Текст книги "Сорок монет "
Автор книги: Курбандурды Курбансахатов
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Сорок монет
(повесть)
Перевод В. ЛЕБЕДИНСКОЙ
Осенним днем 1830 года на окраине большого аула в Серахсе появился странник в белой чалме и полосатом халате. Он остановил своего осла у покосившейся черной кибитки. Желая обратить на себя внимание, странник громко кашлянул и, не дождавшись ответа, посмотрел вокруг. Глаза его увидели только старого ишака и козла, привязанных неподалеку от кибитки.
Странник задумчиво погладил белую бороду, доходившую ему до пояса. Пробормотал: «Может быть, я ошибся и это не его кибитка? Или моего друга нет дома?» И прежде чем покинуть аул, для верности крикнул:
– Эй! Есть ли в этой кибитке живая душа?
Эта кибитка, напоминающая сгорбленного старика, принадлежала поэту-сатирику Кемине, известному не только в Туркмении, но даже в Хиве и Бухаре.
Поэт был дома. Сыновья его ушли собирать колючку. Жена Курбанбагт-эдже отправилась к соседям испечь лепешки. А Кемине сидел, позабыв обо всем на свете, и размышлял. Может быть, он сочинял новые стихи.
Услышав этот окрик, поэт очнулся, протянул руку к поношенному тельпеку, накинул на плечи выгоревший желтый халат и выглянул из кибитки.
– Заходи, уважаемый гость!
Кемине, следуя обычаю, пригласил гостя в дом. Он не узнал в пришельце своего близкого друга, с которым больше тридцати лет назад учился в бухарском медресе и жил в одной келье.
Гость лукаво улыбнулся. Легко спрыгнув с осла, спросил:
– Не узнаешь?
Кемине пристально посмотрел на гостя и отрицательно покачал головой.
– А ну-ка, вспомни Бухару!
Сказав это, гость направился к стойлу, чтобы привязать своего осла рядом с ослом Кемине.
Поэт молчал, задумавшись.
– А помнишь сумасшедшего Хайдара?
Лицо Кемине осветилось радостью.
– Хайдар! Друг! Неужели ты? Теперь узнал. Хоть ты и очень изменился с виду. Но голос и шутки у тебя остались прежними. А я принял тебя за бродячего странника. Извини!
Кемине крепко обнял друга.
– Не проси у меня прощения, Мамедвели! С тех пор как мы расстались у ворот Бухары, прошло время, равное целой жизни человека. Дни и месяцы летят, годы идут. Юность пролетает, как птица. Люди стареют, меняются.
– Это ты верно говоришь. Годы идут, и верно ты сравнил юность с птицей, которая улетает, – повторил Кемине слова друга, думая и о своей старости.
В кибитке поэт усадил дорогого гостя на подушку. Тем временем пришла от соседей его жена, вернулись и сыновья. Желая хорошо угостить друга, Кемине приказал им зарезать козла.
Только после того, как выпили чаю принялись за печенку и легкие козла, Кемине обратился к гостю с вопросами:
– Старики говорят: «Когда съеденное и выпитое стало твоим, расскажи, что ты видел и слышал». Что ты делал после медресе? Есть ли у тебя жена, дети? Как ты живешь?
– В жизни мне не повезло, – ответил Хайдар.
Кемине удивился:
– Почему? Ведь у тебя были такие высокие мечты?
– Слушай, – продолжал Хайдар. – После медресе я вернулся к отцу и взялся за лопату. Зимой и летом в жару и в холод копал я арыки, рыхлил грядки, помогал старику обрабатывать арендованный клочок земли. Через два года отец женил меня, отдав все до последнего. В жены мне он выбрал такую же бедную девушку, как я сам. Скоро у нас родился сын. После смерти отца вся работа легла на мои плечи. Я трудился, не разгибаясь, днем и ночью. Ты сам знаешь, как прокормиться в наших местах, на Лебабе[3]3
Лебаб – берег Амударьи.
