Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Глава 15
КАРАВАН И ТЕНЬ АЛЛАХА

В последующие дни ничего особенного не происходило: ни караваны в дальние страны не снаряжались, ни новых военных походов как будто не предвиделось. А тем не менее до войны было уже рукой подать. Однако этого пока никто не знал. Даже сам Чингисхан, а он–то всегда чуял, когда бывший друг задумывал ему изменить.

Властитель сидел в своей дворцовой юрте, и подле него никого, кроме его врача–китайца, не было. Те, кому хан велел оставить его юрту, знали, чем он будет заниматься, хотя он и принимал все меры, чтобы они ни о чем не догадались. С того дня, когда он во время охоты упал с лошади, хан ежедневно опускал свои ступни в деревянный бочонок с горячей водой и лекарственными травами. Так ему посоветовал ученый–китаец. Вечером, когда начинало темнеть, он выезжал со своими приближенными в степь, всякий раз стараясь пробыть там подольше, чем накануне. С лошади он не падал с тех пор ни разу. Чингисхан нахваливал китайца, воздавая должное его познаниям, исполнял все его пожелания и называл другом.

– Что подумали бы обо мне мои враги, – говорил с улыбкой Чингисхан, – если бы узнали, что я, один из величайших властителей в мире, опускаю мои усталые ноги в бочонок с горячей водой?

Хитроумный китаец уверял его, что враги всегда найдут чем его уязвить, будет ли он опускать ноги в горячую воду или нет.

– Гораздо важнее узнать, что говорят по этому поводу те из ваших друзей, которым вы велите оставить вашу дворцовую юрту! – говорил он.

– Они ни о чем не догадываются!

– Тогда вы – единственный человек, который не знает, что они давно обо всем догадались, мой хан.

– Вот как? – Хан вынул ноги из бочонка. – Что ж, пусть себе знают, – равнодушно проговорил он. – Чего бы я не вынес, так это их сочувственных взглядов! Будут они мне повиноваться, как прежде, увидев меня в таком положении? Способен ты, друг, представить себе бога, засунувшего голые ноги в бочонок с горячей водой? Молился бы ты такому богу? И болеют ли вообще боги? А разве я не бог?

Китаец вытер досуха ноги властителя и обмотал их большим куском мягкой белой ткани.

Снаружи один из стражников доложил, что прибыл гонец со срочным донесением для хана.

– Пусть подождет! – сказал властитель ученому–китайцу. А тот в свою очередь прокричал этот приказ стоявшему у входа в дворцовую юрту телохранителю.

И там сразу все стихло. Хан продолжил свою мысль:

– Нет–нет, друг мой! Стоит хотя бы нескольким из них увидеть меня задравшим халат и с голыми ногами в воде, и о поклонении мне как земному божеству можно забыть навсегда.

– Но ведь это для них не тайна, – продолжал упорствовать китаец.

– Догадываться и видеть собственными глазами – разные вещи! Многие способны поверить лишь после того, как сами убедятся в том, о чем они до тех пор лишь догадывались, мой друг.

Целитель из империи Хин с улыбкой кивнул. Ему, наверное, было совершенно безразлично, принимают ли подданные этого властителя кочевников за бога или нет, но то, что Чингисхан сам себя считает божеством, его умиляло.

– Вам пора отдохнуть, – строго проговорил он, после чего властитель послушно прилег и укрылся.

Снаружи снова послышался голос стражника: у гонца, мол, действительно очень важные новости.

– Спроси, – повелел хан ученому–китайцу, – не надвигается ли на нас враг?

Целитель приблизился к выходу, откинул синий полог и обменялся со стражником несколькими словами. После чего вернулся к Чингисхану и передал ему, что опасаться нападения неприятеля пока не приходится; однако, как утверждает гонец, весть он принес безрадостную.

– Я – раб! – сказал вошедший.

– И что? Может быть, рассчитываешь выйти из дворцовой юрты свободным?

