Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Глава 16
МЕРТВЫЕ НА СНЕГУ

Чингисхан оставил позади почти безжизненную пустыню между Алтаем и Тянь—Шанем как раз к приходу зимы. Никаких стычек с противником пока не было. Может быть, Мухаммед даже не знал, что на него надвигается властитель монголов с его сотнями тысяч воинов? У отрогов Небесных гор [14] хан разделил свое войско, послав сильное левое крыло к югу, где оно должно было перейти через перевал между Гиндукушем и Памиром.

– Вы пойдете в обход, – объяснял хан, – и выйдете Мухаммеду в тыл. Дождитесь нас – и тогда уже мы ударим с двух сторон!

Хан проговорил это таким тоном, будто речь шла о военных играх у Керулена, за которыми приятно наблюдать с вершины одного из холмов. Не заблуждался ли он относительно размеров и военной мощи Хорезма? «Вы пойдете в обход!» – сказал он. Неужели он не рассчитал, что на этот обходный маневр потребуется вся зима и еще часть весны в придачу? Представлял ли он себе этот трудный, долгий, полный немыслимых тягот путь?

Да, он все знал и все предусмотрел, потому что несколько дней спустя сказал Джебе:

– Представляю, как поразится Мухаммед, когда узнает, что я именно зимой решил перейти через горы. Да еще через такие горы, что возвышаются над облаками, как престолы богов в небе. Я с моим войском ворвусь в его цветущую страну вместе с первыми весенними ливнями!

Но пока что до этого было еще далеко, ибо одно препятствие он явно недооценил – сам Тянь—Шань. Горы простирались перед монголами подобно стене из льда и снега и закрывали перед ними доступ в Хорезм. Здесь воинов великого хана поджидали снежные бури, лавины, ледники, страшные обрывы и теснины и множество других опасностей, о которых они даже не догадывались. Таинственные вершины носили гордые имена богов. Это были священные горы, и нога человека здесь еще не ступала.

Через две недели хан вынужден был признать, что допустил ошибку. Разумеется, он об этом никому не сказал, даже своим сыновьям и военачальникам. Он поступил именно так, как поступал всякий раз, обнаруживая собственную ошибку: собрал в кулак всю свою несокрушимую Волю, сделался жестоким и безжалостным. Стремясь к одной–единственной цели, властитель монголов не видел и не слышал никого из тех, кто хотел бы открыть ему глаза на правду. Зачем? Он и без советчиков разберется…

– Верховных военачальников и тысячников ко мне! – повелел он однажды утром.

Прошел день и еще полдня, пока они у него собрались. Многие явились в порванных меховых шубах, с распухшими руками и ногами. Привыкшие к победам бравые воины стояли перед ханом в этом мире застывшего снега и льда с потухшими взглядами. Ничего хорошего от этой встречи у хана они не ждали.

– Отставшие от войска без моего позволения должны быть без промедления убиты тысячниками, сотниками или десятниками. Если ни одного из начальников рядом не окажется, пусть отстающего убьет ближайший к нему воин. Если кто–нибудь из обоза оставит свою повозку или не починит сломанную, он должен быть убит на месте.

– Большинство погонщиков яков – женщины и девушки, мой хан! – заметил один из тысячников.

– А кто заставлял их участвовать в походе? Ответь мне: что потребуется тебе перед стенами таких городов, как Отрар, Бухара и Самарканд, – женщины и девушки или метательные машины с их повозок?

– Мой хан! – выступил вперед один из военачальников. – Уже сейчас от войска отстало больше тысячи обессиленных и отморозивших руки или ноги воинов. Сколько таких будет, когда, повинуясь твоему приказу, мы перейдем через Небесные горы?

– Сто тысяч! Или двести тысяч! – вскричал Чингисхан.

– О-о, властитель! – выдохнули одновременно три тысячника, а первый повторил упавшим голосом:

– Сто тысяч! О мой хан!

– Отдать за четыреста пятьдесят убитых монголов сто тысяч других монголов? – набрался мужества второй.

– А сколько их поляжет в самом Хорезме? – не удержался третий.

– Да если и пять раз по сто тысяч – пусть! – ответил им всем Чингисхан. – Я – бич божий! Разве не заслуживает наказания этот испорченный народ за то, что терпит такого повелителя?

