Текст книги "Лиловый (Ii)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

   – ...Странный вопрос, – Орсо Кандиано поднял седоватую бровь.

   – Вот в этом и дело, – невпопад добавил Камбьянико. – За них уже все было решено. Но вы сходите как-нибудь в жилой квартал закованных, Орсо: посмотрите, в какой чудовищной нищете они живут. Как они страдают! Неужели они в самом деле должны страдать?

   – А вы сами там были?

   Камбьянико это сбило с толку: очевидным образом, ответ был отрицательный.

   – Нет, но мы с женой принимаем меры, – наконец нашелся он. – Мы мечтаем организовать общество, целью которого было бы помогать бездушным и особенно закованным. Ведь это по-человечески, не правда ли? Сострадание – то, что отличает нас от машин.

   – Я не уверен, что бездушные оценят ваши старания, – прохладно заметил Орсо Кандиано. – Впрочем, если вы действительно желаете попробовать, я бы на вашем месте поговорил сначала с кем-нибудь из управляющих; только они в полной мере понимают этих людей, они точно знают, каковы чаяния и надежды бездушных.

   – Да, конечно, вне всякого сомнения, вы правы, Орсо. Так я занесу вам на днях книгу?

   – Почему бы нет, если она вам не нужна, – согласился он.

   Супруги пожелали ему доброго вечера и оставили его; Кандиано продолжил сидеть в одиночестве, снова оперевшись локтем о ручку кресла. "Этот Камбьянико, – думал он, – непроходимо глуп. Из тех, кто любит кричать во всю глотку и ничего не делать. Что он знает о бездушных? Ничего. Другое дело господин Контарини, возможно, болван попросту неправильно понял его философские построения".

   ***

   Молочное сияние заливало мир. Под ногами была твердая металлическая поверхность; всюду, куда ни посмотри, – облака...

   "Я на крыше. Все как и должно быть".

   Одной рукою он держался за серебристый поручень, уходивший в туман, он знал, что поручень должен быть холодным, но холода не ощущал. В ушах отчаянно свистел ветер. Облака окутали город, так что не видно было ничего, кроме пробивающих сливочную поверхность шпилей. Где-то далеко мерцал красный огонек.

   Он стоял, потому что никуда не нужно было спешить; он не представлял себе, что можно делать что-то еще, только стоять и смотреть на эти облака, столпившиеся вокруг него. За исключением ветра, все оставалось неподвижным. Само время остановилось.

   Как он оказался на этой крыше, наконец, что это за город, – он не помнил, но и это было неважно, он просто дышал полной грудью и чувствовал себя свободным.

   Свобода...

   Он помнил, что он должен опасаться за свою свободу, но почему – не знал, все расплывалось в дымке. Никто не мог настичь его, пока он здесь, и он оставался, и ветер трепал его куртку, волосы, напрасно пытался сбить его с ног.

   – Время, – произнес знакомый голос. – Словно песок между пальцами, оно неумолимо ускользает, и никакими усилиями не сдержать его. Ты знаешь, почему?

   – Нет, – отозвался Леарза. – Время не касается меня.

   – Верно. Ты хватаешься за любые знания, какие только можешь добыть. Но ты боишься времени и избегаешь его, даже вопросов о нем. Ты поступаешь, как трус. Обернись и посмотри мне в глаза.

   Он медленно повернулся.

   Рядом с ним, совсем близко, стоял другой человек. Ветер точно так же вздыбил на нем кожаный плащ, рвал его длинные волосы; ноги этого человека утопали в тумане, светло-карие, почти желтые глаза в упор смотрели на Леарзу.

   – Проклятый ублюдок, – выдохнул китаб. – Оставь меня в покое, убирайся! Какого черта ты преследуешь меня? Я не хочу даже вспоминать о тебе. Ты мертв! Ты мертв!

   – Мне некуда идти, – повторил Эль Кинди.

   – Так исчезни, растворись!

   – Я не могу. Я – часть тебя. Ты можешь бесконечно убегать от собственной тени. Прими это, как полагается мужчине, и не скули, будто побитый щенок.