[Закрыть], обрабатывая землю лопатой. Я подорвал на этом свое здоровье. Но, как говорится, «у кого две ноги, тот подрастет за два дня». Подрос и мой сын. Теперь он делает то, что делали мой отец и я. Больной, я помочь ему уже не могу. Но и дома сидеть без дела не хочу. Я женил сына, сказал ему и невестке: «Теперь вы сами устраивайте свою судьбу». Поручил заботам сына старую мать и оседлал осла. Вот теперь и езжу по свету, хочу перед смертью повидать людей и новые земли, узнать, где Хива и где Керки. Так-то, мой друг…
Кемине вспомнил, как Хайдар в медресе мечтательно говорил: «Мне бы только выбраться из Бухары и доехать до Лебаба, а там уж я знаю, что делать…»
– Жаль, – сказал он, качая головой. – А я-то думал, что ты уже ахун в какой-нибудь мечети, в саду Дивана, пьешь там воду из специального арыка, а подати, которые ты собираешь за год, не умещаются между землей и небом. Я-то думал, что утром и вечером во время умывания послушники льют тебе на руки теплую воду, а при нашей встрече ты сделаешь вид, что не узнал меня.
Хайдар глубоко вздохнул и продолжал свой рассказ:
– Я мог бы стать таким ахуном. Но совесть мне не позволила. Тогда, в медресе, я еще многого не понимал. Помнишь Махтумкули? [4]4
Махтумкули (жил в XVIII веке) – основоположник туркменской классической литературы.
[Закрыть]
О царство непроглядной мглы!
Пустеют нищие котлы;
Народ измучили муллы
И пиры с их учениками.
Язык мой против лжи восстал —
Я тотчас палку испытал.
Невежда суфий пиром стал,
Осел толкует об исламе
Когда вы читали эти стихи, я сердился и говорил: «Вы клевещете на мулл. Вы несправедливы». Но Махтумкули – святой человек. Того, что он сказал о муллах, еще мало. Я своими глазами видел, какие безобразия творятся в их хваленой мечети в саду Дивана. Ее превратили в публичный дом: там и анаша, и вино, и терьяк… там совращают мальчиков. И самое страшное, что эта мечеть служит эмиру. А ведь эмир пил кровь наших предков, да и нашу тоже пьет. Мечеть – плетка эмира. А я никогда не хотел быть орудием эмира. И сейчас не хочу. И никогда не захочу. Какая польза от плова, если он сварен на слезах народа? Такая пища застрянет в горле. Во сто раз приятнее есть жареную пшеницу, чем такой плов.
То ли от волнения, то ли от съеденных печени и легких Хайдар вспотел, он достал из-за пазухи большой хивинский платок и вытер им лицо и шею.
– Обрадовал ты меня! – похлопал Кемине друга по плечу. – Ты говоришь и думаешь теперь так же, как и я. Но откуда у тебя этот наряд, в котором ты похож на дервиша?
– В этой чалме и халате? Не мудрено! – засмеялся Хайдар. – Как идет мне эта одежда? Меня уговорил надеть ее Нурмет-арабачи, – пусть, мол, Кемине посмеется. А мой халат и тельпек лежат в хорджуне [5]5
Хорджун – ковровая седельная сумка.
[Закрыть].
– Почему ты назвал Нурмета «арабачи»? Разве он не в медресе?
– Его выгнали оттуда. Ему сказали, что стихоплет и мулла, отрекшийся от религии, им не нужен… «Иди на все четыре стороны!» – сказали ему. Нурмет не горевал. «Хорошо, что можно идти в любую сторону», – сказал он, и, так же как я взялся в свое время за лопату, он занялся ремеслом отца – арабачи. Теперь он такие арбы делает, просто загляденье! Во всей Хиве нет равного ему мастера. Но на хивинских ханов и мулл у него кипит злость. Когда я собрался ехать к тебе, он сказал: «Возьми эти вещи. Пусть наш Кемине узнает, что я сбросил чалму и полосатый халат обманщика».
– Я давно знал, что из Нурмета не выйдет муллы, – подтвердил Кемине. – У него всегда руки тянулись к работе. Да и человек он честный. Еще когда я в последний раз был в Хиве, предупреждал его: «Будь осторожен, держи язык за зубами, не то сбросят тебя с минарета». Ну, а как он жив-здоров?
– Все такой же наш Нурмет, нисколько не постарел. И характер и привычки остались у него прежними. Хоть хлеба у него и мало, он не унывает: сочиняет стихи, рассказывает анекдоты, веселится. Я жил у него три дня. Он все вспоминал о тебе, говорил, что хочет показать тебе какие-то редкостные книги.
Услышав слово «книги», Кемине насторожился:
– Редкостные?
– Да, три толстые книги. Переплеты у них то ли из кожи, то ли из какого другого, очень прочного материала. Края обведены золотом. Когда Нурмет ложится спать, кладет эти книги себе под подушку. А когда уходит в мастерскую, прячет их так, чтобы никто не смог найти.