Властитель прошелся по снежному насту; подходя к одному военачальнику за другим, заглядывал им в глаза, загадочно улыбался. Остановившись перед теми тремя тысячниками, которые осмелились вслух выразить свое недовольство, сказал:

– Как же, наверное, вопят и негодуют ваши воины, когда их начальники визжат, как старые немощные бабы? – Чингисхан быстро повернулся к своим телохранителям и приказал им: – Бросьте этих крыс голыми в снег, а их шубы отдайте тем, кто мерзнет! – И еще хан сказал: – Куда легче идти на Хорезм с сотней или двумя сотнями тысяч воинов, которые следуют за мной без тени сомнения, чем с четырьмя или пятью сотнями тысяч, чьи стоны и вздохи всех сковывают.

После этого военачальники разъехались. Хан все устроил таким образом, что все они должны были проехать мимо тех троих, которые голыми лежали на снегу. Головы им успели отрубить. Когда тысячники отъехали на порядочное расстояние и Чингисхан тоже сел в седло, над перевалом задул сильный северный ветер. И скоро тела казненных совсем замело…

Тенгери был в том главном клине, которым предводительствовал сам хан, а Саран – в караване повозок, доверху нагруженных отдельными частями метательных и осадных машин, а также орудий «летучего огня». Перед Тенгери ехал верхом или плелся по снегу Бат. Случались дни, когда они больше двигались в лешем строю. Саран и Тенгери не виделись уже больше месяца. Расстались они в долине, у самого подножия Тянь—Шаня.

Лошади шли по брюхо в снегу. У многих от холода лопались жилы, и воинам пришлось обматывать им копыта и ноги шерстью яков. А ведь войско не пробилось пока к верхней части плоскогорья; здесь еще попадались ели, невысокие тополя и клены, так что по ночам можно было погреться у костров. Да, этот переход потребовал немалых жертв. Мертвые оставались на снегу, как черные поленья. А некоторые провалились в глубокий снег по плечи и замерзли с поднятыми руками и открытыми ртами. Кое–кто замерз вместе со своими лошадьми, не выпуская из окостеневшей руки плетки. Они, обледеневшие, казались высеченными из камня. И это притом что войско Чингисхана еще не дошло и до середины Тянь—Шаня.

Пришел день, когда Бат крикнул, оглядываясь по сторонам:

– Деревьев впереди нет!

И хотя из–под меховой шапки были видны только его глаза, от Тенгери не укрылось, что Бата трясет от страха.

– Впереди никаких деревьев нет! – еще раз крикнул Бат, словно опасаясь, что Тенгери и остальные не поймут, чем это грозит.

Тенгери кивнул. «А что ему ответить?» – думал он, глядя на бескрайние снега. Да, леса, и без того редкие, остались позади. Впереди только снежные наносы, обледеневшие каменные стены со свисающими сосульками и глубокие пропасти во льду и снегу, а над всем этим – серое давящее небо. Время от времени доносилось предсмертное ржание скользящих вниз по обледеневшему насту, срывающихся и падающих в пропасть лошадей, звуки глухих ударов в этой бездне и их отражение – и конный переход по бескрайней снежной пустыне продолжался.

Вдруг лошадь Бата как–то накренилась и повалилась на льдистую корку снежного покрова, которую ветер вылизал до блеска. Тенгери и другие из его десятка поспешили к нему, чтобы высвободить из стремени его ноги – караковый жеребец придавил Бата. Когда Хунто это удалось, все заметили, что жеребец сломал переднюю и заднюю ноги. В состоянии, близком к умопомрачению от радости, Тенгери и все остальные навалились на обреченное животное, вспороли ему ножами жилы и жадно пили его горячую кровь, а потом уже наелись вдоволь жареной конины. С наступлением темноты они закапывались в снег, жались друг к другу и ворочались, как звери, пока не забывались тяжелым сном, заметенные снегом.

Тенгери каждую ночь являлась во сне Саран, ведь он целыми днями только о ней и думал. Он видел ее бредущей рядом с повозкой и переворачивающей лицом кверху каждого лежащего на снегу воина, а вдруг это он, Тенгери? Она, конечно, тоже целыми днями думала только о нем. Он тихо шептал под снегом ее имя, и ему чудилось, будто он слышит в ответ: «Черный!» Как это страшно, когда тебе ночь за ночью снятся упавшие на снег воины и белые скелеты лошадей! Или казни! Просыпаясь, Тенгери всякий раз спрашивал себя: «Жива ли она?» И иногда стонал сквозь зубы: «Газель!»

