Текст книги "Сатана и Искариот. Части вторая (окончание) и третья"

Автор книги: Карл Фридрих Май

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Лже-Хантер подъехал незадолго до часа аср. При нем было две лошади: на одной он сидел сам, на другой находился запас съестного. Он сразу же захотел присоединиться к нам, но Крюгер-бей, заметив это, попросил меня:

– Скажите этому человеку, что я не разрешаю чужим находиться слишком близко от меня. Господин ратей, как верховный главнокомандующий, не намерен снисходить до первого встречного.

Пришлось мне отправиться к американцу и в несколько смягченной форме передать ему предельно ясное высказывание моего друга:

– Крюгер-бей разрешил, чтобы вы нас сопровождали в походе, но он не желает вас видеть в своем близком окружении.

Собственно говоря, такое заявление было оскорбительным, но он, вопреки моему ожиданию, принял его совершенно спокойно и удовлетворенно ответил:

– Я доволен, я очень доволен.

– Ах, так? В самом деле? Это меня очень радует. Готов поверить, что вы считаете мое ходатайство недостаточно удачным.

– О нет! Вы должны были поступить именно так; большего я и не желал. Я вовсе не собирался все время находиться поблизости от господина ратей, быть под его присмотром. Это было бы мне просто неприятно. Как планируется поход?

– Первые дни мы пойдем обычным маршем. Позднее, когда вступим на вражескую территорию, выделим, конечно, авангард, арьергард и боковое охранение. Вы достаточно свободно говорите по-арабски и можете примкнуть куда вам захочется.

Когда настало время послеполуденной молитвы аср, Крюгер-бей приказал солдатам образовать круг, потом опустился на колени и произнес несколько стихов из Корана. После молитвы устроили легкий обед, а затем опять отправились в путь.

Описание перехода отняло бы у меня слишком много времени; достаточно сказать, что от развалин Тестура мы проследовали к реке Меджерда, а потом миновали Тунку, Тебурсук и Завхарим. Там уже бродили отряды улед аюн, оказавшихся еще более упрямыми, чем улед аяр – их постоянные враги, по крайней мере, в то время эти племена враждовали. Стало быть, теперь приходилось быть осторожными, поскольку к рассвету четвертого дня мы добрались до кочевий аяров. Мы выслали по сторонам дозоры и сформировали авангард. Я вместе с Виннету и Эмери присоединился к передовой части войска.

Наполнив предварительно бурдюки, мы вступили в пески. Эмери, зорко озирая окрестности, спросил меня:

– Тебе знакомы руины, к которым мы направляемся?

– Нет, у меня лишь общее представление о местности.

– Далеко еще до цели?

– Пожалуй, часов четырнадцать.

– Всего лишь? Значит, надо быть очень осторожным! Что это, собственно говоря, за племя – улед аяр? Стоит ли нам, то есть мне, тебе и Виннету, их бояться?

– Нет, один-единственный апач или индеец-сиу куда опаснее десяти или даже двадцати аяров.

– Это хорошо, но, однако, осторожность не помешает. Ты думаешь, они еще скрываются в руинах?

– Кто это может знать! Если коларази сдался, то они уже давно ушли; но если он еще держится, то они не сняли осады.

– Гм! А гонец, прошедший сквозь их цепь?

– Я уже думал об этом. Многое заставляет меня предполагать, что осаждавшие о нем знали. А если так, то они не замедлят сделать выводы. Раз гонец доберется до Туниса – так могли они рассуждать, – оттуда непременно пошлют помощь. Тогда аяры вышлют навстречу нам разведчиков, которых нам следует поостеречься.

– Но и им надо нас опасаться!

– Ты так думаешь? Но тогда бы и нам стоило самим отправить разведчиков.

– Только кого? Разве ты веришь глазам и ушам солдат тунисского паши?

– Нет, а уму их – еще меньше. Я бы не положился на таких разведчиков.

– Тогда пойдем в разведку мы сами и возьмем с собой Виннету. Он так скучает, наш апач. Говорить он может только с нами. Ему надо чем-то заняться. Пусть он поедет справа от меня, а ты слева. Мы поскачем в разные стороны, а потом встретимся. Согласен?

