Текст книги "Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка"

Автор книги: Курт Давид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

В сумерках, когда луна поблекла, а море посерело, китайцы удалились. Но прежде еще раз напоили его горячим чаем. Прошло еще порядочно времени, прежде чем солнце проснулось и появились стражники. Отвязали его, и он плашмя упал на камни. Они расхохотались, швырнули ему одежду и ускакали, не сказав ни слова. Тенгери был не в силах пошевелиться и испуганно подумал: а вдруг ему больше никогда не подняться? Боль, похоже, оказалась все–таки сильнее его. Он чувствовал сладковатый привкус крови на искусанных губах. Потом начал перекатываться по камням, как раненое дикое животное, скрючивался, сжимался в комок, подтягивая ноги руками, и когда на его лицо упали теплые лучи солнца, открыл глаза. Он был один, совсем один наедине с высоким синим небом. Море переливалось яркими красками и слепило глаза. Где–то далеко на равнине скакали лошади. Над прибрежной полосой с криками кружили чайки.

Тенгери, наверное, заснул. Он очнулся, когда кто–то несколько раз громко повторил его имя. Открыв глаза, увидел над собой Бата, который смотрел на него так, будто тот только что спустился с неба.

– Знаешь, – начал десятник, – я как–то попал в плен. Враги набили мне козьего и овечьего дерьма между пальцами, связали руки и поставили на солнце…

– …и тут на тебя набросились черви… Ах, Бат, эту историю я знаю! Сколько раз ты мне ее рассказывал!

«Старина Бат рассказывает все время одни и те же истории. Да, он стар!» – подумал Тенгери.

– Может быть, состарившись, ты тоже много раз будешь рассказывать, что с тобой сделали, когда ты был молодым. А сегодня тебе просто больно. И еще ты немного гордишься, что выдержал это.

– Может быть, – сказал Тенгери, хотя сам так не думал.

Глава 8
ПРАЗДНИК НОВОГО ГОДА

На покрытую зеленой глазурью черепицу крыши храма тоненьким слоем лег снег. Солнце пригревало, и на голубом небе не было ни облачка. Вокруг позолоченных башенок кружили бесчисленные голуби. Стоило одному опуститься на конек, как остальные немедленно опускались рядышком. Море казалось холодным и темным.

Тенгери прошел в высокие деревянные ворота с головами «страшных божеств». Это были не люди и не звери, не то звери–люди или люди–звери с четырнадцатью конечностями, двумя устрашающими зрачками и десятью обезьяньими хвостами. В руках они держали ножи и окровавленные полушария мозга, и кровь эта тонкими струйками стекала по воротам.

К желтым стенам внутреннего двора прислонились сидевшие на корточках китайцы и подобно другим, сидевшим на необструганных досках, бормотали молитвы. Их босые ноги лизали собаки с обрезанными ушами. У молившихся были лица людей, обретших счастье. Некоторые вертели огромный бронзовый барабан, на котором были выбиты слова молитвы, и слова эти обрамляли листья лотоса и цветы. Эта молитвенная мельница тарахтела и позванивала, а иногда дребезжала, но никогда не замирала – стоило одному из верующих отойти в сторону, как его место сразу занимал другой, едва дождавшийся своей очереди. Когда появился Тенгери, монгол, это никого не смутило. Здесь всех привечали и были каждому рады.

Из пагоды вышел невысокого роста лама. Полы его длинного желтого халата волочились по снегу. Люди, сидевшие у желтой стены, поспешили подняться и согнулись перед ним в поклоне. Держа над головой серебряную громовую стрелу, он проговорил:

– Пусть все живые существа, сколько их ни есть во всех десяти странах Мира, никогда не знают болезней, и да пребудут они в счастье. Да завершатся полным успехом все духовные и добрые деяния, пусть все, к чему они стремятся, приведет к их спасению!

Из железного котла, поставленного на каменное возвышение, в голубое небо воспарялись благовония.

Дверь главной пагоды была открыта, и изнутри доносились звуки музыки – это играли ламы и монахи.