– Не потому я здесь, властитель: я пришел, чтобы сказать тебе, что был четыреста пятидесятым человеком из того торгового каравана, который ты в начале этого лета отправил в Хорезм, где мы, как и много лет подряд, должны были поменять шкуры белых верблюдов, красную кожу, соболиные и горностаевые меха на те товары, что ты пожелал.

– Да, таково было мое желание, раб!

В дворцовую юрту зашли Джучи и Джебе и приблизились к хану.

– Продолжай, раб!

Невысокого человека в порванной одежде начала бить дрожь, ведь все собравшиеся в юрте не сводили с него глаз. Ему, конечно, никогда прежде не доводилось видеть хана вблизи. И кроме того, он был совсем без сил после долгого пути и всего того, что пережил.

– Я четыреста пятидесятый человек… – снова выдавил он из себя, но Чингисхан перебил его:

– Это мы уже слышали, раб! – Хан проговорил это милостиво и даже удостоил его улыбки.

– Да, – пробормотал раб, – но остальные четыреста сорок девять человек убиты.

– Убиты?

– Да, убиты. Я последний из четырехсот пятидесяти, – повторил гонец. – Мне подарили жизнь, чтобы я, четыреста пятидесятый, донес до вашего слуха, что остальных убили. Да, так мне было приказано.

Гонец пошатнулся, потом его затрясло, и он повалился на ковер. По знаку хана к нему подбежало несколько слуг и рабов. Они растерли его лицо пахучей жидкостью, а потом влили в рот настой, который им дал китайский целитель. Когда гонец открыл глаза, перед ним стоял хан, который и сказал ему:

– Радуйся: с сегодняшнего дня ты больше не раб.

Маленький человечек улыбнулся, и тогда Чингисхан спросил, видят ли теперь его глаза и слышат ли уши.

Гонец слабо кивнул.

– Подложите ему шелковые подушки, чтобы его измученное тело отдохнуло.

Слуги донельзя удивились, но, конечно, повиновались. Вот и вышло так, что маленький человечек, считанные минуты назад еще раб, сел в своих лохмотьях на шелковые подушки и начал свой рассказ с того, как наместник пограничной крепости Отрар набросился на монголов с обвинениями, что они все, дескать, лазутчики и наемные убийцы.

– Он разграбил весь наш караван. А потом заставил нас всех встать на базарной площади на колени лицом к стене. Потом откуда ни возьмись набежала тьма хорезмских воинов и всем, кроме меня, отрубили головы. А меня, ничтожнейшего раба, оставили в живых, чтобы я принес тебе весть об этом избиении твоих верных слуг.

– Имя наместника Отрара знаешь?

– Да, его зовут Гаир, мой хан.

– Гаир, – Повторил Чингисхан, взглянув на Джебе и Джучи. – Гаир – это еще не Мухаммед! Самоуправство наместника Отрара приведет Мухаммеда в бешенство, и он выдаст мне этого негодяя! Или ты считаешь, что этот Гаир действовал по повелению Мухаммеда?

– Об этом мне ничего не известно.

– Нет, этого не может быть, – сохраняя полное спокойствие, проговорил хан. Он даже не распалился. – Как повелитель Запада, имя которому Мухаммед и который сам себя называет тенью Аллаха, предстанет перед своим богом, став подлым убийцей беззащитных?

– Может быть, всему виной корыстолюбие наместника? – осторожно предположил Джебе.

– Так ли это? – спросил Чингисхан.

– И это мне неизвестно, – ответил сидевший на шелковых подушках маленький человечек.

Можно было подумать, что с того момента, как ему подложили эти подушки, робость в присутствии хана оставила его.

– Ты мне больше не нужен, – сказал Чингисхан. – Но как только этого Гаира приволокут в нашу орду, я пошлю за тобой. По моему приказу ты отомстишь ему за гибель четырехсот сорока девяти человек. Я сам буду присутствовать и наблюдать вместе со всеми, как ты вольешь в глотку человека, убившего столько людей из нашего каравана, расплавленное серебро.