   Леарза осекся и склонил голову, тяжело дыша. В чем-то этот мерзавец был прав; он понимал, что принять это, как мужчина – означает...

   – Ты и этого боишься, – снисходительно добавил Эль Кинди. – Ведь никто не знает, что ожидает тебя

там

.

   – А ты? – Леарза поднял взгляд на него и криво усмехнулся. – Ты же умер! Что ждало тебя

там

, Эль Кинди?

   – Я не знаю, – бесстрастно отозвался тот. – Ведь я – не то же самое, что человек, живший тысячи лет назад. Я лишь его кровь в твоих жилах.

Я

, в отличие от него, так никогда и не перешагнул этой черты.

   Он остался стоять, навалившись спиною на поручень крыши, и туман обволакивал его. Страха в груди не было, только бесконечная усталость. Ничего нельзя было изменить... ничего.

   – Что это за место? – хрипло спросил Леарза.

   – Это твое собственное сознание, – был ответ. – Долгое время эта часть его была наглухо закрыта от тебя самого. Но время уходит, и наконец оно раскрывается.

   – Пока что я только вижу тебя во снах, – сказал он. – Скоро начну слышать и наяву, так? Как Острон и остальные. А потом...

   – Но я не Асвад.

   – Откуда мне знать, кто ты на самом деле!

   Эль Кинди тихо, сипло рассмеялся.

   – Ты никогда не был идиотом.

   – Они считают, что это лишь особенность головного мозга, – пробормотал Леарза. – Что все дело в его устройстве. Быть может, когда-нибудь они научатся удалять эту проклятую часть, из-за которой я вижу тебя. Сделают мне лоботомию...

   – Это все равно, что умереть.

   Он отмахнулся.

   – Перестань стоять на месте, – сказал Эль Кинди. – Возьми себя в руки. Хоть раз задайся вопросом о том, что такое время.

   – Да для чего мне это? Я не имею к нему никакого отношения! И ты проваливайся к черту!

   – Ты имеешь ко времени самое прямое отношение, Леарза. Или ты забыл, кто ты?

   – Проклятый неудачник.

   – Время неравномерно. Оно истинно только в одном-единственном моменте: сейчас. Прошлое уже утрачивает свою истинность, становится иллюзией. Будущее еще не наступило и может быть изменено.

   – Разве? – оскалился Леарза. – Очень тебе удалось изменить его, а?

   – Я пытался. То, что я не смог, лишь означает, что я был слаб.

   – Уж если

ты

был слаб...

   – Были и сильней меня, – возразил Эль Кинди. – К сожалению, наш Дар всегда был самым... тяжелым бременем. Многие сходили с ума, не в состоянии справиться с видениями.

   Леарза промолчал. Время стояло на месте; единственный истинный момент...

   – Человечество насажено на иглу времени, – добавил Эль Кинди, оглядываясь на облачное море позади себя. – И не может слезть с нее. Но такие, как мы...

   – Не сравнивай меня с собой! У меня нет твоего проклятого Дара и никогда не было!

   – Почему ты считаешь, что его никогда и не будет?

   Он осекся.

   Тишина.

   – Нет, – прошептал Леарза. – Только не это. Нет. Этого не может быть. Ведь дедушка сказал, что Дар не откроется мне. Я лишен твоих чертовых способностей. Я...

   – Он сказал, что Дар не откроется тебе, – перебил его Эль Кинди, и его золотые глаза уставились на китаба. – Что небо заберет тебя раньше. Небо забрало тебя.

   ***

   – Надоели, честное слово, – чуточку сердито буркнул себе под нос молодой Теодато Дандоло, комкая надушенную записку и метко швырнув ее в корзину для бумаг. – Спасибо, Нанга, и можешь идти.

   Нанга, смуглый и пожилой уже бездушный, коротко поклонился и послушно вышел.

