Текст книги "Сорок монет "

Автор книги: Курбандурды Курбансахатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Наевшись, Овез поблагодарил аллаха за пищу и пошел вздремнуть. Яздурды-пальван, собирая посуду и складывая ее в мешок, сказал:

– Овез-хан, не спи! Отдыхать будешь, когда приедем в Гызганды. Не зря говорят: «Пастуху гулянки запрещены». Иди и собирай верблюдов. Вот и луна взошла. Пора трогаться.

– Пойдем, друг Гельды, – позвал Овез, поднимаясь и затягивая веревку вместо кушака. Но Эсен-мурт знаком приказал ему сесть.

– В Газганлы нет корма. Эту ночь мы пробудем здесь, пусть верблюды как следует наедятся колючки. – Сузив глаза, он посмотрел на поэта и продолжал: – А то вы мне уже надоели все «спать да спать». Ложитесь сегодня и спите сколько вам влезет, а за верблюдами я присмотрю сам.

Не поверив собственным ушам, Яздурды-ага спросил с удивлением:

– Ты сказал, что мы здесь останемся ночевать, хозяин?

– Что, у тебя ушей нет, не слышишь, что говорят? – огрызнулся Эсен-мурт и пошел к верблюдам.

Яздурды-ага с теплой улыбкой взглянул на Кемине. Его взгляд говорил: «За это мы тебя должны благодарить. Ты победил, поэт!»

– Раз хозяин приказывает, надо его слушаться. Говорит: «спите» – будем спать, скажет: «вставайте» – встанем! – лукаво подмигнул Кемине. Он улегся раньше всех и укрылся шубой. – Следуй моему примеру, Овез.

Не отвечая, Овез приладил вместо подушки ишачье седло, постелил кусок старой кошмы и накрылся каким-то тряпьем. Лег спать и Гельды, а за ним – и Яздурды-пальван.

Усталые путники лишь только прислонили головы, тотчас погрузились в крепкий и сладкий сон.

Под утро, озябнув от выпавшей росы, Яздурды проснулся раньше всех. На востоке уже побелело, до восхода солнца осталось немного времени, Запели жаворонки. Они то кружились стайками над колючкой, то разлетались врассыпную.

«Я долго спал, – подумал Яздурды-ага. – Надо скорей готовить завтрак». Он торопливо поднялся и тут заметил, что рядом под каракулевой шубой храпит Эсен-мурт. Старик укоризненно покачал головой:

– Вот те на! Так он стерег верблюдов!

Вскоре проснулись Овез и Гельды. Пока кипел чай и варилась еда, поднялся, протирая глаза, и Эсенмурт.

– Случайно заснул… Все ли верблюды к ослы на месте? – спросил он, озираясь по сторонам и потягиваясь.

Ничего не подозревавший Яздурды-ага заваривал чай, подал хозяину пиалу.

– А что с ними может случиться? Куда они денутся в пустыне? – проговорил он спокойно.

Эсен-мурт приказал:

– Овез, быстрей пей чай и собирай верблюдов!

Сделав несколько поспешных глотков и съев немного подогретой ковурмы[20]20
  Ковурма – жареное мясо.


[Закрыть], Овез встал. Через минуту из зарослей колючки раздался его тревожный голос:

– Яздурды-ага, эй!

– Что такое?

– Ну-ка, иди скорей сюда!

Яздурды-пальван забеспокоился:

– Что случилось? Говори же!

– Волк утащил!..

– Что утащил волк?

– Осла Кемине!

Все вскочили со своих мест. Эсен-мурт с притворным огорчением воскликнул:

– Не может этого быть! Когда волк мог утащить осла? Ведь он только что пощипывал здесь колючку.

Как бы ни изображал Эсен-мурт удивление, было ясно, что он не стрелял в волка, когда тот напал на осла. Это была явная месть поэту. Эсен-мурт коварно задумал оставить шахира одного в пустыне.

Неподалеку валялась туша серого осла с вывалившимися внутренностями. Эсен-мурт брезгливо отбросил ее ногой и спросил у Овеза:

– Остальные ослы целы? С верблюдами ничего не случилось?

Ослы стояли, сбившись в кучу, перепуганные.

– Верблюды все, – ответил Овез, – и ослы тоже, только у вашего на шее небольшая рана, волк, наверное, на него сначала набросился.