Тогда Бат толкал его рукояткой плетки в бок.

– Какие тут газели? Привиделись они тебе, что ли, газели эти? Здесь даже волка не встретишь!

Сколько раз Тенгери давал себе слово не думать больше о бредущей за повозкой и вглядывающейся в лица трупов Саран. Он заставлял себя мысленно возвращаться к дням мирной жизни у Керулена, к голубой реке и синему небу над ней, к камню с изображением Саран, которое он так и не закончил. И наконец, к призывному звуку трубы из лагеря: «Война!» Тогда он, ликуя от несказанной радости, погнал своего гнедого к юрте, стоявшей у вершины округлого холма, где его ждала Саран. Едва увидев друг друга, они оба воскликнули: «Война!» И скрылись в юрте, где обнялись и шептали друг другу, забыв обо всем: «Война! Теперь мы сможем бежать! Мы убежим! Наконец–то!» Тогда, конечно, никто из них и представить не мог, какие тяготы их ждут в горах. И вот они в самом сердце Тянь—Шаня, перед ними его перевалы, ледники и вечные снега. Тенгери думал: «Отсюда обратного пути нет, отсюда не убежишь. Саран знает это теперь не хуже меня. Она знает, что мы можем встретиться в долине по ту сторону гор, если каждый из нас отдаст за это все! И значит, нам предстоит пробиться сквозь этот мир льда, снега, порывистого ветра и лежащих при дороге мертвецов. Только после этого мы можем попытаться добиться того, к чему стремимся! Ты слышишь меня, Газель?» Ответом ему был только ветер.

Однажды Бат сказал, обращаясь к нему:

– Время между походом в империю Хин и этим походом мне не понравилось. Мне вообще не нравится, если я не на войне. Тогда я сам не свой, не знаю, кто я и зачем я.

Тенгери ничего ему не ответил, и Бат продолжил:

– Может, мне пасти овец, как старикам или одноглазым? Или ловить рыбу? Клянусь богами, я привык добывать на войне все, что мне хотелось и было нужно: овец и золото, жемчуг и коз, серебро и женщин!

Десятник громко рассмеялся, но смех его был горьким, это был смех через силу, который недолго длится.

– Знаешь, Тенгери, как я радуюсь, когда верхом на коне, с луком и мечом молнией набрасываюсь на врага!..

– Ты так говоришь, Бат, будто тебе хочется сесть здесь на снег и умереть!

– Если меня что и страшит, то только моя старость! Она накинулась на меня! Она сковывает мои руки и ноги, они болят! Скажи: может быть, эти проклятые горы и пропасти и есть наши враги?

Вот до чего договорился Бат на шестьдесят второй день похода через Тянь—Шань. Они как раз закопались в снег неподалеку от гребня высокой горы.

– Шестьдесят дней без солнца! Для монгола это все равно что быть похороненным заживо под чужим небом!

Несколько дней назад произошло страшное и неслыханное. Никто об этом не говорил вслух, но все только об этом и думали: страшным порывом ветра с ледника смело в пропасть сто восемьдесят девять воинов вместе с их лошадьми. Многие рассуждали так: выходит, на заснеженных вершинах все–таки восседают боги, а то, что они, вершины, все время окутаны непроницаемыми облаками, означает, что боги желают оставаться невидимыми. А почему? Очень просто: боги всегда негодуют, когда люди проникают в Небесные горы. Вот они и напустили на монголов злую снежную бурю, которая шутя сбросила в пропасть две сотни всадников.

Тенгери с Батом забились в расщелину. Лошадей они оставили совсем рядом. За ними лежали на снегу остальные пятеро из их десятка. Должно было быть еще трое, но они давно замерзли где–то в снегах Тянь—Шаня. И может быть, они даже не лежали на снегу, а стояли: в нем, таком высоком, некоторые умирали стоя. Бат долго не произносил ни слова, молча уставившись в пустоту. Потом достал мешочек, сделанный из желчного пузыря яка, достал из него высушенное и растертое в порошок мясо, пожевал его. У каждого было с собой по такому мешочку с растертым в порошок мясом. Полпригоршни его хватало для крепкого навара. Но здесь костра не разложишь, так что приходилось есть всухомятку.