Рассказ Хайдара взволновал Кемине.
– Если он так дорожит ими, значит, книги эти особенные. В них заключена какая-то мудрость. Тебе не удалось узнать о них еще что-нибудь?
– Сам Нурмет ничего больше не говорил, а я не приставал к нему с расспросами. Но ясно, что книги эти не простые. Да, как-то, правда, он мне сказал: «Таких книг ты нигде не увидишь». И еще сказал, что купцы привезли их: одну – с севера, другую – из Индии, а третью – из Египта. Слух об этих книгах дошел до хивинского хана. Три дня на базаре глашатаи объявляли его приказ: «Кто принесет мне эти книги, тому я подарю один из ханских арыков и поставлю того во главе пятидесяти воинов. А кто тайно будет читать их сам, тому велю отрубить голову». Я сказал Нурмету: «Отнеси их хану, и птица счастья опустится на твою голову». А он ответил: «Отдать всего за один арык? Если он даже предложит мне все ханство, и то не соглашусь. Да и кто поверит обещаниям хана? Если я принесу ему книги, он скажет: «Сам дал слово, сам беру его обратно» – и моя отрубленная голова покатится, как тыква. «Я мечтаю, – сказал мне Нурмет, – о другом. Если смогу, переведу эти книги на наш язык, чтобы их могли читать все. И в Бухару пошлю. Пусть там читают». – «А ты не боишься, что хан об этом узнает?» – спросил я. Нурмет ответил: «Я долго думал. Если бы я не был готов умереть, не затевал бы этого. Сейчас я только начал их переводить. Две книги одолею сам. А ту, что привезли с севера, не смогу прочесть без помощника. Но у нас в Хиве много разных людей, – может быть, найдется человек, который знает этот язык…»
Кемине слушал внимательно, глаза его были полузакрыты. Он что-то обдумывал.
– Ты беспокоишься за Нурмета? – спросил Хайдар.
– Нет, я не боюсь за него, – ответил Кемине, подняв голову. – Нурмет легко не сдается. Он умный и смелый. Я думаю о другом.
– Если не секрет, поведай, о чем?
И Кемине поделился с другом своим замыслом:
– Твой рассказ зовет меня в Хиву. Я должен отправиться к Нурмету, чтобы посмотреть эти замечательные книги и помочь ему их перевести.
Сыновья Кемине молча слушали отца, но Курбан-багт-эдже не выдержала:
– Лучше бы вы не рассказывали ему об этом, Хайдар-ага.
– Почему? – повернулся Кемине к жене. – Правильно сделал, что рассказал. Очень приятная весть. Я благодарен за нее своему другу.
– Если благодарен, то поблагодари и сиди! Не поедешь!
– Не сердись, жена. Это мы обсудим вдвоем, – ласково улыбнулся Кемине. – Ты лучше не забывай заваривать крепкий зеленый чай…
Услышав, что к поэту приехал гость, соседи начали собираться в его кибитке. Пришли и дети, и юноши, и старики. В кибитке стало тесно. Снова, поставили котел на огонь, еще раз испекли лепешки.
Высокий плечистый старик из соседнего аула подошел к поэту и высказал общую просьбу:
– Мамедвели! Порадуй наши уши стихами. И гость послушает, и мы послушаем.
– Правильно говорит, – поддержал старика Хайдар.
Кемине не заставил долго себя упрашивать. Он протянул руку к дутару:
– Что вам прочесть? О мудрости жизни? Или начать с любовных?
Чернобровый худощавый юноша в продранном на локтях халате, обутый в чарыки из дубленой кожи, нахмурил густые брови, будто говоря: «Смотри на меня и пой!»
– Начни с «Нищеты», шахир-ага, – сказал он.
– Не надо об этом, – возразил другой юноша. – Разве тебе, Сапар, не надоела бедность?.. Шахир-ага, начни со стихов о красоте наших девушек – прочти «Измучает меня», потом «Акменгли».
Сверстники его одобрительно зашумели:
– Правильно он говорит!
– Меред знает, что заказать!..
Молчавший до сих пор юноша из племени эрсари вставил и свое слово:
– Не забудь «Эрсаринскую девушку», шахир-ага!