– Конечно! Я вообще-то еще не испытал как следует свою лошадь. Кажется, она горяча и вынослива. Медленный караванный шаг ей определенно не нравится, надо бы ее погонять. Так вперед же, Эмери!

Мы отделились от отряда. Эмери с Виннету направились на юго-запад, а я повернул на юго-восток. Как и мой друг Эмери, я был убежден, что аяры вряд ли упустят случай выслать навстречу нам шпионов; значит, надо было упредить их, раскрыть или даже схватить разведчиков.

Мой конь Хеннешах оправдал мои предположения. Хотя его и нельзя было сравнить с моим знаменитым вороным Ри, однако должен сказать, что он по резвости был вторым во всем нашем отряде; на лучшем, разумеется, ехал сам Крюгер-бей, который своего сивого заполучил из конюшни самого паши.

Мы мчались по песчаной равнине, причем я все время смотрел и вперед, и по сторонам, намереваясь заметить какого-нибудь встречного всадника, прежде чем обнаружат меня самого. Прошло с полчаса, за которые я проскакал добрую немецкую милю [36]36
  Немецкая миля – местная единица расстояния, имевшая неодинаковую длину в различных немецких государствах; в Саксонии и Пруссии она в XIX в. составляла 7500 м.


[Закрыть]; затем я проскакал еще столько же, а потом – и третью милю, ничего не заметив, и хотел уже возвращаться, повернув направо для встречи с Эмери, когда увидел на большом удалении от себя какие-то точки, которые то и дело взмывали в небо, а потом опять опускались на землю. По характеру их полета я понял, что это грифы – ну а где появился гриф, там есть и падаль. То, что труп находился в удалении от караванных троп, меня весьма удивило. Я поскакал туда.

Не доехав сотни, а может, и двух сотен шагов, я расслышал вроде бы человеческий голос. Потом, когда я преодолел половину этого расстояния, то смог разобрать и слова, произнесенные на арабском языке:

– Помогите, помогите! О Аллах, приди мне на помощь!

Голос был женским. И тут я отчетливо увидел то, что первоначально было принял за мужскую фигуру; вокруг нее кружились стервятники, время от времени пикируя на труп. Чуть поодаль сидело еще немало грифов в предвкушении добычи; при моем приближении они, однако, поднялись в воздух. Улетели и остальные птицы, когда я к ним подъехал, правда, недалеко, – и снова опустились на землю.

Да, теперь я убедился: лакомились они человечиной. Теперь женщина, голос которой доносился как бы из-под земли, кричала:

– Пришел, пришел; слава Аллаху!

Я направился туда, откуда раздавался голос. Из песка виднелась человеческая голова! Нельзя было различить – мужская или женская, потому что лицо так вздулось, что черты его стали неузнаваемыми, а голову покрывал голубой платок. Перед головой лежал ребенок, одетый в одну рубашку; он закрыл глаза и не двигался; ему было, видимо, чуть больше года. Пожираемый грифами труп лежал всего лишь в десяти шагах; от человека остались одни только кости.

Я содрогнулся от ужаса. Быстро соскочил с коня и наклонился к торчащей из песка голове; глаза у нее теперь были закрыты; очевидно, хозяин ее потерял сознание. Мне это очень подходило, так как помощь страдальцу удобнее всего было оказывать именно в таком состоянии. О ребенке я пока не беспокоился; закопанный или закопанная нуждались в моей помощи гораздо больше. Я снял платок и увидел спутанные длинные женские волосы. Значит, это было существо прекрасного пола!

Как можно ее быстро откопать, не имея при себе необходимого инструмента? Пришлось работать руками. Земля была плотно утоптана, но, когда я немного в нее углубился, дело пошло легче. К счастью, я скоро заметил, что женщину закопали в сидячем положении. Иначе надо было бы копать яму поглубже, а это негодяям, закопавшим бедную женщину, стоило бы больших усилий. Мне это обстоятельство значительно облегчило работу. Когда я достаточно откопал верхнюю половину туловища, мне нужно было только еще немного отбросить песка, и я смог вытащить все тело.