Эсен-мурт и это знал. Он коротко бросил:

– Лишь бы ноги были целы, – и постарался замять разговор об ослах. Нахмурив брови, он приказал: – Пора отправляться!

Потеря осла очень огорчила Кемине и его друзей. Особенно сокрушался Овез. Больной и слабый, он знал больше других, как необходим в пустыне осел. И когда Эсен-мурт, обвесившийся оружием, водрузился в седло, Овез преградил ему путь.

– Эсен-ага! Эсен-ага! – закричал он и тут же робко умолк, так и не сказав того, что хотел.

Но Эсен-мурт понял его мысли и с угрозой прошипел:

– Ты что затвердил мое имя? Боишься забыть, как меня зовут?

Тогда Овез наконец решился:

– Я хотел спросить… Может быть, мы посадим шахира на белого верблюда?

– Посади, если у тебя есть верблюд! – отрезал караван-баши.

– Не говорите так, Эсен-ага! Ведь он старый человек…

– У меня нет верблюда для твоего старика. Если тебе его так жалко, отдай ему своего осла.

– Вах, я не могу идти пешком. А то бы я…

– Хватит! – разозлился Эсен-мурт, ударил пятками по бокам осла и дернул недоуздок головного верблюда.

Овез хотел еще что-то сказать, но Эсен-мурт не дал ему говорить:

Не вырастай там, где тебя не сажали, знай свое место!

После Овеза хозяина начал упрашивать Яздурды-ага. Эсен-мурт и ему отказал.

Растянувшись цепочкой, караван двинулся в путь. Яздурды обернулся. Взвалив на плечи хорджун, поэт шел за верблюдами, с трудом передвигая ноги, У Яздурды-пальвана сжалось сердце.

– Эсен! – Он и не заметил, как перешел на крик. – Ты посадишь поэта на белого верблюда! Не заставляй меня ругаться с тобой!

– Дурень, что мне с того, что ты будешь ругаться? Думаешь, сгорю от стыда? Я не желаю сажать на своего верблюда человека, который всю дорогу бросал в мою пищу яд. Своими ногами пришел, своими ногами пусть и уходит.

Яздурды-пальван наступал на хозяина:

– Посадишь?

– Нет, не посажу!

Тогда разгневанный старик, не соображая, что он делает, вцепился в недоуздок верблюда. Кровь ударила в лицо Эсен-мурта.

– Отпусти!

– Не отпущу!

Эсен-мурт с силой дернул недоуздок.

– В последний раз повторяю: отпусти! Не то останешься без руки!

– Ничего ты мне не сделаешь, – ответил Яздурды-пальван, отпуская недоуздок. – Но если поэт отстанет и погибнет в пустыне, люди сгноят тебя в земле вместе с семью твоими потомками. И нам они спасибо не скажут! – Он повернул своего осла назад, пригрозив: – Предупреждаю, если Кемине не сядет на белого верблюда, дальше ты поедешь один.

Эсен-мурт расхохотался:

– Только послушайте, что говорит этот безумец! Нашел чем угрожать! Думаешь, если вы с Овезом уйдете, мир рухнет? Один я не останусь, со мной поедет Гельды.

Но в это время к нему подъехал Гельды и упавшим голосом сказал:

– Если так, то и я не сделаю за тобой ни шагу! Видно, напрасно защищал я тебя тогда в Чашгыне. Кто ты и кто Кемине? У тебя нет ни сердца, ни совести. Ведь ты виноват в том, что волк съел осла шахира.

– Гельды! – закричал побелевший Эсен-мурт. – Да слышат ли твои уши, что говорит язык?

– Слышат!

– Нет, ты оглох. Или стал таким олухом, что начал повторять их слова!

Вместо ответа Гельды гневно взглянул на хозяина.

Вначале Эсен-мурт не думал, что разговор примет такой оборот. Конечно, когда он приедет в Хиву, наймет сколько угодно слуг, но довести тяжело груженный караван одному невозможно. Надо пересечь еще много высоких барханов, на стоянках разгружать верблюдов и снова вьючить огромные тюки… Он представил все это себе только на одну минуту и тут же крикнул вслед Яздурды-пальвану:

– Эй, постой! Ты, оказывается, так глуп, что не понимаешь шуток.

Яздурды почувствовал, что Эсен-мурт сдается, и с достоинством ответил:

– Кто глуп, а кто умен – разбираться в этом сейчас у нас нет времени. И потом ты не очень-то заносись! Здесь тебе не белая кибитка Карсак-бая, а Каракумы… Хочешь – дай поэту верблюда, не хочешь – дело хозяйское. Мы-то придумаем, как нам поступить.