Заказы сыпались со всех сторон. Но сегодня поэту не хотелось читать свои стихи. Кемине уселся поудобнее и сказал:
– Лучше я прочту вам стихи нашего мудрого учителя Махтумкули. Слушайте. – И он, тихо ударив по шелковым струнам дутара, начал вдохновенно читать стихотворение «Гость»:
Все притихли, стараясь не пропустить ни слова. Старик, приехавший из соседнего аула, беззвучно шевелил губами, мысленно повторяя стихи. Мужчины, сидевшие в кибитке, не подозревали, что за ее камышовыми стенами слушают Кемине их жены, дочери и сестры. В этот прохладный осенний вечер задушевный звук дутара и мягкий голос поэта, читающего стихи, радовали многих уставших за день людей.
Одна из женщин, толкнув слегка соседку, прошептала:
– Жена шахир-аги жалуется на бедность, а я согласна голодать, только бы иметь такого мужа. Его стихи заменяют хлеб…
Соседка не ответила, потому что Кемине начал читать новое стихотворение: «Дождя, дождя, мой султан!» В нем поэт молил о дожде для иссохшейся туркменской земли.
Уже в полночь, когда запели петухи, Кемине сказал:
– Махтумкули собрал богатый урожай с поля поэтических слов. Его стихи можно слушать бесконечно. – И прочел еще одно, последнее стихотворение – «Ты станешь», которое заканчивалось словами:
Не плачь, бедняк, ты станешь подобен льву.
– Да услышит тебя бог! – воскликнул старый Оразмухаммед. – Пусть никогда не узнаешь ты болезней! Ты доставил нам большую радость. В мое старое тело ты вдохнул силу и молодость! – Он посмотрел на юношей и продолжал: – «Хорошего – понемножку», – говорят старики. На сытый желудок хорошо слушать стихи. Но мы давно сидим и утомили хозяина. Да и у каждого из нас завтра тысячи дел. Даже мне, старику, наверное, до самой смерти не видать покоя. Из Хивы прибыл караван Карсак-бая. Он привез маш и джугару. Мать моих сыновей давно уж состарилась, и трудно ей работать, но и она соткала маленький коврик. Если я завтра не сменяю его на маш или джугару, в доме нечего будет есть.
Кемине заинтересовался:
– Оразмухаммед! Кто ведет караван Карсак-бая?
– Наверное, Эсен-мурт [7]7
Мурт – усатый.
[Закрыть], племянник кривого Акы, что живет на краю пустыни. Никому, кроме него, Карсак-бай не доверит свой товар.
– Но говорят, Эсен-мурт хотел жениться на младшей дочери Карсак-бая и это их поссорило, – сказал кто-то из гостей. – А может быть, люди говорят неправду?
– Э, кто их разберет, – махнул рукой Оразмухаммед и обратился к Кемине: – А ты что, хочешь присоединиться к каравану?
– Да, мне нужно съездить в Хиву.
Оразмухаммед не одобрил:
– До Хивы дорога дальняя. Впереди зима. В наши годы нельзя пускаться в такой путь.
Шахир усмехнулся, слушая слова одногодка.
– Ты считаешь меня стариком? Да ты не смотри, что у меня борода седая. Сил у меня много. И я напишу еще много стихов.
– Дай бог, дай бог! – ответил Оразмухаммед, оглядывая крепкую, статную фигуру шахира. – Смотри, ты сам должен знать свои возможности. «Не удерживай друга – пусть не упустит своей выгоды, врага не удерживай – пусть не узнает твоей тайны», – говорили раньше.
– Мой уважаемый гость привез из Хивы радостную новость, – сказал Кемине и поведал соседям о приглашении Нурмета. – Вы знаете, как я люблю книги. И если я не увижу их, не буду спокойно спать. Может быть, эти книги нужны народу и я смогу помочь Нурмету.
Оразмухаммед за все свои шестьдесят лет не раскрыл ни одной книги, но знал, что в них заключена великая сила. Выслушав Кемине, он сказал:
– Если ты думаешь, что они могут быть полезны народу, поезжай. Пусть светлым и легким будет твой путь. А о караване я завтра все узнаю. Если его ведет Эсен-мурт, он долго не задержится. Звук караванного колокольчика отражается в его ушах звоном золотых монет.
Когда люди разошлись, Хайдар внимательно оглядел кибитку друга. В кошме, закрывавшей дымовое отверстие, светились дыры, через которые могла бы пролезть кошка. Он не увидел ни одной вещи, которую ему хотелось бы иметь самому.