Я положил женщину наземь; она все еще была без сознания. Одета она была в одеяние, напоминающее рубашку, как это принято у бедных бедуинок. Лицо теперь чуть-чуть изменилось к лучшему, и я увидел, что страдалице вряд ли больше двадцати лет. Я взял ее за руку, едва-едва улавливая пульс.

Ребенок тоже еще был жив. Я снял с седла фляжку, выдолбленную из небольшой тыквы, и спрыснул лицо малыша живительной влагой. Он открыл глаза, но что это были за глаза! Глазное яблоко прикрывала серая пленка: ребенок оказался слепым. Я дал ему побольше воды; он пил и пил, а потом опять прикрыл веки. Дитя было так истощено, что сразу же опять заснуло.

Грифы снова принялись за свою ужасную трапезу. Если до сих пор они не осмелились приблизиться ко мне, то до трупа они уже добрались и стали растаскивать кости – зрелище было просто отвратительным. Я навел свой штуцер и выстрелил из обоих стволов; две птицы остались лежать на земле, остальные с громкими криками отлетели.

Мои выстрелы пробудили к жизни женщину. Она открыла глаза, приподнялась, посмотрела на ребенка, протянула к нему руки и воскликнула:

– Валади… валади… йа-Аллах, йа-Аллах… валади! [37]37
  Мой мальчик… мой мальчик… о, Аллах, о, Аллах… мой мальчик (араб.).


[Закрыть]

Потом, повернувшись на бок, она увидела то, что осталось от трупа, издала душераздирающий вопль, хотела было вскочить, подбежать к этим жалким останкам, но рухнула наземь – то ли от слабости, то ли от ужаса. Меня она не видела, так как я стоял с другой стороны. Казалось, что теперь она вспомнила последние мгновения, предшествовавшие ее беспамятству, потому что я услышал ее крик:

– Всадник! Где же он?

Она перевернулась, увидела меня и вскочила, сильно качнувшись при этом, но возбуждение придало ей силы, и она удержалась на ногах. Боязливо оглядев меня за какую-то секунду, она спросила:

– Кто ты? К какому племени принадлежишь? Не воин ли ты аюнов?

– Нет, – ответил я. – Тебе не надо бояться. Я не из местных; я приехал издалека, из чужой страны и охотно помогу тебе. Ты очень слаба; сядь, я дам тебе воды.

– Да, дай мне воды, воды! – нетерпеливо попросила она, присаживаясь с моей помощью.

Я протянул ей фляжку. Женщина пила большими глотками, как это делают истомленные жаждой люди. Она опустошила всю фляжку и только потом вернула ее мне. При этом взгляд ее снова упал на растерзанный труп; содрогнувшись, она закрыла лицо руками и зашлась в душераздирающих рыданиях.

Мои попытки успокоить ее добрым словом ни к чему не привели; она продолжала плакать навзрыд. Я посчитал, что слезы немного облегчат ей страдания, а потому умолк и пошел к трупу. В черепе я увидел несколько следов от пуль, стало быть, этого человека застрелили. На песке я не увидел никаких следов; видимо, ветер, как слаб он ни был, уничтожил все отпечатки – значит, убийство произошло не сегодня.

Пока я делал свои наблюдения, женщина настолько успокоилась, что мне показалось, будто теперь она сможет отвечать; я обернулся к ней и сказал:

– Тяжело у тебя на сердце, и душа твоя ранена; я мог бы не настаивать и дать тебе отдохнуть, но мое время принадлежит не мне одному, а я хотел бы знать, чем еще смогу тебе помочь. Будешь ли ты отвечать мне?

– Говори! – произнесла она, поднимая все еще залитое слезами лицо.

– Этот убитый был твоим мужем?

– Нет. Это был старик, друг моего отца; он отправился вместе со мной в Наблуму, помолиться.

– Ты имеешь в виду те развалины Наблумы, в которых находится могила чудотворца-марабута [38]38
  Марабут – мусульманский отшельник, славящийся аскетичной и созерцательной жизнью; в странах Северной Африки часто считался святым.


[Закрыть]?