– Где солнце никогда не заходит, никакая луна не взойдет! – ворчал Бат.

Но прозвучало это беззлобно, скорее насмешливо, чем с сожалением. Когда заморишь червячка, все–таки становится полегче…

Лошади терлись одна о другую, стоя в полной темноте. Иногда позванивала замерзшая сбруя, а когда они переступали ногами, лед потрескивал.

– В империи Хин ты был веселее, Бат. Я уже не говорю о Дзу—Ху! – сказал Тенгери. – Ну и горлохватом же ты был! Иногда ты был способен на подлости, иногда был наглым. Но и добрым ты бывал, Бат, да, добрым.

– Заткнись!

– А на свои ноги ты уже под Йенпином жаловался, помнишь, когда мы без лошадей, пешие…

– Да–да, я во всех битвах участвовал…

– …и каждая из них оставила на тебе свою отметину!

И они рассмеялись, они смеялись от души, забыв об ужасах этой ледяной пустыни. Но смех их вдруг оборвался, будто кто–то сжал им горло. Хунто, один из тех, что лежал за лошадьми, подполз к Тенгери и Бату и сказал:

– Все трясется! Горы заговорили!

– Вот видишь, – злился Бат, – чем выше мы поднимаемся, тем ближе мы к богам. И чем ближе мы к ним, тем больше они сердятся.

Они втянули в глубь расщелины одного за другим всех пятерых. А оставшиеся снаружи лошади как бы живой стеной отгораживали их от ледяного мира.

Бат ругался: лучше каждый день биться одному против десяти или даже двадцати воинов Мухаммеда, чем провести хотя бы еще одну ночь в этих горах.

– Я бы мигом посшибал с лошадей всех этих кривоногих турок, длинноногих персов или туркменов! Они бы даже понять не успели, кто это отправил их на небо – боги или монголы? А здесь? На что мы здесь годимся? Какие мы воины? Биться головами о ледяные стены, вспарывать мечами снег, продырявливать копьями облака, разрубать боевыми топорами горы? Ответь: что нам, воинам, здесь делать?

– Сражаться против всего, что готово нас уничтожить! – ответил Тенгери. – Когда мы спустимся вниз, в долинах будет уже весна, Бат!

– Я стар, силы уходят.

Сильный порыв ветра швырнул им в лица пригоршни снежинок.

– Вспомни о хане, – поддел его Тенгери. – Разве он молод?

Бат ухмыльнулся:

– Я слышал, его носят по снегу на носилках.

– Думаете, правда? – спросил воин по имени Гам, впервые участвовавший в военном походе.

Ему не ответили: никто не знал, правда это или нет.

– На носилках? – переспросил Тенгери. – А женщин он куда подевал? Их что, тоже на носилках через горы переносят?

– Говорят, будто он оставил своих жен в долине, – заметил Бат. – Вот пройдет зима, и их перевезут к нему на лошадях с покрытыми бархатом седлами.

– А вот если бы сегодня снежная буря сбросила в пропасть не две сотни воинов, а его жен, – неожиданно для самого себя проговорил юноша Гам. – И что тогда? Конец войне? Да или нет?

Тенгери промолчал.

Бат не рассердился:

– Какой там конец войне?! Хан обязательно довел бы ее до конца. Хотя бы для того, чтобы выбрать себе в Хорезме других красавиц! Ты еще не знаешь хана, – закончил он многозначительно.

Ветер завыл вдвое сильнее, как бы предупреждая: на подходе буря! Пока что земля под ними только чуть–чуть подрагивала, но еще не кренилась и не падала.

– Она идет сбоку! – вскричал Бат.

Воины прижались спинами к совершенно обледеневшим стенам расщелины. Загрохотали раскаты грома. Что–то в расщелине треснуло.

– Бат?

– Тенгери?

– Гам?

Они по очереди окликали друг друга, сами не зная для чего, ведь пока что они держались за руки.

– Вот сейчас! – крикнул десятник.

