Текст книги "Сорок монет "

Автор книги: Курбандурды Курбансахатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Не будем понапрасну пререкаться, уважаемый. Если над тобой нависнет секретарь райкома, посмотрим, как ты запрыгаешь! – сказал оратор, подавшись в сторону Ханова. – Но об этом я не собираюсь рассказывать. Выбрали – и ладно. Если бы она думала о деле и работала по справедливости, мы бы во всём помогали ей. Не пожалели бы времени. Но Шасолтан Назарова не из тех, кому нужна наша помощь. Она действует в групповых интересах. Ей так же просто пойти против совести, как снять с ишака попону. Сегодня она это доказала. Расхваливала человека, надевшего на её недостойную голову председательскую корону, и старалась опозорить тех, кто считал, что молода она для такого поста.

– Говорите о заявлении! – напомнил ему Сергеев.

– Анатолий Иванович, вы напрасно сбиваете меня. Я говорю именно о заявлении. Предположим, надежды Назаровой сбылись, и товарищ Ханов освобождён. Может быть, сама Назарова метит на это место? Или она подскажет подходящую кандидатуру?

– Это не твоя забота! – снова не удержался Санджар-ага. – Пусть только освободят, а человек найдётся.

– Да, конечно, найдётся. Но не будем забывать – руководитель руководителю рознь. Такие руководители, как товарищ Ханов, на улице на валяются! Тот факт, что товарищ Карлыев заставил нас избрать председателем свою сообщницу, в тысячу раз страшнее угроз товарища Ханова, о которых тут кричала Назарова. Значит, надо не Ханова освобождать, а Карлыева. И это будет справедливо!

Аймурадов с таким победоносным видом прошёл и сел на своё место, что его сосед невольно рассмеялся.

Слова попросил Тойли Мерген.

– Я не собирался выступать, – откинув со лба волосы, неторопливо начал он. – Если Аймурадов взошёл на эту трибуну по доброй воле, наточив предварительно зубы, то я стою здесь, можно сказать, вынужденно. Я ни разу в жизни не писал жалоб. И не люблю жалобщиков. Если бы товарищ Ханов не написал этой кляузы, было бы гораздо лучше. Раз вопрос нельзя решить в открытом споре, никакие бумажки не помогут. Подобные жалобы – признак слабости, даже трусости. И когда я только услышал об этом заявлении, крупная фигура товарища Ханова прямо-таки съёжилась в моих глазах. А я, по правде говоря, считал вас, товарищ Ханов, человеком сильным, мужественным. Но так уж вышло, желаем мы того или нет, а заявление написано. И нам ничего не остаётся, как обсуждать его. Если бы Аймурадов был председателем колхоза, а не Назарова, на которую он сейчас так энергично налетал, он бы, конечно, и рта не раскрыл. А она не побоялась говорить. И сказала много справедливого. Но некоторые вещи, высказанные Шасолтан, мне не понравились. Перемудрила сна по молодости лет. Есть такая пословица: «Одна овца и пыли не поднимет». Тойли Мерген один, без народа, – ничто. Поэтому надо ли возносить его до небес, восхвалять его, даже поклоняться его ошибкам?

Тойли Мерген развёл руками и немного помолчал, собираясь с мыслями.

Сосед Аймурадова, воспользовавшись короткой паузой, спросил его:

– Что-то ты перестал улыбаться, не любишь, когда о тебе говорят?

– Пусть говорят, раз язык без костей, – пробурчал явно поблекший завфермой.

Сергеев попросил Тойли Мергена продолжать.

– Заявление товарища Ханова уже отняло у нас много драгоценного времени, – снова заговорил Тойли Мерген. – Чтобы не топтаться на месте, давайте отбросим мелкие обиды и поговорим лучше о том, как бы нам подружнее жить, подружнее работать.

Санджар-ага, у которого всё нутро горело от речи Аймурадова, услышав последние слова Тойли Мергена, закричал с места:

– О чём ты толкуешь, Тойлиджан! Если бы такое было возможно, весь мир давно стал бы цветущим садом!

После речи Тойли Мергена уже никого не приходилось упрашивать. Один за другим на трибуну выходили ораторы. И, надо сказать, разговор о заявлении Ханова пошёл принципиальный.

У Карлыева, конечно, было достаточно сторонников. Но и Ханов не остался в одиночестве. Например, директор хлопковой базы, тоже находивший в окриках и угрозах особую усладу, закончил своё выступление такой громкой фразой:

– Мы лично гордимся энергией товарища Ханова!