– Да. Мы хотели преклонить колени возле этой могилы. Когда Аллах подарил мне ребенка, то дитя родилось слепым. Паломничество к могиле марабута могло вернуть ему зрение. Старик, решивший сопровождать меня, ослеп на один глаз и хотел исцелиться в Наблуме. Мой господин – я говорю о муже – позволил мне отправиться в путь вместе с ним.

– Но этот путь пересекал область разбойников-аюнов. Из какого же ты племени?

– Я принадлежу к улед аяр.

– Стало быть, аюны – твои смертельные врага; знаю, что свои отношения с вами они решают по обычаям кровной мести. Для вас двоих было очень смелым поступком отправиться в паломничество без сопровождения!

– Да кто бы поехал с нами! Мы бедны, и поэтому нет у нас друзей-приятелей, готовых отправиться в трудный путь и защищать нас.

– Но ведь твой муж и отец могли бы разделить ваше путешествие!

– Они и хотели, но вынуждены были остаться дома, потому что внезапно началась распря с солдатами паши. Если бы мой господин и мой отец поехали с нами, их бы посчитали трусами.

– Тогда вам следовало бы подождать, пока вражда не закончится миром.

– Этого мы не могли сделать. Мы дали обет начать паломничество в совершенно определенный день и не могли нарушить данное слово. Мы знали об опасности, угрожавшей нам, и поэтому сделали крюк к югу, чтобы проехать через земли дружественных нам мейджери.

– Почему же вы не стали возвращаться этим же путем?

– Мой спутник был старым и слабым; дорога сильно утомила его, и он считал, что у него не хватит сил на объезд; поэтому мы выбрали прямую дорогу.

– Это был весьма легкомысленный поступок. Лет-то старику было много, но мудрым он не стал. Его слабость не была основанием отказываться от кружного пути, потому что он мог отдохнуть у мейджери, ваших друзей, и набраться там сил.

– И я ему так говорила, а он мне ответил, что, согласно Корану и всем его толкованиям, паломники считаются людьми неприкосновенными и во время паломничества должна умолкнуть любая вражда.

– Я знаю это правило, но оно относится только к паломничествам в Мекку, Медину и Иерусалим, а при странствиях к прочим святым местам не действует. Кроме того, есть многие тысячи людей, которые даже во время Большого Хаджа [39]39
  Большой Хадж – паломничество к главной мусульманской святыне Ка’бе (в городе Мекке), или хадж, делится на Большой Хадж (с полным исполнением ритуальных церемоний и посещением всех святых мест) и Малый, который исполняется по сокращенной программе.


[Закрыть]не руководствуются этим правилом.

– Я ничего не знала об этом, иначе не последовала бы за моим спутником по опасной дороге. Впрочем, он, кажется, и сам сомневался, потому что днем мы отдыхали, а шли только ночами, пока не миновали район кочевий аюнов.

– И тогда вы почувствовали себя в безопасности и перестали соблюдать осторожность?

– Да. Правда, мы все еще находились на вражеской территории, но до наших краев было уже недалеко. Поэтому мы двигались и днем.

– Вы не подумали о том, что там, где соприкасаются области двух враждебных племен, всего опаснее. В глубине вражеской территории часто куда спокойнее, чем на границе. К сожалению, ты узнала это достаточно хорошо.

– Да, Аллах направил нас по ложному пути, потому что так было записано в Книге судеб. Когда мы добрались до этого места, на нас напали аюны. Они пронзили пиками и ножами моего спутника, а затем застрелили его; они взяли его одежду и те мелочи, которые старик имел при себе. Меня же они закопали, чтобы я, как сказали эти разбойники, вдоволь насладилась видом трупа, а потом меня должны были заклевать грифы. Если бы мой ребенок не был слепым, они бы убили и его, потому что это был мальчик.

– Когда же это случилось?

– Два дня назад.

– Ужасно! Сколько же ты за это время вытерпела!