Войдя внутрь пагоды, Тенгери сильно удивило то, что он здесь не единственный монгол – целая группа воинов стояла вместе с китайцами на коленях и склоняла головы перед Буддой и Бодисатвой. Тенгери же остался стоять, потому что пришел сюда не из желания сотворить молитву чужим богам, а из чистого любопытства, чтобы поглазеть на их ясные лики и умильные улыбки. Кто сделал их такими красивыми? Кто создал такие изящные руки? Кто изобразил их столь радужными красками на шелке? Кто описал их жизнь на высушенных пальмовых листках и на бумаге? Кто вырезал их тела из дерева? И почему всего этого нет ни на Керулене, ни на Ононе? Почему там никто не умеет рисовать, писать, резать по дереву и лепить? Конечно, при дворе хана такие люди есть, но это уйгуры или китайцы, а не монголы.

Вот он стоит перед фигурами из золота, серебра, бронзы и дерева, перед богами и животными. Даже резные колонны, поддерживающие потолок, расписаны змеями и драконами, а под самым потолком по стене как бы бегут белые слоны, на которых восседают обезьяны и птицы. «Это другой мир», – подумал Тенгери. Нет, он пришел сюда не для того, чтобы молиться чужим богам, у него есть свои, монгольские, которые перешли к нему по наследству от отца с матерью.

Ламы и монахи сидели длинными рядами посреди пагоды и пели под музыку больших и малых колокольцев, разного размера барабанов, улиткообразных флейт и длинных труб, лежавших на деревянном помосте.

Тенгери видел, как старший лама подошел к молодому монаху, сорвал с него желтое одеяние и исхлестал его плетью за то, что вид у него недостаточно благочестивый. После чего священнослужитель сказал:

– Я прошу вас принять эту жертву во благо всех живущих.

Музыка смолкла.

Ламам и монахам подали чай с маслом, сбитым из молока яков. Старший лама подошел к высоким, в полтора человеческих роста, фигурам Будды и поймал их отражение в большом зеркале. Подошли два монаха и полили на это зеркало святую воду, собирая стекающие капли в серебряную миску. Потом вытерли зеркало красным шелковым платком и сказали:

– Подобно тому, как боги совершили ваше омовение сразу после того, как вы родились, я совершаю омовение тела Будды чистейшей влагой божьей.

А потом окропили всех собравшихся на молебен этой святой водой и прополоскали ею рот, чтобы очистить его от запаха душистого чая.

Старший лама провозгласил:

– Омовение, которому мы подвергли через зеркало тела всех Будд и которое перешло затем на вас, освящает и очищает душу и тело. Подобным же образом омовение очищает от грехов, сколь бы давно они ни были совершены, от всех болезней и напастей, тело омывается природной силой чистейшего и ярчайшего света, благодаря чему продлеваются годы жизни, растет склонность к свершению добрых дел, приумножаются знания, способность к точным суждениям и заслуги, достойные высоких наград.

После этой церемонии ламы вышли во внутренний двор, чтобы покормить голубей, которые садились им на руки, на плечи и головы, доверчиво поглядывая на них красными глазенками. Вокруг лам столпились верующие, большей частью больные, принесшие в мешочках и узелках ячмень, просо, фасоль и горох, чтобы заплатить ламам за исцеление: ведь те умеют читать книги, в которых сказано, как лечить от всех болезней.

– Все излечимо, ничего неизлечимого нет, – говорили священнослужители. И не всегда они предлагали травные лекарства, иногда это были волчьи зубы, кости обезьян, мясо змей или рога антилопы. Ну и волшебные заклинания в придачу.

Когда в ворота въехал на осле богато одетый купец и обнажил перед ламами ногу, они сразу отвели его в одно из своих помещений – ведь он бросил им мешочек не с фасолью или просом, а со звонкой монетой.