   Теодато Дандоло принадлежал к древнему, хотя, может быть, доселе не слишком знатному клану, в числе представителей которого талантливые люди встречались, но довольно редко; сам он был гордостью и главной надеждой своих родителей, которые, невероятно обрадовавшись тому, что их сын открыл в себе дар вычислителя, вскоре после его совершеннолетия удалились на покой в один из уединенных степных монастырей. В самом деле Теодато был на удивление на них не похож; почтенные супруги Дандоло с младых лет были честолюбивы и амбициозны, помимо прочего, свято чтили учение Арлена и твердо для себя решили, что закончат свою жизнь в медитациях и посте.

   Молодой их отпрыск терпеть не мог старые традиции и не слишком-то стремился занять какое-нибудь уважаемое место в Централе. Разумеется, его приняли в гильдию вычислителей, и довольно часто у него появлялась какая-нибудь работа, но карьерный рост Теодато интересовал мало.

   И тут еще этот докучливый двоюродный брат, который, видите ли, решил, что необходимо простить друг другу старые обиды (родительские в том числе), и с неделю тому назад прислал письмо, в котором просил разрешения нанести визит.

   Теодато пожал тогда плечами и ответствовал, что он ничуть не возражает, – в самом деле ему было глубоко наплевать. Но потом каким-то образом выяснилось, что о прибытии этого проклятого Моро знает весь Централ, и каждый второй встречный непременно желал выразить свое мнение по этому поводу, предпочтительно самому Теодато; дамы писали записки, убеждая его простить (что прощать?..) и принять этого Моро, как брата-близнеца, седовласые старики наставляли его, даже были те, кто считал, что двоюродного брата нужно гнать в шею и вспомнить, по какой причине их родители разругались. Теодато, между прочим, об этой самой причине не имел ни малейшего понятия и нисколько не желал знать.

   Ну что ж, по крайней мере, вот уже сегодня дражайший братец должен прибыть полуденным рейсом в Тонгву, некоторое время Централ точно будет стоять на ушах, ну а потом уж они налюбуются на объект своих сплетен и, даст небо, успокоятся.

   С такими раздраженными мыслями Теодато собирался на железнодорожный вокзал: любезного гостя надо было встретить.

   На Анвине вот уже не первое тысячелетие производились автомобили: бездушные машины с железными внутренностями, однако использовались они лишь в крайних случаях, и на широких улицах Централа редко можно было встретить хоть один, поскольку аристократы издревле предпочитали лошадей. Теодато было наплевать на то, что у машины внутри бесчувственный двигатель, собранный из металла: зато машина перемещалась во много раз быстрее лошади. Только приходилось все-таки седлать игреневого жеребца, да к тому же, эта скотина обладала чертовски скверным характером и вот теперь опять едва не оттяпала хозяину палец; по привычке выругавшись себе под нос, он все-таки вскочил в седло.

   Прибыв на вокзал раньше почти на полчаса, Теодато принялся бесцельно бродить по перрону и продолжал ругаться про себя. По правде говоря, он не имел никакого представления даже о том, как выглядит его двоюродный брат: за всю его жизнь, понятное дело, его родители вообще никогда не упоминали ни о нем, ни о его семье, только как-то однажды сухо сообщили, что "дядя Рикардо смертельно оскорбил папу".

   Лишь бы этот Моро не оказался сентиментальным нытиком, не полез к нему с родственными объятиями, – сердито размышлял Теодато, и в таких размышлениях он провел все эти полчаса, когда наконец не объявили о прибытии поезда из Вакии; тяжко вздохнув, Теодато извлек из портфеля заготовленную табличку и встал с нею возле входа в здание вокзала. Вид у него, должно быть, был довольно унылый.

   На перроне кишели люди; прибывших встречали, раздавались крики, смех, слезы, постепенно толпа рассасывалась, приехавшие и встречавшие один за другим проходили мимо Теодато, а братца все не было. Он уж успел озадачиться и подумать: никак перепутал время или день? Или напутал сам Моро? Или он вовсе раздумал приезжать?..