Когда Ханов слышал слова, подобные этим, лицо у него прямо на глазах светлело. А Карлыев, что бы о нём ни говорили, казался даже безучастным. Во всяком случае, ничего, кроме терпеливого внимания, нельзя было прочесть на его лице.

После выступления Сергеева и начальника сельхозуправления исполкома Сапалыева Тойли Мерген поднял руку.

– Вы ещё что-то хотите сказать, Тойли-ага?

– Нет. По-моему, пора кончать прения и дать слово секретарю райкома. А так мы и за семь дней не управимся.

– Что за человек! – крикнул, вскочив с места, возмущённый Аймурадов. – И здесь он хочет заткнуть людям рты.

– Проголосуем, товарищи. Кто за предложение Тойли Мергена?

Сергеев встал. Но ему даже не пришлось подсчитывать голоса. Почти все находившиеся в зале подняли руки. И слово было предоставлено секретарю райкома.

Поднявшись на трибуну, Карлыев не сразу заговорил. Он стоял какое-то время молча, глядя куда-то поверх голов, наверно, в который раз обдумывая то, что собирался сказать.

Напряжённую тишину зала нарушил Ханов. У него, видно, не хватило выдержки. Бросив на тетрадь в чёрном переплёте, кстати, такую же, как у Гайли Кособокого, красно-синий карандаш, которым он записывал все выступления, он громко сказал:

– Мы ждём!

Карлыев отхлебнул глоток чаю и не сразу ответил:

– Я знаю, что ждёте.

– Может, вам нечего сказать? – самодовольно усмехнулся Ханов.

– Я всё думаю, не уступить ли вам очередь. Не будет ли вам потом труднее говорить.

– Вы хотите меня запугать?

– Вы прекрасно знаете, что я никогда никого не запугиваю. Я хочу облегчить вашу ношу.

– Неужели моя ноша тяжелее вашей?

– По-моему, пленум вам это разъяснил.

– Вы… Вы хотите сказать, что я в чём-то не прав?

– Да. И вам ещё не поздно признаться в этом.

Глядя в зал, Ханов уверенно заявил:

– Если бы у меня было хоть малейшее сомнение в своей правоте, я никогда не взялся бы за перо. Так что не теряйте лучше времени!

Только после этого секретарь райкома обратился к залу.

– На первый, и я бы даже сказал, поверхностный взгляд, – начал он, – заявление товарища Ханова можно посчитать поклёпом, клеветой. Некоторые примерно так и говорили. Верно ли это? По-моему, нет. Начальник сельхозуправления, а также Шасолтан Назарова попытались разобраться в этом заявлении. Но и они, по-моему, не добрались до сути. Если бы претензии товарища Ханова сводились просто к клевете, на них не трудно было бы найти ответ. Не вопрос гораздо серьёзнее, чем многие думают. Для членов бюро райкома, в том числе и для меня, не ново то, что говорится в заявлении, потому что мы повседневно наблюдаем товарища Ханова. Каков стиль его работы? Нельзя никому доверять, кроме, конечно, себя самого. Ни с кем не надо советоваться, только приказывать, только отдавать распоряжения. Если дело сделано – ладно. Если нет, зачем тратить время на выяснение причин. Куда проще воспользоваться своей властью, а значит – наказать, прогнать, освободить. Короче говоря, настоящий руководитель должен уметь властвовать. Товарищ Ханов совершенно искренне считает, что по-другому работать нельзя.

Вот Тойли Мерген сказал тут, что зря товарищ Ханов написал своё заявление. Нет, Тойли-ага, не зря! Иначе вопрос так и остался бы не раскрытым. Да и вообще кое-что в заявлении указано справедливо.

Люди в зале задвигались. А Карлыев отпил ещё глоток чаю.

– Товарищи, я сейчас всё объясню. Нас всех, я имею в виду райком, не меньше, чем товарища Ханова, возмутил поступок Тойли Мергена. Нельзя бороться с отсталыми людьми, вроде Гайли Кособокого, такими, простите меня, дикими методами. Не только мы, но и правление колхоза осудило за это Тойли Мергена. И он, как человек честный, признал наше осуждение справедливым. Но ведь товарищ. Ханов требовал вообще отстранить от работы этого почтенного труженика. Вот я и предлагаю, товарищи, не делать поспешных выводов и в отношении самого товарища Ханова.