– Да. Пусть проклянет их Аллах и ввергнет в глубочайшие пропасти ада! Я вынесла неописуемые мучения – и не столько из-за себя, сколько из-за сыночка. Я же ничем не могла ему помочь. Он лежал передо мной, незрячий, на солнцепеке, а я не могла к нему даже не только подойти, но и притронуться, не могла защитить его, потому что мои руки были закопаны. А чуть в сторонке лежал старик, человек добрый и достойный уважения. Прилетали грифы и клевали его, и – я должна была на все это смотреть. Это было ужасно. Потом грифы стали подбираться ко мне и моему ребенку; я не могла шевельнуться и отгоняла их только криком. Я кричала громко, но грифы вскоре заметили, что защищаться я не в состоянии; они стали нахальнее, и если бы ты не пришел, то еще до вечера они растерзали бы меня и моего бедного ребенка.

Мальчонку она все прижимала и прижимала к себе, продолжая плакать – скорее от возбуждения, чем от какой-то ощутимой боли.

– Успокойся! – сказал я. – Аллах достаточно испытал тебя, но теперь твои мучения закончились. Если бы старик был близким тебе человеком, ты бы страдала намного больше. Теперь же ты можешь отдохнуть после выпавших на твою долю испытаний; ребенок жив, и ты, когда вернешься домой, будешь с восторгом и любовью принята своими близкими и родными.

– Ты прав, господин. Только как же я вернусь? Ни воды, ни еды у меня нет, и я так слаба, что не могу ходить.

– А могла бы ты сидеть на лошади, если бы я отдал тебе свою, а сам пошел рядом?

– Не думаю. К тому же у меня ребенок.

– Я понесу его.

– Твоя доброта, господин, столь же велика, как и мои страдания; но даже если бы ты захотел освободить меня от такого легкого груза, как мой ребенок, я не смогла бы усидеть на твоей лошади, потому что еще очень слаба.

– Тогда нам остается только один выход. Я посажу тебя перед собой на круп лошади, чтобы ты смогла держать в руках своего сына, а я буду тебя поддерживать, чтобы ты не свалилась. Вот, поешь-ка фиников, которые, к счастью, у меня остались, – это тебя подкрепит.

Женщина жадно набросилась на финики, а управившись с ними, сказала:

– Ты же знаешь, господин, что ни один мужчина не смеет коснуться чужой женщины, но раз уж Аллах отнял у меня силы и я не могу идти и даже ехать верхом без посторонней помощи, он не накажет меня, если я окажусь в твоих объятиях. Надеюсь также, что мой господин и повелитель тоже простит меня.

– Где ты надеешься его найти?

– Этого я не знаю, потому что он ушел воевать. Да сохранит Аллах ему жизнь! Но я смогу найти наш лагерь, где остались старики, женщины и дети. Он расположен у Джебель-Гшуир, и мы бы могли добраться до него завтра. Не хочешь ли ты отвезти меня туда? Наши примут тебя с радостью. Меня зовут Глате, я бедна, все меня любят, так что устроят достойную встречу моему спасителю.

– А если я окажусь вашим врагом?

– Врагом? Как можешь ты быть врагом народа улед аяр, если ты спас меня от ужасной смерти!

– И все же я ваш враг.

– Но это невозможно, ведь ты сказал мне, что приехал издалека. Как называется племя, к которому ты принадлежишь?

– Это не племя, а очень большой народ численностью десятки миллионов человек.

– О Аллах! Как велик должен быть оазис, в котором живет такое количество людей. Как называется эта местность?

– Наша страна называется Билад-ул-Алман, и я, стало быть, алмани, или, если ты когда-нибудь слышала это слово, немси, а зовут меня Кара бен Немси. Моя родина расположена далеко за морями.

– И как же ты стал врагом нашего племени?

– Собственно говоря, я и враг, и нет. Немси сами по себе не враждуют с людьми; мы любим мир и чтим заветы Аллаха; но в настоящее время я стал другом и попутчиком тех, кто называет себя вашими врагами – солдат паши.

– Как? – испуганно вскрикнула она. – Ты стал другом тех мучителей, кому мы отказались платить налог?

– Да, так получилось.

– Значит, ты наш враг, и я не могу с тобой ехать.

– Ты хочешь остаться здесь и умереть от жажды?

– Аллах-иль-Аллах! Ты прав. Если ты не возьмешь меня с собой, то я погибну здесь вместе со своим сыном. Что же мне делать?