– А какая мне от этого выгода? – пробормотал себе под нос Эсен-мурт. – Ничего, кроме вреда, А если верблюд упадет под тяжестью груза, тогда мне еще и отвечать?

Сообразительный старик, стараясь не пропустить момент, поспешно возразил:

– Неужели верблюд, способный нести твое тучное тело, не сможет поднять маленького, с кулачок, человека?.. Размахнулся – бей! Если уж заговорил о пользе, то договаривай до конца. Поэт заплатит тебе.

Эсен-мурт деланно рассмеялся:

– Если бы у твоего поэта были деньги!

– Если их нет у Кемине, мы найдем. Вернемся в Серахс, продадим свои кибитки. Ты об этом не беспокойся. Сколько тебе нужно?

– Сколько нужно? – Эсен-мурт снова усмехнулся. – Ты знаешь, как найти путь к моему сердцу. Скажи ему, пусть дает сорок тенге и залезает на верблюда! Надоел ты мне, прожужжал все уши.

Яздурды-пальван, услышав слова «пусть залезает», тут же поспешил к поэту.

Овез снял с плеча Кемине хорджун и привязал его к горбу верблюда, а Гельды, обхватив своими сильными руками шахира, легко поднял его, как ребенка, и усадил.

Караван тронулся. Верблюды шли и шли, изредка останавливаясь на привалах. Чем ближе подходили они к Хиве, тем менее говорливыми становились люди. Они устали. Даже поэт, сидевший на белом верблюде, все время молчал.

На пути к Хиве оставалась одна стоянка. Караван разгрузился в последний раз около старого колодца, обложенного камнем. Солнце скрылось, и закат вобрал в себя весь свет с неба. Словно ожидавшая ухода солнца, на востоке выглянула луна.

Мечтая о том, как он приедет в Хиву и там целых два дня будет спать спокойно, Овез превозмогал усталость. Обвязав канатом шею белого верблюда, он вытаскивал с его помощью из колодца огромную бадью из телячьей кожи. Гельды приводил по два-три верблюда и поил их водой. Яздурды словно помолодел. Он работал быстро и споро. Казалось, что и лежавшие возле колодца кучи сухих дров, и жарко пылающий костер, и кипящие на огне чайники – все это делалось само собой. И Эсен-мурт, считая, что он уже благополучно привел караван, думал о том, какой удачной будет торговля в Хиве и какую он получит прибыль; он сладостно мечтал уже о тех товарах, что повезет назад. А когда он думал о Хиве и о нежной красавице, которая ждет его там, о ее длинных до земли косах и играющих, тонких насурмленных бровях, у него загоралось сердце. Каждый раз, направляясь в Хиву, он вез своей красавице какой-нибудь удивительный подарок. И хотя все его подарки были великолепными, она всегда кокетливо его дразнила: «Ну, ладно, хоть это, все равно я не надеюсь получить от тебя ничего лучшего!» Но Эсен-мурт понимал ее уловку, видел, что она довольна, и шутил: «Ведь я бедный человек, но в следующий раз постараюсь привезти что-нибудь получше». В этот раз он хотел бросить к белым ножкам хивинской красавицы драгоценный коврик, выменянный за один батман [21]21
  Батман – мера веса, равная шестнадцати килограммам.


[Закрыть] джугары у Оразмухаммед-аги. За такой подарок милая жеманница обязательно должна подложить под голову уставшего Эсен-мурта мягкие подушки, выжать ему сок из розового граната, заварить зеленого чая, нежными и мягкими пальчиками помассажировать тело гостя, крепко обнять его…

Караванщики напились чаю и приготовились уже было отдохнуть, как вдруг в ночную тишину ворвался конский топот. Эсен-мурт услышал его первым и мгновенно припал к земле. Он до смерти боялся стука конских копыт в пустыне. В последние годы на пути в Хиву караваны грабили разбойники. Караван-баши поэтому брал с собой ружье и два пистолета.

Топот приближался. Овез лежал, приложив ухо к земле, и прислушивался. Вдруг он вскочил:

– Это разбойники!

Испуганный Эсен-мурт схватился за винтовку и процедил сквозь зубы:

– Чума! Яд! Чтоб тебя злой дух схватил за язык. Скорее гаси огонь!