Помимо тех, кто посвятил себя искусству врачевания, были и такие монахи, которые отдавали все свободное время писанию картин или ваянию. В полуденный час, когда светло и воздух чист, они усаживались на помост в южной части пагоды, под выступающей крышей. Отсюда открывался вид на море и на крутой берег, и верующие их здесь не отвлекали. А Тенгери, который издали углядел их по бросающимся в глаза ярко–желтым халатам, решительно направился прямо к ним. Но вначале остановился все–таки под узкой лестницей. Не из страха, конечно, а из уважения к их молчанию и той серьезности, с которой они трудились над своими картинами и фигурами.

Кто–то сказал:

– Пришел какой–то монгол!

Все подняли глаза, но никто и словом не обмолвился, и все вновь обратились к своей работе. От взгляда Тенгери не укрылось, что один из них все–таки улыбнулся. Этот китаец мог быть его одногодком, и Тенгери захотелось подойти к нему. Поднявшись по лестнице, он кивнул монаху, а тот ответил ему:

– Санбайнсано!

– Санбайнсано! – ответил Тенгери. – Вы монгол?

– Разве обязательно быть монголом, чтобы говорить по–монгольски?

– Выходит, вы не из наших.

– Нет. Но мы, монахи, говорим на многих языках: как иначе нести наше учение в другие страны? Будда учит нас говорить с каждым, поэтому мы и изучаем чужие языки!

На коленях у монаха была рама с натянутым внутри нее куском темно–зеленого шелка. На нем уже можно было различить ярко–желтые очертания Будды. Но сейчас монах на время прервал работу, потому что его учитель, стоявший за спиной, спросил:

– А какими вы изобразите его руки?

– Обе ладони, – ответил молодой монах, – будут напоминать красные лотосы, их линии должны быть глубокими, но не искривленными. А цвет у них будет… как кровь у зайца!

Мастер удовлетворенно кивнул и спросил, что сказано в правилах об изображении мускулов и жил.

– О учитель, мясо мускулов должно быть бугристым, а жилы должны присутствовать, оставаясь невидимыми!

– Все верно, брат! Повторите еще раз правило о тыльной стороне руки и о ногтях!

– Тыльная сторона руки выпуклая, а в ладони должно быть легкое углубление. Кожица между пальцами – нежная и красивая. Ногти по бокам мягкие, нежные, светящиеся, розовые, крупные и блестящие.

– Если вы будете рисовать так, как излагаете правила, я останусь вами доволен, – сказал учитель и перешел к другому ученику.

– А почему бы вам не нарисовать Будду таким, каким вы его видите и представляете? – с удивлением спросил Тенгери.

– Потому что Будда есть один–единственный, и, значит, каждое новое его изображение не должно ничем отличаться от тысячи других в пагоде, ибо у него есть тридцать две больших и восемьдесят маленьких красивых черт и черточек.

– Нравится вам изображать все в точности так, как предписано?

– Об этом я еще никогда не задумывался, – уклонился от ответа монах. – Да, кстати: все, что Будду окружает – море, небо и землю, – я могу нарисовать как пожелаю.

– Тогда я на вашем месте рисовал бы только море, небо и землю.

– Будда во всем и повсюду! Как бы вы, если вы монах или лама, стали рисовать море, небо и землю без Будды? Нет–нет, это нам запрещено!

– Я не монах!

– Разве я утверждал это, брат?

– Зато я ни рисовать, ни вышивать картины не умею, – упавшим вдруг голосом проговорил Тенгери.

– Когда я пришел в монастырь, я тоже не умел! Я не умел ни читать, ни писать – ничего! – Тем временем монах успел нарисовать ладони Будды такими, что они напоминали листья лотоса и имели цвет крови зайца. – Так научитесь рисовать!

– Я монгол, брат!

– И что с того? Научиться рисовать может каждый. Хорошо у него будет получаться или нет – выяснится потом. Но научиться рисованию можно! Если вы полюбите то, что будете рисовать, получится!

– Почему вы рисуете голову Будды похожей на куриное яйцо?

– Так гласит правило, брат!

– А откуда вы знаете, какие краски накладывать?

– Это предписывает сам Будда, когда время от времени рисует на небе радугу. Вот эти краски мы и берем!