Расщелину словно покачнуло, сверху дождем посыпались мелкие камешки. Раздался чей–то крик – не то от испуга, не то от боли. Буря неистовствовала, грохотала, хлестала, не разбирая, где люди, а где животные. С обрыва с шумом обрушился вниз огромный камень. Ветром двоих из их десятка оторвало от ледяной стены, и они потащили за собой других.

– Конец! – заорал Бат.

– Нет! – взревел Тенгери. – Нет, никогда!

Ощущение было такое, что сама гора зашаталась туда–сюда, словно ей тоже надоело мерзнуть или ей захотелось сбросить с себя этих людишек, которым вздумалось ее покорить.

– Бат!

Любой крик, любой зов был сейчас бессмысленным. Буря властвовала надо всем: над горами и небом, над снегами и ледниками, над животными и людьми. Именно она, эта необузданная буря, и решала, кому еще кричать, а кому никогда больше не вскрикнуть, кому умереть сейчас, а кому позже. «Я не должен погибнуть!» Все естество Тенгери противилось этому. «Я взываю ко всем богам–небожителям и богам этих гор: не допустите этого! Я не хочу!» Его пальцы вцепились в чью–то овчину, ртом он тоже прижимался к чьей–то шубе. Он даже вцепился в нее зубами, а разжать его пальцы вряд ли кто–нибудь сумел бы. Чья это шуба, он не знал. Да и какая разница? Может быть, ее хозяин так же цепляется сейчас за шубу соседа. Они сплетались в клубок, как дикие звери, а снег и льдинки, льдинки и снег все больше погребали их под собой.

Сколько времени это продолжалось, никто потом сказать не мог. Когда буря улеглась, небо сделалось таким чистым, таким звездным, каким они его никогда в горах не видели. Луну кто–то словно приморозил к вершине одной из гор, и теперь она выкрасила снег в синий, а лед – в серо–зеленый цвет. Все выглядело каким–то болезненным, блеклым, неестественно замершим, неживым.

– Бат! – крикнул Тенгери. – Смотри, Бат, луна! Она вернулась! Живем, Бат, луна вернулась!

Он стоял по грудь в хрупких льдинках и снегу. Потянув на себя шубу, за которую он совсем недавно цеплялся изо всех сил руками и даже зубами, Тенгери проговорил, снова нарушая пугающую тишину:

– Ну, давай, вставай же, Бат!

Но тот, кого он звал, не поднимался. И вообще это был не Бат. Это был Гам – уже мертвый. Погиб во время своего самого первого похода, так и не увидев перед собой живого врага. А у входа в расщелину один за другим вставали все остальные из их десятка, кого пока не унесла на небо смерть. Тенгери пришлось долго растирать меховой шапкой лицо почти совсем замерзшего Бата, который диковато озирался, не говоря ни слова.

Тенгери потащил Бата к одной из лошадей, которую ударило о скалу и которая лежала теперь на снегу в пяти шагах от Гама.

– Взрежьте ей жилы, – сказал Тенгери Хунто и Соригу.

Когда это было сделано, Бата напоили горячей кровью коня. Сначала он отказывался пить. Они не без труда разжали его зубы, но потом, когда горячая кровь потекла по лицу, губы Бата раскрылись. Десятник пил мелкими глотками. Его глаза начали оживать, и лунный свет отражался в зрачках. Сидя вокруг него на корточках, они наблюдали, как он пьет. Пар от горячей конской крови превращался в снежинки на их бородах и бровях. Когда десятник напился досыта, все стали пить по очереди. Они, можно сказать, высосали лошадь досуха. А потом досыта наелись конины, как несколько дней назад. Бат сказал:

– Мы с тобой давно знакомы.

Воины непонимающе переглянулись, не зная, к кому он обращается.

– Я о тебе говорю, Тенгери.

– Обо мне?

– Он бредит, – прошептал Хунто.

– О тебе, – повторил Бат и поднял глаза на Тенгери. – Перед смертью…

– Бат!

– …я хочу сказать тебе все, что хотел…

Где–то отвалилась большая сосулька и с шумом покатилась в пропасть. В глазах десятника появился страх, но он спокойно проговорил:

– Я был одним из тех самых десяти всадников тогда, помнишь?..

– Бат! – перебил его Тенгери.