Лицо маленького человечка расплылось в детской улыбке, когда он ответил:

– О да, мой хан, расплавленное серебро!

И, быстро вскочив на ноги, он бросил восторженный взгляд на Чингисхана. Только после того, как слуги сделали ему знак следовать за ними, он пошел по направлению к синему пологу.

Чингисхан велел Джучи составить представительное посольство во главе с высокородным нойоном и немедленно направить его к Мухаммеду, чтобы сообщить о происшедшем и потребовать немедленной выдачи наместника Отрара.

И той же ночью посольство выехало за пределы главного лагеря у Керулена.

Чингисхан не был склонен придавать этому событию большого значения и в последующие дни и даже недели ни разу к нему не возвращался: он доверял Мухаммеду и был уверен, что во всем повинен стяжатель наместник, которого и следует покарать. Но высокое посольство все не возвращалось, и хан начал терять терпение. Неужели Мухаммед все–таки предал его?

– Пусть придет Тататунго с бумагой, на которой нарисован Хорезм!

– Ты думаешь о войне? – спросила Чингисхана его супруга Борта.

– Если Мухаммед, с которым я долгие годы обменивался торговыми караванами, вздумал обмануть меня, я буду молить богов, чтобы они укрепили мое сердце и позволили страшно отомстить за нанесенную обиду.

В тот вечер Чингисхан призвал в дворцовую юрту всех своих сыновей. Даже Угедей и Чагутай прискакали с Онона и Туле. Когда Тататунго принес рисовую бумагу с изображением Хорезмского царства, все начали рассматривать эту огромную страну, включавшую в себя весь горный Иран, курдско–армянские горы, вплоть до Инда, долины Амударьи и Сырдарьи, а также все плоскогорье между Аральским и Каспийским морями.

Чингисхан долго не произносил ни слова.

Неожиданно для всех первой высказалась Борта:

– Если ты замыслил отправиться в военный поход, во время которого тебе придется переправляться через бурные потоки и преодолевать крутые перевалы, не забывай и о том, властитель, что ни одному из явившихся на свет существ не суждено жить вечно.

Чингисхан поднял на нее испуганный взгляд. Да и сыновья так и прикипели глазами к матери.

А Борта продолжала:

– Когда твое, подобное высокому и стройному дереву, тело начинает клониться к земле, кому ты намерен передать свои похожие на конопляные стебли народы? Когда твое тело, подобно стоящей на постаменте мраморной колонне, накренится и вот–вот упадет, кому ты доверишь свои похожие на стаи птиц народы? Имя какого из четырех своих сыновей, каждый из которых стал знаменитым военачальником, ты назовешь? Твоя воля священна для них, властитель! Я, недостойная, сказала то, о чем размышляла давно!

Чингисхан подошел к своей супруге, обнял ее, поцеловал в лоб и радостно воскликнул:

– Хотя Борта всего лишь женщина, слова ее исполнены глубокой мудрости. Никто из вас, ни мои братья, ни мои сыновья, ни все вы, мои приближенные, никогда таких мыслей при мне не высказывал! Да и сам я забыл и думать об этом, как будто не был наследником моих предков. Я спал как бог, как будто мне не суждено умереть.

Сказав это, он сел, и все остальные тоже сели. Многочисленные младшие жены хана находились в полутьме у стен дворцовой юрты, лишь его супруге Борте было позволено оставаться рядом с ним.

Потом хан снова обратился к собравшимся:

– Старший из моих сыновей – Джучи! Как ты, Джучи, относишься к тому, что сказала твоя мать?

Однако вместо Джучи откликнулся Чагутай:

– Обратившись к Джучи, не хочешь ли ты, отец, дать нам понять, что остановил свой выбор на нем? Разве не похитили твою супругу, и значит, мою мать, меркиты? И разве не в лагере меркитов родился Джучи? Уверен ли ты, что он и в самом деле твой сын? И не потому ли ты назвал его Джучи – Гость, – потому что не знал точно, твой ли он сын? Может ли он при этом наследовать тебе?