Если мы начнём отстранять от работы каждого, совершившего ошибку, вокруг нас пусто станет. Хоть это и трудно и не безболезненно, мне думается, будет правильно, если мы постараемся помочь товарищу Ханову. Конечно, мы не всесильны, нужно, прежде всего, чтобы сам товарищ Ханов захотел воспользоваться нашей помощью.

Я всегда говорил и сейчас повторяю, что мы имеем дело с человеком энергичным. И, если он, как коммунист, осознаёт свои ошибки, то мы с радостью поработаем вместе, плечом к плечу. Но если он не захочет признать себя неправым… – Карлыев развёл руками и, не закончив фразы, сошёл с трибуны.

Настала очередь Ханова. По тому, каким высокомерным взглядом окинул он зал, люди поняли, что старания Карлыева напрасны. Ступив на трибуну, Ханов сразу перешёл в наступление.

– Вы со своей гнилой философией утопите в конце концов район!.. – не скрывая злобы, прокричал он, глядя прямо на Карлыева.

Чуть ли не целый час ораторствовал председатель райисполкома в духе своего заявления. И если первые несколько минут его ещё слушали, то вскоре люди стали переговариваться, сначала, правда, тихо, но потом всё громче и громче.

Наконец Ханов умолк и прошёл на своё место. На трибуну скова поднялся Карлыев.

– По-моему, товарищ Ханов несколько поторопился, – сказал он, обращаясь к притихшему залу.

– Что вы предлагаете, товарищ Карлыев? – спросил Сергеев.

– Предупредить товарища Ханова и дать ему время осознать свои ошибки.

– Что ему время, когда он считает себя во всём правым, – уверенно заявил Санджар-ага.

– Если каждый из нас поможет человеку…

– Простите, товарищ Карлыев, – перебила его Шасолтан. – Вы только что слышали истерическую речь товарища Ханова. Неужели вы после этого ещё на что-то надеетесь?

Словом, пленум не поддержал предложения Карлыева. Большинством голосов было принято решение – просить Центральный Комитет Компартии Туркменистана освободить Каландара Ханова от занимаемой должности.

Ни на каких пленумах, собраниях и заседаниях Карлыев так не уставал, как сегодня. В голове гудело и казалось, будто к каждому плечу подвесили по тяжёлому камню. Он вошёл в свой пустой кабинет и, не зажигая лампы, сел за письменный стол, подперев руками лоб.

Секретарша принесла чай и спросила, почему Карлыев сидит в темноте. Он объяснил, что не собирается здесь засиживаться, и попросил, если найдётся, таблетку анальгина.

Девушка принесла анальгин и, включив свет, вышла, пропуская в кабинет Сергеева.

– Вы ещё не ушли! – почему-то обрадовался он.

– Хочу позвонить в Ашхабад.

– С Ашхабадом можно поговорить и из дому. И времени уже порядочно. Что, если мы пойдём сейчас к нам? Анна Константиновна обещала угостить варениками. По дороге прихватим и Марал-ханум. Тётка моей Аннушки прислала из Ленинграда пластинку – новая симфония Шостаковича.

– И музыку послушать хорошо, и вареники – вкусная вещь…

– Я знаю, что у вас плохое настроение, – прервал секретаря райкома Сергеев. – Именно поэтому я и хочу, чтобы вы пошли.

– Дело не в настроении, Анатолий Иванович. Просто я очень устал, и голова разламывается, так что лучше всего отправиться домой и лечь.

– А мы найдём лекарство и от головной боли, и от усталости.

– Поможет ли? Ой, до чего всё это неприятно, Анатолий Иванович, – сказал Карлыев, снова возвращаясь к разговору о Ханове. – Всё-таки, наверно, можно было найти другой выход.

– Ханов сам виноват. И случилось то, что должно было случиться.

– Конечно, виноват, но, может быть, и мы виноваты?

Сергеев ушёл, так и не сумев убедить ни в чём Карлыева.

Осторожно ступая, снова появилась секретарша.

– Что же вы не идёте домой?

– Мне ещё надо кое-что перепечатать, – ответила девушка.

– Завтра перепечатаете. Ведь дома, наверно, ждут.

– Маме я позвонила… Караджа Агаев просил принять его.

– Агаев?.. Что ему надо?

– Не знаю. Говорит, что должен срочно повидать вас.