– То, что ты уже решила: ты доверяешь себя моим заботам.

– Но ты же не повезешь меня в наш лагерь?

– Да, этого я не могу сделать. Во-первых, ты с ребенком еще очень слаба, а у меня нет с собой ни воды, ни пищи. Как сможете вы выдержать до завтра или даже до послезавтра! А во-вторых, я должен немедленно возвращаться к своим. Если я не приеду, они будут беспокоиться обо мне и станут повсюду искать меня. Могут произойти нежелательные встречи и даже вооруженные столкновения, а как раз этого я хотел бы избежать.

– Значит, ты отвезешь меня к солдатам, нашим врагам? Ты серьезно полагаешь, что я поеду с тобой?

– Да, и не только полагаю, но и убежден в этом. Или ты предпочтешь умереть?

– Ты прав. В моей душе идет борьба; не знаю уж, на что мне и решиться.

– Несмотря на все твои колебания, ведь и так ясно: ты поедешь со мной. Если не сделаешь это добровольно, я заставлю тебя.

– Аллах да сохранит тебя от этого! – испуганно вскрикнула Глате. – Неужели станешь принуждать слабую женщину? Ты хочешь быть таким же злым, как Улед аюн?

– Да, я вынужден принуждать тебя, но злость здесь совсем ни при чем. Мои намерения добры. Если ты останешься в пустыне, то наверняка погибнешь. Ты должна поехать со мной, а так как сейчас я вынужден возвращаться к солдатам, то тебе придется тоже отправиться к ним. Но бояться или приходить от этого в ужас совсем не следует. Я думаю, тебе будет хорошо. Я вынужден настаивать на своем только для того, чтобы спасти тебя. Не считай меня врагом. Когда я только увидел тебя закопанной в землю, я сразу же понял, что ты из аяров, моих теперешних противников. Тем не менее я выкопал тебя. Отсюда ты можешь понять, что я вовсе не враг. Я отправился вместе с солдатами, чтобы по возможности препятствовать кровопролитию, а если представится случай, то способствовать заключению мира. Посмотри на меня! Разве у меня лицо человека, которого надо бояться?

– Нет, – ответила она, улыбнувшись. – Взгляд твой вполне приветлив, а лицо доброе. Тебя-то я нисколечко не боюсь, а вот солдат – очень и очень.

– Но этого не стоит делать. Солдаты тоже будут дружески относиться к тебе. С женщинами мы войны не ведем.

– И ты можешь им приказать, чтобы они не обходились со мной как с врагом?

– Да, и они меня послушают.

– Значит, ты у них предводитель?

– И предводитель, и гость, а последнее, как ты знаешь, иногда даже выгоднее.

– Меня будут считать пленницей?

– Обещаю тебе, что ты останешься свободной и получишь все, что тебе потребуется. Ты будешь под моей личной защитой; ты все время будешь находиться где-то поблизости от меня, и я строго накажу каждого, кто посмеет до тебя даже дотронуться.

– А когда я смогу уйти?

– Как только позволят обстоятельства. Это может произойти очень скоро, может быть, уже послезавтра. Кроме того, все, что ты сможешь рассказать о нас своим, не должно причинить нам ущерба.

– Я верю твоим словам, потому что ты не выглядишь обманщиком. А поскольку ты мне обещаешь, то… Смотри-ка, – прервала она вдруг свою речь, – к нам приближаются двое всадников!

Она показывала в том направлении, откуда я приехал. Так как я смотрел на свою собеседницу, то не мог видеть, что там происходило. И женщина так была занята беседой, что увидела всадников только тогда, когда они подъехали совсем близко, так что я сразу узнал Эмери и Виннету.

– О Аллах! Пусть это не будут твои, господин, или мои враги! – сказала она озабоченно.

– Это мои друзья, и они ищут меня, потому что мое отсутствие показалось им слишком долгим, – ответил я. – Тебе нечего их бояться; они будут тебя защищать так же, как я сам. Они тоже чужеземцы и не принадлежат к племени аюнов. Один из них инглизи, а другой приехал из далекой Билад-ул-Америк.