Джучи вскочил, охваченный гневом и нестерпимой обидой, и схватил Ча1утая за грудки.

– Отец никогда не делал различий между нами. Как же ты осмелился усомниться в моем происхождении? В какой из доблестей ты превзошел меня, Чагутай? Разве что в упрямстве… Если ты обойдешь меня в стрельбе на расстоянии, я готов отрубить свой большой палец! Если ты победишь меня в борьбе, я останусь лежать на том месте, где ты меня повалишь!

Все смотрели на Чагутая с упреком, а старый воин Кокочо, один из тех, кто всю жизнь был рядом с ханом, выступил вперед и обратился к нему с такими словами:

– Почему, Чагутай, ты так распаляешься? Всем известно, что все надежды твой царственный отец связывал с тобой!

Джучи с Чагутаем разошлись и оправили свои одежды. А бывалый воин снова заговорил:

– Вы взрослые мужи и прославленные военачальники. И только что вцепились друг в друга, как несмышленые дети. Еще до вашего рождения небо со всеми своими звездами перевернулось. Все люди стали врагами. Они оставили юрты и кибитки и занялись воровством и грабежами. В такие времена люди живут не так, как им положено, а враждуют. Ты злишься, ты не в себе, Чагутай! Но разве вы все не вышли из одного и того же жаркого материнского лона? Ты несправедлив, когда подозреваешь и обижаешь свою мать! Неужели ты, Чагутай, хочешь, чтобы ее материнская любовь к тебе охладела? В те времена, когда ваш отец собирал великую империю монголов и когда все еще могли видеть его залитую кровью голову, когда подушками для сна ему служили рукава халата, а сам халат был единственной подстилкой, когда свою жажду он утолял собственной слюной, вашей матери приходилось очень не сладко рядом с ним. Она воспитала вас, Чагутай и Джучи, Тули и Угедей. Прежде чем самой съесть кусочек, она отдавала все вам, и иногда ей приходилось просто–напросто голодать. Таская вас на закорках, она не переставая думала о том, как вырастить вас настоящими мужчинами. Когда она чистила ваши десны и зубы, думала о том времени, когда вы подрастете, будете по плечо взрослым и сможете скакать верхом. Все свои мечты она связывала только с вами. У супруги нашего великого властителя Чингисхана ум такой же ясный, как солнце, и такой же необъятный, как море! – закончил старик.

Хан поблагодарил своего верного сподвижника Кокочо и сказал:

– Ведь он во всем прав, согласись, Чагутай! Почему ты позволил себе свысока отозваться о Джучи? Чтобы я никогда больше такого не слышал!

Чагутай ухмыльнулся и недобро проговорил:

– О силе Джучи и прочих его достоинствах никто не спорит. Тех, кого убили его злые слова, на самых больших повозках не увезешь. И после смерти не ограбишь!

Чингисхан раздраженно прикрикнул на него:

– Умолкни! Или предложи что–нибудь дельное и полезное для всех нас!

– Я вот что хочу сказать, – уже более спокойно проговорил Чагутай, – Мы с Джучи – старшие сыновья. И хотим все наши силы отдать делу отца. А того из братьев, кто забудет о своем долге, пусть другой рассечет мечом надвое! Самый рассудительный из нас Угедей. Давайте же все вместе изберем наследником Угедея, нашего брата. Пусть Угедей, отец, постоянно будет рядом с тобой, и ты, отец, научишь его управлять империей и крепко держать в руках золотую узду власти. Так будет правильно.

– А ты что скажешь, Джучи? – спросил Чингисхан.

– Чагутай сказал то, что хотел бы сказать и я, отец. Мы все будем служить тебе!

– Хорошо, – согласился хан. – Но крепко держите свое слово и не давайте народу повода поднимать вас на смех! – После чего Чингисхан повернулся к Угедею и спросил: – А ты что на это скажешь?