С покатой крыши упало несколько капель талой воды. Солнце светило монахам прямо в лицо, но они продолжали рисовать, резать по дереву или лепить фигуры Будды из воска, что Тенгери показалось особенно странным.

А некоторые сбивали масло из молока яков до тех пор, пока оно по цвету не начинало напоминать тело божества. Масло они тоже разрисовывали светящейся краской. Когда солнце скрылось за холмами, а снег на крыше перестал подтаивать, монахи сошли с помоста вниз.

– Если хотите, приходите еще, – предложил монах, удаляясь вместе с другими в сторону ворот главного храма, где они готовились к вечернему богослужению.

Идя по крутому каменистому берегу, Тенгери впервые за долгое время испытывал добрые чувства: этот день ничем не напоминал множество других, ему предшествовавших. Его так и подмывало и завтра, и послезавтра снова и снова посещать монастырь, чтобы наблюдать, как монахи собственными руками создают вещи удивительной красоты. С приходом зимы замерзла не только земля, но замерла и война, и теперь у воинов не было иных занятий, кроме как заботиться о стадах и табунах да забивать заболевших овец и лошадей. Ну и изредка выставить часовых или отправиться в дозор или на разведку. Нет, Бат не имел ничего против того, чтобы Тенгери появлялся в монастыре. По крайней мере, он ничего такого не сказал. Может быть, он проявлял такое снисхождение к нему еще и потому, что по его вине Тенгери всю ночь простоял голым, привязанный к тополю.

Дни сменялись днями, недели – неделями, и все они приносили Тенгери удивительные открытия. Сначала он не мог сообразить, как это получается, что огромное небо и безбрежное море умещаются на совсем маленьком кусочке шелка, и при этом море и небо кажутся столь же бескрайними, как в жизни. Даже солнце словно по волшебству возникало под руками монастырских художников. Оно отражалось на лице Будды, на овцах, слонах и обезьянах, оно отбрасывало тени на землю. И все выглядело так, словно пожелай – и дотронешься руками до солнца и моря, до неба и камней на крутом берегу. Конечно, со временем Тенгери понял, что это ничего общего с колдовством не имеет. Молодой монах дал ему кисточку и краски, поводил его рукой, разделяя картину на части, и сказал после этого:

– Так, а теперь рисуйте!

Он указал в сторону тополя, высокого тополя на берегу, сгибавшегося под порывами крепкого ветра с моря. Чисто случайно это был тот самый тополь, к которому привязали Тенгери, и, значит, особенное для него дерево. Он попытался изобразить на картине ночь. Светит луна. Листьев на дереве нет, оно голое… И человек подле него тоже голый. Оба нагие на холоде и ветре. Естественно, желания было куда больше, чем умения.

И сам Тенгери сказал:

– Ничего у меня не получилось!

– Какой вы нетерпеливый! – пожурил его монах.

– Моя картина – ложь! – злился Тенгери.

– Но тополь получился красивым, если знать, конечно, что это первое нарисованное вами дерево!

– Красивый? Той ночью он не был красивым. – И Тенгери рассказал монаху свою историю, связанную с этим деревом, – Где на моей картине холод? Где мой страх? Луна светит и улыбается, будто видит, как я сижу под деревом с девушкой и целуюсь. Значит, и луна у меня получилась лживой: той ночью у нее был такой вид, будто она хочет убить меня своими ледяными лучами! И где на картине моя боль? Где она, скажите? Нет, у меня не получилось сделать так, как было по правде, а раз я не умею рисовать правдиво, зачем мне вообще браться за кисточку?

– О-о, какой вы нетерпеливый! – сказал монах. – И вдобавок глупый, глупый, как баран, и даже глупее любого барана, баран всего–навсего животное, а вы хотите быть человеком!

– От одного моего желания картина лучше не станет! – проговорил Тенгери и отложил кисточку в сторону.

– Вы напомнили мне одного юношу, почти подростка, который пришел к нам и после первой же молитвы пожаловался: «Я молился, а Будда меня не услышал!»