Овез начал бросать песок на ярко пылающее пламя. Боясь кровопролития, Кемине посоветовал Эсен-мурту:

– Брось оружие. Все равно ты не заставишь отступить всадников одним заржавленным ружьем.

Страх, охвативший всех, был очень велик. Костер погасили, а что сделаешь с ярким светом луны? Ведь караван не иголка, его не спрячешь…

Пока Эсен-мурт метался, не зная, убегать ему или стрелять, вооруженные до зубов всадники окружили караван.

Особенно зловеще выглядел один из них. Все на нем, начиная от мохнатого тельпека, бурки и кончая сапогами, было черным. Черными были и огромные усы, торчащие до самых ушей. На поясе его рядом с пистолетами висела кривая сабля. Под ним танцевал черный конь с горящими глазами и белым пятном на лбу. Он был весь в пене и весь в движении: грыз удила, вставал на дыбы, бил копытом землю и пронзительно ржал. Поэт сидел неподвижно, разглядывая всадника. Разбойник осадил коня и приказал:

– Вяжите им руки!

Другие всадники спешились и быстро скрутили руки погонщикам.

Когда же дошла очередь до Кемине, разбойник насмешливо бросил:

– С этим нечего возиться, сам бог связал ему руки! – и отвернулся.

Считая, что караван уже потерян, Эсен-мурт, кусая в отчаянье губы, думал: «То, что я собирал по ложке, вылилось целиком из миски. Увидишь ли ты теперь, Эсен-хан, хивинский щедрый базар, который каждый раз приносил тебе прибыль? Карсак-бай не поверит, что караван ограблен, скажет: «Ты обманщик. Хочешь присвоить себе мое добро? Я тебя знаю…» Вах, нет каравана, нет и счастья для меня. Не будет теперь ничего – ни нежной красавицы, ни удовольствия, ни денег. Все пропало! Эсен-хан, тебе осталось теперь только умереть на этом самом месте».

Из глаз Эсен-мурта покатились слезы, и он застонал.

Разбойники тем временем начали ставить верблюдов на колени и нагружать на них вьюки. Кемине размышлял, наблюдая, как они спешат увести караван. Сначала он радовался, видя, как Эсен-мурт извивается, словно придавленная змея. «Так тебе, подлецу, и нужно!» – думал поэт. Но чувство удовлетворения быстро ушло. Шахир нахмурился. Может быть, у него появилось другое чувство – жалости к Эсен-мурту? Нет, его тревожила участь бедняков. Мысли поэта перенеслись туда, где он родился и вырос. Он представил себе аулы далекого Серахса и как голод в них, словно дракон, раскрыв алчную пасть, занес над людьми свои железные когти. Он представил себе маленьких черноглазых детей, их слабые ручонки, просящие хлеба, истощенных женщин и стариков. Ведь если этот караван не дойдет, в ауле не будет ни маша, ни джугары, и люди погибнут с голоду.

Представив себе все это, Кемине вскочил. Он решительно подошел к главарю разбойников и вежливо спросил:

– Хороший человек, что ты делаешь?

Усач рассмеялся, потом рассердился и тоже спросил вместо ответа:

– Кто ты такой, чтобы требовать от меня отчета? Гочмурад! – крикнул он. – Свяжи-ка этого полоумного старикашку!

Здоровенный, высокий парень приблизился к поэту, но Кемине властным жестом отстранил его:

– Отойди прочь! – И устремил пылающий негодованием взор на главаря: – А кто ты такой сам, что тебе нельзя задавать вопросы?

Бешеный конь взвился на дыбы и громко заржал. Всадник успокоил его и снова расхохотался:

– Ты хочешь, знать, кто я? Меня зовут Човдур Мерген! При одном упоминании моего имени у хивинского хана дрожат кости, а беременные жены купцов-обманщиков скидывают детей!

Теперь поэт вспомнил, что Сары-чабан рассказывал ему о Човдур Мергене, и обдумывал ответ. То, как этот великан в черном сидел на коне и как он говорил, свидетельствовало о его самоуверенности. Значит, и держать себя с ним нужно было так же. Кемине смело взглянул в лицо грубияну:

– Зачем столько слов? Сказал бы проще – разбойник!

– Что?! – зарычал Човдур Мерген. Стиснув рукоять плетки, он хотел хлестнусь поэта.