Взгляды всех собравшихся были обращены на третьего сына. Тот встал и твердо проговорил:

– Неужели я должен ответить: «Я не смогу»? Вот мой ответ: я отдам твоему делу, отец, все свои силы. Опасаюсь только…

– Чего ты опасаешься? – перебил его хан.

– Я опасаюсь только того, что когда–нибудь среди моих наследников появятся и такие, что если их обернуть в скошенную траву, ни коровы, ни быки жрать ее не станут. А если обложить их жирным мясом, даже голодные псы к нему не прикоснутся. Я боюсь, что будут рождены и такие, что не смогут поразить стрелой пробегающего мимо хандакайского оленя и на большом расстоянии не попадут в суслика. Вот какие сомнения тревожат меня. Больше мне сказать нечего, отец!

Чингисхан повернулся к своему четвертому сыну – Тули, и тот проговорил:

– Я буду стоять плечом к плечу с моим старшим братом Угедеем. Если он забудет о чем–то, я ему напомню, а если заснет, разбужу. Я поклянусь ему в вечной дружбе, я стану плеткой для его гнедого скакуна. И слову своему никогда не изменю, он всегда найдет меня рядом с собой. Я пойду вместе с ним в самый дальний поход и в самом быстротечном бою буду при нем.

После этого на некоторое время в дворцовой юрте Чингисхана наступила полная тишина. Потом хан встал и обратился ко всем, кого собрал у себя:

– Жили однажды две змеи. У одной из них было мною голов и лишь один хвост, у другой – много хвостов и только одна голова. С приходом зимы им пришлось искать подходящую нору. Одна змея легко проскользнула в первую попавшуюся, а другая, многоголовая, никак не могла решиться: каждая из голов предлагала что–нибудь другое, и под конец змея околела от холода.

Чингисхан перевел дыхание и оглядел всех по очереди.

– Итак, властителем может быть только один. Я назначаю моим наследником Угедея. И еще скажу всем вам, моим родным и приближенным: если среди наследников Угедея появятся столь ничтожные, что ни коровы, ни быки не станут жрать скошенную траву, в которую они будут завернуты, и даже голодные псы не прикоснутся к жирному мясу, которым они будут обложены, то почему бы к тому времени не родиться достойному наследнику у других моих сыновей?

Сказав это, он подошел к каждому из сыновей, поцеловал в лоб и каждому прошептал на ухо, что они должны быть особенно благодарны своей матери: ведь это она навела его на мысль о назначении наследника.

После не слишком долгого, но пышного обеда, когда слуги начали обносить гостей напитками, Чагутай шепотом спросил отца:

– Ты на меня не рассердился?

– Рассердился? Нет, – ответил хан. – Но ты по своему обыкновению поспешил и наговорил лишнего. Тот, кто стремится к величию, Чагутай, тот не заговорит прежде, чем его спросят, и даже когда спросят, должен оставаться сдержанным. Заговорить прежде времени – все равно что ковать холодное железо!

Потом Чингисхан повернулся к своему сыну и наследнику Угедею:

– Мне известно, что ты держишь в почтительном подчинении всех своих жен, детей и слуг. Тот, кто способен властвовать в своей юрте, как ты, Угедей, тот сумеет править и великой империей монголов, а тот, кто держит в строгом повиновении свой десяток, достоин со временем стоять во главе тысяч и сотен тысяч.

– Благодарю тебя, отец!

Чингисхан встал и подошел к Тули. Тот сидел, как обычно, в окружении женщин и налегал на рисовую водку, громко пел и махал руками музыкантам. Тули не заметил даже, что отец стоит совеем рядом у одной из деревянных опорных колонн и не сводит с него глаз. Чингисхан приказал одному из слуг подозвать Тули. Когда тот предстал перед отцом и непонимающе уставился на него своими воспаленными глазами с красными прожилками, хан сказал ему:

– Ты хороший воин, но властитель из тебя вышел бы никудышный. Поставленный над войском, ты знаешь, что есть люди и повыше тебя и что от них–то ты и получишь приказ. А от кого ты стал бы дожидаться приказа, сделавшись властителем? Бот то–то и оно! И сдержать тебя было бы некому, и сам бы удержу не знал бы. Знай, Тули: властитель, который сдается рисовой водке, ни владений своих не сохранит, ни славы не добудет!

