Текст книги "Сорок монет "
Автор книги: Курбандурды Курбансахатов
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Простите меня, шахир-ага, я не узнал вас. – Потом осуждающе взглянул на Яздурды: – Почему вы не предупредили меня?
– Ничего страшного! Не переживай. – Кемине ласково улыбнулся. – Скажи лучше, чем занимается сейчас Молланепес? Я слышал, что он искусный музыкант.
– О да! И еще он учит детей, – с готовностью начал рассказывать Овез. – Когда он изъявил желание обучать мальчиков и девочек, люди поставили рядом с его жильем большую белую кибитку. Теперь в этой кибитке всегда шумно. Он и меня звал, обещал научить читать.
– Почему же ты не стал учиться?
– Вах, шахир-ага! Сироте не приходится выбирать: учиться или заботиться о пропитании, – ответил Овез, опустив голову.
Сиротство и бедность не позволили юноше осуществить его мечты. Нужно было подбодрить его теплым словом, но Кемине не нашелся что сказать. Он вспомнил, с каким трудом сам учился. Чтобы прокормить себя, ему приходилось заниматься уборкой в медресе, чистить, подметать и поливать двор.
«Сироте выбирать не приходится…» – этот ответ Овеза все еще звучал в ушах Кемине. Долго размышлял шахир, покачиваясь в седле и молча глядя в одну точку, потом вскинул голову.
– На свете нет ничего вечного. И наши горькие дни когда-нибудь кончатся, Овез-хан! – сказал он, глубоко вздохнув. – Обязательно кончатся! Наступит день, когда и такие, как ты, раскроют книги. Есть пословица: «Надежда – половина богатства!» И я надеюсь… Я только и живу надеждой и верю в лучший день. Если бы я отказался от этой сладкой мечты, меня бы давно уже не было на этом свете, я бы умер без нее… – И, вздохнув еще раз, Кемине продолжал: – Очень хорошо, что поэт учит детей. Если он откроет глаза хотя бы одному ребенку, научит его отличать черное от белого, и то будет польза. Грамотный человек хорошо во всем разбирается, понимает смысл жизни. Когда этот ребенок вырастет, нелегко будет его обмануть. Нелегко провести того, кто умеет прочесть книгу. Перед грамотным человеком беспомощны и такие алчные люди, как Карсак-бай и Эсен-мурт. А ты, Яздурды-пальван, как думаешь? Может быть, я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаешься, мой шахир, – сказал Яздурды-пальван.
– Вот видишь, «Овез! – продолжал Кемине. – И Яздурды-пальван со мной согласен. К сожалению, в мои годы уже трудно учить детей, а то бы и я, как Молланепес, взялся за это благородное дело.
Слушая поэта, Овез думал: «Мне казалось, что только я один недоволен своей бесполезной жизнью, но, оказывается, даже и великий шахир болеет душой за народ. И таких, как мы, много. «Слово большинства озером разливается», – говорят мудрые люди…»
От этих мыслей ему стало будто легче, лицо его прояснилось. Он туго затянул кушак, приосанился, поднял высоко голову.
А караван размеренным шагом продолжал идти за Эсен-муртом, сматывая дорожную пряжу. Монотонный звон колокольчика успокаивал нервы, убаюкивал.
Аул был уже далеко позади. Впереди маячили высокие барханы. За ними начиналась Марыйская земля.
Караван шел всю ночь. Утром путники сделали небольшой, привал и снова двинулись в путь.
Делая короткие остановки, караван шел уже шесть дней. В конце седьмого дня, перед заходом солнца, он приблизился к аулу Чашгын, стоящему там, где Мургаб превращается в узкую ленточку и теряется в песках.
Обычно караван Эсен-мурта стоял здесь недолго. Но на этот раз ему пришлось задержаться.
Хозяин дома, в котором остановился Эсен-мурт, по имени Каррынияз-ага, очень любил музыку, стихи и шутки. Он был знаком с Кемине. Поэт, возвращаясь из Хивы, тоже останавливался у него. Увидев снова любимого шахира, Каррынияз-ага не удостоил вниманием богатого Эсен-мурта.
– Заходи, поэт, заходи! – воскликнул он и, вскинув свое грузное тело, вскочил навстречу Кемине. – Сегодня у меня сильно чесался левый глаз, я говорил, что это к радости, и не ошибся. Наверное, ты устал, проходи на тор[11]11
Тор – почетное место в кибитке.