Хайдар долго сидел, уставившись потухшими глазами в одну точку, и размышлял. Потом заговорил, тщательно подбирая слова, чтобы друг правильно его понял:
– Я наблюдал, как слушали тебя люди, и уверился, что они высоко тебя ценят и уважают. Я был поражен. Ведь у себя на Лебабе каждый раз, когда я слышал твое стихотворение «Нищета», думал с грустью: если из уст твоих льются такие скорбные слова, самому тебе тоже плохо. Я сильно горевал, думая о твоей бедности. Но… но, оказывается, ты очень богатый человек! Богатый! Хоть у Карсак-бая, о котором здесь говорили, сундук полон золота и серебра, у тебя дом полон любовью народа. Хвалить человека в лицо считается неприличным… Но ты хорошо понимаешь, о чем я толкую. В старину говорили, – «Богатство подобно грязи, прилипшей к руке, – смоется и уйдет…». А такое богатство, как твое, мой друг, имеет не каждый. Оно достается только счастливым. Счастливым!
Кемине слушал слова друга, идущие от сердца, молча. Хайдар увидел увлажненные глаза шахира. Он понимал, что слезы эти не от печали, – от радости.
Курбанбагт-эдже постелила гостю постель. Жесткая шерстяная подушка показалась уставшему путнику мягче пуховой. Кемине лег рядом, укрывшись своей старой шубой. Хайдар уснул сразу, как только прикоснулся к подушке. Но Кемине долго не мог сомкнуть глаз. В его ушах звучали слова друга: «Оказывается, ты очень богатый человек!»
Пробыв у поэта два дня, на рассвете третьего Хайдар собрался в путь. Кемине проводил его.
Вечером того же дня пришел Оразмухаммед и сообщил, что караван отправляется. За чаем Кемине держал семейный совет. Сыновья, хорошо знавшие характер отца, не говорили ему «поезжай» или «не поезжай». Они почтительно сказали: «Тебе видней, отец, что делать. Не нам учить тебя». Но Курбанбагт-эдже, с тех пор, как услышала разговор про поездку мужа, потеряла покой. Она не могла ни есть, ни пить. Думала только о том, как отговорить Кемине от опасного путешествия. Она надеялась на поддержку сыновей и рассердилась.
– Это почему вы не можете дать совет? – набросилась на них Курбанбагт-эдже, всхлипывая. – У вас уже борода растет. Стыдитесь!.. Ваш отец стар и слаб, а дорога дальняя. Вас должно беспокоить здоровье отца…
– Ты, мать, не сердись. Хоть дорога и дальняя, зато знакомая, – попробовал Кемине успокоить жену.
Но Курбанбагт-эдже не унималась. Ее резкий голос перешел в крик:
– В доме нет ни щепки для очага! И еда кончается! Что мы будем делать, когда ты уедешь?
– Если оттого, что я буду сидеть дома, у тебя в кибитке появится целый вьюк зерна или у твоей двери караван сбросит вязанку саксаула, то я останусь. Но в Серахской степи чего-чего, а уж чингиля и колючки сколько угодно. И слава богу, никто не запрещает их собирать. Пусть сыновья займутся этим. Или пусть наймутся в подёнщики и зарабатывают деньги, хотя бы для того, чтобы прокормиться. Подумай только, что ты говоришь. Другие живут не лучше, надо быть терпеливой.
– Я и так терплю, отец! – голос Курбанбагт-эдже сник и зазвучал хрипло. – Ты не можешь меня упрекнуть.
И Курбанбагт-эдже начала вспоминать прошлое:
– Еще когда я была девушкой, совсем не думала о богатстве. Ты это сам знаешь! И в молодости я тебя никогда не удерживала. Ведь ты побывал везде, где хотел, – в Хиве, в Бухаре и Ахале. Повидал и Афганистан, и Иран. Много ночей просидела я не смыкая глаз, глядя на дорогу. Но сейчас, – сказала она твердо, – лучше прекрати разговор о Хиве. Прошли те времена, когда ты мог скитаться по свету. В твои годы пора уже создать свой диван[8]8
Диван – здесь: сборник произведений.
[Закрыть].
Упреки жены были для поэта привычными, но последняя фраза его удивила. Он спросил:
– Что ты будешь делать с диваном, мать?
– Не притворяйся, отец, что не понимаешь, о чем я говорю, – недовольно ответила Курбанбагт-эдже. – Все, что ты создал за свою жизнь, ты разбросал среди людей, как жареную кукурузу. Собери все стихи и объедини их. Пусть и о тебе останется память!