Мгновение дикой ярости… Но рука его не поднялась на человека, который годился ему в отцы. И, уже сдержав себя, он ответил с обидой в голосе:

– Нет, я не разбойник! Разбойники те, кто грабит народ, обманывает бедняков. А я беру только у тех, кто грабит таких, как ты.

Поэт рассмеялся ему в лицо. Этот смех озадачил Човдур Мергена. «Что за странный человек!» – подумал он, с любопытством разглядывая старика в потрепанном тельпеке, который бесстрашно стоял перед ним, спокойно поглаживая жидкую бородку.

– Что ты смеешься? – спросил он даже с некоторой робостью.

– Как же не смеяться над тем, что смешно? Что скажут люди, если узнают, что Човдур Мерген ограбил караван Кемине?

Усач подумал, что ослышался.

– Чей? – переспросил он.

– Кемине!

Это имя поразило Човдур Мергена ударом молнии. Он привстал в стременах и закричал:

– Гочмурад! Келхан! Все сюда! Оставьте вьюки! Эта добыча не для нас. Мы ошиблись!

После этого распоряжения Човдур Мерген спрыгнул с коня на землю и почтительно сказал:

– Прости меня, уважаемый поэт. – Он протянул обе руки шахиру.

– Ничего. «Не узнаешь – не уважаешь», – говорят люди, – ответил поэт, улыбаясь и подавая ему руку. – Садись на кошму, выпьем чаю, побеседуем.

– Большое спасибо, шахир-ага! Но мы спешим. Сегодня нам нужно быть в Чагыллы.

– Ну, как знаешь…

Попрощавшись с поэтом, Човдур Мерген хотел было сесть на коня, но раздумал и вернулся.

– Шахир-ага, мне одно непонятно… – Он тщательно подбирал слова, чтобы точнее выразиться. – Мы слышали, что у Кемине много стихов, но никто не говорил, что у Кемине есть караван.

Поэт лукаво усмехнулся:

– Люди многого не говорят, братец мой!

– Ну ладно! – добродушно согласился Човдур Мерген. – Для меня знакомство с Кемине дороже целого каравана! Прощайте, шахир-ага! Мы рады, что встретились с вами. А если кто-нибудь посмеет обидеть вас в дороге, упомяните только мое имя. Если возьмут у вас хоть грош – потеряют тысячу! Пусть удачной будет ваша торговля. Прощайте!

Всадники скрылись так же мгновенно, как и появились.

Эсен-мурт, казалось бы, должен был броситься в ноги поэту, благодарить его от всего сердца, подарить ему халат, расшитый золотом. Но караван-баши расценил поступок поэта по-своему: он решил, что Кемине испугался, как бы ему не пришлось идти пешком, и спас караван ради собственной выгоды.

Зато остальные поняли Кемине правильно. И без того высокий авторитет поэта еще больше вырос в их глазах. Овез бросился обнимать шахира, но Эсен-мурт сердито закричал:

– Что ты радуешься, будто увидел месяц? Ставь верблюдов на колени!

Неблагодарность Эсен-мурта разгневала Яздурды-агу. Он начал ругать себя: «Зачем я не сказал Човдур Мергену, что караван принадлежит этому мерзавцу! Поэт спас его товары, а он даже не поблагодарил его. Вах, меня надо за это убить!» Наверное, за всю свою долгую жизнь он не был так рассержен. Старик сжал кулаки, грудь его высоко вздымалась, в глазах пылал гнев. Он готов был как тигр наброситься на Эсен-мурта.

Кемине понял, какая буря поднялась в душе Яздурды-пальвана. Он положил ему на плечо руку и сказал:

– Пальван! Не злись из-за ерунды. Я знаю, о чем ты думаешь. Но если бы разграбили караван, в Серахсе все умерли бы с голоду!

Только этот довод успокоил Яздурды-пальвана. А Эсен-мурт, проверивший, как Гельды и Овез привязывают вьюки, сам набросился на него:

– Ты чего болтаешься, работай!

Караван снова отправился в путь. На рассвете из тумана выплыли минареты высоких хивинских мечетей. А когда караван, позванивая колокольчиками, вошел в восточные ворота крепости, солнце поднялось уже высоко.

Закинув на плечо свой хорджун, поэт слез с белого верблюда. Он тепло распрощался с Яздурды-пальваном, Овезом, Гельды и пошел своей дорогой. Увидев, что поэт сворачивает в узкую улочку, Эсен-мурт крикнул ему вслед:

– А когда ты отдашь мне сорок монет?

