятствовал, хотя в его яссе было записано: «…напиваться не чаще трех раз в месяц. Лучше – два раза. Один раз – достойно похвалы. А тому, кто не сделает этого ни разу… но где найдешь такого человека!» Они праздновали свою победу много дней и ночей подряд на улицах, покрытых пеплом и бренными останками рухнувших домов и людей, душа которых давно отлетела, шатались, как дикие звери, по брошенным человеческим норам или залезали в обгоревшие башни, словно желая с помощью мечей и копий подчинить себе еще и небо.

В одну из таких пьяных ночей я и бежал.

Меня позвал в дорогу мой отец.

Я скакал на сильной пегой лошади и держал в поводу запасную с целым ворохом колокольцев, как это было положено стрелогонцам.

Глава 16
ТРИ ВЕЧНОЗЕЛЕНЫХ КЕДРА

Мы немедленно отправились в путь и даже не оглянулись, выехав за пределы орды. Юрту нашу мы оставили на месте.

Сначала мы ехали шагом, чтобы не разбудить чересчур чуткие уши.

Той ночью на меня нахлынули воспоминания о прошедших годах. Они стояли под луной как огромные черные камни. И на первом из них я мог бы вырезать, если бы знал грамоту, как Тататунго: «Страх перед восходом солнца». А на втором: «Что тот кинжал, что этот». На третьем: «Вдвоем на одной лошади». На четвертом: «Хромой Козел». На пятом: «Четыре незнакомых всадника». На шестом: «Черная соболиная шуба». На седьмом: «Месть». На восьмом: «Девушка по имени Золотой Цветок». На девятом: «Снежно–белая корова». На десятом: «Колющие тени». На одиннадцатом: «С луком и саблей». На двенадцатом: «Красавица Хулан». На тринадцатом: «Свадебная война». На четырнадцатом: «Ха–хан». И на пятнадцатом: «Тысяча кошек – десять тысяч ласточек».

Но вот я подъехал к очередному камню, на котором ничего пока не смог бы написать. Я с удовольствием вырезал бы на нем солнце, луну, языки огня, дерево и реку – я мечтал о счастье и покое, которые так любил мой отец, всякий раз возвращающийся к голубому Керулену после походов. Молчание леса и ровный плеск воды учили его мудрости и почтительности.

Утром воспоминания и камни ушли из моих мыслей, мы скакали все быстрее и быстрее, нахлестывая лошадей, и просто пролетали над безлюдной степью с ее высохшими оврагами и облысевшими склонами холмов.

В траве белели обглоданные кости.

Почти из–под самых копыт испуганно взлетали в небо вороны. Никаких пастухов, никаких охотников. Нас никто не преследует. Ночью мы скакали помедленнее. Тенгери спал, скорчившись в седле. Золотой Цветок не спрашивала, далеко ли до северных лесов. И хорошо, что не спрашивала, потому что я и сам этого не знал.

Когда солнце поднялось из росистой травы, мы, усталые, спешились и легли отдохнуть. Мне снились леса и реки, и вдруг степь вокруг меня задрожала, сперва мягко, а потом все сильнее и, наконец, так сильно, что вытряхнула меня из сна, и я, к своему удивлению, увидел трех пастухов, откочевывавших со своими овцами к югу. Они наверняка заметили нас, хотя сейчас и не смотрели в нашу сторону. Земли становились более плодородными. Мы избегали зеленых долин, не желая оказаться вблизи какой–нибудь орды.

На пятую ночь небо затянули тучи. Ни одна звезда не указывала пути на север. Эта темень становилась зловещей. Мы сидели на земле, тесно прижимаясь друг к другу. Сон не шел, и ни зги не видно – куда поскачешь? Где–то вдали подвывали волки, и Тенгери сидел с луком и стрелами в руках.

– Вон там, отец, что–то в траве шевелится, – прошептал он.

А я ответил:

– Это ветер, Тенгери, это ветер ласкает траву!

Он разочарованно опустил лук на колени. Он предпочел бы, чтобы грозно сверкнули волчьи глаза. О страхе, холодившем наши с Золотым Цветком жилы, мы ему ничего не сказали. Мы разговаривали с ним, хотя предпочли бы помолчать, и шутили, хотя нам было вовсе не до смеха.