   Так Теодато начал оглядываться, размышляя, что же ему делать, и не обратил внимания на угрюмого человека, шедшего в потоке пассажиров, так что даже вздрогнул и вытянулся по струнке, когда незнакомый бас прервал его мысли:

   – Значит, ты и есть Теодато Дандоло.

   Обернувшись, Теодато хлопнул глазами и в некоторой растерянности ответил, еще не соображая, что видит:

   – Да, это я. А ты Виченте.

   – Верно, – сказал тот. Теодато наконец рассмотрел его и едва не присвистнул.

   Человек, стоявший перед ним, был высок, черноволос, и лицо у него было словно вытесано из камня: с жестким подбородком, слегка запавшими щеками. Холодные глаза смотрели на него в упор.

   "Да, – немного озадаченно подумал про себя Теодато, – сентиментальностью тут и не пахнет".

9,84 пк

   В рамках классической геометрии никогда не рассматривалось время как таковое; классическая физика же рассматривала время как отдельную субстанцию и помещала эту субстанцию вне своей компетенции. В те далекие дни время было сугубо философским понятием, однако издавна люди задумывались о нем и мечтали о путешествиях в прошлое или будущее. Наука продолжала развиваться, ее аппарат рос, наконец несколько ученых, прославив этим свои имена навечно, разработали совершенно новую теорию, которая ныне известна как теория относительности.

   Теория относительности рассматривает время в своих рамках; именно ее создатель впервые ввел термин "время-пространство" и предложил уравнения, описывающие его. В дальнейшем теория развивалась, и в общепринятой современной модели время является еще одной осью координат. Время относительно и неравномерно. Человеческое сознание прочно связано с временем. Каждый материальный предмет в нашем бытии обязан обладать шириной, высотой, длиной и продолжительностью существования.

   Для многомерной вселенной, как очевидно, вопрос о прошлом или будущем не стоит; однако человеческое существо, неразрывно связанное с временем, не в состоянии наверняка знать, истинно ли прошлое и каково должно быть будущее. Гипотетически возможно совершить путешествие в прошлое: как известно, чем выше скорость перемещающегося объекта, тем медленнее для него течет время. При скорости, близкой к скорости света, время практически останавливается; если превысить эту величину, его движение обернется вспять. Однако, во-первых, в рамках той же теории относительности движение со скоростью, превышающей скорость света, исключено. Во-вторых, по мнению некоторых из современных ученых, подобное путешествие непременно должно заканчиваться летальным исходом.

   Он опустил книгу, которую держал в руках, и глухо вздохнул.

   О прошлом еще рассуждалось в этих старых книгах, но будущее их никогда как будто не тревожило.

   Будущее невероятно тревожило между тем его самого. С некоторых пор Леарза всерьез занялся понятием времени и допоздна сидел в своей лаборатории, читая книги; хотя он по-прежнему был мрачен и постоянно раздражен, Волтайр это, наоборот, успокоило: такое его поведение ей казалось естественным для него. Он и раньше подолгу пропадал в лаборатории за научными занятиями...

   Зима подходила к концу; несмотря на свое первоначальное решение покинуть Дан Улад, Леарза так и не смог это сделать. Так трудно было вдруг сорваться с места и все изменить. Изменять вообще... непросто; насчет будущего он пока еще не был уверен, а вот настоящее – однозначно.

   Он по-прежнему боялся, даже больше, чем раньше. Стал подозрительным; приезжавшие в гости андроиды недоумевали, настойчиво принялись звать его в бар, – они наивно подумали, что ему просто нужно расслабиться. Он отказался. Если Волтайр собиралась куда-нибудь, он долго выспрашивал ее, куда именно она собирается, а если она разговаривала с кем-то по сети, он стремился присутствовать при этом.

   Он начал бояться даже ее.

   Хуже всего было то, что Волтайр ровным счетом ничего не понимала. Она думала, что он просто слишком много внимания уделяет своим снам, которые так и не прекратились, даже наоборот, становились все чаще; она была убеждена, что все это пройдет, стоит ему отвлечься на что-нибудь другое, и поощряла любые его занятия, которые ей казались подходящими.