– Заткнись! Мы пришли со стороны заходящего солнца, а вы сидели у озера, на берегу которого росли три кедра. Так или нет?

– Да.

– Видишь. Вы, значит, бежали… и сидели там, у озера… а мы вас догнали.

– Дальше, Бат!

– Дальше? Что было дальше, ты знаешь.

– Да, знаю.

– А тебя мы не тронули. Таков был приказ хана.

– Да.

Каждый слышал сейчас дыхание соседа.

– Не надо меня за это ненавидеть, – сказал Бат. – Может, ты сам завтра окажешься в десятке, который пошлют за кем–то в погоню.

Тенгери кивнул.

– Я… я хочу сказать тебе: тогда мне это даже доставило удовольствие, да, я выполнил приказ хана с радостью!

– Помолчи, Бат! – сказал Тенгери и встал.

– Я сказал «тогда», Тенгери!

Луна повисла сейчас прямо над ледником и проливала свой свет на него и на соседние снежные поля.

– Хочешь мяса? – Один из воинов протягивал десятнику мешочек из желчного пузыря яка.

Бат с трудом покачал головой, приподнялся на локтях, но снова упал на спину и спросил Тенгери:

– Когда ты стоишь надо мной, такой большой, мне кажется, что ты хочешь меня растоптать. Разве я не сказал тебе, что ты, может быть, сам завтра будешь в десятке погони?

Тенгери присел на корточки.

– Почему мои родители бежали, Бат?

Десятник промолчал. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Сейчас луна осветила его лицо, и все увидели рану на голове Бата, большую рану на правом виске. Эта глубокая черная выемка напоминала разверстую пасть рыбины.

Бат ничего не говорил, и Тенгери начал размышлять о том, как давно десятник догадался, кто он, Тенгери, такой.

– У скал Онона я еще не знал, кто ты такой, – ответил вдруг на его невысказанный вопрос Бат. – Только твое имя мне о чем–то напомнило. А потом ты рассказал, что Чингисхан подарил тебе скакуна – благородного, дорогого! – и я подумал: «Значит, это не он. Тому Тенгери хан ни за что скакуна не подарил бы».

– А когда ты понял, что Кара—Чоно мой отец, а Золотой Цветок – моя мать?

– Когда ты рассказал хану сказку «О лошадиноголовой скрипке». Я стоял в толпе на площади и слышал, что, когда тебя спросили, от кого ты узнал эту сказку, ты ответил: «От моего названого отца!» Потом тебя спросили еще, как твоего названого отца звали. И ты ответил: «Кара—Чоно, Черный Волк».

– Все так и было. А после этого меня поставили десятником.

– Это было хитрой уловкой хана! – прошептал Бат. – Разве он мог простить тебе, что ты назвал своим отцом изменника?

– Он пришел в ярость, Бат! И прямо сказал мне об этом!

– Вот видишь! Я потом долго избегал тебя, ни словом с тобой не перемолвился!

– А я‑то подумал, ты обиделся, что меня, молодого, сделали тебе ровней, Бат.

– Ты так и сказал, когда мы с тысячей маленького китайского полководца Лу скакали к Великой стене. Я ответил, что не поэтому. Я тебе сказал: «Знаешь, Тенгери, жизнь – странная вещь». А ты: «Не понимаю, о чем ты говоришь, Бат». И тогда я сказал еще: «Ладно, помолчим». Для меня, даже для меня, столько всего видевшего и пережившего, мысль о том, что в моем десятке есть человек, отца и мать которого, пусть и названых, я по приказу хана…

Бат умолк ненадолго, а потом, собравшись с силами, закончил:

– Хотя мы ссорились, ругались, а иногда просто задирали друг друга, как волчата, ты мне всегда нравился. Ты не похож на других, понимаешь? Это ведь как с лошадьми, Тенгери: за всю жизнь у тебя под седлом могло быть хоть двадцать лошадей, а все равно одну из них ты всегда будешь помнить и любить больше других!

На какое–то время наступила полная тишина. Луна вскарабкалась еще выше на небо. Сейчас все очертания казались более резкими и величественными. Двое, Сориг и Баязах, пошли погреться около лошадей. Хунто побежал на поиски запасной лошади для Бата.

– Трите им покрепче шеи! – прохрипел вслед уходящим Бат.