Поэт мыслями был уже с Нурметом, с книгами, и вдруг услышал голос Эсен-мурта. Кемине обернулся и, хитро прищурившись, ответил:

– Когда ты снова повстречаешься с Човдур Мергеном, возьми у него эти сорок монет!

1959

Подвиг поэта
(повесть)
Перевод Б. ШАТИЛОВА

1

Два дня – второго и третьего мая тысяча девятьсот девятнадцатого года – на станции Равнина между Чарджоу и Мары шли кровопролитные бои. Англичане и белогвардейцы, выбитые незадолго перед тем из Чарджоу, пытались прорвать фронт, выйти к Амударье и снова захватить Чарджоу. Их было значительно больше, чем красноармейцев и рабочих, защищавших Равнину, и вооружены они были лучше, но красноармейцы и рабочие дрались с таким мужеством, что не только отбили все атаки противника, но скоро сами перешли в наступление и погнали разбитые беспорядочные банды белогвардейцев и англичан через Каракумы в сторону Мары. Уже шестнадцатого мая они с боем заняли станции Захмет и Курбан-Кала.

В этот день в Мары был большой базар. С раннего утра в город съехалось множество народу. Сначала все шло обычным порядком. Неподалеку от Мургаба на площади под ярким весенним солнцем пестрели товары, ревели ослы, блеяли бараны, и огромная толпа зыбилась и шумела, как море.

Только английских офицеров и полицейских на базаре почему-то было больше обычного. Это сразу же заметили крестьяне, приехавшие из аулов, и насторожились. Но офицеры и полицейские шагали не торопясь, с обычной своей петушиной осанкой, и это успокаивало.

Солнце клонилась к западу, когда мимо базара галопом в облаке пыли проскакали семь индусских солдат во главе с английским офицером. Индусы держали винтовки поперек седел и усердно подгоняли потемневших от пота коней голыми, медными от загара коленками. Индусы, видимо, так спешили куда-то, что, не доехав до моста, вброд пересекли Мургаб и выехали на Зеленной базар.

– Это, должно быть, английский авангард, – почтительно глядя вслед индусам, сказал толстяк в белой кудрявой папахе и шелковом хивинском халате.

– Какой там авангард? Грабители!.. – проворчал другой, долговязый, бедно одетый крестьянин.

– А не все ли равно, что авангард, что грабители? – усмехнулся третий. – И те и другие одинаково тащат из наших аулов то баранов, то ячмень, то пшеницу.

– Э, да ведь этак мы и ахнуть не успеем, как тут начнется стрельба, – забеспокоился хромой старичок, приехавший продавать осла. – А начнут стрелять, никого не пожалеют. Надо скорее в аул убираться….

– Да неужели они не оставят нас в покое? – задумчиво проговорил почтенный седобородый старик, мрачным взглядом провожая индусов.

– Сами не уйдут, так их выгонят, – гневно сдвинув брови, сказал широкоплечий рослый парень с огромным ножом за поясом. – Говорят, этой ночью их самый главный начальник не выдержал жары в Курбан-Кала, сюда переехал и теперь уж отсюда будет руководить войной против нашего народа. Ну, да его и отсюда выгонят за горы, в Мешхед.

– Верно! И я это слышал, – подтвердил хромой старичок, – у нас в Пешанали поутру так же говорили. И будто бы его охраняют вот такие же голоногие, как эти…

Между тем английский офицер и семеро индусов миновали Зеленной базар и остановились возле двухэтажной кирпичной гостиницы с высокой зеленой крышей. Гостиница соединялась общим двором с чайханой «Ёлбарслы», стоявшей на берегу Мургаба, – приземистым глинобитным зданием с плоской крышей и вывеской, на которой был грубо намалеван лев, сжимавший меч правой лапой. По этой-то вывеске чайхана и называлась «Ёлбарслы», что значит «Со львом».

Офицер слез с коня и, торопливо хлопнув дверью, вошел в гостиницу, а индусы въехали во двор чайханы.

Рядом с гостиницей чайхана «Ёлбарслы» казалась очень невзрачной, а между тем она славилась на весь Марыйский оазис превосходным пити [22]22
  Пити – гороховый суп с бараниной.


[Закрыть], жирным пловом, рубленым кебабом, румяным, сочным ишлекли [23]23
  Ишлекли – пирог с мясом.


[Закрыть] и хорошо заваренным зеленым чаем.