– Срочно? Ну, пусть зайдёт.

Войдя в кабинет и, неизвестно чему радуясь, Агаев раздвинул губы, поблёскивая золотыми зубами.

– Садитесь! – Карлыев показал на кресло.

– Хоть я и знаю, что вы очень устали, – извиняющимся тоном начал ревизор, – но сердце моё не успокоилось бы, если бы я не пришёл.

– Слушаю вас.

– Я сегодня мог бы выступить не хуже других. Я подготовился, но… – замялся он.

– Надо было выступить, если было что сказать.

– Да, верно, однако я решил, что так будет лучше.

Агаев сунул руку за пазуху и вытащил пачку аккуратно сложенных бумажек. Дрожащей рукой он протянул их секретарю райкома.

– Что это?

– Это… это… моя несостоявшаяся речь.

– Что?

Голос Карлыева прозвучал громче обычного, и Агаев понял, что затеял ненужное дело, но отступать было уже поздно.

– Я написал свою речь. – Он облизал засохшие губы и продолжал: – Вы напрасно поддерживали Ханова. Если бы вы только знали, что этот человек творит!

– Например?

– Я скажу, но вы на меня не сердитесь, товарищ Карлыев.

– Говорите, – Карлыев с трудом сдерживал раздражение.

– Например, каждый раз, отправляясь ка охоту, Ханов вдребезги разбивает государственную машину и оставляет её в пустыне.

– Разве у Ханова тысяча машин?

– В его ведении есть мастерская. По его приказу шофёры в темноте приводят на буксире сломанную машину и по ночам ремонтируют её. Но это ещё ерунда.

– Как это – ерунда?

– Есть и похуже вещи. Вам, вероятно, известно, что у него, кроме законной жены, здесь, в городе, живёт ещё одна женщина…

Секретарь райкома с презрением посмотрел на Агаева и оттолкнул от себя его записи:

– Зачем вы мне всё это говорите? Сидели целый день, молчали, мужества не хватило выступить, а теперь пришли ко мне в кабинет!.. Вы знаете, как это называется?

Агаев расстегнул пуговицы на вороте и вытер лоб.

– Мой долг сказать правду, товарищ Карлыев, – попытался он оправдаться. – По-моему, долг каждого коммуниста…

– Чей? Коммуниста? – рассвирепел Карлыев. – И вы ещё называете себя коммунистом?

– Если вам не понравилось то, что я сказал, считайте, что я ничего не говорил.

– Эх вы, уже пошли на попятный. В ком бы ни ошибался Ханов, в вас он, кажется, не ошибся. Я не знал, что вы такой мелкий пакостник.

– Что, что вы сказали?

– Сказал, чтобы вы уходили, сейчас же, немедленно!

Растерянный и жалкий, Агаев нерешительно взял со стола свои злосчастные записи и, спотыкаясь, вышел из кабинета.

XXIX

Солнце уже зашло, и на улицах зажглись фонари, когда Каландар Ханов подъехал к воротам своего дома на исполкомовской «Волге».

Обычно он, вылезая из машины, бросал через плечо водителю: «Завтра приедешь во столько-то!», с силой захлопывал дверцу и, не оглядываясь, шёл во двор.

Сегодня всё было не так. И это, не без удивления, отметил молодой парень, который с недавних пор стал возить Ханова. Хозяин, не торопясь, вылез из машины, тихонько толкнул дверцу, словно боясь причинить ей боль, и приостановился у калитки.

Шофёр деликатно, спросил:

– Если вам надо куда-нибудь ехать, я подожду, Каландар-ага.

– Кажется, я отъездился, – задумчиво произнёс Ханов.

– Может быть, что-нибудь привезти или отвезти?

Ханов молча достал из гимнастёрки деньги и протянул их парню.

– Пятьдесят рублей отвези моей матери. Я тебе показывал, где она живёт. А на остальные купи хлеба, колбасы, если найдёшь, мягкий сыр, возьми грамм триста. Словом, если не лень, купи чего-нибудь, чтобы хватило на пару дней. Ты же не женат, так что знаешь, какая пища нужна холостяку.

– А выпить что-нибудь прихватить?

– Выпить у меня найдётся.

Несколько дней Ханов не показывался на люди.

Широкий двор и сад, усеянный цветами, просторный многокомнатный дом, и никого рядом. Если не считать преданного пёстрого пса. И хотя сюда никто не приходил и никто отсюда не выходил, пёс изредка гавкал, просто давая знать о своём присутствии.