– Будда!

– Я хотел этим сказать, что нужно вознести тысячи молитв, чтобы быть однажды услышанным. Точно так же нужно тысячу раз нарисовать тополь, чтобы он один раз получился по–настоящему. Или возьмем более понятный для вас пример: разве, взяв лук в руки первый раз, вы сразу попадете в цель?

– Не думаю, – возразил Тенгери, – чтобы стрельба из лука была таким же искусством, как рисование кисточкой!

– Положим, вы правы, – согласился монах. – При стрельбе к сердцу прислушиваться незачем, создавая картину, без него не обойдешься. Но моя мысль состояла в ином: в обоих случаях требуются терпение и упражнения!

Старый мастер, ходивший туда–сюда по помосту и поглядывавший через плечо на рисующих монахов, на их картины и лепку, одних хвалил, других поругивал, а третьим давал советы. Остановившись неподалеку, он слышал весь разговор монаха с Тенгери. Его острая бородка была такой же белой, как и его кустистые брови. Несколько раз он открывал рот, как бы желая что–то сказать, несколько раз согласно кивал. И наконец, негромко проговорил:

– Тебе мешает твое собственное происхождение, все дело в этом! Ты монгол и поэтому думаешь, что рисованию и живописи тебе никогда не научиться. Вам всю жизнь твердят, что вы рождены для войн и только для войн. Конечно, ты принадлежишь к народу храброму, неустрашимому, хитроумному и победоносному в битвах и войнах! Но что от него останется, если он будет лишь воевать и воевать? Мы сеем зерно, вы его крадете, мы строим дома, вы их разоряете, вы ищете счастье в чужих несчастьях! Да как вы можете быть счастливы, принося несчастье другим?

Голос старого мастера дрожал. Молодой монах встал, показывая, какие чувства вызвали в нем слова учителя.

– Разве твой народ хочет, чтобы у людей из других народов на глазах появлялись слезы при одном упоминании о монголах? Когда–нибудь, через много–много лет, о вас будут говорить так: «Ну да, у монголов были великие и жестокие полководцы, но среди них не нашлось ни художников, ни поэтов, ни крестьян, ни ремесленников! Они много чего разрушили, но после себя ничего не оставили!»

– Да, так и скажут, – поддержал его молодой монах. – И еще добавят: «Среди них не нашлось ни одного мудрого ученого, потому что ученых они призывали на службу к своему хану из дальних стран!»

Старик кивнул, взял лист бумаги, кисточку и обмакнул ее в черную тушь. И на глазах Тенгери вырос тополь, дерево, согнувшееся на ветру, нагое, как и привязанный к нему человек. На картинке была ночь, и холодная луна посылала леденящие лучи на море и на замерзающего человека. Но как бы ветер ни силился пригнуть дерево к земле, как бы ни терзал он привязанного к стволу человека, отчетливо ощущалось, что буре не сломить ни тополь, ни человека.

– Так и было! – вырвалось у Тенгери.

Старик улыбнулся и подарил ему картинку.

– Может быть, научиться рисовать и труднее, чем пережить такую ночь. Когда рисуешь, сражаешься не со смертью, а с собственной слабостью и несостоятельностью, и лишь тот, кому за тысячу дней и ночей удалось превозмочь эту слабость, ощутит, что смерть он отринул, а жизни своей придал осмысленность и высокую цену.

– Я завтра приду опять! – сказал Тенгери.

Но старик уже не услышал этого: спустившись по лестнице, он пересекал сейчас заснеженную площадь перед пагодой.

– Он завтра придет опять! – крикнул ему вслед молодой монах.

Старый мастер порывисто оглянулся. В этот миг он в своем развевающемся халате походил на большую черную птицу, испуганно застывшую на снегу. Подняв голову, он словно прикипел взглядом к какой–то невидимой точке. Издалека его крупный нос напоминал клюв. Однако старик не произнес в ответ ни слова, а только подхватил полы халата и зашагал дальше с гордо поднятой головой. Он как бы вдруг помолодел.