   Отложив книгу, Леарза поднялся и вышел из лаборатории. Женщина обнаружилась на кухне, она сидела за столом с планшетом и работала, когда он шагнул на порог, подняла на него глаза и улыбнулась.

   Раньше, он помнил, улыбка ее очень нравилась ему, и на душе становилось всегда тепло; но в последние дни даже это стало его раздражать. Когда Волтайр снова приподнимала уголки губ, он пристально смотрел в ее глаза и искал чего-то.

   – Чем ты сейчас занимаешься? – поинтересовалась она. Леарза ответил не сразу, подошел к ней и сел за столом напротив. Желтый свет лампы освещал их лица.

   – Читаю, – расплывчато ответил он. – Скажи, ведь ты тоже знакома с теорией пространства-времени?

   – Ну разумеется, – спокойно пожала плечами Волтайр. – У нас этому учат в начальных классах школы. Тебе нужно что-нибудь объяснить? Это не так уж сложно, пожалуй, попроще, чем эффект Казимира или риманово многообразие. В этой теории пространство и время рассматривается как нечто неделимое и общее, и...

   – Это все я понимаю, – перебил Леарза. – Скажи, как ты думаешь, наше будущее предопределено или может изменяться? Если время – это такая же координатная ось, как высота или ширина...

   – ...Ведь вопрос не в этом, – сказала женщина. – Конечно, с точки зрения вселенной время предопределено. По крайней мере, в нашей теории. Как и любое другое измерение, оно существует, а значит, существует всегда, когда есть пространство... Но мы не можем знать, что ждет нас в будущем. Потому легко можно вообразить, что мы его изменяем.

   – Понятно, – пробормотал Леарза и отвернулся, выглядывая в окно. За окном была мокрая темнота. – Какая же это бесполезная штука.

   – Что?..

   Он не ответил ей, но про себя повторил: "какая же это бесполезная штука – Дар Хубала".

   ***

   В первый, пожалуй, час пребывания неожиданного кузена между ними царило несколько неуютное молчание: на перроне Теодато неловко заметил, что разговаривать здесь не слишком хорошо, и предложил поговорить о том, что привело его гостя в Тонгву, дома.

   Таким образом, они отправились в небольшой старый особняк Дандоло, принадлежавший еще какому-то их общему прадеду. Моро на лошади держался так, будто провел в седле половину жизни; вообще весь его вид свидетельствовал о том, что это человек суровый, с крутым нравом, и Теодато даже немного обрадовался про себя: его худшие опасения уж точно не сбылись. Правда, возник другой вопрос: какого черта этот суровый детина с ледяными глазами ищет восстановления родственных связей? По нему уж точно не скажешь, что они ему нужны.

   Но вот наконец они остались вдвоем в маленьком кабинете самого Теодато, где он предложил кузену сесть и сам устроился в одном из кресел возле журнального столика. Тот опустился в кресло напротив, и снова они уставились друг на друга, не очень понимая, что делать.

   – Я догадываюсь, я свалился как снег на голову, – наконец пробасил Моро, сложил руки на груди. – Я бы и не приехал, но мой старик под конец жизни малость повредился рассудком, убедил сам себя, что он ужасно виноват перед дядей Фелицио, и буквально одолел меня своими просьбами и даже требованиями немедленно помириться с тобой.

   – ...Ясно, – протянул Теодато.

   – Поэтому, если не возражаешь, я бы сделал совместный снимок с тобой и уехал, – продолжал суровый кузен. – Тогда папаша успокоится, и тебе я не стану надоедать. Э, надеюсь, ты не питаешь ко мне неприязни? Я, по правде говоря, никогда не понимал, зачем наши отцы так сильно разругались из-за той мелочи.

   – Да я вообще не очень в курсе, из-за чего они там поругались, – признался Теодато. – Мне всегда было все равно. Но погоди, может, ты все-таки останешься в Тонгве ненадолго?

   – Для чего?

   – Ведь эти сплетники съедят меня с потрохами, если ты уедешь в этот же день.

   На каменном лице Моро отразилось некое подобие усмешки; он кивнул.