В дни гражданской войны она превратилась в столовую для многочисленных военных и штатских, останавливавшихся в гостинице. Но эти проезжие, всегда куда-то спешившие, не понимали всей ее прелести и не ценили ее так, как крестьяне окрестных аулов, для которых она была одновременно и рестораном, и клубом, и биржей.

Посидеть, отдохнуть в «Ёлбарслы» среди многолюдного общества, попить чайку, послушать разговоры, поесть пити крестьянскому люду, привыкшему к однообразной тихой жизни в аулах, казалось верхом кутежа и шика. Здесь встречались друзья и знакомые, здесь узнавали все новости, все несложные события сельской жизни, здесь совершались торговые сделки, под звон дутара пели известные на всю округу бахши. Иногда прославленные певцы и музыканты-виртуозы исполняли народные дестаны несколько дней подряд. А когда состязались испытанные шутники, сверкая остроумием, как саблями, здесь все дрожало от хохота. Но все стихало, когда приходил поэт Заман-шахир и, вскинув голову, начинал читать свои стихи.

Но верно говорит пословица: «Сладкое и горькое – близнецы». Так и здесь, в «Ёлбарслы», наряду с чистыми сердцем, доверчивыми, как дети, земледельцами, бывали и пройдохи, воры, коварные обманщики, превращавшие иногда мирное веселье в скандал и драку. Завсегдатаями чайханы были и жадные полицейские. Эти подозрительно посматривали на всех и были озабочены только тем, как бы содрать с кого-нибудь штраф или взятку.

Весной тысяча девятьсот девятнадцатого года здесь стали появляться английские офицеры. Эти пришельцы с холодными глазами держались как хозяева, курили трубки, пили виски и буянили, размахивая пистолетами.

Особенно многолюдной бывала чайхана «Ёлбарслы» в базарные дни. Посетителей обычно встречал официант – кудрявый красавец лет тридцати, среднего роста, всегда веселый, ловкий, быстрый в движениях. Сколько бы ни набивалось народу в чайхану, он как-то умудрялся всем угодить, всем подать вовремя – кому чай, кому чилим, кому обед, со всеми перекинуться шуткой. За расторопность и веселый нрав его звали Шаады[24]24
  Шаады – веселий, ловкий.


[Закрыть], а настоящего его имени никто не знал. Чем больше собиралось народу в чайхане, чем труднее было работать, тем веселее и живее становился Шаады, а когда затихала, пустела чайхана, казалось, что им овладевала тоскливая задумчивость и лень.

У Шаады была удивительная память. Стоило какому-нибудь крестьянину зайти в чайхану и в сутолоке наспех выпить чайник чаю, а потом появиться в ней в другой раз через полгода, как Шаады встречал его уже как старого знакомого и безошибочно называл по имени. Кроме того, Шаады был честным человеком. Он никогда не обманывал, не обсчитывал. Ему все доверяли, И потому нередко двое крестьян из дальних аулов, встретившись в чайхане и потолковав за чаем о своих делах, подзывали Шаады, и один, показывая на другого, говорил:

– Вот этот человек – мой друг Мурад из Сакар-Чага… Сын того, знаешь, что прозвали Анна Дуэчи? Так вот, в следующий базарный день он привезет мне на шапку хорошую каракулевую шкурку. Ты уж возьми у него, спрячь, а я потом у тебя возьму.

– Хорошо! – кивал Шаады, и аккуратно выполнял поручение.

С его помощью крестьяне передавали друг другу деньги, ковры, халаты, и никогда не бывало никаких недоразумений.

Но чаще всего услугами Шаады пользовались партизаны и члены подпольного комитета партии большевиков. Да они-то и внушили ему мысль бросить работу на железной дороге в Ашхабадском депо и поступить в «Ёлбарслы» официантом, хотя эта тяжелая, суетливая должность была совсем не по душе Шаады. Но, работая в чайхане, он отлично знал настроения крестьян, все новости, все события, происходившие в Мургабском оазисе, а это было очень важно для партизан и подпольного комитета. И оттого-то он был так расторопен и весел, когда теснился, шумел народ в чайхане и он, Шаады, выступал в роли разведчика. А когда затихала чайхана, он превращался снова только в официанта, вынужденного давать мелочной отчет своему тупому, раздутому от жира хозяину.