[Закрыть], устраивайся поудобнее, а я тем временем сообщу в ауле, что ты приехал, обрадую народ!
Кемине покосился краем глаза на Эсен-мурта, взбешенного тем, что не ему оказываются почести, и нарочито кротко сказал:
– Не знаю, смогу ли я просидеть у вас долго на таком почетном месте? Как говорит пословица: «Кто отправился в путь, тому лучше быть в пути!».
– Гость должен подчиняться хозяину, шахир! Ты ведь не из тех, кого мы можем часто видеть в своем Чашгыне, – ответил улыбаясь Каррынияз-ага и приказал своему сыну, юноше лет семнадцати: – Беги скорей в аул, сообщи всем, что к нам приехал поэт!..
Желающих повидаться с Кемине оказалось так много, что кибитка их не вместила. Каррынияз-аге пришлось расстелить вокруг нее все свои кошмы. Но и их оказалось мало. Тогда соседи принесли свои кошмы и паласы. И этого было недостаточно. Но люди и не думали об удобствах. Кто постелил под себя халат, кто просто на корточках присел на песке. Около соседней кибитки собрались женщины.
Всеобщее внимание вдохновило поэта. Ему захотелось донести жар своих стихов до самого сердца слушателей.
Поэт взял в руки дутар и, слегка тронув струны, начал читать:
У меня сто болезней и тысяча бед,
Тяжелей всех на свете забот —
Нищета.
Скорбь искала меня и напала на след.
Без конца караваном идет
Нищета.
Люди слушали, ловя каждое слово, словно надеялись поймать синюю птицу. Только Эсен-мург не слушал поэта. С тех пор как Кемине взял в руки дутар, у него испортилось настроение. Он только и думал о том, как бы скорей отдохнули верблюды и можно было уйти из аула.
Рука поэта дотрагивалась до струн дутара, и чистая мелодия звучала все увереннее.
Не прожить без еды и единого дня.
Ночью глаз не смыкаешь, лежишь без огня.
Не уходит к богатым, живет у меня,
Спит в углу на тряпье, слезы льет
Нищета…
Произнося слова: «Не уходит к богатым», поэт взглянул на Эсен-мурта. Люди улыбались, начали перешептываться. Эсен-мурту это было пощечиной. Он вскипел, выкатил глаза и хотел что-то сказать, но только смог пошевелить толстыми губами. Тогда он сделал вид, что не понял намека.
Но от поэта не ускользнуло, что его слова попали в цель. Это и было ему нужно. И он обрушил на Эсен-мурта последнее четверостишие:
Говоря: «тех – казной золотой», поэт снова многозначительно взглянул на караван-баши, а произнося слова: «Этих жизнь наделяет сумою пустой», посмотрел на сидящих вокруг людей.
Покрасневший от бешенства Эсен-мурт больше не мог снести насмешек Кемине. Он вскочил, задыхаясь, и заорал:
– Яздурды! Овез! Вставайте! Гельды! Чего сидишь? Хватит! Поехали!..
Не поняв сразу причины скандала, Каррынияз-ага удивился:
– Вей, вей, Эсен! Что с тобой? Всегда ты остаешься у меня ночевать. Какая муха сегодня тебя укусила?
– Ты знаешь, какая муха! – резко ответил Эсен-мурт. – Я вошел в твою кибитку не для того, чтобы меня здесь оскорбляли и позорили перед людьми.
А кто тебя позорит? – спросил Каррынияз-ага. – Ведь о тебе никто здесь ни слова не сказал. Вот если бы называли твое имя, тогда другое дело. А здесь только читали стихи. Ты и раньше их слышал. Так из-за чего же, Эсен, ты мутишь чистую воду?
– Если ты ничего не хочешь понимать да и меня же во всем обвиняешь, то спасибо за все! – закричал Эсен, хватаясь за пистолеты. – Не знал, оказывается, каков ты есть! В следующий раз мы будем выбирать другое место для стоянки.
– Дело твое, Эсен-хан! Задерживать тебя не стану, – ответил обиженный Каррынияз-ага. – Но ты уйдешь один. Я не могу стольких людей лишать удовольствия слушать поэта.
Поведение Эсен-мурта многих возмутило.
– Каррынияз-ага! Не задерживай его, – с гневом сказал коренастый, широкоплечий юноша. – Пусть он уходит! Поэта мы проводим до Хивы сами!