Ему захотелось встать. И опять он упал навзничь. Тенгери спросил, нет ли у него ран на теле.

– Нет, одна эта, на голове. Только захочу сесть или встать, луна так и пляшет у меня перед глазами, а горы подпрыгивают вверх–вниз, – ответил Бат, ощупывая рану. – Эх, лучше бы мне треснул по башке какой–нибудь кривоногий турок! Так нет же, получил от дурацкой сосульки!.. Тоже мне, враг! Пройти через все битвы и принять смерть от замерзшей воды?!

– Из–за этой маленькой дырки в голове ты не умрешь, Бат, – сказал Тенгери.

– Но сражаться я тоже не смогу! На что я теперь годен?

– Будешь стеречь овец, Бат. Или ловить рыбу.

Десятник надолго задумался, глядя на далекие звезды.

Тенгери думал: «Вот он лежит передо мной. Один из

того десятка, что выехал из заходящего солнца. И он говорит мне, что, может быть, завтра я сам буду участвовать в погоне за беглецами, если того пожелает хан!»

– Иногда я думаю, – негромко заговорил Бат, – что воевал на всех войнах. И с этих войн привозил домой все, что хотел. А вот сейчас лежу здесь и понимаю: все, да не все! Чего мне не хватает, я не знаю. Только не может быть, чтобы это было все, что человеку нужно!

«Да, этого быть не может», – подумал Тенгери и вспомнил о китайских рыбаках, которые выходили на своих лодках в открытое море, о девушках и женщинах, собиравших чайный лист” о мужчинах, которые впрягали в плуги буйволов. «Ваше счастье – это наше несчастье», – говорили они. А другие добавляли угрюмо: «Вы только для того и живете на свете, чтобы угонять стада и поджигать чужие дома!»

– У меня было много всякого добра, а ничего не осталось, – жаловался десятник.

– Что ты такое говоришь? – удивился Тенгери.

Хунто смотрел на них обоих с недоумением и даже с некоторым смятением.

– А все оттого, что мне ноги отказали. Доведись мне сразиться с воинами Мухаммеда, я укладывал бы их направо и налево, как пересохший тростник. И даже если бы мне пришлось сложить свою голову, я умер бы сжав зубы. А тут?.. Лежу, лежу, думаю о всякой всячине, перебираю, что было и чего не было, а смерть не идет и не идет за мной…

Остальных сморил сон, только лошади всхрапывали, переступая с ноги на ногу.

Утро пришло холодное, туманное. Тысячи неспешно вытягивались в колонны, повинуясь громкому зову трубы.

Воины посадили десятника на лошадь. Но его тут же вырвало, и он свалился на руки Тенгери. Бата завернули, в три шубы и привязали ремнями поперек спины каурой. Он не произносил ни звука и не ответил, когда его спросили, не положить ли его по–другому. Тенгери ехал впереди на своем гнедом, дёржа в руке уздечку шедшей сбоку каурой Бата. Пришлось опять медленно тащиться в гору. Сколько ни всматривайся вперед, ничего не видно. Иногда им казалось, что они уже на небе: вокруг одни облака. Но когда они все–таки пробились сквозь облачное море наверх, то увидели сияющее солнце. Солнце! Впервые за столько дней! Теплое, доброе, оно посылало им свои лучи с темно–синего неба.

«Если Бат сейчас умрет, – подумал Тенгери, – после него ничего не останется, как не осталось ничего после тысяч из нас. Он не построил дома, он не ловил рыбу, не собирал чайный лист, не бросал зерно в землю, не рисовал картин, не тесал камней, не посадил деревьев, не научился грамоте. Зато он разорял чужие дома, убивал рыбаков, поджигал чайные кусты, опустошал поля, уничтожал картины и статуи, сбрасывал отесанные камни с лестниц, швырял книги в огонь и в воду».

– Я думаю о том, – проговорил Бат, – как хорошо сейчас было бы посидеть на солнце у Керулена. Не ты ли только что сказал мне, на что я еще гожусь? Пасти овец, ловить рыбу?

– А ты совсем недавно говорил, до чего тебе опротивело время между походом в империю Хин и этим. Ты, мол, не знал, чем заняться…

– Полежал бы ты поперек лошади, как я сейчас, тебе бы тоже пришли в голову такие вещи, которые тебе и не снились!