   – Это можно. Старик мне плешь проел "возобновлением прежних знакомств".

   Теодато даже рассмеялся. Двоюродный братец начинал нравиться ему: что-то между ними определенно было... родственное.

   В тот же вечер Теодато обнаружил, что в действительности Виченте Моро разделяет многие его взгляды. Виченте терпеть не мог старых традиций и напыщенности пожилых аристократов. Он прямо заявил, что ему все равно, что у него нет никакого таланта, хотя его родители, очевидно, переживали из-за этого и раньше сильно завидовали родителям самого Теодато. Разумеется, хотя Теодато никого не звал, к ним заявились гости: самые любопытные и нетерпеливые пришли посмотреть на приезжего под предлогом "приветствия".

   – Мелкая сошка, – буркнул Виченте, когда гости разошлись, и они вдвоем с братом остались сидеть в кабинете Теодато. Между тем выяснилось также, что Моро ужасно много курит; Теодато сам был не любитель табака, однако добродушно велел прислуге принести в кабинет пепельницу, и теперь жесткое лицо Виченте то и дело еле заметно освещалось в сумраке огоньком сигареты.

   – Ну да, люди поважнее подождут, пока я приглашу их к себе, – согласился Теодато, которому все больше и больше нравилась прямолинейность Виченте. – А самые важные захотят, чтобы я привел тебя к ним.

   – Чувствую себя животным в зверинце.

   – Не очень приятно, должно быть.

   – Не то слово.

   Они замолчали. В кабинете горела одна лишь настольная лампа, и остальная часть комнаты погружена была во мрак, нарушаемый только сигаретой Моро.

   – Чем ты занимался в Вакии? – полюбопытствовал Теодато. – Как там вообще?

   – Как... точно так же, как здесь, только поменьше масштабом, – пробормотал тот. – А что до того, чем я занимался... чем занимаются люди вроде меня? Саморазвитие, медитации, духовные практики и тому подобное... ха.

   – Духовные практики? – повторил Теодато и рассмеялся. – Ну-ну.

   Ухмыльнулся в ответ и Виченте.

   – Я занимаюсь тем, что прожигаю жизнь, любезный брат, – сказал он. – Как и почти все аристократы, не наделенные никаким талантом.

   – Те, кто им наделен, большую часть времени занимаются тем же. Я, конечно, стараюсь брать побольше работы, но ее для вычислителей не слишком много.

   – Каково это, а? Быть вычислителем.

   Теодато улыбнулся и пожал плечами.

   – Ну, для меня это, разумеется, обыденность. Так, раз в несколько дней посещаю здание гильдии, иногда получаю задания от мастеров, произвожу необходимые вычисления... изредка доводится отправиться куда-то, чтобы сделать работу на месте. Чаще всего задания поступают от космонавтов, конечно же.

   – Все же, наверное, это дает почувствовать себя полезным кому-то.

   Жесткое лицо Моро опять выплыло из сумрака, озарившись алым огоньком, и притухло; Теодато несколько озадачился. Ему и в голову раньше не приходили подобные вещи.

   Но, подумав, он обнаружил, что вполне понимает своего двоюродного брата. Всю жизнь жить, изо дня в день ничего не делая

полезного

; только медитации, только чертовы духовные практики остаются таким, как они, либо – на выбор – монастырь в степи, тяжелая и бессмысленная физическая работа и опять те же самые медитации и духовные практики, просто в более аскетической форме. Есть, конечно, еще философия, творческие занятия, но и они часто не дают того ощущения, которого так просит душа.

   – Ну, если насчет прожигания жизни, – опомнился задумавшийся Теодато, – то предлагаю завтра же этим заняться. Чем хороша, наверное, Тонгва, так это столичным изобилием. Раз уж все равно из приличия придется знакомить тебя со всеми уважаемыми людьми в этом чертовом городе, не нанести ли нам визит семейству Лупанио, что живет по соседству? У них, между прочим, две молоденькие дочери.

   Виченте белозубо ухмыльнулся в темноте.