Его с готовностью поддержал бородатый яшули, который лежал, облокотившись на свой тельпек:
– Не только в, Хиву, но и дальше, до самого Васа проводим мы поэта, если будет нужно!
– Правильно говоришь, яшули! – гневно выкрикнул из гущи толпы красивый юноша, взмахнув кулаком. У него давно накипела на сердце злость на Эсен-мурта. Несколько лет назад, когда у этого юноши только начали пробиваться усы и борода, он нанялся вести караван. Эсен-мурт бросил его одного в пустыне только за то, что погонщик не позволил себя оскорблять. И юноша затаил чувство мести. Теперь наступил его час.
Выйдя из толпы, юноша убежденно сказал:
– Если поэт хочет ехать в Хиву, он сядет на верблюда Каррынияз-аги, и я сам провожу его. Но не в этом дело. У каждого человека должна быть своя честь, твердое слово. Я говорю об Эсен-мурте. Он взялся довезти поэта до самой Хивы? А если так, то он обязан доставить его до места. Кто позволит ему бросать поэта посередине пути?
Все молчали.
Эсен-мурт в угрожающей позе земзена [13]13
Земзен – степной варан.
[Закрыть] ринулся на юношу:
– Никто не собирается бросать его посреди дороги. А если будешь болтать языком, получишь пинка, как в прошлый раз!
Не испугавшись угроз Эсен-мурта, юноша с достоинством ответил:
– Прошло то время, когда мы сносили твои пинки, Мурт! А языком зря болтаешь ты сам. Так знай: если сделаешь хоть шаг отсюда, без поэта, берегись! Не успеешь выйти из аула, как упадешь с распоротым брюхом;
Никогда в жизни не приходилось еще Эсен-мурту выслушивать подобные дерзости. Он даже изменился в лице и снова схватился за пистолет. Но юноша не дрогнул:. И не успел Эсен-мурт выхватить из-за пояса оружие, как полетел на землю, сбитый сильным ударом. Он быстро вскочил и направил на юношу второй пистолет. Но момент был уже упущен: четверо рослых парней встали стеной перед Эсен-муртом. Один из них взмахнул длинным ножом и крикнул:
– Эсен-мурт, берегись!..
Как бы ни храбрился, ни угрожал Эсен-мурт, положение его было трудным. Надеясь, что слуги придут ему на помощь, он взглянул на Яздурды-пальвана. Но тот притворился, что не замечает его молчаливого приказа, и отвернулся, подумав: «Черт с тобой». Будто разгадав мысли Яздурды-аги, Овез сделал то же самое. Только Гельды повел себя иначе. Вообще был он какой-то странный и непонятный юноша. Сердился он редко. Но уж если, впадал в гнев, его трудно было успокоить. И сердился он как-то по-особенному. Обычно люди кричат, ругаются. А этот молчал и только хмурился. Но тут Гельды вышел из себя, он так оскорбился за караван-баши, что начал грозно наступать на обидчиков, обрушился та них, как горный поток.
– Эй, хватит вам! Не смейте безобразничать! – кричал он в исступлении.
Один из юношей насмешливо посоветовал ему:
– Скажи это лучше своему хозяину!
– Нет, я вам говорю! – не унимался Гельды.
Тогда другой парень запальчиво крикнул:
– Таких, как ты, называют продажной собакой!
– Что?! Заткнись!
Гельды схватился за нож. Но тут раздался хриплый, властный голос старого Яздурды:
– Гельды, брось! Остановись, сынок, – сказал он уже мягче, схватив юношу за руку.
Гельды, распаленный гневом, не – хотел слушать старика, а тот его терпеливо уговаривал:
– Люди пришли послушать поэта, а ты им мешаешь, лезешь в драку. Не будь глупцом. Когда человек что-нибудь делает, он прежде должен подумать. Разве можно заступаться за такого негодяя, как Эсен-мурт, и поднимать нож на честных людей? Стыдись, сынок!
Посрамленный Эсен-мурт ушел. Люди успокоились и снова расселись по местам. Каррынияз-ага попросил поэта:
– Продолжай, уважаемый гость!
И Кемине снова начал читать.
На чистом осеннем небе появилась желтая луна. И она тоже словно заслушалась стихами о бедняках и продажных судьях, обманывающих бедняков… Потом Кемине начал рассказывать, как создаются стихи, и предложил:
– Я сочинил небольшое стихотворение, когда соревновался с Шебенде и Талиби [14]14
Шебенле, Талиби – имена туркменских поэтов, современников Кемине.
[Закрыть], хотите его послушать?