Впрочем, хозяину сейчас и нужно было одиночество. Он думал. И днём, и ночью, и когда ложился, и когда вставал, и за бутылкой, и за чаем.

И чем больше думал, тем больше запутывались его мысли. Конечно, он и не предполагал, что так получится. Даже не тот факт, что его освободили, мучил его, а то странное и необъяснимое обстоятельство, что секретарь райкома взял его под защиту. Он был абсолютно уверен, что Карлыев первым выскочит, с предложением снять его, Ханова, с работы.

Что же всё это значит? Если бы Карлыев написал такое заявление на него? Мог бы он простить? Нет! В порошок бы стёр. А как поступил Карлыев? Защищал своего противника перед всем народом! Почему он так себя повёл? Может быть, он проявил особенно утончённое двуличие, чтобы затуманить людям глаза? Посмотрите, мол, какой я добрый и выдержанный человек! А что, если он говорил от чистого сердца?

Ханову казалось, что ему станет легче, если он сумеет расшифровать все эти «может быть» и «а что, если». Но сколько он ни думал, неясных вопросов становилось всё больше.

В этих раздумьях Ханов не замечал, как летит время. Он просто вдруг понял, что не может больше сидеть в пустом доме. Тоска заела. Да и как же было не затосковать привыкшему к активной деятельности человеку? Работа. Охота. Уютный дом. Вкусная еда. Хорошо заваренный чай. А сейчас – одиночество. Стол, заваленный грязной посудой. Колбаса и сыр, и снова колбаса и сыр. Чёрствый хлеб. Да ещё ко всему, чтобы выпить пиалушку чая, надо бежать на кухню и ставить чайник. Уж к этому он решительно не приспособлен.

– Вот когда мне нужна Алтынджемал! – сказал он, поразившись звуку собственного голоса.

Да, они живут в одном городе, но Алтынджемал теперь недосягаема. И хотя вслух Ханов произносил имя своей возлюбленной, в глубине души он думал о Шекер, боясь даже самому себе признаться в этом..

Сколько ни повторяй слово «халва», во рту слаще не станет. Так и от его раздумий – теперь это он понимает – толку не будет. Надо выйти на люди и немножко проветриться.

Ханов привёл себя в порядок и во второй половине дня вышел из дома.

На центральной улице, пересекавшей весь город, было особенно многолюдно.

Возле кино толпился народ. Ханов остановился. Шёл итальянский фильм с участием Софи Лорен и Марчелло Мастроянни. У кассы была давка. Но он и не собирался идти в кино, просто его внимание привлекла хорошенькая женщина, изображённая на афише. Его заметил директор хлопкозавода. Вытянув шею, он помахал Ханову из толпы.

– Есть билетик, пойдёмте!

Ханов отрицательно покачал головой. Ему было не до кино.

Больше нигде не задерживаясь, он довольно быстро добрался до ресторана дяди Ащота.

Ашот Григорьевич находился в зале и, увидев Ханова, пошёл к нему навстречу.

– Не ожидал, не ожидал!

«Узнал, наверно, обо всём и теперь хочет поиздеваться!» – подумал Ханов и грубовато спросил:

– Разве у вас не для всех открыто?

– Что вы, товарищ Ханов! – добродушно улыбнулся директор. – Очень рад видеть вас здесь, польщён. Правда, я вас не сразу узнал. Привык видеть в гимнастёрке. Но, должен сказать, что костюм вам, пожалуй, больше к лицу. Идёмте, идёмте.

– Куда вы меня ведёте?

– У нас есть отдельные кабинеты. Там спокойнее.

– Нет, устройте меня здесь. Я и так бегу от одиночества.

– А не шумно ли тут будет?

– Не беда.

Свободных мест не было. У стены стояли два столика с табличками «занято». Именно туда и повёл Ашот Григорьевич Ханова.

– Пожалуйста! – пригласил он гостя, сняв с одного столика табличку.

Запахи уксуса и лука, гулявшие по просторному, залу, разожгли аппетит Ханова.

– Чем будете кормить и поить? – спросил он.

– Дай бог здоровья дяде Ашоту, для вас он отыщет и птичье молоко, – пошутил директор.

– Вы сегодня, как я погляжу, в хорошем настроении?