Когда Тули вернулся к женщинам, те встретили его смехом, потому что от их глаз не укрылось, что отец был к нему неблагосклонен. И все они стали наперебой протягивать сыну властителя чаши и сосуды с рисовой водкой, подбивая пить еще и еще.

– Да, и выпью! Выпью! – кричал он смеющимся женщинам и девушкам, плясал и подпрыгивал под музыку, бросая в головы слугам опустошенные им тонкостенные сосуды. – Я не властитель, надо мной стоят другие, – кричал он, поглядывая в сторону отца. – И раз надо мной есть другие, самые главные, то я буду пить и пить, потому что тот, кто надо мной, все за меня и решит! – И взмахнув руками, как птица, Тули повалился на завизжавших от радости женщин и девушек. – Да, я в его власти! Но в один прекрасный день, – заорал Тули, перекрывая все остальные голоса, – в один прекрасный день тот, кто стоит надо мной и в чьей я власти… тот, кто, по словам моей матери, подобен высокому дереву… когда он начнет клониться к земле… да–да, так она и сказала… что ж, тогда… тогда я…

– Тули! – вскричал Чингисхан.

– …тогда я провозглашу свою собственную империю и буду пить, пить день и ночь, пить без конца… а девушек и женщин у меня будет куда больше, чем у того, кто стоит надо мной и в чьей я власти! А потом…

Телохранители хана подбежали к Тули и распластали его на ковре как червяка. Он мгновенно потерял дар речи, да и женщины сразу испуганно умолкли и прикусили языки. Слуги закатали Тули в тонкий ковер и вынесли из дворцовой юрты.

Чингисхан велел уйти всем, кроме Джебе, Угедея и Джучи. Разложил на низеньком столике из красного дерева карту Хорезма со всеми его реками, горами, долинами и городами.

– Горе ему, если он замыслил измену!

– Он сильнее, мой хан! – сказал Джебе.

– Я всегда был слабейшей стороной, но победа всегда оставалась за мной. Так или нет, Джебе? Ты, наверное, до сих пор обдумываешь слова этого пронырливого краснобая, купца из Хорезма, который говорил: «Блеск войска Чингисхана по сравнению с сиянием воинства шаха Хорезма – все равно что свет свечи по сравнению с яркостью золотисто–красного солнца!»

Джучи заметил, что до возвращения посольства полной ясности нет.

– Ему давно пора быть здесь, – сказал Угедей.

– Известно, какие пиры любит закатывать Мухаммед, – сказал Джучи. – Вполне возможно, что их задержали на пирах!

И как раз в это мгновение, откинув полог, в юрту вбежал один из телохранителей и воскликнул:

– Они совсем близко, мой хан!

Вскоре в дворцовую юрту ввели восьмерых из высокого посольства, изможденных, в грязном рванье, с обожженными бородами.

– Кто так поступил с вами? – тихо спросил хан, словно ни о чем не догадываясь.

– Люди Мухаммеда, – ответили ему послы.

– По его приказу?

Они закивали. И только теперь Чингисхан заметил, что головы у них бритые.

– Где главный посол, первый среди вас?

– Он казнен!

– А что вам сказал Мухаммед?

– По твоему повелению мы потребовали выдачи наместника Отрара Гаира, и тогда Мухаммед сказал, что не собирается отчитываться перед тобой, кочевником с песьей душой!

– Так и сказал?

– Да, так!

– А еще что он говорил? – допытывался хан.

– Он говорил, что сам он – тень Аллаха и второй Александр. В отличие от тебя, мой хан: ты, дескать, неверный пес, пожирающий траву и выброшенные сгнившие кишки!