   ***

   Он сидел на широком подоконнике, прислонившись виском к стеклу, и очень был в эти мгновения похож на мальчишку, каким она впервые встретила его уже больше года тому назад; худой, с острыми коленками, кучерявые волосы его опять отросли и касались плеч, и только золотистая щетина, кажется, разрушала немного это впечатление.

   И, может быть, взгляд.

   В последние дни его опять охватила апатия. Она так радовалась было, когда он развил бурную деятельность, без конца что-то читал, упражнялся во дворе с клинком, который ему оставил Бел, даже ездил куда-то: куда, он не говорил ей, но она догадывалась, что опять по крышам. Небо всегда особенно влекло его.

   Вот вся деятельность стихла, и Леарза опять мог целыми днями просиживать в одном месте, будто бы о чем-то думая. Волтайр сама себе не желала признаваться, но она даже начала немного побаиваться его. Она его не понимала; порою он странно смотрел на нее, и у него был при этом пугающий взгляд, серые глаза его совсем темнели, лицо становилось жестким. Порою, наоборот, он внезапно хватал ее, принимался с силой обнимать, лихорадочно целовал ее волосы и виски, будто прося прощения за что-то, но никогда ничего не говорил.

   Волтайр беспокоилась, однако обычно держала свое беспокойство при себе, оставалась с ним ровно приветлива и весела, будто ничего не происходило.

   Изредка, впрочем, беспокойство ее все равно прорывалось, как и теперь. Увидев, как он сидит, глядя перед собой, и лицо его буквально выцвело, даже как-то посерело, отражая пепельный зимний свет, Волтайр не вытерпела и подошла к нему, мягко убрала волосы с его лба. Ей всегда зачем-то так нравился его лоб, и эти выпуклости над его бровями, придававшие ему отчего-то сходство со львом. Теперь еще и грива волос усиливала это ощущение.

   Он повернул голову, и глаза их встретились.

   На какой-то миг его выражение смягчилось, Леарза поднял руку и поймал ее кисть. Волтайр пожала его пальцы своими.

   – Ты опять тоскуешь, – тихо сказала она. – Нельзя сидеть без дела целыми днями. Может, съездим куда-нибудь? Или, хочешь, позовем Корвина с Сетом. Если сказать этим прохвостам, что я испеку для них пирог, они примчатся быстрее ветра.

   Он улыбнулся ей одними губами.

   – Не нужно. Мне просто... многое надо осмыслить, ты знаешь. Я все никак не пойму, что правильно, а что нет...

   – Ты по-прежнему раздумываешь, не нужно ли тебе бежать отсюда?

   – И это тоже. С одной стороны... я боюсь причинить тебе вред, но, с другой, не хочу покидать тебя.

   – Я не думаю, что ты когда-нибудь причинишь мне вред, – возразила женщина. – Но если тебя это так сильно мучает, может быть, тебе просто стоит перебраться в Ритир, поближе к разведчикам? Ведь это совсем не означает, что мы расстанемся с тобой. От Дан Улада до Ритира можно долететь за каких-то пятнадцать минут.

   Его лицо снова отвердело.

   – Ты боишься меня?

   – ...Нет, – соврала она. – Я просто не хочу, чтобы тебе было плохо. Если ты так и будешь целыми днями тосковать на подоконнике...

   – Может быть, ты сама хочешь, чтобы я ушел? Только скажи, я немедленно соберусь и уеду.

   – Да нет же. Это была твоя идея, не моя.

   – А если я уйду?

   – Леарза, – вконец запутавшись, негромко воскликнула Волтайр. – Такое ощущение, будто ты хочешь, чтобы я уговаривала тебя остаться.

   Он отвернулся.

   – Я дурак, – пробормотал он. – Я действительно этого хочу. Но ты, кажется, желаешь избавиться от меня.

   Она опешила и осталась стоять, отпустив его руку.