– Если к нам почаще будут приходить такие посетители, как вы… – Ашот Григорьевич не договорил и почтительно склонил голову.

– Я голоден, Ашот Григорьевич. Несколько дней горячего не ел… Шашлык есть?

– Шашлык жестковатый. Мясо старого барана-производителя. Лучше возьмите люля-кебаб. Молотое мясо помягче.

– Неужели у вас делают шашлыки из старого барана?

– Я и сам удивляюсь не меньше вашего.

– От того, что вы сидите, сложа руки, и удивляетесь, вашим гостям лучше не будет. Надо требовать, Ашот Григорьевич, требовать! Разве у нас мало двухгодовалых овец?

– Нам их не дают. А когда мы хотим купить на базаре, вы сами не позволяете.

– Этого ещё не хватало! На базаре! – возмутился Ханов.

– Простите меня, но ничего худого в этом не вижу. Я бы вообще все рестораны перевёл на хозрасчёт. Уж тогда-то мы бы угощали своих посетителей любым блюдом! – Заметив, что Ханов его не слушает, Ашот Григорьевич предложил: – А может быть, попробуете нашей жареной рыбы?

– Наверное, мороженая?

– У нас всё мороженое.

– Откуда рыба?

– Наша местная. Мургабский сом.

– Вы и мургабского сома замораживаете?

– А что делать? – развёл руками Ашот Григорьевич. – Ведь как получается: ловит одно ведомство, а продаёт другое.

– Ну, давайте тогда, что есть.

Едва директор скрылся за бархатной шторой, официантка принесла на узорном, подносе бутылку армянского коньяка, бутылку грузинского шампанского и вазу с виноградом.

Окинув взглядом черноглазую, Ханов сказал:

– Если вы, милая, не поможете, я один столько не смогу выпить.

– Выпьете сколько сможете, – холодно улыбнулась девушка.

– И то верно.

Официантка ушла и вскоре явилась с едой.

Ханов выпил рюмку коньяку и принялся за люля-кебаб. Тут он насторожился, услышав знакомые голоса. Перед буфетной стойкой препирались между собой Чары и Ширли Лысый.

– Слушай, Чарыджан, не заставляй меня больше пить! – встряхивая бородкой, кричал, словно глухому, уже весёленький Ширли. – Если влить в брюхо старой коровы пиво, которое я сегодня выпил, оно лопнет, как надутый пузырь.

– Значит, ты покончил с намазом и перешёл на пиво? Ну, ладно, а на водохранилище поедешь?

– Ты мне не говори про водохранилище, Чары-джан. Чуть только я отдаляюсь от Овадан, как мне становится не по себе.

– Выходит, и правда, ты влюблён в свою Овадан.

– Если у тебя будет такая жена, как Овадан, и ты её будешь любить!

– Что же мне сказать прорабу? Он держит для тебя новенький бульдозер.

– Да говори что хочешь!

– Не можешь или жены боишься?

– Вот, ей-богу, Чары!.. Допивай своё пиво и сматывайся на водохранилище, а я пойду домой.

– Нехорошо, Ширли, не по-мужски. Не надо было обещать.

– Отвяжись от меня, Чары. С меня хватит и маленькой мастерской, тем более, что она близко от дома. Прихожу. Делаю то, что приказывают. А вечером с женой сижу. Скажу чай – чай несёт. Скажу чурек – чурек. О другом рае и не мечтаю.

– Ну, ладно, делай, как знаешь, – смирился, наконец, Чары и, поставив пустой бокал на буфетную стойку, собрался идти. Но Ширли положил руку ему на плечо и ткнул пальцем в зал:

– Кто это, Чарыджан?

– Где?

– Тот солидный мужчина, который сидит один за крайним столиком?

– Вроде, Каландар Ханов.

– Он самый! Хоть и не в гимнастёрке, а я его сразу узнал. Давай подойдём!

Чары схватил за руку покачивающегося приятеля:

– Стой! Человек обедает, зачем тебе мешать ему?

– Поздравлю! – хлопнув себя в грудь, сказал Ширли Лысый и обратился к буфетчику. – Налей, брат, два бокала пива! Один для меня, а второй для товарища Ханова!

– Не наливайте! – бросил буфетчику Чары. – С чем ты собираешься его поздравить? – не отпуская руку Лысого, спросил он.

– Ты ведь был в пустыне и ничего не знаешь! – И Ширли довольно громко рассказал о том, какие слухи бродят по городу.