Со всех сторон раздалось:
– Мы тебя слушаем! Читай!
И на прощание поэт прочел стих «Твой локон» о красоте и скромности туркменских девушек, а дутар переводил его слова на язык музыки.
Луна уже ушла на покой, удовлетворенная, когда караван отправился в путь. Каррынияз-ага далеко проводил поэта. Расставаясь с ним, он сказал:
– На обратном пути остановишься у меня, иначе я обижусь!..
…Верблюды пересекали высокие барханы, шагая по древнему караванному пути. Эсен-мурт нервничал и злился. Придираясь к пустякам, он ругал слуг, а Кемине старался не замечать.
Шахира это ничуть не трогало. Не обращая внимания на караван-баши, он ехал рядом с Яздурды-агой.
Долгий путь утомил поэта и старого Яздурды, и больного Овеза, только Гельды не чувствовал усталости. Яздурды дремал. Овеза тоже клонило в сон, но жестокий кашель не позволял юноше забыться. При каждом его приступе он судорожно цеплялся за седло, чтобы не упасть. Кемине с тревогой думал: «Когда дойдем до колодца, хорошо бы отдохнуть, а так едва ли дотянет он до Хивы…»
Караван подошел к трем низким кибиткам, черневшим среди песков. Возле них работали люди. Пастухи и подпаски, засучив рукава халатов, стригли овец. Никто не сидел без дела: один держал барана, другой связывал ему ноги, третий стриг, четвертый укладывал в мешок шерсть.
Вдруг из одной кибитки раздался душераздирающий крик. Пастухи приостановили работу и бросились туда. Они знали, что в кибитке умирает человек, и этот предсмертный вопль извещал их, что наступает конец его страданиям.
Но тут из-за высокого бархана вылетел всадник с налитыми кровью глазами, в темно-красном халате и мохнатом тельпеке.
– Почему не стрижете овец! – заорал он грозно.
На окрик его из кибитки вышел худой высокий человек средних лет.
– Бай-ага, у нас горе!..
Бай перебил его:
– Вы что, забыли мой приказ? Разве не говорил я вам, чтобы к моему возвращению не осталось ни одной неостриженной овцы? Или мое слово для вас не закон?!
Худой человек робко оправдывался:
– Бай-ага, мы не успели. Кельдже-ага заболел. Только сейчас он отдал небу душу…
– Если он подох, скорее закапывайте, его в песок и идите работать!
Кемине и Яздурды-ага, услышав жестокие слова бая, горестно покачали головами. Им стало ясно, что здесь не отдохнешь. Тем временем бай, увидев Эсен-мурта, вежливо предложил ему разгрузить караван.
– Эсен-хан, чего раздумываешь? Слезай, а я сейчас прикажу зарезать козленка.
Эсен-мурт был не прочь остановиться здесь, но, прочитав на лицах спутников несогласие, ответил:
– Спасибо, бай. Остановимся на обратном пути.
К концу дня караван подошел к другому колодцу. Посвежело. Подул легкий ветерок, лаская вершины песчаных холмов. Небо было голубое и прозрачное, как стекло.
Больше других желал отдыха совсем выбившийся, из сил Овез. Хоть он и пытался скрыть свое недомогание, это ему плохо удавалось. Увидев колодец и лежащих вокруг него овец, Овез взглянул на поэта а слабо улыбнулся. Понявший по этой жалкой улыбке, о чем думает юноша, Кемине посоветовал ему:
– Овез-хан, приляг и отдохни немного. Побереги свою жизнь. Ведь она дается человеку только один раз!
Ответ Овеза прозвучал еле слышно:
– Шахир-ага, это верно, но караван не будет ждать меня.
– Подождет, – уверенно сказал поэт. – Пока я буду читать стихи, ты полежишь, остальное я беру на себя. Честно говоря, никто из нас не выдерживает такой спешки! Надо жалеть людей!
Караван подошел к колодцу. Пастухи, уже напоили овец холодной соленой водой и сели готовить ужин. Они и прежде встречали этот караван. Узнав усатого караван-баши, важно восседающего на осле, старший пастух сказал:
– А, это ты, Эсен? Иди к нам! – И обратился к подпаскам: – Помогите им!
Подпаски разгрузили караван. Снова наполнили водой корыта, напоили ослов и верблюдов. Когда погонщики сели пить чай, животные уже паслись вблизи стоянки.
За ужином широкоплечий пастух, внимательно посмотрев на Кемине, спросил у Эсен-мурта:
– Кто он? Я что-то не знаю этого человека.
– Не торопись узнать меня. У нас в запасе еще ночь и день, завтра познакомимся, – улыбнулся Кемине, ответив за Эсен-мурта.
Караван-баши не понравилась эта шутка. Он спешил в Хиву и торопил караван, не считаясь с тем, что люди падали от усталости. «Всюду этот человек лезет не в свое дело», – пробурчал он себе под нос. А Яздурды-ага объяснил пастуху:
– Это, Сары-чабан, наш поэт Кемине.
Широкоплечий пастух поспешно поставил уже поднесенною ко рту пиалу. Горячий чай выплеснулся на песок. Не доверяя словам, старика, Сары-чабан снова пристально всматривался в лицо поэта:
– Кемине?!
– Выходит, что так, – смеясь, ответил тот.
– Как вы попали к нам, уважаемый шахир?! – воскликнул Сары-чабан и протянул к нему для приветствия руки. – Хоть нам и не приходилось вас видеть, но ваше имя мы знаем и стихи ваши любим. А недавно, Язлы ездил в аул, он выучил еще два новыхваших стихотворения.
И Сары-чабан обратился к сидевшему в стороне маленькому смуглому подпаску:
– Язлы, ну-ка прочитай нам еще раз то, что читал.
Язлы потупился и, покусывая травинку, смущенно признался:
– Я не смею. Пусть лучше сам поэт прочитает.
Сары-чабан погладил свою редкую бороду, подумал и возразил:
– Нельзя его просить. Шахиру нужно отдохнуть.
Язлы настаивал:
– При самом поэте я не могу читать.
Сары-чабан недовольно проворчал:
– Я тебя расхваливал, а ты, вижу, этого не стоишь…
Видя, как еще больше смутился и покраснел маленький Я злы, Яздурды-ага пришел ему на помощь:
– Ну хватит тебе, Сары, оставь парня в покое. Мы все-таки попросим Кемине почитать, и он нам не откажет. Не так ли, поэт? Или ты вправду очень устал?
Кемине многозначительно сказал:
– Если даже и устал, буду читать.
После стихов завязалась беседа. Шахир поведал пастухам, что весна в их краях была в этом году засушливая и бедняки уже осенью, наверное, почувствуют недостаток в пище.
– Значит, и в Серахсе голод? – спросил Сары-чабан с грустью. – Язлы, возвратившись из Мары, тоже говорил, что и там голод. Плохо будет, если народ начнет умирать, как в прошлом году.
– Да, плохи наши дела, Сары-чабан, – согласился Кемине. – Но больше всего меня печалит и возмущает, что чем засушливей год, чем труднее бываем простым людям, тем полнее становятся карманы у баев и ростовщиков. «Если народ плачет, свинье благодать», – говорит пословица.
Эсен-мурт резко поставил миску, наполненную чалом[15]15
Чал – напиток, изготовляемый из кислого верблюжьего молока.
[Закрыть].
– Что ты хочешь этим сказать?
Поэт невозмутимо ответил:
– А ты спроси у Яздурды, что я хочу сказать.
– О чем думает он, я и без расспросов знаю, – вскипел Эсен-мурт. – Его я насквозь вижу. Он требует справедливости и хорошей платы, подстрекает Овеза, а сам не отрабатывает и того, что ест. Вот если бы все были такими, как Гельды! Для него никаких денег не жалко – один работает за троих. А этим двум лишь бы попить да поесть, и все шепчутся о чем-то. Будь на моем месте другой, давно бы выгнал обоих… А если Яздурды не нравится работать только за еду, пусть уходит. Его никто не держит.
– Ты попал в точку. И я хотел сказать о том же, – Кемине погрозил ему пальцем. – Что можно требовать от Яздурды, работающего только за пищу? У него что – нет рук или ног или он без языка и ума? Почему ты не работаешь за еду, а он должен? Ты приедешь в Хиву и получишь тысячи золотых, а ему нечем будет прикрыть спину. Почему?
– Об этом ты спрашивай не у меня, у всемогущего аллаха!
– У аллаха? – с гневом повторил поэт. – Нет, мне известно, у кого спрашивать, только я еще не знаю, как это нужно сделать!
Как ни приятно было Яздурды-аге слышать эти слова, но такой разговор снова мог обернуться скандалом, и он попросил поэта:
– Мамедвели, братец, не горячи свою кровь понапрасну, лучше прочти нам свои стихи.
Внимательно посмотрев в глаза Яздурды-аги, поэт сказал:
– Зря ты считаешь, что я говорю понапрасну! Над этим я размышляю всю свою жизнь. Понимаешь ли ты это?
Яздурды-пальван начал его уговаривать:
– Вах, я понимаю, но все-таки…
– Пусть будет по-твоему, Яздурды-пальван! – согласился поэт. – Я прочту столько стихов, сколько вы все захотите, но этот разговор не забывайте! Ответ на вопрос: что нам делать? – мы будем искать вместе. И если будем искать все вместе, обязательно найдем!
После этих слов Кемине начал читать стихи. Его окружили пастухи и слуги Эсен-мурта. Сам караван-баши уже не хотел слушать поэта. Наевшись, он встал, подошел к глубокому колодцу, заглянул в него, свистнул, прислушался, постоял немного, посмотрел на овец, потом взобрался на песчаный холм и присел там на корточках, похожий на хищного орла.
Вслед за Эсен-муртом ушел и больной Овез, захватив с собой бурку одного из пастухов. Бросив ее на мягкий песок, он сделал из тельпека подушку, лег и сразу уснул.
А поэт все читал… Сары-чабан указал на темнеющую на бархане одинокую фигуру Эсен-мурта и спросил Кемине:
– Вы, наверное, враждуете с Эсен-муртом? – И сам ответил на свой вопрос: – Мы его хорошо знаем. С ним никто, кроме Карсак-бая, не сможет найти общий язык. Он скареда. Раз десять прошел уже через нашу стоянку и не подарил нам ни одного хивинского халата. В долине Серахса у него пасется большое стадо овец, но он, наверное, из жадности никогда не полакомится даже ребрышком. Он крепко зажмет свое в кулаке, а если капля просочится между пальцами, оближет. Но когда угощают его, будет есть за двоих. Нет у него ни чувства жалости, ни сострадания. Выбился человек из сил, пусть даже умирает – ему все равно. Я знаю Эсен-мурта уже семь лет, и за эти годы он раз семьдесят, наверное, сменил слуг… Только потому, что с ним пришел мой старый друг Яздурды, только из уважения к нему я позволил Эсен-мурту приблизиться к своему колодцу. А то не дал бы ни капли воды.
Пастух весело рассмеялся:
– А что, если я предложу ему с сегодняшнего дня платить за воду?
Яздурды серьезно ответвил:
– бы на твоем месте давно это сделал.
Во время их разговора Овез спал как ребенок, позабыв все свои горести. Яздурды предложил Кемине:
– Может, и ты отдохнешь немного, поэт?
– Обо мне ты не беспокойся, пальван! – ответил шахир. – Если я и лягу сейчас, то не усну. Я уже вздремнул на осле… Главное, чтобы Овез поспал. Я очень тревожусь за него, но помочь ничем не могу.
Яздурды-пальван тяжело вздохнул. В это время с вершины бархана раздался голос Эсен-мурта:
– Яздурды! Вах, эй вы все! Готовьте верблюдов!
Не обращая внимания на окрик караван-баши, Кемине начал читать новые стихи. И как ни драл свою глотку Эсен-мурт, никто не поднимался, слушая поэта. Только Яздурды-пальван было привстал, но, заметив знак Кемине, снова сел.
Прежде стоило только Эсен-мурту сказать «вах», при одном звуке его голоса слуги вскакивали, как стадо диких джейранов. Сегодня они ему уже не повиновались.
Эсен-мурту пришлось задуматься. «Конечно, во всем виноват Кемине, – размышлял он, – нужно дать ему почувствовать, кто я. А то в этих песках никого не останется, кто бы меня слушался. А глядишь, еще и позарятся и на мой товар…»
Такие мысли его испугали. Эсен-мурт быстро спускался с бархана. Он шел по горячему песку, оставляя глубокие следы. Подойдя к поэту, воодушевленно читающему стихи, он презрительно подбоченился и спросил:
– Когда перестанешь болтать?
В глазах поэта вспыхнул гнев. Но, следуя пословице: «Гнев – от беса, терпение – от бога», он ответил как мог спокойнее:
– А что, если не перестану?
Взбешенный Эсей-мурт закричал еще громче:
– Тогда поедешь другой дорогой и будешь искать себе новых попутчиков.
Поэт усмехнулся:
– А разве это твоя дорога? Она досталась тебе по наследству от отца?
– Не задевай моих родителей! Болтай, да знай меру!
Людям не понравилось, что Эсен-мурт кричит на уважаемого всеми поэта. Особенно разгневался Сары-чабан. Когда он поднялся, ноги его дрожали.
– Стыдись, Эсен! – выдохнул он.
Эсен-мурт хотел что-то ответить, но взгляд его упал на сладко спящего Овеза.
– Вот дармоед! – Сжав кулаки, он направился к юноше.
– Остановись, Эсен! – взмолился Яздурды-пальван, бросаясь к хозяину. Если бы старик не преградил ему путь, он набросился бы на Овеза и, по обыкновению, начал топтать его ногами.
– Не старайся сорвать на Ахмеде зло к Али, – продолжал Яздурды-пальван его урезонивать. – Если хочешь, говори с поэтом, а Овез тут ни при чем.
– Ах, и ты уже начал возражать мне? И ты действуешь против меня, старый пес, смотрящий в могилу! Да если вы даже все подохнете, никто с меня за это не спросит. Никакой нет разницы между вашей смертью и собачьей! – завопил Эсен-мурт, хватая Яздурды-пальвана за ворот. – Увидите, что будет с вами и с вашим заступником.
В мгновение ока Сары-чабан очутился перед Эсен-муртом:
– Прочь руки, Эсен! Что сделал тебе Яздурды? Берегись, я еще не забыл, как ты тогда, зимой, бросил подростка погибать в пустыне. Вон отсюда и запомни: если обидишь поэта, будешь иметь дело со мной, и как бы не вышло так, что ты не доедешь до Хивы! Смотри, я быстро дам знать Човдур Мергену, и он обломает тебе зубы. Достаточно мы натерпелись от таких, как ты!
Если бы Эсен-мурт не отступил, Сары-чабан мог его убить. А вокруг стояли пастухи, опершись на толстые палки, и только ждали знака, чтобы наброситься на него.
Эсен-мурт побледнел, рука его разжалась, и он выпустил ворот Яздурды-аги. Потом молча набросил на плечи лежавший на пастушьей подстилке халат и пошел к своему ослу.
– Молодец, друг! – сказал Кемине, обращаясь к Сары-чабану. – Ты решительный и смелый человек. За это тебе большое спасибо! Ну, пора собираться, Овез, наверное, уже выспался. Разбуди его, Гельды-хан.
Караван снова тронулся в путь. Шел он и ночью. После происшествия у колодца Эсен-мурт перестал разговаривать не только с Кемине, но и со всеми своими слугами. До полудня он сам вел караван. Но когда путь лег по краю зарослей саксаула, передал недоуздок Овезу и слез с осла.
– Ну-ка, помоги мне взобраться на белого верблюда, – приказал он Гельды. – Я хочу отдохнуть.
Юноша подошел к белому верблюду и пригнулся. Эсен-мурт встал ему на спину, вскарабкался на верблюда и развалился на мягком вьюке. Вскоре он захрапел.
Яздурды-пальван ехал рядом с Кемине, он кивнул в сторону Эсен-мурта и сказал:
– Видишь? Сам-то спит, а если бы и мы спокойно поспали и прибыли в Хиву днем позже, базар не убежал бы.
Кемине ответил словами Молланепеса:
Выспавшийся у пастухов Овез теперь бодро погонял маленького ослика, держа в руке недоуздок головного верблюда. Эсен-мурт храпел, разинув рот. Кемине дремал, изредка вздрагивая. Гельды, мрачный, ехал позади каравана. Возможно, он вспоминал случившееся у колодца, повторял про себя слова, сказанные там поэтом, а может быть, вспоминал, как сапог Эсен-мурта топтал его спину.
Яздурды-пальван, хорошо знавший путь, по которому двигался караван, смотрел не отрываясь на поникшие от осеннего холода кусты саксаула. В его тоскливом взгляде отражалась несбыточная мечта: «Эх, если бы нагрузить этим саксаулом верблюдов десять да отвезти его в Серахс и сбросить у двери моей кибитки. Кидая в огонь по охапке, я мог бы просидеть в тепле все сорок холодных зимних дней, сладко подремывая. Да еще если бы передо мной стояла миска с жареной бараниной!»
– Где мы находимся? – прервал сладкие мечты Яздурды-пальвана сонный голос Эсен-мурта.
– Выходим из низины Оджарлы [17]17
Оджар – саксаул.
[Закрыть].
– Когда будем в Яндаклы [18]18
Яндак – колючка.
[Закрыть], разбуди меня. – И караван-баши снова положил голову на мягкий вьюк.
Караван пришел в Яндаклы перед заходом солнца. Это место действительно было сплошь покрыто верблюжьей колючкой. Лучи солнца, убегая за дальние холмы, то пронизывали густые облака, то попадали на чистые участки неба, и от этого поле верблюжьей колючки становилось то темно-красным, то светло-зеленым.
Тут тоже был колодец. И хотя вокруг него вдоволь росло корма для верблюдов и овец, поблизости не было ни души. Пастухи накрыли колодец саксаулом, а сверху набросили старую кошму.
Яздурды-пальван и Гельды освободили колодец.
Пока они ставили корыта, солнце уже почти зашло, небо на западе позолотилось.
Верблюды и ослы, напившись воды, с удовольствием жевали колючку. Яздурды разжег костер, наполнил чайники водой, поставил на огонь казан, собираясь варить маш.
Ужин готовили молча, без обычных разговоров. И за чаем никто не сказал ни слова. Кемине, любившему шутку и веселье, такое долгое молчание оказалось не по душе. Когда перед ним поставили большую миску с машевой кашей, подернутой пенкой, на лице поэта появилась улыбка. Яздурды пододвинул к нему единственную ложку и спросил:
– Почему ты улыбаешься, а не ешь?
Кемине отведал не торопясь каши и снова улыбнулся:
– Спрашивая, ты хочешь напомнить мне о моем больном друге?
Яздурды понял, на что намекает поэт, но Овез удивленно взглянул на Кемине:
– О чем вы говорите, шахир-ага?
– Я могу рассказать тебе эту притчу, если ты ее не знаешь. – И, ожидая, пока остынет каша, поэт начал: – Как-то много лет назад трое серахсцев приехали в Хиву к одному человеку. Хозяин, вот так же как сейчас, принес большую миску маша и поставил перед гостями. Они очень проголодались. Один из гостей поднес ложку ко рту и обжегся горячей кашей, да так, что у него на глазах выступили слезы. Другой, увидев товарища плачущим, спросил: «Что случилось?» Тот, стыдясь признаться, ответил: «Есть у меня больной друг, я сейчас о нем вспомнил». Второй гость тоже обжегся и тоже прослезился. «Что с тобой?» – спросил его первый. И этот человек постеснялся сказать правду: «Ах, наверное, твой, больной друг очень плохо себя чувствует!» Я забыл сказать, что у них, так же как и у нас, была на всех одна ложка. Подошла очередь третьего. И его горло обожгла машевая каша, и у него на глазах появились бусинки слез. И когда его спросили: «Ну а с тобой что случилось?» – он тоже решил, как первые двое, не признаваться. «Ваш друг, наверное, уже умер», – сказал он, расплакавшись. Когда серахсцы возвращались домой, в пустыне им встретился человек, который спросил: «Люди, что интересного вы видели в Хиве?» Тогда один из троих рассказал ему: «В Хиве угощают такой машевой кашей, что мы опозорились, пообжигав свои рты. С виду она кажется остывшей, а на самом деле горяча как огонь». Когда этот человек приехал в Хиву, его тоже угостили машевой кашей. Но он, глядя на нее с опаской, подумал: «Я узнал о тебе еще в пустыне. Хотя ты и кажешься остывшей и прикрываешься пенкой, но, наверное, тоже горяча как огонь. Нет, меня ты не проведешь!» И говорят, что даже тогда, когда каша стала холодной, как лед, он и то не решился притронуться к ней, боясь обжечься… Вот и эта каша, хоть она и вкусная, а я боюсь вспомнить о своем больном друге. Поэтому, Яздурды-пальван, ты меня не торопи. Я тоже бывал в Хиве и знаю горячий характер этой каши.
– Верно, шахир-ага! – сказал Овез, без аппетита жуя кусок лепешки. – Я тоже, когда впервые ел машевую кашу, тоже здорово обжегся, хотя, правда, не до слез.
– Вас она кусала, а меня не посмеет. Ну-ка, давайте мне ложку! – Эсен-мурт впервые заговорил после долгого молчания. Он взял ложку, которая уже много лет скребла миску, и потому края ее сточились, намазал кашу на кусок толстой лепешки и, раскрыв рот величиной с хатап [19]19
Хатап – деревянная часть верблюжьего седла.
[Закрыть], откусил здоровенный кусок…