. – Мы построим себе новую юрту? – спросил мальчик.

И Золотой Цветок ответила:

– Гораздо более красивую, Тенгери, и гораздо более просторную.

– У реки?

– У реки, мой сын, – сказал я. – На невысоком холме, где растут березки, цветут цветы и где неподалеку есть кедры.

Он положил лук и стрелы в траву, словно забыв о волках.

– Ты любишь кедры, отец?

– Да, Тенгери.

– А почему?

– Потому что они всегда зеленые, гордые и красивые, и потом, мой сын, кедры не умирают, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как могучие великаны, они – свидетели времен. И когда ветер набрасывается на них, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. Кто научится понимать их, тоже наберется мудрости, сын мой.

– Там, куда мы скачем, отец, кедры есть?

– Их там тьма–тьмущая, Тенгери.

– Теперь я тоже полюбил их, отец.

– Кто любит правду, полюбит и кедры, сынок, – сказал я еще.

Начался дождь, тихий и ласковый. Лошади всхрапывали и били копытами. Я натянул спящему Тенгери маленькую соболиную шапку на лицо. Иногда луна пробивала дырку в тучах и вонзала в степь острый луч. А потом снова становилось темно, и я с трудом различал даже лицо сидевшей рядом жены. Теперь мы сидели, не прижимаясь друг к другу, и часто поднимались на ноги, чтобы не уснуть.

Беспокойство мое росло.

– Этой ночью, Золотой Цветок, мы теряем то, что обрели в нашу первую ночь.

– А разве преследователи тоже не пережидают темень, Чоно?

– Нет, – ответил я. – Степь велика, и туч не хватит, чтобы затянуть все небо!

Брезжил рассвет.

Мы снова нахлестывали лошадей.

У моего белогубого пегого изо рта вылетали брызги крови. Я давно отпустил поводья и вцепился в его гриву.

– Тенгери! Поддай жару своему! – крикнул я.

– Он летит, отец! – смеялся в ответ мальчик.

Озеро. Брызги воды из–под копыт наших лошадей.

Стая сытых ястребов разлетелась в разные стороны.

– Лес! Лес! Лес! – закричал я.

– У неба! – откликнулся Тенгери.

– Да, у неба! – подтвердила Золотой Цветок.

И правда, небо зацепилось за лес, и мы с тоской и надеждой смотрели в ту сторону. Горизонт был залит синевой. Лес, казавшийся бесконечным, гудел и раскачивался. Деревья вырастали из узкой серебристой полоски, протянувшейся между лесом и степью. И мне вспомнились слова одного старика: небо, дескать, только отражает то, что несет на себе земля.

Мы мчались вперед под восходящим солнцем, все время имея лес перед глазами – и этот день, и всю ночь за ним, а к полудню следующего дня мы были все так же далеко от него, как и вчера. Нет, он почти совсем не вырос.

– Три кедра, отец!

Мы остановились.

Деревья стояли у широкого озера, и Тенгери сказал:

– Половим рыбу?

Лицо мальчика было покрыто желтоватой пылью. Вид у него был нездоровый, усталый и голодный, а глаза воспалены.

– Лови рыбу, Тенгери!

Золотой Цветок устало улыбнулась. Мы сильно проголодались, а лошади до того выдохлись, что мне было больно на них смотреть. Мы разложили костер у самой воды. Через некоторое время Тенгери поймал одну рыбу и сразу еще одну.

– Здесь мы не останемся! – сказал мальчик. – Кедры здесь есть, но рыбы совсем немного!

Мы присели к огню и поджарили рыбу.

Заходящее солнце коснулось высокой травы и окрасило вечнозеленые кедры в красный цвет.

В спускающихся сумерках Золотой Цветок заснула. Мальчик спал, положив ей голову на грудь, и во сне их бледные лица походили на лица мертвецов.

Головешки в костре догорали.

Озеро что–то бормотало во сне.

Цветы закрыли свои головки.

Я поднялся на невысокий холмик и увидел, как из почти совсем зашедшего солнца выехало десять всадников – с копьями, мечами и боевыми топорами. Они быстро приближались к нам. Я еще раз бросил взгляд на три кедра и мысленно произнес, как клятву: «Кедрам не дано умереть, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как могучие великаны, они свидетели времен. И когда ветер набрасывается на них, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. И да умножится мудрость тех, кто будет внимать им. Слышишь, Тенгери?»