– Ширли, это мальчишество!

– Почему? Помнишь, как он нас с тобой тогда «поздравил», чего же нам отставать? Скажем ему всё, что думаем.

– Это подло. Почему ты молчал, когда он был начальником? Мужества не хватало? А теперь расхрабрился!

– Ну и пусть, говори что хочешь, а я пойду! – И Лысый двинулся по залу.

– Ширли, вернись!

– А?

– Потом не говори, что не слышал. Если ты сейчас скажешь ему хоть одно слово, даже просто «здравствуйте», больше никогда не подходи ко мне, я тебя знать не желаю.

Ширли хоть и был пьян, но, почувствовав, что Чары говорит серьёзно, остановился и почесал затылок.

– Может, и правда, не стоит?

– Тут и думать нечего! А если и есть о чём думать, так о собственной чести!

– Пусть будет по-твоему, Чарыджан! – сказал Ширли и хлопнул товарища по плечу. – Идём. Ты отправляйся на водохранилище, а я побыстрее явлюсь пред очи Овадан-ханум.

После того, как они ушли, уже не сиделось и Ханову. Он подозвал официантку, расплатился и вышел.

То, что Чары произнёс слово «честь» и разговаривал как истинный мужчина, ввергло его в прежние раздумья. И снова вспомнился Карлыев.

«Если и есть о чём думать, так о собственной чести!» Да, эти слова вполне можно вделать в золотую оправу. Наверно, суть каждого человека определяется словом «честь».

И мысленно Ханов представил себе тех людей, которых он сегодня случайно встретил.

Кто такой директор хлопкозавода? Самый обыкновенный чинуша. Он бы вполне мог не узнать снятого с должности Ханова. Но, очевидно, посчитал это бесчестным и предложил билет в кино.

А поведение Ашота Григорьевича? Ведь он, конечно, в тот же день услышал о решении пленума райкома. Но вида не показал. Наоборот, сначала пошутил, потом вёл с ним серьёзный разговор, как с должностным лицом, как с государственным человеком. И хотя обслуживание клиентов не входит в его обязанности, он сам устраивал гостя, всячески подчёркивая своё уважение. Ну, допустим, Ашот Григорьевич – человек, много повидавший в жизни, а кто такой Чары? Молокосос! Но ведь и он не захотел мстить. А того, кто заикнулся о прошлом, остановил, напомнив о чести.

Что же это получается? Он, Ханов, никому не доверяет, подозревает в неискренности такого человека, как Карлыев, а тут и маленькие, с кулачок, людишки – во всяком случае такими он их всегда считал – оказались на голову выше его самого. Неужели они все правы и один он не прав?!

Ханов не заметил, как добрался до дома. Пёстрый пёс обычно ленился подниматься навстречу хозяину. Но сейчас, едва Ханов толкнул калитку, как он вскочил, громыхая цепью, завертелся вокруг своего колышка, завилял обрубленным хвостом, словно спешил сообщить какую-то новость.

– Чему радуешься? – неласково буркнул Ханов.

Пёс тявкнул и рванулся в сторону дома.

И тут только Ханов увидел, что в доме освещены окна.

«Наверно, мама пришла. Пожалела», – подумал он и вошёл в дом.

– Мама, это ты?

Никто не ответил..

Снимая в коридоре туфли и надевая шлёпанцы, Ханов ещё раз спросил:

– Мама! Почему ты не откликаешься? Всё ещё сердишься?

Дверь из кухни открылась. И Ханов вскрикнул от неожиданности.

Молча смотрела на него Шекер своими чёрными, печальными глазами. Он не смог выдержать этого взгляда и рванулся к жене.

– Шекер, родная, вернулась…

Шекер обняла мужа и, уткнувшись ему в грудь, горько заплакала, всхлипывая, как малый ребёнок.

XXX

Мухаммед Карлыев вышел из машины у дома Тойли Мергена. Тот лежал на краешке топчана возле веранды и, дымя сигаретой, грелся на солнышке.

– Здравствуйте, Тойли-ага!

– А, Мухаммед, это ты? Здравствуй! Заходи! – Тойли Мерген выбросил сигарету и протянул руку. – Как жизнь, как настроение?

– Наше настроение зависит от ваших успехов, Тойли-ага. Вижу, вы сегодня невеселы. Что у вас?

– Заботы, Мухаммед, заботы, – глубоко вздохнул Тойли Мерген.