Начиная с этого дня Тенгери не говорил больше: «Ничего у меня не получается!» Он рисовал и рисовал, временами забывая даже о Бате и о войне, рисовал, будто появился в стране Хин только для того, чтобы научиться этому искусству. Молодой монах научил его и резьбе по дереву, ремеслу, в котором он вскоре добился больших успехов, чем в рисовании и живописи. Конечно, то, что у него выходило, произведениями искусства никто бы не назвал. Он вырезал такие маленькие предметы, что мог уносить их с собой: деревянных баранов, коз, лошадей, верблюдов и даже одного пастуха. Вечерами в юрте Бат говорил ему:

– А ну, выставляй свое стадо, Тенгери!

Воины лежали вокруг них на мягких шкурах и радовались тому, что этими долгими и тоскливыми зимними вечерами могут хоть чем–то развлечься: маленькие фигурки отбрасывали в свете очага длинные острые тени. Глядя на них, они без конца рассказывали друг другу истории о своих родных местах, о Керулене и Ононе. Вскоре они знали по имени каждое животное из деревянного стада Тенгери, каждую овцу и козочку, каждого жеребца и верблюда. А если ему удавалось сделать днем лошадку или овцу поудачнее, чем прежние, он вечером заменял старые фигурки новыми. Для остальных это не оставалось незамеченным.

– А где овца с коротким правым ухом? – спрашивали они.

Или:

– Что ты сделал с верблюдом, у которого отломилась одна нога?

Тогда он объяснял им с улыбкой, что выбросил их, зато принес новых.

– Они плывут по морю! – добавлял он, указывая в сторону прибрежной полосы.

– Они плывут по морю! – дивясь, повторяли они.

И вот еще что его удивляло: они никогда не поднимали

его на смех, когда игрушка у него не выходила, даже когда овечка походила на козу или наоборот. Они полюбили всех его зверюшек, прочно стоявших на меховых шкурах и удачно у него получившихся, и тех, которые вышли похуже: то, что он привозил в юрту вечерами, напоминало им о родных. Какими бы грубыми или жестокими они ни были, деревянное стадо Тенгери и его пастухи делали их дружелюбнее, мягче, а иногда заставляли надолго затихнуть и задуматься.

– Теперь тебе пора вырезать еще степную собаку, – требовали они. – И несколько волков, да нет – целую стаю волков!

И вскоре он принес им и степную собаку, и волков. Хотя, к его огорчению, пес мало чем отличался от волков, ликованию воинов, казалось, не будет конца: как же, у пса нет или почти нет ушей! Это, между прочим, и было единственным различием этих фигурок. Но все сказали, что так и должно быть, все, дескать, правильно: их отцы всегда подрезали степным и юртовым псам уши, чтобы волки не вцепились в них зубами.

Перед праздником Нового года [9] снова повалил снег и сильно похолодало. Но утром выглянуло солнышко, и Тенгери поспешил в монастырь. Только на сей раз он шел туда не в одиночестве: кроме китайских крестьян, ремесленников и рыбаков, торопившихся туда же вместе со своими семьями, к утесу держали путь и многие воины–монголы, которым не терпелось увидеть собственными глазами, как китайцы танцуют в своих красочных костюмах и звериных масках.

Сначала они не увидели во дворе пагоды ни лам, ни монахов. Довольно долго монголы и китайцы молча стояли рядом под желтыми стенами.

На заснеженных крышах ворковали голуби.

Море шумело.

Но вот раздался звук гонга, который нарушил строгую тишину праздничного утра. Эти повторившиеся несколько раз глуховатые удары гонга как бы провозгласили: «Новый год наступил, празднуйте!»

И торжественная церемония началась.

Открылась высокая дверь пагоды. Из темноты выступили старшие ламы, за ними другие священнослужители, множество монахов, факельщики и танцовщики в масках, музыканты и знаменщики, художники с картинами и фигурами Будды, вылепленными из якового масла.