И я пошел обратно, к потухшему уже костру, и сел рядом с Золотым Цветком и Тенгери.

Они все еще спали.

А когда всадники спрыгнули с лошадей, я тоже закрыл глаза.

КОММЕНТАРИИ

КУРТ ДАВИД – известный немецкий писатель, родился в 1924 году в Райхенау. Начал писать в пятидесятые годы и обратил на себя внимание читателей первым же своим романом «Совращенные» (1956), своеобразным итогом расчетов целого поколения молодых немцев с недавним фашистским прошлым. Одна за другой выходят его повести «Письма Господу Богу», «Михаэль и его Черный Ангел» и «Прорыв в никуда», отмеченные тонким психологизмом и поэтическим восприятием действительности. Он не без успеха пробует себя и в других жанрах: в юмористических рассказах и повестях для детей и юношества, в приключенческой литературе.

Особую популярность принесла ему историческая дилогия о Чингисхане. Оба романа – «Черный Волк» и «Тенгери, сын Черного Волка» много раз переиздавались в Германии, переведены на другие языки.

Курт Давид говорил: «При написании этой книги я пользовался не только всеми доступными мне историческими материалами, принадлежащими перу европейских авторов, писавших об империи Чингисхана, но и самыми многообразными монгольскими источниками, ибо я исколесил эту страну от голубого Керулена до Алтайских гор, и от пустыни Гоби до северных лесов».

Текст печатается по изданиям: David Kurt. Der Schwarze Wolf. Neues Leben, Berlin, 1966. David Kurt. Tenggeri. Sohn des Schwarzen Wolfs. Neues. Leben, Berlin, 1968.

[1] Тайчиуты – монгольское племя, к которому принадлежал и Темучин. После смерти вождя Есугея многие роды не захотели подчиняться малолетнему наследнику Темучину, отделились от племени, объединившись вокруг нового вождя – Таргутая, и даже воевали с Темучином.

[2] …из Поднебесной – Так в течение долгого времени называли императорский Китай.

[3] Имена братьев Темучина в романе не совпадают с именами, приводимыми различными историческими источниками. Курт Давид писал художественный роман и имел право на вымысел и отклонение от некоторых исторических фактов. Кроме того, у ученых–историков существуют расхождения не только по этому, но и по другим, более значительным вопросам.

[4] …анда Джамуха. – Темучин, по одному из степных обычаев, побратался в детстве с Джамухой, сыном вождя племени джиджиратов. После смерти отца Джамуха побратался со старшим ханом кераитов Тогрулом, у которого искал поддержку. По другой версии, Джамуху после смерти отца усыновил хан кераитов Тогрул.

[5] …посольство из царства Хин. – Хин, или Цзинь, – государство, созданное чжурчженями в XII веке на территории Северного Китая. Чжурчжени – племена тунгусского происхождения, заселяли восточную часть Маньчжурии. В XII веке отвоевали Северный Китай до реки Хуанхэ (Желтой реки) у династии Сун и киданей, разгромивших государство Ляо.

[6] Год Кур – 1201 год.

[7] …сделал Хулан своей женой, – В данном случае Хулан – одна из многочисленных младших жен–наложниц Чингисхана. Борта же навсегда осталась его главной супругой.

[8] Год Тигра – 1206 год.

[9] Ха–хан – властитель всех властителей.

[10] Ясса – свод законов и установлений, введенный Чингисханом.

[11] …страна тангутов, и зовется она Хси—Хсия. – Тангуты – народ тибето–бирманской группы, в X веке создавший свое государство Си—Ся (Хси—Хсия) на севере Китая. После разгрома монголами ассимилировались.

[12] …простирается империя Кара—Хитан. – Кара—Хитан, или Кара—Кидан, – государство, созданное племенами киданей в Средней Азии.

Кидани – племена монгольской группы. В X веке образовали на территории Северного Китая (до реки Хуанхэ) государство Ляо. Оно просуществовало до 1125 года. Уничтожено чжурчженями, создавшими свое государство Цзинь. Остатки племен киданей ушли в Среднюю Азию, где и создали государство кара–киданей. Даже шахи Хорезма платили им дань. Уничтожено монголами после долгой разрушительной войны.