– Больше он ничего не сказал?

– Нет.

Все остальные подтвердили это кивками. Наступившее в дворцовой юрте молчание становилось угнетающим. Хан вернулся к своему трону, сел, опершись локтями о колени и спрятав лицо в ладони. В такой позе он просидел долго, очень долго. Никто не осмеливался ни слова произнести, ни с места сойти, ни пошевелиться. Спускалась ночь. В проеме зарешеченной крыши юрты заблестели первые звезды.

Тут хан встал и перевел свой взгляд на оборванных послов с обгоревшими клочковатыми бородами. И вдруг его лицо побагровело, приняло свирепый вид, а на правом виске вздулась и задергалась жила. По его знаку телохранители вывели всех восьмерых наружу. После чего хан грозно проговорил:

– Пусть это даже будет стоить мне жизни, я отвечу на это оскорбление! Боги видят, что не я был причиной несчастья, которое он накликал на себя, на свой народ и свою страну! Война!

И той же ночью первые стрелогонцы оставили главную орду, чтобы доставить приказы в самые отдаленные лагеря. Они помчались даже в сторону Йенпина, к Мухули, которому Чингисхан повелевал незамедлительно перевести несколько сильных колонн китайских воинов под командованием монгольских военачальников в сторону Алтая. Там они поздней осенью соединятся с войском Чингисхана и перейдут в его подчинение.

Собрав несколько дней спустя своих военачальников, хан обсудил с ними подробный план похода, и только после этого сотни стрелогонцов помчались в ближние лагеря и орды: к Онону и верхнему Керулену, к Селенге и Туле.

Под охраной нескольких тысяч воинов большие караваны двухколесных повозок первыми вышли из лагеря и двинулись через степь, где к исходу лета увядали последние цветы.

На повозки погрузили отдельные части разобранных метательных и осадных машин и орудий, которые разбрасывали «летучий огонь». Да, внушительное это было зрелище: бесконечные караваны повозок, запряженные черными яками, пронзали пожелтевшую степь как черные стрелы. Иногда начинало казаться, будто они вовсе не продвигаются вперед, а лежат подобно упавшей в густую траву стреле, черной и неподвижной. Но это только чудилось из–за огромной отдаленности и прозрачного, чистого воздуха. Смотри сквозь этот воздух сколько угодно – никакого движения не увидишь!

В начале осени сам Чингисхан во главе основных сил своей конницы ушел из лагеря у Керулена, слился в степи с войсками, подошедшими со стороны Онона, Селенги, Туле и Орхона. И как и было предусмотрено, поздней осенью оказался в предгорьях Монгольского Алтая. Здесь Чингисхан как бы случайно обронил, обращаясь к своей свите:

– Все мои чаяния и помыслы связаны с тем, чтобы усладить жизнь моих друзей и телохранителей, наших жен, невест и дочерей, сравнимых только с сияющими лучами восходящего солнца. Я хочу, чтобы все они сладко пили и ели, наряжались в расшитые золотыми нитями одежды, чтобы их, наших женщин, подносили к лошадям на носилках, чтобы у них было вдоволь чистой воды и лучшего вина, чтобы у их животных были самые тучные пастбища и чтобы они никогда не притрагивались к колючкам и сорным травам.

Это случилось в тот день, когда конница настигла давно ушедшие вперед караваны высоких двухколесных повозок. Конница остановилась у западных склонов Алтая, а караваны с прикрывающими их тысячами воинов продолжили свой путь.

После сказанного Чингисхан устроил пир для своих друзей, телохранителей, жен, невест и дочерей. Все говорили о близящейся войне, все ругали Мухаммеда, и каждый вызывался влить в глотку наместника Отрара Гаира расплавленное серебро. Громче всех визжали младшие жены властителя. Чтобы обратить на себя внимание хана и снискать его благосклонность, они старались перещеголять одна другую, придумывая все более и более страшную кару для Хорезма.