Поэт ласково возразил горячим словам жены:
– Эх, мать, мать! Собрать диван – дело не трудное. Но только нужно ли это? И так много книг, которые никто не читает. Они лежат, покрываясь пылью…
Ответ не удовлетворил Курбанбагт-эдже. Задумчиво посмотрев на мужа, она тихо спросила:
– Ты боишься, что и твою книгу постигнет та же участь?
– Я не могу сейчас говорить об этом. Я знаю только одно: простые люди безграмотны. А я творю для народа. И если народ полюбит мои стихи, он соберет их в своей памяти, а если не полюбит, то делай хоть тысячу сборников, от них на будет ни на грош пользы. Ты еще не умрешь, а о тебе уже забудут.
На глазах Курбанбагт-эдже показались слезы.
– Чем тебе что-нибудь втолковать, легче десять раз в Хиву сходить пешком, – сказала она, вытирая глаза вылинявшим платком. – Поступай как знаешь. Хочешь – уезжай, хочешь – оставайся, дело твое.
Считая, что уговорил жену, поэт удовлетворенно улыбнулся и захотел ее успокоить:
– Я привезу тебе из Хивы шелковый халат.
– Вах! Если я в молодости не носила шелковых халатов, то зачем они мне теперь! – вспылила она снова. – Мне достаточно и того, чтобы ты сам вернулся живым и здоровым. – Но, взглянув на ласковую улыбку мужа, спросила, хоть и окончательно сдаваясь, но все еще сердитым голосом: – Что ты собираешься взять с собой в дорогу? Скажи сейчас, чтобы дотом не было суеты.
Глядя, как хлопочет Курбанбагт-эдже, можно было подумать, что она снаряжает в путь ханского сына, хотя собрать скудный скарб Кемине было делом одной минуты.
Когда послышался звон караванного колокольчика, поэт быстро сунул в хорджун чайник, пиалу, хлеб и соль. Туда же он положил миску, кремень, чай и немного муки. Завязав хорджун, Кемине надел старый халат, обвязался новым шерстяным кушаком, сунул за пояс небольшой нож с белой рукояткой, сделанный по заказу марыйским мастером еще в годы его юности, набросил на плечи потрепанную шубу, не раз путешествовавшую с ним из Серахса в Хиву и знакомую всем туркменам.
После этих нехитрых приготовлений шахир сел на своего осла.
Курбанбагт-эдже с тревогой заметила, что муки, которую он положил в хорджун, совсем мало.
– Отец, тебе не хватит хлеба на дорогу, – сказала она заботливо.
– Не горюй, жена! Если бог дал рот, даст и похлебку, – весело ответил Кемине и обратился к сыновьям: – Не валяйтесь до полудня в постели, не заставляйте свою мать работать на вас.
Попрощавшись с семьей, Кемине погнал осла за караваном…
Караван составляли двадцать верблюдов. И хотя это были сильнее, отборные животные, они с трудом шли под тяжестью груза, качаясь при каждом шаге. Груз их состоял из самых ходовых в Хиве товаров: ковров, паласов, шерсти, кошм и каракулевых шкурок.
В Хиве товары Карсак-бая обменивались на пшеницу, рис, маш, джугару и хивинские халаты. А потом все это продавалось на базарах Мары и Серахса.
Верблюдов сопровождали четыре человека. Предводителем каравана – караван-баши был Эсен-мурт. В богатстве, которое везли верблюды, была и его небольшая доля.
Эсен-мурт был лет сорока, широкоплечий, с острым взглядом злых и колючих глаз. За спиной его торчало ружье, за поясом – нож и два засунутых крест-накрест кашмирских двуствольных пистолета. Можно было подумать, что это не караван-баши, а грозный предводитель разбойников. Лицо его было сурово. На нем отпечатались многие снежные зимы, которые застигали Эсен-мурта на пути в Хиву.
За караваном ехали, понукая своих ослов окриками: «Хайт! Хайт!», три помощника Эсен-мурта, а точнее – его слуги. Один из них – высокий старик с белой бородой, двое других – совсем юные, только начавшие отпускать усы и бороду.
Эти трое несли на себе все тяготы пути. На привалах они пекли хлеб, развьючивали верблюдов, поили их, пасли и снова навьючивали. Даже ночью они порой не смыкали глаз.