ТЕНГЕРИ, СЫН ЧЕРНОГО ВОЛКА

Глава 1
ЖЕРЕБЕЦ БЕЛОЙ МАСТИ

Десять тысяч черных как ночь телохранителей стерегли сон великого хана. Это были воины молчаливые и несгибаемые, верные хану до последнего вздоха. В центре лагеря возвышалась внушительная дворцовая юрта, к которой жались юрты куда поменьше – младших жен хана и его слуг.

У одной из последних августовских ночей оказались ледяные руки, и из сотен тысяч круглых отверстий в крышах юрт в небо тянулись тонкие дымки.

Стояла тишина.

Ни ветерка.

Ни одна птица не вскрикнула.

Только луна светила, круглая и ясная, и золотое острие на дворцовой юрте сияло, как звезда.

Первыми проявили беспокойство лошади, за ними заблеяли овцы, и уже после этого проснулись пастухи. Тенгери посмотрел в сторону главного лагеря, который мерцал вдали подобно колышущемуся морю. Он вскочил на своего жеребца, пригнулся к его шее, втянул в себя холодный воздух и закричал:

– Идет буря! Буря! Буря!

Другие пастухи тоже закричали:

– Буря! Буря!

Стада смешались, их сбивало то в одну сторону, то в другую.

Надо было отогнать их к главному лагерю. Но прежде чем они туда попали, непогода застигла их, и ветер страшной силы бросал животных и людей на траву и на камни. Пошел крупный град. На краю орды от ударов молнии загорелось несколько юрт, и снопы искр от горящего войлока вздымались к небу, как из пасти огнедышащего дракона.

Тенгери лежал за своей упавшей лошадью, обмотав кулак поводом. На какие–то мгновения его заняла мысль: «Великий хан выходит победителем из всех битв, великий хан повергает всех врагов, но и великий хан бессилен, когда боги посылают на нас злую бурю. Известно ли ему хотя бы, за что нас наказывает Вечное Синее Небо?»

Град поутих. Когда и ветер немного ослабел, Тенгери поднял жеребца и вскочил в седло. Надо постараться собрать табун. Но лошади то и дело разбегались, особенно жеребцы. Они скакали галопом до горящих юрт, а там, словно обезумев, бросались в темень и уходили дальше в степь. «Только бы не потерять из виду жеребца хана, – подумал Тенгери, – это самое благородное животное во всем табуне, самое пылкое, самое дорогое». Он не спускал глаз с белого жеребца, который преспокойно бежал по степи вместе со своими кобылицами. Но вот буря опять усилилась и снова бросила Тенгери в траву, но страх заставил его подняться. И что же – белого нигде нет! Убежал!

– Белый жеребец убежал! – во всю мочь заорал Тенгери. – Белый убежал!

«О буря, сжалься над нами!» – взывал он к небу, но буря никакой жалости не знала и тут же проглатывала все крики, срывавшиеся с губ молодого табунщика. Нахлестывая свою лошадь, он пробивался через табун. «Хан велит прикончить меня, – подумалось ему, – ведь он что сказал: за гибель любого из моих драгоценнейших скакунов мне ответят головой три табунщика!»

Тенгери добрался до берега Онона, а там, виляя из стороны в сторону, гонимый страхом потерять жизнь, если не удастся поймать сбежавшего жеребца, погнал свою лошадь вверх по течению. Один раз ему даже почудилось, будто он увидел белого. Но это был всего лишь большой валун, на который упал луч луны. Чем дольше он сражался с бурей, ночью и дождем, не находя того, что искал, тем более отчетливые картины вставали перед его мысленным взором, а мозг буравили одни и те же неотвязные мысли…

…Хан призвал его к себе. Это было утром. Светило солнце, оно было даже более ласковым, чем обычно, и таким радостным, что он даже начал упрекать себя: как это он раньше почти совсем не обращал на него внимания? Но это, наверное, потому, что он это солнце видит скорее всего в последний раз – ведь его позвал хан!

Властитель сидел перед своей юртой на шелковом мат с брезгливым выражением на лице. Его окружали телохранители с волчьими глазами и блестящими мечами. И хотя Тенгери стоял перед сидящим Чингисханом и был высокого роста, он казался себе чем–то вроде мышки–полевки, пугливо обегающей юрту.