Три старших ламы торжественно несли на поднятых руках «сор», ячменный хлеб в форме пирамиды, Водруженный на деревянный брусок и увенчанный черепом. Под златотканым балдахином, стоявшим посреди площади перед пагодой, они опустили «сор» на землю и воткнули рядом в заснеженную землю свернутое знамя. Ветер сразу раздул коричнево–красное полотнище, развернул его, и толпа увидела вытканное на нем изображение Будды. С него не сводили глаз, радуясь его мягкой улыбке и шести распростертым рукам, которыми он, казалось, всех их обнимал. На этом знамени у него было четыре лица, обращенных на все стороны света.

Старшие ламы окропили «сор» святой водой и провозгласили:

– Да будут ниспосланы счастье и святость богам! Да будут ниспосланы счастье и святость драконам! Да будут ниспосланы счастье и святость людям! Пусть счастье и святость простираются надо всеми!

Под музыку больших и малых труб, барабанов, медных тарелок и колокольчиков ламы и монахи запели молитву.

Потом вперед вышел танцовщик в маске и громко объявил:

– Пусть существа, ступившие на стезю тайных магических заклинаний и спасшие свой дух от пут приверженности к чувственной жизни, очистятся от совершенных ими недостойных деяний; для этого нужно научиться почитать и благоговеть, понимать, как соотносятся вещи в природе, и танцевать в масках, ибо эти три вещи весьма способствуют очищению от грехов и провинностей. Танцевальный ритуал в масках благодаря внешнему облику танцора уничтожает злых духов, а внутренним содержанием танца радует нашего Будду.

И сразу загудели малые и средние трубы.

Раздалась бешеная дробь барабанов.

Как дикие доисторические звери, взревели огромные трубы на подставках. Выскочили танцовщики и заплясали вокруг «сора». Они были в очень больших масках, деревянных или картонных. Костюмы на них были шелковые, в широких рукавах они прятали ножи и кинжалы, с помощью которых должны были изобразить борьбу со злыми духами. Высокие деревянные воротники защищали их от сильного ветра. Их костюмы украшали тяжелые подвески с жемчужными ожерельями в восемь рядов. Подвески эти завязывались на спине и прикреплялись потом у всех к высокому деревянному Колесу Закона. Словом, одеяния на них были такие тяжелые, что во время необузданной пляски ламам иногда приходилось поддерживать или подхватывать их, чтобы они не упали на снег. Тогда толпа – и особенно монгольские воины – засмеялись бы, чего доброго, проявив тем самым непочтительность.

Через некоторое время к танцовщикам в масках присоединились танцовщики – «скелеты», мужчины с надетыми на голову «черепами», в узких, облегающих белых одеждах, на которых черные полосы изображали ребра. Отплясывая вокруг «сора», они поколачивали дубинками и хлестали плетками маску–птицу, изображавшую ворону, вознамерившуюся похитить жертвоприношение, то есть ячменный хлеб.

После «скелетов» настала очередь шутов–весельчаков, исполнивших новогодний танец–поздравление. Перед лицами они держали в руках маски, изображавшие людей из горных и лесных племен. Движения у них были презабавные и напоминали прыжки то карабкающихся в гору, то подпрыгивающих на месте обезьян. Вдобавок они пускали дым из выдолбленных бараньих костей и без конца верещали.

В эту пеструю круговерть танца на площадь перед пагодой ворвались еще «злые духи» с поднятыми чашами–черепами и жертвенными ножами. Лица у них были коричневые, синие и зеленые, головы – с оленьими рогами и ослиными ушами. Короче говоря, это были палачи, владыки ада. Из чаш–черепов они проливали на снег кровь, и стоявшие под стеной китайцы съеживались от страха, когда один или несколько таких злых духов подбегали к ним, делая вид, будто собираются отправить грешника в ад.

Они не обошли своим вниманием и монгольских воинов: плясали вокруг них, издавая крики диких животных, или выхватывали из ножен мечи и кинжалы и, пошатываясь, изображали пьяных. Однако монголы с презрением отталкивали их и с искаженными злобой лицами поднимали на смех танцовщиков.