   – Это же... нелогично, – сказала она, недоверчиво рассмеялась. – Сперва ты убеждаешь меня, что ты опасен и потому должен уйти. А потом хочешь, чтобы я уговорила тебя остаться. Но если я буду уговаривать тебя, и ты останешься, то по-прежнему будешь считать, что подвергаешь меня опасности... к черту, я запуталась! Я ничего не понимаю, Леарза... чего же ты добиваешься?

   Он совсем отвернулся, уткнувшись лбом в стекло, и плечи его принялись беззвучно содрогаться; Волтайр перепугалась поначалу, подумав, будто он плачет, но когда ей удалось заставить его посмотреть на нее, она обнаружила, что он тоже смеется, только взгляд у него в эти моменты был страшный.

   – Конечно, ты ничего не понимаешь, – сипло произнес он. – Если бы ты уговаривала меня, я бы скорее ушел. Но я ушел бы, уверенный, что ты любишь меня. Ты любишь меня, Волтайр?

   – Я люблю тебя, – покорно сказала она, глядя в его глаза. Он пугал ее; но в то же время в этом его безумии было даже что-то, притягивавшее ее к себе.

   Леарза соскользнул ногами с подоконника и резко поймал ее, заглянул в ее лицо, оказавшись совсем близко. Женщина продолжала смирно стоять и смотреть в ответ. Она не понимала... да она никогда бы не поняла его. Нелогично!.. И эти ее слова...

   Пустой звук.

   – Скажи еще раз, – велел он.

   – Я люблю тебя, – повторила она, и вдруг ресницы ее затрепетали. – Пожалуйста, не пугай меня так. Я правда люблю тебя...

   Он впился в ее рот, схватив за шею, запуская пальцы в ее пушистые каштановые волосы. Волтайр сдавленно вскрикнула от неожиданности, но быстро подчинилась ему. Они неловко закружились по полу, едва не наступая друг другу на ноги, пока наконец женщина не вписалась во что-то бедром, а ему было все равно, он все напирал на нее, принялся одной рукой расстегивать пуговки ее рубашки, почти отрывая их. Тепло его тела обжигало ее. Волтайр зажмурилась, запрокидывая голову, позволила ему целовать свое обнажившееся плечо...

   По ее щеке скатилась одинокая слезинка, которую он стер губами.

   ***

   В те далекие дни, когда космический корабль опустился на поверхность Анвина, а сын бога уже умер, вернувшись к отцу, малочисленные поселенцы оказались на распутье; руководившего ими пророка не стало, и всем, на что они могли ориентироваться, были книги.

   Дети Арлена однозначно истрактовали священное писание и объявили: необходимо уйти в степь, туда, где жизнь окажется непереносимо сложной, и с истовым рвением предаться медитациям и духовным практикам, завещанным им Арленом. И они действительно ушли к берегам мутной узкой реки, которую нарекли Атойятль. Они в самом деле испытывали страшную нужду и жили в нищете, пожертвовав всеми материальными благами, которые им могла даровать привезенная с собою техника. Не все могли решиться на столь трудный шаг, и оставшиеся на севере люди продолжали пользоваться техникой и сохранили все секреты ее создания.

   Впоследствии, когда ясно стало, что ушедшие к берегам Атойятль были правы, когда они открыли в себе первые способности, дарованные богом-отцом, струсившие обитатели севера сами явились к ним, и тогдашние лидеры заключили вечный союз. С тех пор бездушные создавали свои машины, которые аристократы сочли необходимыми для развития человеческой цивилизации; это действительно было время компромисса, когда потомки Арлена признали полезность технологии. Однако все-таки на первом месте для них всегда была душа. Видя необыкновенные, даже чудесные способности своих собратьев, бездушные поклялись взять на себя заботу о них. Благая, высшая цель руководила ими: и бездушные, и аристократы одинаково желали эволюции человеческого общества и слияния с господом, каковое, по заветам Арлена, было смыслом существования.

   Однако помнят ли теперь об этом аристократы? Бездушные для них превратились в бессловесных слуг, которые обязаны заботиться о них, просто потому, что так желает этого вселенная. И помнят ли бездушные, из своего прежнего состояния процветания опустившиеся до жестокой нищеты?..