Хан сказал:

– Где одна из моих драгоценнейших лошадей, жеребец белой масти?

Его, Тенгери, губы не желали разжиматься: ему было стыдно сказать хану то, о чем тому уже было известно.

– Так где моя любимая лошадь?

– О хан, она убежала вместе с кобылицами. Буря свалила меня в траву, град закрыл мои глаза, мне показалось, что само небо обрушилось на меня, а боги навсегда прокляли нас.

– Я сижу здесь на солнце, значит, боги со мной. А ты один из тех слабосильных трусов, что даже слабее солончака у реки, который, правда, гнется под ветром, но не ломается. – Чингис сделал знак телохранителям и проговорил: – Больные овцы в стаде заразят и сильных. Поступите с ним поэтому как с больной овцой – удавите его!

И всякий раз, когда Тенгери явственно слышал эти слова хана, ему казалось, что солнце низвергается с неба черным шаром.

Но когда это солнце, большое и красивое, поднялось над рекой, он словно очнулся. Как это он не заметил, что и буря миновала, и ночь прошла? Он направил лошадь к берегу реки, где, сам не веря своим глазам, увидел белого и его кобылиц: тот стоял как раз напротив взошедшего красного диска и мирно пил воду из реки.

Тенгери не замедлил одним махом перескочить со своей лошади на спину благородного ханского жеребца. Он смеялся и плакал, растирая капли дождя, вызванного страхом, по всему лицу. Стащив с головы соболиную шапку, он с радостным криком забросил ее высоко в небо. Она упала в реку, и волны потащили ее прочь, а у него было такое чувство, будто он отшвырнул от себя смерть: по обычаю, телохранители, прежде чем удавить его, отняли бы шапку и пояс.

Он медленно ехал на белом жеребце вдоль реки, сейчас опять вверх по течению, под расхристанными бурей ильмами. Его гнедой жеребец и кобылицы белого послушно семенили за ним. Утреннее солнце окрасило воды Онона в кроваво–красный цвет. Закричали проснувшиеся чайки, по мокрой траве степенно вышагивали горделивые журавли.

Это было самое прекрасное утро в его жизни!

Тенгери улыбался, поглаживая шею белого, и приговаривал:

– Пока я тебя вижу, я жив!

А в главном лагере его уже поджидали. Табунщик Ошаб сказал ему:

– Мы все молились за тебя, Тенгери! Там, где животное стоит дороже пастуха или табунщика, табунщики никогда не состарятся!

А Герел, жена Ошаба, добавила:

– Чингисхану лучше знать, почему он доверил белого жеребца тебе, – он хитрый!

«Видят боги, – подумал Тенгери, – он и впрямь знает это, наш хан, как знаю и я».

– Не стоит тебе, Герел, напоминать об этом нашему другу, – укоризненно сказал жене Ошаб, протягивая Тенгери кусок баранины и чашку молока. – Когда раны открываются, они потом не заживают.

Тенгери тихонько спросил:

– Может быть, в тот раз хан действительно поступил не по справедливости?

– О-о, – Ошаб предостерегающе поднял руки и пугливо огляделся.

Несколько в стороне кузнец ковал железные наконечники стрел; золотистые брызги разлетались по сторонам, а мехи пыхтели, как чудовищный зверь. Убедившись, что кузнец их не услышит, Ошаб сказал:

– О-о, Тенгери, за один этот вопрос тебя могли бы убить дважды. Наш хан всегда говорит о себе, что ничего не делает, не испросив совета у богов. Выходит, он их советам и следует. Разве хан, идущий против воли богов, не навлечет на себя их гнев? И разве могут боги требовать от хана, чтобы он допустил несправедливость? – Ошаб опустил руки, улыбнулся и добавил: – Нет, нет, Тенгери, боги с нашим ханом и нашим народом. Только с их помощью хан побеждает во всех битвах и сумел основать великую империю всех живущих в войлочных юртах племен.

– Забудь о своей боли, – сказала Герел, подливая молока в чашку.