Когда во двор «Ёлбарслы» въехал английский офицер в сопровождении семерых индусов, Шаады нахмурился и сказал:

– Вот и еще прискакали!..

Крестьяне, сидевшие в чайхане, как по команде повернули головы к окнам, выходившим во двор, и с любопытством уставились на голоногих индусов.

Индусы спрыгнули с коней, привязали их в тени возле высокого глинобитного забора, присели на корточки и закурили. Минут пять они сидели неподвижно, как бронзовые истуканы, и только серые облачка клубились над ними.

Из гостиницы во двор торопливо вышла белокурая девушка с румяным лицом, в легком голубом платье и белом переднике, с удивлением взглянула на индусов, остановилась на минуту и что-то сказала им с простодушной улыбкой. Индусы не поняли ни слова и сначала тупо уставились на нее, потом один озорно подмигнул белокурой красавице, порывисто вытянул руку, как будто хотел схватить ее за подол, что-то крикнул, и все захохотали, раскрыв темные рты.

2

Шаады поднялся на второй этаж, прошел по тихому, пустынному коридору гостиницы, остановился у двери «главного», как в чайхане называли английского капитана Китса, и, согнувшись, приник к замочной скважине.

Капитан Ките, уже седеющий, но еще бравый мужчина в военной форме, сидел в мягком бархатном кресле и смотрел на рыжую карту Туркмении, лежавшую перед ним на столе. Справа от него на диване сидел офицер, только что приехавший в сопровождении индусов из Курбан-Кала. У окна, прислонившись к подоконнику, стоял адъютант капитана и чернобровый иранец-переводчик, совсем еще юноша – высокий, стройный, в конусообразной каракулевой черной шапочке. Все четверо угрюмо молчали.

Шаады живо вспомнил, как самоуверен и весел был этот капитан Китс, когда месяц назад проездом в Чарджоу останавливался на два дня в этой гостинице и в этом же номере. Заложив ногу за ногу, он вот так же сидел тогда в кресле, играл щегольской тросточкой, инкрустированной слоновой костью, насвистывал как чиж, шутил с адъютантом и даже с Шаады, когда тот приносил ему обед или завтрак.

А теперь капитан был похож на картежника, проигравшего все свое состояние. Он похудел, потускнел, ссутулился. В тягостном молчании он уныло смотрел на карту и барабанил пальцами по подлокотникам кресла.

«Ну, теперь ты у нас не засидишься», – усмехнулся Шаады и, не отрываясь от скважины, постучал в дверь.

Ок увидел, как сразу встрепенулись все четверо и словно надели на лица маски самоуверенности и беззаботной веселости.

Переводчик крикнул:

– Войдите!

Шаады вошел и молча поклонился капитану.

– А-а, Шаады!.. Хорошо, хорошо! Я есть надо, – сказал капитан Китс, коверкая туркменские слова, и, повернувшись к переводчику, спросил его уже по-английски: – Так я сказал?

Иранец улыбнулся и подобострастно закивал головой:

– Так, так!..

И офицеру и адъютанту понравилась шутка капитана. Они тоже заулыбались.

Капитан сказал что-то иранцу, и тот перевел Шаады:

– У капитана Китса сегодня гость, который привез ему с фронта хорошие вести. Капитан Ките хочет угостить его хорошим вином и хорошим туркменским обедом. Принеси плов, ишлекли, люля-кебаб – словом, все то, чем ты сам хотел бы угостить своего лучшего друга.

Шаады убежал на кухню, взял вино, обед и понес капитану. Он шел по двору, держа перед собой поднос с дымящимися блюдами, бутылками и виноградом.

Войдя в номер, он поставил на стол обед, вышел в коридор и в ожидании – не прикажет ли капитан принести еще что-нибудь – встал у окна, выходившего во двор.

Во дворе, в тени у забора, рядом с конями, все так же сидели индусы и жевали жесткий хлеб с примесью джугары.

«Несчастные люди! – подумал Шаады. – Оторвали их от родного дома, угнали за тридевять земель на чужбину проливать свою кровь, а за что? Какая им польза?»

Переводчик крикнул Шаады, что он может войти и убрать посуду.

Шаады вошел. Все четверо дымили сигарами и были уже в неподдельно благодушном настроении. Обед всем понравился, и бутылки были пусты.

Не торопясь, Шаады стал собирать и укладывать посуду на поднос. Вдруг за окном послышался гул многоголосой толпы. Англичане и иранец встрепенулись, кинулись к окну.