– Что случилось?

– Ты же знаешь, что наша невестка – хирург?

– Знаю.

– Ведь я предупреждал её, что будет трудно. Понимаешь, решила устроить в нашей больнице хирургическое отделение, вернее, одну палату…

– И об этом знаю.

– А теперь из Ашхабада приехал её наставник. Зовут его Байры Оразов. Слыхал о таком?

– Слыхал. Человек он известный.

– Ну так вот. Этот известный человек и моя невестка уже полтора часа режут Гайли Кособокого.

– Что с ним? Он вроде бы был здоровым человеком?

– Какое здоровье устоит перед водкой, Мухаммед? А он давно знает её вкус. И вот сегодня лежит на операционном столе. Боюсь, как бы не стряслась беда. Сульгун ничего такого, правда, не говорила. А люди поговаривают, будто у него рак.

– Не надо верить слухам.

– Хорошо, если всё обойдётся, а то ведь… Случись что-нибудь, непременно скажут, что операцию делала Мергенова невестка. Есть ещё у нас такие, как Аймурадов. – Тойли Мерген не скрывал своих переживаний. – Им ведь не человека жалко, им бы только языки чесать.

– Папа! – крикнул Аман, выбежав на веранду. – Звонили из больницы. Операция прошла благополучно. У него были какие-то спайки. Здравствуйте, товарищ Карлыев!

– Здравствуй, Аман!

– Хорошо, если так! – Тойли Мерген глубоко вздохнул, словно с него свалился тяжкий груз, и вытер вспотевший лоб. – Ну, Мухаммед, пошли в дом.

– Нет, Тойли-ага, спешу.

– Теперь непременно надо посидеть, – приветливо заговорил повеселевший от хорошей вести бригадир. – Аман, ты что стоишь, разинув рот? Режь вон ту овцу!

– Из-за меня не режьте овцу, Тойли-ага. Ведь я к вам по делу. А сам тороплюсь, потому что завтра вечером должен ехать в Ашхабад. Вызывают в Центральный Комитет. В «Известиях» напечатана большая статья о Каракумском канале. Будут её обсуждать. Мне придётся выступить. А ведь ещё надо подготовиться.

– Снова, значит, будет разговор о коллекторах?

– Конечно. А вы, Тойли-ага, должны лететь в Афганистан.

– В Афганистан?

– Да. Летит правительственная делегация с дружественным визитом. Вы будете представителем от Туркмении.

– Вот так-так!..

– Вы что же, недовольны?

– Речь не о том… У нас есть люди и подостойнее.

– Достойных много, но вас предпочли другим, – улыбнулся Карлыев. – Раздумывать некогда. Надо готовиться. Нарядитесь, повесьте награды, Золотую Звезду. Пусть афганские друзья знают, кто такой Тойли Мерген!

– Интересно получается. – Тойли Мерген явно не мог прийти в себя.

– А что, собственно, удивительного? – сказал секретарь райкома. – Обычное дело.

– Ну, ладно… Когда и откуда лететь?

– Из нашего аэропорта. Завтра в восемь утра придёт самолёт из Ашхабада. На нём долетите до Ташкента. Там присоединитесь к делегации, прибывшей из Москвы, и полетите в Кабул. Вздремнуть не успеете, как окажетесь на месте. Теперь ведь не так, как во времена Махтумкули. Тогда караван целый месяц добирался… Я приеду проводить вас.

– А пока что выпей хоть пиалушку чаю.

– Правда, некогда, Тойли-ага.

Аман привёз отца в аэропорт примерно за час до отлёта. В новеньком помещении аэровокзала было много люден.

– Папа, у тебя есть сигареты?

Тойли Мерген пощупал карманы.

– Нет, сынок, забыл дома. Хорошо, что ты напомнил. Зайдём в буфет, возьмём несколько пачек, чтобы хватило на дорогу.

В буфете Аман купил сигареты и кивнул на бутылку шампанского, которую держала в руках симпатичная молодая буфетчица.

– Папа! Может быть, и мы по бокалу?

Тойли Мергену не хотелось вина, но обижать сына тоже не хотелось.

– Не возражаю!

Довольный Аман поднял бокал.

– Счастливого пути, папа!

– Спасибо, сынок!

– Восхитительная штука! – сказал Аман и закурил сигарету.

– А то ты раньше не знал, что восхитительная! Ну-ка, дай и мне сигарету.