И они замолчали, Ошаб и Герел, потому что знали: боль не молоко, ее не проглотишь. А Тенгери молчал, вспоминая свои мальчишечьи годы. Его отец, которого звали Кара—Чоно, Черный Волк, воевал тогда в войске хана против великой империи Хси—Хсии, где люди жили в городах из камня, где были дворцы с золотыми колоннами и дома с позолоченными крышами. Но однажды ночью отец вернулся домой, хотя война еще не закончилась. Он тайком прокрался в юрту, где Тенгери спал со своей матерью, Золотым Цветком. Они быстро собрали все самое необходимое, бросили юрту и бежали на лошадях на север. Скакали дни и ночи, в дождь и в вёдро. Как–то остановились отдохнуть у озера, возле которого росли три кедра.

– Вам надо знать, – тихо сказал Тенгери Ошабу и Герел, – что мой отец очень любил кедры. Он так говорил о них: «Кедры не умирают, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как молчаливые великаны, они – свидетели времен. А когда на них набрасывается ветер, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. Кто слушает их, тот набирается у них мудрости, мой сын». Да, так говорил мой отец.

Ошаб и Герел смущенно кивали. Женщина медленно помешивала бараньей костью кипящую в чане баранину, и помешивала куда дольше, чем требовалось. А ее муж разглядывал свои сапоги, хотя отлично знал, что они совсем новые. Им был хорошо известен печальный конец этой истории: десять всадников хана догнали их у озера и убили Кара—Чоно и Золотой Цветок, а Тенгери забрали с собой в главный лагерь.

– И никто не может мне объяснить, почему в ту ночь мать с отцом бежали!

– Я никак не мог быть одним из тех, кому было что–то об этом известно, – сказал Ошаб, подбрасывая хворост в костер, – И вообще: кто станет делиться с ближним своим желанием бросить войско? Да еще станет вдобавок объяснять, почему это делает? Хан строг, у хана десятки тысяч глаз и десятки тысяч ушей, которые слушают и видят для него. Говорят, за такую службу он неплохо платит.

Лошади, а среди них и белый жеребец, паслись недалеко от юрты. Доверенные люди властителя объезжали отары и табуны и пересчитывали скот. У любимой лошади хана они задержались надолго; заглядывали белому в пасть, заставили его немного пробежаться.

– Твой отец когда–то был даже главным среди телохранителей, – сказала Герел.

– А ну помолчи! – прикрикнул на нее Ошаб, – У вас, женщин, слова во рту не держатся. Знавал я одну, которая умерла из–за одного–единственного слова, да, из–за одного–единственного! Она вместо «да» сказала хану «нет».

Герел снова схватилась за баранью кость и принялась изо всех сил помешивать мясо в чане. А Ошаб встал и пошел к лошадям.

Тенгери знал, что его отец Кара—Чоно некогда был начальником ханских телохранителей, как знал и о том, что потом этой должности лишился. И только о причинах этой перемены в жизни отца ему ничего не было известно. «Это белый жеребец виноват, что я опять думаю об этом», – мысленно сказал себе Тенгери и бросил быстрый взгляд в сторону любимца хана. Одинокий всадник приблизился к Ошабу и о чем–то его спросил. Тот указал в сторону Тенгери.

– Он по мою душу, – сказал Тенгери. – Судя по нарядной одежде, это гонец хана.

Герел испуганно вскочила на ноги.

– К тебе? А вдруг ко мне? Боже мой, я такое сказала… Если кузнец все–таки слышал…

– Да что ты, Герел, видишь, как гонец улыбается!

– Улыбается, улыбается, – возбудилась женщина. – Разве у каждого его намерения на лице написаны?

Всадник остановил лошадь в нескольких шагах от них и вежливо спросил:

– Ты Тенгери?

– Да, господин!

– Приемный сын Кара—Чоно?

– Да, господин!

Лошадь гонца нетерпеливо пританцовывала.

– Великий хан призывает тебя к себе!

Гонец огрел своего вороного плеткой, тот отпрыгнул в сторону и исчез вместе со всадником между юртами.

Тенгери вдруг заметил, что стоит перед юртой в полном одиночестве: Герел ушла от греха подальше, а Ошаб чем–то занимался у загона для скота и не оглядывался. «Какими крохотными все они становятся, когда на них падает тень хана, – подумалось Тенгери. – Когда я прошлой ночью пустился в погоню за жеребцом белой масти, я в своих мыслях тоже был ростом с мизинец или как мышь–полевка, прошмыгнувшая мимо большой юрты».