И наконец, появился Яма, жестокий владыка ада.

Толпа испустила крик ужаса, когда среди танцующих как бы из ниоткуда возникла омерзительная маска. Это была огромная синяя маска невиданного дикого зверя с длинными огненными рогами и черепом–короной.

Монастырский повар начал быстро бегать по площади с жертвоприношением в руках – фигурой обнаженного человека из теста размерами с пятилетнего ребенка.

Мечи и ножи блеснули на солнце.

Толпа воззвала к Будде.

И все маски затанцевали вокруг человеческой фигуры из теста. Загремели барабаны.

А ламы громкими голосами возносили молитву:

– Врага этого, приносящего зло трем святыням, ругающего своего ламу и преступающего святые обеты, – убей и уничтожь! Отринь его от своего бога, который родился одновременно с ним; соедини его с демоном, родившимся вместе с ним, отринь его от его отца, отринь его от его матери, отринь его от его друзей, отринь его от его счастья, разуй и раздень его, напусти на него ливень болезней и смердящих ран, низвергни на него мечи!

Все палачи Ямы набросились с мечами на жертву из теста, разрубили ее на мелкие части: в соответствии с двенадцатью проклятьями ламы ровно на двенадцать частей – и отшвырнули их прочь!

Толпа ликовала.

А монгольские воины только диву давались.

Красочность и разнообразие происходящего действа радовали глаз Тенгери.

Праздник Нового года достиг своего апогея. Над площадью гремела музыка – медь, барабаны, колокольчики. Она то убыстрялась, то замедлялась, становилась то оглушительно громкой, то едва слышной, и музыка эта повелевала масками, заставляя их высоко подпрыгивать или падать на снег, чтобы потом под призывный грохот барабанов снова вскочить. Под громкое многоголосье пляшущих, всеми своими телодвижениями и криками выражавших радость и страх, страдания, смех и слезы, маски и «скелеты» подскакивали к людям, стоявшим под желтой стеной, и тащили их за собой в самую гущу праздничной оргии, в хоровод, окруживший большой костер, в который бросили «сор». Только монгольские воины не принимали во всем этом никакого участия, хотя к ним тоже приставали и тянули в круг.

Тенгери стоял на третьей ступеньке той самой узкой лестницы, что вела на помост под крышей пагоды, где обычно сидели художники. Отсюда вся площадь была видна как на ладони. У задних ворот группа танцовщиков – «скелетов» исподтишка напала на нескольких стоящих там монгольских воинов, повалила их наземь, закатала в большие белые полотнища и поволокла к лошадям. Когда раздался клич: «Китайцы!», всадники с пленными уже скрылись за монастырской стеной.

– Китайцы!

– Среди нас враг!

Такие крики доносились со всех сторон, и Тенгери тоже кричал, охваченный страхом.

Китайцы угнали монгольских лошадей, так что о преследовании нечего было и думать. И вот воины обнажили мечи и начали разить подряд всех, кто был в масках. Яма тоже упал на снег, обливаясь кровью, меч раскроил его синий бычий череп надвое. Эта кровавая бойня привела к тому, что китайцы начали защищаться, хватая все, что под руку попадалось. Это были и мечи палачей, и жертвенные ножи, серебряные жезлы, символизирующие громовые молнии, дубинки и плетки. Тенгери могли в любую секунду сбросить с лестницы и затоптать. Он молотил кулаками по омерзительным рожам, возникавшим перед ним, но и по поразительно красивым маскам – тоже. Это были до того красивые маски, что казалось просто кощунством не то что убить их, но даже ранить, повредить.

Но вот огонь охватил башни монастыря: туда, наверное, успел проникнуть кто–то из воинов и поджечь изнутри. Языки пламени лизали деревянные опоры, черепица падала с крыш и разбивалась вдребезги, с башни сваливались позолоченные верхушки, со своих лотосовидных тронов низвергались статуи Будды. Голуби уносились прочь, найдя себе убежище на невысокой скале у самого побережья.