Всадники подъехали к нам и спешились, а Эмери спросил:

– Почему ты так долго отсутствовал? Мы уже стали беспокоиться. Прошло больше двух часов. Мы думали, что случилось несчастье. Мы поскакали по твоему следу. Конечно, опять какое-нибудь приключение?

– Да, вот эта женщина находилась вместе со своим ребенком в величайшей опасности.

Я рассказал о случившемся, конечно, по-английски, чтобы и Виннету мог обо всем узнать. Когда я закончил рассказ, Эмери воскликнул:

– Какой ужас! Я уже слышал от Крюгер-бея, что эти улед аюн – настоящие негодяи, но ведь нельзя же так зверски обращаться с женщиной. Бедное создание! Сейчас мы дадим ей поесть и попить.

У них был запас воды. Эмери дал несчастной целую пригоршню фиников, а Виннету – кусок мяса, который вытащил из седельной сумки, куда он, по индейскому обычаю, всегда клал провизию.

Теперь мы увидели, как проголодалась эта женщина. Пока она ела, я заметил белую точку, вынырнувшую далеко на востоке, у самого горизонта, и становившуюся все больше и больше. Вскоре единое белое пятно разделилось, а потом стало двухцветным: темным внизу, белым вверху. Когда я показал в этом направлении, Эмери сказал:

– Это отряд бедуинов; внизу – темные лошади, а вверху – светлые бурнусы. Они направляются прямо к нам. Что делать?

Женщина тоже взглянула в ту сторону и испуганно закричала:

– Да защитит нас Аллах! Если мы сейчас же не покинем это место, то погибнем! Это же улед аюн.

– Но может случиться и по-другому.

– Нет. Они перессорились здесь со всеми, и если кто появляется днем, совершенно открыто в непосредственной близости от их кочевий, тот может быть только аюном. Бежим, господин, скорее, скорее!

Она вскочила.

– Подожди-ка! – остановил ее я. – Германи не побежит сразу от таких людей.

– Но их же больше десятка!

– Да будь их хоть двадцать, хоть тридцать, и то бы мы их не испугались.

– Тогда вы погибнете, и я вместе с вами! О Аллах, спаси нас от этой беды!

– Успокойся! Даю слово, что с тобой ничего не случится. Я уже думал о том, что их надо бы наказать за содеянное убийство, если это, конечно, улед аюн.

– Ты хочешь остаться? – спросил в своей лаконичной манере Эмери.

Он, разумеется, понял слова женщины и мой ответ.

– В любом случае, – ответил я.

– А если это не улед аюн?..

– Тогда это аяры, против которых мы выступили в поход, вот мы с ними и встретимся.

– Пленных брать?

– Да, а если придется стрелять, то только по лошадям. Люди нам нужны живыми.

– Да знаю я! Вечно ты бережешь человеческую жизнь, но с подобными негодяями это излишне.

– Ты считаешь, что превосходство на нашей стороне?

– Превосходство? Ха! Каждый из нас возьмет на себя по паре парней. Это меня позабавит!

Его обычно серьезное лицо сияло от внутреннего удовлетворения, когда он подходил к своей лошади, чтобы снять с луки ружье, которое он привык направлять против любого зверя, любого врага прямо в лоб.

Виннету тоже схватил свое Серебряное ружье, а рукой взялся за пояс, где висели надежный нож-боуи [40]40
  Нож-боуи – тяжелый охотничий нож с длинным лезвием (22–27 см), изобретенный полковником американской федеральной армии Боуи.


[Закрыть]и томагавк, привезенные им из-за океана.

– Для тебя, пожалуй, это будет первый бой в африканской пустыне, – заметил я.

– Виннету не верит, что дело дойдет до схватки, – ответил он. – Страх отдаст их в наши руки.

Тут женщина вскрикнула испуганней, чем прежде:

– О Милостивый и Охраняющий! Это действительно улед аюн! И с ними те шестеро, что закапывали меня.

– Ты не ошибаешься? – спросил я.

– Нет. Вон тот, с длинной черной бородой, что скачет впереди, как раз их предводитель. Что с нами будет! О Аллах, спаси нас!