Он сидел в седле со спокойной душой и даже улыбался. «Да, Тенгери, ты должен улыбаться и оставаться такого роста, как есть; вот именно – улыбаться, потому что у тебя чистое сердце и на уме нет ничего дурного; ты сильный, ты не из тех, кто, единожды упав, уже не поднимается».

– Эй, кузнец! Посильнее лупи по раскаленным наконечникам. У хана больше врагов, чем стрел!

– Гонец передал тебе добрую весть от хана?

– А ты откуда знаешь?

– Ну, хотя бы по тем шуткам, что ты со мной шутишь!

– Шутки? Стрелой больше и копьем больше, это лучше, чем стрелой или копьем меньше.

– Еще бы, еще бы! – воскликнул вдруг кузнец и начал подгонять своих помощников, которые изо всех сил заколотили молотами по раскаленному железу, а мехи запыхтели коротко, как пыхтит набегавшаяся по жаре собака.

Довольный тем, что сумел озадачить и раззадорить кузнеца, Тенгери поднимался верхом по дороге, ведущей в главный лагерь. Ехал он степенно, с улыбкой на устах и ничем не походил на человека, который встревожен неожиданным вызовом к хану. По дороге ему встретился караван тяжело навьюченных верблюдов, женщины с кувшинами и повозки с бочками питьевой воды. А тянули эти повозки могучие яки. В тени некоторых юрт валялись в пыли овцы, козы и собаки. На краю дороги сидел, прислонившись спиной к теплому камню, слепой старик, походивший на мертвеца. За его спиной дети играли сухими бараньими костями.

– Где ты потерял свои глаза, старик? – спросил Тенгери.

Тот приподнял голову.

– В битве против меркитов у Килхо.

– Плохо ничего не видеть, – сказал Тенгери, перестав улыбаться.

– Плохо? Хорошо! Очень даже хорошо. Теперь я не вижу того, что мне приходилось видеть до тех пор. Одно плохо: чересчур долго боги заставляют меня ждать, когда я поднимусь к ним.

– А хан тоже забыл о тебе?

Слепой испуганно вздрогнул, а потом выдавил из себя:

– Кто ты такой, что позволяешь себе задавать такие вопросы?

– Я приемный сын Кара—Чоно, старик!

– Ты сказал… Кара—Чоно?

Слепой повалился на бок и пополз в пыли в сторону игравших детей.

– Ты что же, сын предателя, хочешь, чтобы из–за тебя слуги хана переломали мне хребет? Щебечешь тут беззаботно, как птица, но летать–то ты не умеешь. Нет–нет, ничего ты от меня не услышишь. Пусть меня к себе возьмут боги, а не дьявол…

Дети подняли старика и отвели к его юрте.

«Он едва жив, – подумал Тенгери, – но свой страх он потащит за собой в могилу. А моего отца он все–таки знал. Не будь он столь труслив, он рассказал бы мне о нем».

Тем временем Тенгери достиг ворот, за которыми открывалась улица, ведущая в самую сердцевину лагеря. Отсюда его сопровождали два стража, молчаливые и дородные, которые потом, в нескольких десятках шагов от дворцовой юрты, передали его двум другим, но столь же дородным и молчаливым стражам. Но и те проводили его не к самому хану, а довели лишь до маленькой юрты, где его принял слуга хана в дорогом синем халате.

– Подойди ко мне! – велел ему слуга.

А другой принял у него лошадь.

Слуга спросил:

– Не спрятал ли ты в своем платье кинжал, иглу или что–то подобное?

– Нет.

– Тогда войди и сними с себя одежду, чтобы мы могли проверить твои слова.

– Вы не доверяете мне?

– Я делаю то, что мне приказано ханом.

– Хан подозревает меня, потому что я приемный сын.

– Хан никого не подозревает. Это вопрос безопасности!

– Он всех подозревает?

– Многих!

– Выходит, он не доверяет большинству?

Слуга укоризненно взглянул на Тенгери и спокойно проговорил:

– Если перед тобой лежит тысяча яиц и ты подозреваешь, что три из них протухли, сколько ты разобьешь, чтобы найти эти три?