Но как ни трудно им приходилось, они не жаловались. Говорили между собой мало, больше молчали. И не потому, что были удовлетворены, а желудки их наполнены хлебом и плечи прикрыты приличной одеждой. Эти люди молчали потому, что каждого мучили свои мысли и неизлечимые душевные раны.
Поэт быстро нагнал караван. Увидев его, Эсен-мурт нахмурил брови. Он не любил Кемине. Когда караван-баши слушал его стихи о жадных муллах, судьях-взяточниках, скупых и жестоких баях, на его шее вздувались жилы от гнева. Узнав о том, что поэт собирается присоединиться к каравану, он встревожился, как бы Кемине не начал смущать такими стихами его слуг. Злобно сверкнув белками, он взглянул на Кемине и надменно спросил:
– Куда держишь путь, шахир?
– В Хиву.
Эеен-мурт презрительно усмехнулся:
– Если ты не будешь нам обузой, поезжай. Каракумы широкие.
Эти слова рассердили поэта, и он ответил с достоинством:
– Можешь быть спокоен, обузой тебе я не буду. Не думай, что я тебя не понимаю. Я знаю и тебя, и твоего отца, и весь твой род. Знаю и то, что ты меня ненавидишь и рад был бы пристрелить и бросить в Каракумах, чтобы труп сожрали шакалы!
Увидев, как разгневан поэт, Эсен-мурт покраснел.
– Шахир-ага… Я пошутил… Не обижайтесь… – пытался он извиниться.
Но поэт не захотел его слушать. Придержав осла, он присоединился к ехавшим позади слугам.
Белобородый старик поспешил приветствовать поэта. Он ударил пятками осла и устремился вперед, поравнявшись вскоре с Кемине.
– Салам алейкум, Мамедвели! – сказал старик, с уважением, протягивая ему руки.
– Алейкум-ассалам, Яздурды-пальван![9]9
Пальван – богатырь, борец.
[Закрыть] – ответил Кемине и крепко пожал костлявые руки старика. – Прежде мы часто встречались с тобой на базаре или в пустыне, когда собирали саксаул. А теперь тебя что-то нигде не видно. Как ты поживаешь?
Лицо Яздурды помрачнело.
– Пока не умер.
Кемине пристально посмотрел на своего спутника.
– Почему ты так говоришь? У тебя тяжело на душе? Что-нибудь случилось в твоем доме?
Яздурды-пальван горестно кивнул:
– Лучше не рассказывать! Прошлой зимой все умерли с голоду. Ни жены не стало у твоего друга Яздурды, ни сына. Опустела моя кибитка. Остался я один, как сухое дерево. Совсем один… Придет мое время умирать, и некому будет даже воды подать. После смерти единственного сына я не мог оставаться дома, уходил в пустыню, бродил по ней, не находя покоя, потом шел в горы и бился там лбом о черные камни. Но нельзя вернуть навсегда ушедшего, нельзя умереть вместе с умершим. Если ты еще дышишь, смерть не придет сама, если только ты не воткнешь себе нож в горло. Сам знаешь – для таких, как мы с тобой, небо слишком высоко, а земля слишком тверда. Что оставалось мне делать? Хотя я презираю Карсак-бая больше, чем собаку, пришлось мне пойти к нему на поклон. Два дня он и говорить со мной не хотел. На третий день, увидев, что я все еще сижу на золе и не собираюсь уходить, он стал орать, брызгая слюной: «У своих дверей я видел много дармоедов! Такой старик, как ты, не сможет отработать даже съеденный хлеб!» Проглотив оскорбления, я начал упрашивать его. Тогда он сказал: «Ну ладно. Только потому, что я тебя знаю, не буду прогонять. Если согласишься работать только за еду, иди к Эсен-мурту». У меня не было другого выхода. И вот с тех пор я хожу за караваном, откармливаю вшей, которые стали большими, как косточки урюка, и оплакиваю свое горе…
Яздурды-пальван не договорил, слова застряли у него в горле, в покрасневших старческих глазах блеснули слезы. Печаль одинокого старика до глубины души огорчила поэта.
Они замолчали. Заунывно позванивал караванный колокольчик. Кемине думал о чем-то, рассеянно глядя на изрешеченный молью тельпек ехавшего рядом с ним Яздурды-пальвана. Возможно, он думал так: «Когда же наконец мой родной народ сбросит со своих плеч непомерную тяжесть нужды?» И может быть, надеялся найти в книгах Нурмета ответ на этот мучивший его вопрос. Ведь недаром же отправился он в такой нелегкий путь.