– Отруби четыремстам пятидесяти жителям Хорезма головы и забрось их метательными машинами в другую крепость! – воскликнула одна из них.

– Конечно! Они все до смерти испугаются и сразу сдадутся! – поддержали ее другие.

– Четыреста пятьдесят? Мало! Четыре тысячи голов!

– Пять тысяч!

Несколько младших жен упали перед ханом на колени и, обнимая его нош, умоляли:

– Десять тысяч!

– А еще поверни одну из рек вспять, чтобы она затопила весь город!

– Да, пусть они захлебнутся водой и утонут!

– Накажи их водой! Напусти на них реку!

Хан встал, поднял руку, повелевая всем успокоиться, и объявил во всеуслышание:

– Хорошо, я стану для них карой господней!

Всеобщее волнение достигло предела. Среди приближенных хана не нашлось ни одного, кто предостерег бы властителя или предупредил, что кары, уготованные им Хорезму, во много–много раз превосходят понесенные им потери и убытки. Только ученый–звездочет Берды из Хси—Хсии добрался до одного из приближенных хана и сказал:

– То, что собирается сделать хан, несправедливо. Он хочет отомстить за смерть четырехсот пятидесяти монголов, разрушив могучее государство, в котором живут миллионы людей, в котором есть свои медресе и мечети, книгохранилища, сведущие в письме и чтении ученые люди, он готов разрушить и предать огню дома и сады, дворцы и замки! Тысячу лет спустя после нашей смерти люди будут проливать слезы при воспоминании о том, что мы разрушили этот очаг мусульманской культуры!

– Пусть плачут! Пусть стенают! – ответил ему приближенный хана. – Прочь, старец! Может быть, ты и умеешь читать по звездам, но в происходящем на земле ничего не смыслишь!

– Пропусти меня к хану! Я обязан предостеречь его!

Но приближенный лишь усмехнулся в ответ:

– Ты не успел бы даже договорить до конца, как женщины, да, одни только женщины, разорвали бы тебя на куски, словно дикие львицы.

– Меня это не страшит! Клянусь тебе жизнью, клянусь всеми моими знаниями, высокородный господин, я должен предстать перед Чингисханом!

– Поди прочь! – отшвырнул его от себя приближенный хана. – Убирайся, пока на тебя не обратили внимание телохранители!

– Нас будут проклинать! Даже через тысячу лет, слышите, высокородный господин, через тысячу лет любого охватит испуг при слове «монгол»! Нас будут проклинать: мы идем на страну мечетей и медресе, на страну дворцов, садов и книгохранилищ.

– Хану не нужны ни книгохранилища, ни дворцы – ничего из того, что ты перечисляешь. Великий Чингисхан и его великая империя возвысились без всех этих вещей. Наша империя будет жить еще долго после того, как развалины Хорезма уйдут под песок и превратятся в безжизненную пыльную степь.

– О, высокородный господин! – взывал звездочет

Приближенный хана отталкивал его все дальше и дальше. Он был даже слишком добрым и снисходительным – ведь он запросто мог бы позвать стражников! О чем он и сказал звездочету.

– Да, позови их! Позови! – не сдавался старик. – А вдруг хан обратит на меня внимание, заметит и позовет? Я не боюсь смерти, высокородный господин! Если бы только я смог спасти Хорезм ценой моей жизни! Если бы я мог отдать ее ради этой страны великой культуры, я сделал бы это с чистым сердцем!

– Ты бредишь!

– Я? Брежу? Вы сделаны из камня, высокородный господин, а сердце ваше – из железа. О вашей голове я и говорить не желаю, она того не стоит.

Утром звездочета Берды из Хси—Хсии нашли мертвым на дне пропасти. Он сам прыгнул вниз со скалы. Это случилось той самой ночью, когда Чингисхан задавал большой пир для всех близких, для их жен, дочерей и невест.

Когда о смерти звездочета доложили тому самому приближенному хана, он лишь улыбнулся.