– Вдруг уже слишком поздно, Бат?

На этот вопрос десятник не ответил. Зато сам спросил:

– Ты по–прежнему вырезаешь этих маленьких овечек, коз, собак и волчат, как тогда, в империи Хин?

– У Керулена я этим еще занимался. И вырезал фигуры, большие фигуры. И еще выбил женское лицо в камне. Правда, не до конца – нас позвали на войну.

«О Чиме ему лучше не рассказывать, – подумал Тенгери. – Лучше о Чиме вообще не упоминать!»

Десятник сказал, что он с удовольствием вспоминал те вечера в империи Хин, когда Тенгери выставлял перед воинами свое маленькое стадо.

– Тебе это дело нравится?

– Очень, Бат.

– Больше, чем бить врага?

– Намного больше, Бат.

– Скажи ты мне об этом несколько лет назад, я столкнул бы тебя в пропасть. Или накинулся сзади и сломал хребет!

– Знаю.

Теперь они поднимались круто вверх, и лошади двигались как бы боком. Здесь снега было поменьше, чем внизу, очень тихо и даже тепло. Когда откуда–то сверху из–под копыт лошади срывался камень, передние старались криками предупредить задних, и те отводили лошадей в сторону. Но иногда не успевали, и тогда камень ножом вонзался в тело воина или его коня. Одному жеребцу он словно острым лезвием срезал переднюю ногу, та упала, как замерзшее полено, на заснеженный склон и покатилась к обрыву.

На другой день они достигли последнего перед вершиной перевала. Отсюда они смотрели вниз сквозь облака, пробитые отдельными каменными пиками. Кое–где облачный покров был в прорехах, заглянув в которые можно было увидеть темные теснины или ледники – по их чистой глади скользили темные тени.

– Ты сейчас против хана? – тихо спросил Тенгери, бросив взгляд на Бата.

– Против, говоришь? С чего ты взят? А кто меня спросил, за него ли я? Я служу ему с тех пор, как себя помню. Я служил бы и Мухаммеду или этому желтому сукиному Сыну Неба из Йенпина. Это смотря по тому, где ты родился, Тенгери. Против? Я никогда не был против него. И сейчас – тоже. Разве те, кто против него, живут дольше? – Десятник вопросительно посмотрел на Тенгери. Лежа в толстой мохнатой шубе поперек спины лошади, он походил на волка. Только маленькие узкие глаза и видны. – А почему ты об этом подумал?

– Потому что ты говоришь не так, как раньше, Бат!

– Знаешь, когда лежишь, как я, всякие мысли в голову лезут. Видишь вон того беркута? Как гордо он летает над горами, над реками, лесами. Увидишь такого и завидуешь. Правда! А потом возьмешь и одной–единственной стрелой скинешь его с неба. Свалится он оттуда, подергается, подергается, побьет крыльями, да толку мало! Посмотришь ему в глаза, а они у него уже совсем тоскливые, скучные. И когда ты его вот таким перед собой увидишь, удивишься: неужели это та же самая птица, которая совсем недавно гордо кружила над тобой в небе? Ты уж поверь мне: когда лежишь, как я, и ноги тебя не слушаются, у тебя и слова и мысли не те. Но против хана я никогда не был и не буду. Слушай! – Бат немного приподнял голову. – Мне получше. Я, наверное, не умру.

– Солнце помогло, да? Конечно, ты не умрешь, Бат!

На самом гребне перевала проходившие тысячи воткнули между камнями много синих флажков: они радовались тому, что им удалось перейти через Тянь—Шань. Попадались по дороге и мертвые с почерневшими лицами и застывшей в глазницах влагой. В стороне от большого камня два обезглавленных трупа, а несколько подальше, на сломанных копьях, воткнутых в снег, торчали их головы.

– Вот эти–то и были против хана, – сказал Бат, когда они проезжали мимо. Теперь во главе их поредевшего десятка были Хунто и Сориг. – Нет–нет, я не умру, – повторил десятник и потребовал даже, чтобы Тенгери отвязал его. – Понимаешь, эта ночь, эта страшная буря, когда я ударился головой о выступ в расщелине, все эти шестьдесят два дня похода перед бурей… я был уже сам не свой!