Очнувшись от глубокой задумчивости, Кемине сказал:
– Яздурды-пальван! Нет пользы оттого, что ты так терзаешься. Утешься, подними выше голову!
Но голос Яздурды-пальвана звучал по-прежнему печально.
– Как мне не горевать? – ответил он. – Доведись пережить такое собаке, и та ослепла бы от слез. Чем я провинился перед богом, что он наслал на меня такие страдания? Ты говоришь – держи голову выше. А я уже стар и слаб. У меня ломит ноги и такая боль в пояснице, что не знаю, куда деваться, темнеет в глазах. Вот я и плачу.
Кемине возразил:
– Плачем горю не поможешь. Разве оно у тебя одного? И моя судьба сложилась не лучше твоей. Если от рыданий может быть польза, тогда давай плакать вместе.
– Я и сам знаю, что от плача нет толку, – ответил Яздурды-пальван, успокаиваясь. – Просто я слишком долго носил в себе свои страдания. Поделился ими с тобой, пожаловался – и будто легче стало на душе.
– Вот и хорошо! – сказал Кемине и, взглянув в сторону юношей, спросил: – А они откуда?
– Вот тот, смуглый, красивый и высокий, из нашего Серахса. Его зову Гельды.
– Гельды? Я его не знаю.
– Если самого не знаешь, то должен знать его отца. Помнишь пастуха Артыка, погибшего в бою с захватчиками хана Аббаса?
– Вспомнил… Вижу его как сейчас!
– Верно. Гельды точная его копия и по внешности и по характеру. Разве только немного молчаливее.
– А тот, второй, желтолицый, откуда?
– Из Векиля. Он тоже хороший юноша. Только очень несчастный.
– Он, наверное, болен? У него нездоровый цвет лица.
– Ай, и не спрашивай, очень больной.
– Если он из Векиля, то, наверное, знает Молланепеса? [10]10
Молланепес – классик туркменской поэзии (1810–1862), автор известного дестана «Зохре и Тахир».
[Закрыть].
– Это поэт, о котором недавно начал говорить народ? – спросил Яздурды-пальван и окликнул желтолицего юношу: – Овез, подъезжай к нам!
Овез приблизился, думая, что ему хотят дать какое-то поручение. Хотел спросить какое, но не смог – закашлялся. Лицо его стало похожим на серый камень. Яздурды поддержал юношу. Прошло несколько минут, прежде чем Овез смог заговорить.
– Проклятая астма свалит меня, – сказал он, вытирая ладонью рот. – Один мясник в Хиве советовал мне курить терьяк. Но ведь для этого нужны деньги.
При слове «терьяк» в глазах у Кемине сверкнуло возмущение.
– Мясник тебя обманул! Только, невежды могут давать такие советы. Если будешь курить терьяк, только растравишь болезнь. Лучше ешь больше, одевайся потеплее да не спи под дождем и на снегу.
Овез благодарно кивнул.
– Ты из самого Векиля? – спросил Кемине.
– Нет, из аула Непесов.
– Это каких? Непесов-маслобоев?
Овез с гордостью возразил:
– Нет, я из аула Молланепесов. Теперь уже не встретишь человека на всем Мургабе, который не знал бы Молланепеса. Я говорю о поэте Молланепесе, который соперничает с прославленным по всей туркменской земле поэтом Кемине.
Шахир улыбнулся. А Яздурды-пальван, словно забыв все свои горести, лукаво подмигнул Овезу:
– А ты не знаком с Кемине-шахиром?
– Я только знаю его имя и люблю его стихи.
– Так что ты мне дашь, если я познакомлю тебя с Кемине? Халат подаришь?
– Если пообещаю, то обману. На халат у меня денег не хватит, – признался Овез. – Но я до самой Хивы буду вместо тебя по ночам стеречь караван.
– Согласен и на это! – смеясь, ответил Яздурды-пальван, похлопав Овеза по плечу. – Только два условия не подходят: во-первых, с твоим здоровьем ты не сможешь работать за меня по ночам, во-вторых, Кемине-шахир ненавидит взяточников… Не правда ли, поэт?
Кемине кивнул:
– Правильно говоришь. Это верно, что я ненавижу взяточников.
Глаза Овеза расширились. От волнения он не мог вымолвить слова. Он был рад встрече с поэтом и боялся, что сказал лишнее. Наконец, смущенно улыбнувшись, он тихо сказал:
