Текст книги "Лиловый (Ii)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

   Он поднял глаза к потолку, глубоко задумавшись. Книга лежала на его ладонях, раскрытая.

   Как и ожидалось; идиот Камбьянико усвоил лишь лежавшую на поверхности идею, и то он принял ее только как свое знамя, на одних словах, вместо того чтобы впитать ее всем своим существом и начать воплощать в жизнь.

   Но господин Контарини, конечно, был гораздо глубже этого.

   Доминико Контарини был известный философ, написавший не один трактат, и Орсо Кандиано хорошо помнил, как во времена его юности в Тонгве повсюду повторяли его имя; однажды Кандиано даже довелось видеть его. Вообще говоря, Контарини был своенравный, даже в чем-то злой старик, никогда не стеснялся высказать окружающим все, что о них думает, и славился своей эксцентричностью. Ему все прощали: он был умен.

   Несколько лет тому назад Контарини, которому уже перевалило за девяносто, публично заявил, что больше не напишет ни одной книги, и удалился в степь. Видимо, старик передумал, хоть это было довольно неожиданно, и нарушил данный им обет молчания.

   И хорошо, подумалось Орсо Кандиано.

   Камбьянико, очевидно, очень хотелось поделиться обретенной мудростью с уважаемым соседом, почувствовать себя хоть на момент в роли гуру-просветителя, оттого он принес эту книгу два дня тому назад, добрых полчаса распинался на ее счет, наконец заявил, что они с женой организовывают общество помощи закованным, и с жаром приглашал Кандиано присоединиться к ним; тот лишь пожимал плечами и с трудом сумел отговориться тем, что еще ведь не читал труда великого философа.

   Но вот он прочел книгу, между тем жена Камбьянико уже обходила особняки Централа с визитами и всех без разбору приглашала присоединиться к их идиотскому обществу. Разумеется, в большинстве случаев реакция на ее приглашения была примерно такой же, как у самого Кандиано.

   Эта профанация каким-то странным образом раздражала его; хотя он ничуть не считал себя рьяным последователем новых идей философа, все же Орсо Кандиано подумал про себя, "неплохо было бы в самом деле посетить квартал закованных, просто хотя бы для того, чтобы потом посмеяться как следует над Камбьянико".

   Он еще размышлял сколько-то, по привычке развалившись в кресле в кабинете и опершись локтем о ручку. За окном понемногу становилось светлей: Кандиано любил вставать еще затемно и теперь тоже проснулся до рассвета, дочитывал труд Контарини. Он все еще сидел в задумчивости, когда дверь бесшумно открылась, и высокая дородная женщина мягко шагнула в кабинет.

   – Господин Кандиано, не изволите ли подать завтрак? – спросила она. Он встрепенулся, поднял на нее взгляд.

   – ...Позже, – сказал он. – Ответь на один вопрос, Метцли. Довольна ли ты своей жизнью?

   – Конечно, – удивилась женщина, почуяла неладное. – Я что-то делаю не так, господин Кандиано?

   – Нет, нет. Мне просто интересно, как смотрят на мир бездушные. Ты хотела бы жить по-другому?

   Женщина переступила с ноги на ногу, осторожно поправила фартук. Она была опрятно одета, черные волосы ее туго затянуты в узел на затылке, лицо у нее было очень смуглое, как у многих бездушных, глаза смотрели в сторону. Вопросы его встревожили ее, заставили думать, будто что-то все-таки неладно, будто он недоволен ею.

   – Кто из нас этого не хотел бы, господин Кандиано, – наконец ответила она. – Все люди мечтают о рае. Но наша жизнь неплоха и такой.

   – Понятно, – вздохнул он. – Что ж, можешь идти. Завтракать я не буду; хочу съездить в одно место.

   Она коротко склонила голову и ушла.

   Мысль, поначалу казавшаяся наполовину шуткой, вдруг оформилась в его голове в жесткое решение. Кандиано часто следовал подобным решениям, ощущая, что в эти моменты интуиция аристократа ведет его: что-то, отдаленно похожее на талант самого Наследника, – такие сравнения нравились ему, – и теперь он точно так же не стал противиться внезапно возникшему желанию.

   Он не завтракал, собирался в полной рассеянности, велел оседлать для себя лошадь, и не прошло и часа, как знатный аристократ Орсо Кандиано, всеми уважаемый человек, пусть немного эксцентричный (а кто из них не был эксцентричен?), отправлялся в ему одному ведомую сторону.

   Чистые широкие улицы Централа понемногу опускались: сам Централ находился на возвышенности, на крутобоком холме, подножие которого облепили домишки бездушных. Огражденный каменной стеной, Централ легко выпускал из себя людей и с трудом принимал; на воротах несли стражу часовые из числа бравых молодых аристократов, состоявших под командой приближенного к Наследнику Реньеро Зено. Они беспрепятственно пропустили одинокого всадника, не поинтересовавшись даже, с какой целью он направляется прочь из Централа.

   И так Орсо Кандиано оказался в жилых кварталах бездушных.

   Поначалу окружающие его дома ничуть не впечатлили его: они были значительно меньше, конечно, размерами и беднее на вид, однако никакой разрухи и нищеты, о какой твердил Камбьянико, заметно не было.

   Лишь потом Кандиано осознал, что это был квартал прислуги: люди, жившие здесь, по утрам уходили на работу в Централ.

   Кварталы закованных находились на самых окраинах Тонгвы, за пределами промышленной зоны, которую Кандиано миновал со сдерживаемым омерзением на лице, потому что на улицах отвратительно пахло гарью, многочисленные трубы заводов беспрестанно дымились, и с разных сторон доносились...

металлические

звуки. Но вот улица окончательно сузилась, длинные заборы иссякли, и его обступили собою крошечные кособокие домишки.

   ...Немногочисленные люди, находившиеся в тот момент на улице, с удивлением смотрели на богато одетого всадника, ехавшего шагом. Что бы здесь делать самому настоящему аристократу, да еще и в полном одиночестве? И он был уже явно не молод: обычно это юнцы ищут на свою голову приключений. В его волосах серебрилась седина.

   Вот аристократ обратился к старику, сидевшему на лавке возле дома:

   – Ведь ты закованный?

   – Разумеется, благородный господин, – отозвался тот и медленно, с трудом поднялся на ноги: одна нога его не гнулась в колене. – Вам нужна какая-то помощь, господин?

   – Нет... нет, – несколько растерянно ответил Кандиано и вновь оглянулся. – Мне просто хотелось посмотреть, как вы живете здесь.

   – Мы хорошо живем, благородный господин.

   Кандиано недоверчиво прищурился.

   – У нас есть работа, за которую нам платят деньги, – добавил старик. – Нам есть на что купить еды. Если вы хотите увидеть, как плохо живут люди, поезжайте дальше, в ту сторону: туда умирать уходят те, кто не может работать.

   Помедлив, Кандиано исполнил его совет и направил лошадь в указанной стороне.

   Странное, мерзкое чувство одолевало его. Пустые слова Камбьянико отяжелели, налились свинцом: глупец и сам не знал, насколько он прав. Нищета и отупение: вот были главные признаки квартала закованных. Он почти боялся того, что ждало его впереди.

   Дома понемногу становились еще плоше, начали попадаться совершенно развалившиеся. Улица опустела. Кто-то лежал, завернувшись в драное одеяло, прямо на ледяной земле под забором; Кандиано нерешительно приблизился и окликнул:

   – Эй!

   Никакой реакции не последовало. Тревога охватила его: сам не понимая, что делает, он спешился и осторожно подошел, склонился, заглядывая за хлопавший на ветру край.

   Лицо, обнаружившееся там, совершенно посинело и было неподвижно.

   Он негромко воскликнул, сам не слышав собственного голоса, отшатнулся. Внутри все похолодело: перед ним был труп человека, замерзшего насмерть. Не в силах отвести взгляд, Кандиано пятился, пока не врезался спиной в теплый бок лошади, та всхрапнула и тряхнула головой. Паника охватила его, он не соображал в те моменты, что происходит, и только подумал, что нужно кому-то немедленно сообщить об этом, кого-то известить...

   Схватив лошадь под уздцы, он пошел быстрым шагом дальше по улице, взгляд его отчаянно искал хоть одно живое существо.

   Нашел.

   Этот человек был определенно жив: он сидел, точно так же завернувшись в тряпье, кусок рваной рубахи закрывал его голову, оставляя на виду лишь густо заросший щетиной подбородок. Перед ним была навалена небольшая кучка обломанных веток и какой-то рухляди, и закованный ожесточенно чиркал зажигалкой, видимо, пытаясь высечь искру и разжечь огонь, но зажигалка, наверно, была сломана и только бесполезно щелкала.

   Услышав цоканье лошадиных копыт, сидевший поднял голову, но не встал.

   – Что делает здесь благородный господин? – сиплым голосом спросил он. – Вы заблудились?

   – Я... – Кандиано осекся; только теперь холод снова начал добираться до него, и горевшие виски остыли. – Там... лежит труп.

   – Ну и пусть себе лежит, – отозвался закованный. – До весны ничего с ним не сделается, разве погрызут собаки. Весной, когда начнет вонять, люди выкинут его, а может, и меня вместе с ним.

   Кандиано приходил в себя; неожиданно для закованного приблизился и коротким решительным движением сорвал рубаху с его головы. Черные, как угли, глаза уставились на него.

   – Ты совсем молод, – произнес Кандиано. – Мне сказали, в этом квартале живут только те, кто не может работать. Разве ты не можешь работать?

   – Меня выгнали отовсюду, куда я приходил, – осклабился тот. – За дурной нрав. Сказали, я слишком драчлив. У меня нет работы, и я пришел сюда умирать, благородный господин. Указать вам дорогу отсюда?

   Слова его были будто бы вежливы, но в то же время их смысл оставался двойным; Кандиано выпрямился и коротко усмехнулся, хоть все еще был бледен, наверное.

   – И что, нет никого, кто помог бы тебе? Твоя семья?

   – У меня нет семьи, благородный господин.

   – Встань, – приказал Кандиано.

   Закованный послушался, хоть как-то с ленцой, медленно поднялся на ноги и оказался одного роста с Кандиано, который был сам высок. Он был худ, как скелет, грязен, и все-таки глаза его смотрели почти дерзко.

   – Как тебя зовут? – спросил Кандиано.

   – Мераз, – не сразу отозвался тот.

   – Пойдешь со мной.

   В черных раскосых глазах закованного мелькнула настороженность.

   – Будешь работать у меня, – добавил Кандиано, который в тот миг опять принял молниеносное спонтанное решение.

   Мераз недоверчиво смотрел на него. Кандиано усмехнулся собственным мыслям; тяжелое, смутное чувство наконец оставило его, и он теперь совершенно точно знал, что он должен делать, более того: теперь он точно знал, каков высший смысл если не жизни целого человечества, то по крайней мере его собственной.

   ***

   Жизнь изменилась.

   Какой-то новый смысл, странный, непривычный, проник в его сознание; Черный не сразу понял, что это такое. Все вроде бы оставалось по-прежнему, он все так же копался в шлаке, однако под конец смены его охватывало ощущение ожидания. Чего он ждет?.. Он просто не задумывался, пока до него само собою не дошло, что он ждет появления Кэнги.

   У Аллалгара появился друг; это был первый друг его в жизни, первый после матери человек, который принимал в нем участие и улыбался ему. Кто-то считал его если не за равного себе, то хотя бы за достойного. Это чувство оказалось чрезвычайно важно для Черного, и он очень старался отблагодарить Кэнги, как умел. Выполнял каждое его слово, полагая, что этим демонстрирует свое уважение. Кэнги взялся учить Черного читать и писать, дал ему тетрадку; в тетради была плохая, серая бумага, легко рвавшаяся, если слишком сильно надавить карандашом, зато ее было много, целых восемьдесят листов. Черный берег дар, как зеницу ока, а когда Кэнги велел ему писать, он делал это очень осторожно, чтобы не порвать тонкие листочки.

   Всегда, когда у него было свободное время, Аллалгар отправлялся искать Кэнги, но не приближался к нему, а только наблюдал с расстояния; если Кэнги подзывал его, он подходил, если Кэнги был занят, он молча следил за своим единственным другом со стороны.

   До начала смены оставалось еще много времени, и Аллалгар, получивший вчера плату за два месяца, отправился в бакалею; он заметил, что Кэнги любит орехи, и приобрел целых два пакетика, хоть они стоили недешево. После этого он пошел обратно на сталелитейный: был почти уверен в том, что найдет Кэнги в одном из цехов.

   Он не ошибся, и Кэнги действительно стоял на мостике, освещенный багровым сиянием кипящего металла, а напротив него были еще четверо; они о чем-то негромко разговаривали.

   Они не видели Аллалгара, они были к нему спиной, а Кэнги, если и заметил, то не подал вида. Черный приблизился к ним на такое расстояние, что мог слышать их разговор.

   – Если ты еще будешь смотреть на нее, пожалеешь, – набычившись, говорил один из четверых рабочих, сложил руки на широкой груди. Каска блестела на его голове.

   – Что ж такого в том, что я смотрю? – спокойно спросил Кэнги. – А она смотрит в ответ. А ты сейчас смотришь на меня, Таала. Может, я не хочу, чтобы ты смотрел на меня.

   – Не увиливай, – повысил голос другой рабочий. – Сам прекрасно все понимаешь. Еще одна улыбочка...

   – А ты чего заступаешься за чужую жену, Мескито? Небось сам имеешь на нее виды?

   – Заткнись!

   – Мы защищать честь товарища пришли!

   – А, товарищ настолько смел, что без вас на меня не пойдет?

   – Не зарывайся, – глухо выдохнул один из них, а потом присовокупил к этому грязное ругательство. – Если ты сейчас полетишь мордой вниз отсюда, никто о тебе жалеть не будет.

   – Подозреваю, Комгай все же будет жалеть.

   – Даже имя ее не произноси!..

   – Что, я оскверняю ее просто звуком своего голоса?

   – Так сам и напрашивается, – произнес Таала, задирая рукава куртки.

   – Ну сейчас мы наваляем тебе, отродье.

   – А потом, когда я расшвыряю вас, побежите плакаться надзирателю? – невозмутимо поинтересовался Кэнги; это окончательно вывело их из себя, и они с короткими криками бросились на него.

   Аллалгар не оставался на месте. Четыре рослых человека нападали на его друга, это было... несправедливо. Аллалгар шагнул к ним и, не замеченный ими в темноте и шуме цеха, схватил одного из них за плечи, оттащил. Напугавшийся рабочий закричал и забрыкался, но Черный даже не обратил на это внимания и с силой швырнул его прочь, так что тот кубарем покатился по крутым металлическим ступенькам и, слышно было, упал уже где-то далеко внизу. На этом Аллалгар не остановился, поймал другого рабочего за воротник куртки, потянул на себя.

   – Не вмешивайся! – рявкнул Кэнги, да было уже поздно. Еще один противник полетел с моста, чудом не рухнул в гигантский чан с кипящим металлом, ударился о его край и сполз по ту сторону, на пыльный пол. Двоих оставшихся к тому времени успел обезвредить сам Кэнги, одному вывернул руку, второго прижал к полу собственным весом.

   – Дрянь, – выдохнул он.

   Аллалгару было все равно. Ему главное было то, что друг его остался цел и невредим; цех огласился воскликами, голосами, руганью, наконец невысокий полноватый человек поднялся на мост.

   – Что здесь произошло? Отвечайте, – его холодный взгляд вперился в Аллалгара. На плече Кэнги была повязка надзирателя, Черный был простой рабочий; он еще не успел осознать это, но Кэнги сообразил мгновенно.

   – Эти ребята напали на меня, господин Дамиано, – спешно произнес Кэнги, шагнув к Черному, – а Аллалгар, добрая душа, попытался мне помочь. Их было четверо, я один.

   – По какой причине у вас началась драка? – нахмурился управляющий, которому, должно быть, видно уже было, что проигравших сражение уже подняли на ноги и обступили другие рабочие. Никакого серьезного ущерба, если не считать парочки выбитых зубов, он не заметил.

   – Из-за женщины, господин Дамиано. Жена того малого слишком уж заглядывается на меня, – совершенно честно сообщил Кэнги и широко ухмыльнулся. – Но, клянусь вам, я тут ни при чем.

   – Ваше счастье, что никто не пострадал, – помолчав, сказал управляющий. – Но смотри у меня, Кэнги, если это повторится – я придумаю что-нибудь такое, чтобы женщины на тебя и смотреть забыли.

   – Так точно, господин Дамиано, – весело отозвался тот.

   Инцидент был исчерпан; управляющий пошел прочь. Кэнги, оглянувшись, схватил Аллалгара за локоть и буквально потащил за собой.

   Вдвоем они вывалились из сумрачного цеха и оказались во внутреннем дворе сталелитейного, где холод немедленно обжег им лица и глотки.

   – Больше так не делай, – сказал Кэнги, посерьезнев. – Я вполне справился бы с ними и сам, а тебя за драку могут наказать. На этот раз повезло...

   Черный молчал; внутри у него все опустилось: он разозлил Кэнги!

   – ...Но все равно спасибо, – помолчав, добавил тот и рассмеялся. – Здорово ты их.

   Мир снова посветлел, и Аллалгар переступил с ноги на ногу, не зная толком, как выразить переполнявшие его чувства. Наконец он неловко вытащил заскорузлыми пальцами из-под полы куртки маленький пакетик и протянул его Кэнги.

   – Что это?.. Орехи, – удивился тот.

   – Это тебе, – нашелся Аллалгар.

   Он стоял, расставив ноги в грубых латаных сапогах, огромный почти двухметровый мужчина, лицо его было смуглое, почти черное, словно высечено из базальта, в грязных пальцах он держал пакетик с орехами и до смешного в тот момент похож был на ребенка: не внешностью, но, может быть, взглядом. Кэнги взял пакетик, потом снова расхохотался и крепко похлопал Аллалгара по плечу.

   – Знаешь, что? – заявил он. – Ты хороший человек, Аллалгар! И не слушай, что тебе говорят другие.

   Лишь тогда Черный робко улыбнулся.

   ***

   Поднимался туман. Длинная улица уходила за горизонт, по обе ее стороны возвышались гигантские небоскребы, в воздухе реяла мокрая взвесь, беззвучные аэро летели совсем низко над землею, разрезая собой сумрак.

   Красные огоньки мерцали тут и там.

   Город.

   Он никак не мог взять в толк, что он делает здесь; он стоял прямо посреди дороги, одинокий, бесплотные люди скользили мимо него, он для них будто не существовал. Легкая тревога колотилась внутри. Он поднял голову и обнаружил, что неба над ним нет.

   Темнота наваливалась на этот полузнакомый город, давила на небоскребы, и те начинали медленно гнуться под ее тяжестью, искривлялись, он мог видеть, как трещины идут по зеркальному аэрогелю, как он потихоньку сыпется черными осколками, будто снег. Машины продолжали мчаться вперед, но исказившееся пространство изменяло их траектории, и они взлетали вверх, разбивая собой окна в зданиях, взрывались; а люди все скользили и скользили, будто хаоса вокруг не существовало.

   В уголках его глаз была темнота.

Смерть и разрушение.

   Он стремительно обернулся, пытаясь увидеть говорившего; темнота дернулась вместе с ним, по-прежнему оставаясь позади.

Смерть и разрушение неизбежны, они ждут каждого,

–

добавил бесплотный голос, звучавший будто сразу у него в голове. Осколки аэрогеля продолжали сыпаться сверху, но были неощутимы и проходили сквозь него. Реальность схлопывалась, сжималась вокруг него. Начали падать обломки бетона и металлические искореженные каркасы.

Время. Энтропия. Вселенная рано или поздно прекратит свое существование, именно потому, что у всего должны быть начало и конец.

   Он досадливо отмахнулся от сворачивавшегося пространства и шагнул вперед.

   Туман принял его; законы физики в этом месте действовали иным образом, и он остался стоять в пустоте, окруженный сияющими звездами, чернотой космоса и бесплотным голосом.

Время относительно и неравномерно; оно существует на всем протяжении существования пространства. Невозможно изменить будущее, потому что оно существует наравне с прошлым.

   – Эль Кинди говорил мне, что это не так, – сказал Леарза. – Он говорил, что прошлое утратило свою истинность, а будущее еще не наступило... Что-то похожее мне говорил и профессор.

Ты веришь им? Ты всем веришь?

   – Нет, я никому не верю. И тебе тоже. Кто ты? Почему я слышу твой голос, но не вижу тебя?

Меня невозможно увидеть.

   Тихий смех.

   Леарза продолжал стоять в пустоте космоса, и галактика медленно вращалась вокруг него.

Твой Дар все еще спит,

сказал голос.

И даже когда он проснется, он ничего не даст тебе. Ты жалок и бессилен. Рано или поздно эти люди поймут, что с тобой происходит. Твоя собственная женщина предаст тебя, сообщит о твоем состоянии профессору. Они придут за тобой, они заключат тебя в маленькую белую комнату без окон и будут смотреть, как ты сходишь с ума. Быть может, вынудят тебя рассказывать им, что произойдет в будущем, а потом станут сверять твои прогнозы с прогнозами своих машин.

А потом ты умрешь,

потому что все люди умирают.

   – Мне все равно теперь, – возразил Леарза. – Если таково мое будущее, то я встречу его. Все равно ничего изменить нельзя, ты сам говоришь это.

А ведь это страшнее всего! Знать, что произойдет, предвидеть смерть и разрушение – и только быть в состоянии бессильно ожидать развязки!

   – Сейчас я ничего не знаю, – сказал Леарза. – Я не знаю, как это. – Он обернулся, оглядываясь. – Эй! Эль Кинди! Проклятый ублюдок, ты здесь?

   Тишина была ему ответом.

   – Не скрывайся от меня, – уже тише добавил он. – Я знаю, ты где-то здесь, мерзавец.

Не зови его, он не слышит тебя.

   – Что, ты занял его место?

Возможно,

уклончиво ответил голос.

А какая тебе разница? Ведь ты в любом случае умрешь.

   Леарза молчал, остановившись, безвольно опустив руки, склонив голову. Под кедами был бесконечный космос. Где-то далеко мигала красная звезда, казавшаяся почти точкой.

   – Я знаю, кто ты, – сказал он.

   Голос молчал.

   – Ты...

   ***

   Золотые огни Централа мягко сияли во тьме. Тьма была за окнами; там было холодно, там пронзительно дули зимние ветры, там в промышленных районах машины медленно пожирали человеческие жизни...

   Эти мысли в последнее время редко покидали его; и теперь, хотя опять в особняке Кандиано был званый вечер, и беспечные гости пили вино и обсуждали какие-то сплетни, сам хозяин в отдалении от них устроился за низким столиком, приняв свободную позу в кресле, а за спинкой кресла, похожий на безмолвную статую, стоял закованный.

   Этот закованный произвел настоящий фурор в Централе; усмехаясь про себя, Кандиано думал: сколь же бедна событиями их жизнь, если они готовы взахлеб обсуждать то, что у одного из них теперь появился слуга-закованный, которого тот держит за равного!

   Поначалу, признаться, Кандиано хотел сделать этого человека одним из своих конюхов. Он знал: работа это несложная, и старшие товарищи быстро всему обучат новичка. Однако уже позже, когда он смотрел в черные глаза своего личного закованного, он понял, что такое решение было бы неправильным, и так Мераз стал чем-то вроде его телохранителя. Он действительно, если не брать в расчет его худобу, был высок ростом, жилист и очень ловок, судя по его же рассказам, драться тоже умел. Пусть вряд ли ему когда-либо доведется драться; помимо всего прочего, у Мераза был острый язык. Кандиано быстро обнаружил, что ему нравится разговаривать с закованным.

   Сегодня он впервые вывел своего закованного в люди: хотя представлял себе, что повлечет появление бездушного на званом вечере, все же велел Меразу всюду следовать за собой.

   Приходившие аристократы и в самом деле поначалу смешно запинались, во все глаза смотрели на смуглого человека в черном, некоторые женщины даже пугались его. Мераз оставался глыбой льда и отвечал им холодным спокойным взглядом, его лицо не менялось, хотя Кандиано прекрасно знал, что в мыслях тот смеется.

   Явились, разумеется, и супруги Камбьянико. Кандиано встречал их галантной улыбкой.

   – Как видите, дорогой друг, на меня действительно сильно повлияла одолженная вами книга, – сказал он, обращаясь к женоподобному Витале, по левую сторону от которого хлопала глазами, уставившись на закованного, госпожа Камбьянико. – Я отправился в кварталы бездушных и убедился в ее истинности.

   – Как это... благородно с вашей стороны, Орсо, – только и нашелся тот.

   Кажется, только появление очередного гостя несколько отвлекло всеобщее внимания от Мераза; Кандиано видел этого человека впервые, но с ним вместе по ступенькам поднялся Теодато Дандоло, и он сразу понял, кто перед ним.

   – Добрый вечер, господин Кандиано, – поприветствовал его Дандоло, коротко склонив голову в знаке уважения. – Разрешите представить вам моего кузена, Виченте Моро.

   Виченте Моро был темноволосый человек с просто-таки каменным лицом, тяжелым взглядом и квадратной челюстью. На своего брата он походил крайне мало; особенно привлекала к себе эта его угрюмость, и Кандиано быстро понял, отчего разговоры о нем не утихают вот уже неделю: никто не мог взять в толк, отчего этот нелюдимый молчун вдруг приехал налаживать родственные отношения.

   Поначалу, впрочем, получше изучить этого Моро у него не вышло, поскольку они немедленно оказались окружены людьми, и разговор быстро скатился в светскую бессмыслицу, так что Кандиано и ушел опять в тень, как почти всегда делал на своих званых вечерах (он и не устраивал бы их, если б не привычка).

   Раскосые глаза Мераза продолжали безмолвно следить за рослой фигурой Моро; тот перемещался от одной кучки людей к другой, хоть и разговаривал будто неохотно, чаще односложно отвечая на вопросы, с ним вместе двигался и его брат, на тонком скуластом лице которого было написано что-то вроде "надо перетерпеть, скоро это все закончится".

   Но вот люди более или менее успокоились, и братья направились к хозяину вечера, очевидно, считая необходимым почтить его своим вниманием.

   – Присаживайтесь, молодые люди, – пригласил их Кандиано, кивнув на кресла напротив себя. – Вижу, этот вечер несколько притомил вас.

   Дандоло смутился немного, поднял было руку, но кузен перебил его и коротко ответил:

   – Как и вас, смею заметить, господин Кандиано.

   Тот беззвучно рассмеялся.

   – Да, по правде, я предпочитаю тихие философские беседы, а не светские сплетни. Но вы оба молоды, возможно, вас философия не увлечет?..

   – Отчего же, – пробасил Моро.

   – Я слышал, вы в последнее время увлеклись новой книгой господина Контарини, – добавил его брат, коротко взглянув на закованного за спиной хозяина дома.

   – Увлекся?.. Пожалуй, это не совсем верное слово. Но его идеи действительно потрясли меня, изменили мое мировоззрение. Мне кажется, мы стали забывать, чем мы обязаны бездушным. Следовало бы больше внимания обращать на них, помнить о том, что, как люди, они нам во всем равны: ведь на свете нет ничего ценнее человеческой жизни. Аристократы считают, что бездушные тупы и малоразвиты, но я вам скажу, что многие присутствующие здесь сегодня не чета Меразу. Закованные необразованны, это верно, однако мы должны исправить это, потому что это наша ошибка и наша вина.

   – Эти идеи... гуманны, – осторожно высказался Дандоло, – только, боюсь, не все сумеют так просто принять их. Вековые традиции нелегко изжить.

   – И это верно, – добродушно согласился Кандиано. – Но даже великие реки начинаются с крохотных ручейков.

   – Супруги Камбьянико здесь тоже много говорят о закованных, – заметил Моро, оглянувшись в зал. – Однако, полагаю, у вас с ними мало общего.

   – Есть люди, которые только говорят и ничего не делают, – отозвался хозяин. – ...Что же вы думаете по этому поводу, господин Моро? Мне только кажется, или вы интересуетесь философией?

   – Как любой аристократ, я вожу с ней знакомство, – сказал тот. Кандиано заметил краем глаза, как Дандоло ухмыльнулся. – Не могу не согласиться с вами насчет отношения к закованным. Они такие же люди, как мы, но они живут в нищете и вынуждены работать с машинами. Ведь они ненавидят машины, вы знаете об этом?

   Выражение лица Мераза впервые за вечер изменилось. Кандиано не видел этого, однако зеленоватые глаза Моро немедленно оказались привлечены к закованному. Кандиано спросил, несколько озадаченный:

   – Это так, Мераз?

   – Значит ли, что рабы должны любить свое клеймо, благородные господа? – не сразу ответил тот, раздув плоские ноздри.

   – Удивительно, – протянул Кандиано. – Я никогда не задумывался об этом. Спасибо вам, господин Моро, за то, что вы так вовремя подметили это.

   ...Позже той ночью, когда гости разошлись, Орсо Кандиано остался в своем тихом кабинете вдвоем с Меразом, которого угощал кофе из своей турки. Закованный кофе не пробовал никогда в жизни и забавно наморщился, сделав первый глоток.

   – А мне понравился этот Моро, – задумчиво произнес Кандиано, обращаясь скорее в пустоту, чем к Меразу. – Он явно неглуп. Интересно, чем он занимается? Наверняка философией.

   – Он отличный боец, – неожиданно сообщил Мераз. – Я хотел бы попробовать схватиться с ним, мне любопытно, сумею ли одолеть его.

   Кандиано лишь растерянно пожал плечами.

   Два брата между тем возвращались к себе пешком, решив прогуляться, шагали по широкой ярко освещенной улице и громко смеялись.

   – ...И теперь она попросту не знает, кто ей понравился больше – ты или этот закованный, – хохотал Теодато, запрокидывая голову, – как только у нее шея не отвалилась без конца оглядываться то на него, то на тебя!..

   Моро тоже смеялся, но глаза его оставались холодными.

   – Этот Кандиано, – позже заметил он, – кажется, он эксцентричный чудак. Чего он добивается, взяв себе этого закованного? Он хоть понимает, что всех их к себе домой не притащишь?

   Теодато немного посерьезнел.

   – Глупости все это. Я думаю, это скорее для привлечения внимания. Ты же видишь, как все на ушах стоят! Только и разговоров, что об этом черноглазом черте. А уж Камбьянико как раздувается, прямо как жаба, чтоб казаться побольше и позначительней. Все это их общество – мыльный пузырь без особого смысла.

   – Да, – неопределенно отозвался Виченте, извлек из нагрудного кармана сюртука портсигар.

   – Другой вопрос в том, что Кандиано – человек упрямый, – пробормотал Теодато, глядя себе под ноги. – Не чета Камбьянико. Если уж он вобьет себе что-то в голову... А с него станется, а? Только, мне кажется, вся эта ерунда с бездушными ни к чему хорошему не приведет. Человеческой жизни не хватит на то, чтобы изменить сложившиеся устои. ...Да и не люблю я всякие там "великие идеи".

   Виченте и вовсе промолчал.

   ***

   Ночь была бесконечной.

   Он вскинулся в постели, хрипло хватая воздух ртом, и тусклый лунный свет блестел на его львином лбу. Мягко завозилась сбоку от него женщина, он не обратил на нее внимания, соскользнул с кровати и, бесшумно ступая босыми ногами, подошел к белому квадрату окна. Постоял так, уперевшись рукой в стену и ничего не видя перед собою.

   – Опять?.. – сонно спросила она, он не ответил. Она осталась лежать; нервная лихорадка охватила его, и он сорвался с места, почти выбежал из спальни.