Я посадил ее наземь и успокоил:

– Ни с твоей головы, ни с головки твоего ребенка ни волоска не упадет. Не нам надо бояться этих людей, а им – нас.

– Но это же невозможно, вам с ними не справиться. Их четырнадцать человек, а вас только трое!

У меня уже не осталось времени разубеждать ее, потому что конный отряд приблизился к нам на расстояние примерно трехсот шагов. Теперь всадники остановились и принялись нас разглядывать. Вероятно, улед аюн прибыли посмотреть, умерла ли женщина, и усладить свою душу зрелищем ее мучений. Молча мы заняли как раз ту позицию, какой требовало от нас положение: я находился возле женщины, в двадцати шагах справа стоял Эмери, на таком же расстоянии, но слева – Виннету, так что мы образовали оборонительную линию длиной в сорок шагов. Лошади остались позади нас.

Бедуины были вооружены допотопными длинноствольными кремневыми ружьями; у двоих предводителей были пики. Лошади у всех были отличные. Мне стало жалко их, и я крикнул своим товарищам:

– Если уж нам придется стрелять, то не по лошадям, как решили раньше, а по всадникам, но цельтесь в ноги или руки. Лошадей мне жалко, а вот убийц нисколько.

– Хорошо, исполним в точности, – ответил Эмери, приложивший уже к плечу свое не знающее отказа оружие и терпеливо разглядывающий светлыми глазами вражеский отряд.

Бедуины постояли перед нами минуты две, обмениваясь между собой взглядами; порой у кого-то из них вырывался возглас удивления или одобрения. Они не ожидали кого-нибудь встретить здесь, а наше самообладание явно нравилось им. Безусловно, если бы бедуинов было столько же, сколько нас, то они давным-давно бежали бы, встретив настолько превосходящего их соперника, а уж если бы и отважились остаться, то обязательно сидели бы в седле, чтобы в любой момент быть готовыми к бегству. Мы же не только не улизнули, но стояли перед ними неподвижными и спокойными. Такое поведение стало для них загадкой. Ничего подобного они еще никогда не встречали! Лишь в одном они были уверены: что видят перед собой мусульман, как раз в этом они и ошибались – ни один из нас не принадлежал к этой вере. Такую их убежденность выдало приветствие. Никогда правоверный мусульманин не станет встречать иноверца привычным «Салям алейкум», да и тому запрещено обращаться к стороннику ислама с подобным приветствием. И все же теперь чернобородый предводитель выехал на несколько шагов вперед, приложил руку к сердцу и крикнул в нашу сторону:

– Салям алейкум, ихван! [41]41
  Мир вам, братья! (араб.).


[Закрыть]

– Ал… сал… – кратко ответил я.

Выдавив из себя два этих слога, я очень ясно дал понять, что не намерен вступать с приветствующим в дружеские отношения. Он притворился, что не заметил этого, и продолжал:

– Как ты здесь оказался?

Я грубо оборвал его:

– Что тебе надо и кто ты такой?

Это противоречило всем правилам вежливости; он сразу же потянулся к прикладу своего ружья и ответил:

– Как ты осмелился задать свой вопрос! Ты что, прибыл сюда с края света, раз уж не знаешь, как положено себя вести? Знай же, что меня зовут Фарид аль-Асвад; я – верховный шейх племени улед аюн, которому принадлежит земля, на которой ты находишься. Ты ступил на нее, не спрашивая нашего разрешения, и должен будешь заплатить причитающийся за это налог.

– Велик ли налог?

– Сто тунисских пиастров и шестнадцать карубов [42]42
  Пиастр – серебряная монета, однако в Тунисе пиастры не чеканились; речь идет о турецкой монете, выпускавшейся с XVII века по образцу испанского песо и равной ему по весу (в середине XIX в. около 24 г серебра).


[Закрыть].

Я быстро перевел налог на марки: это составляло по пятидесяти одной марке с каждого из нас.

– Если ты хочешь их получить, возьми! – крикнул я ему, одновременно прикладывая ружье к согнутой в локте руке.

Этим движением я хотел дать ему понять, что он ничего не получит.

– Морда у тебя весьма велика, не меньше, чем у нильского бегемота, – издевательски рассмеялся он, – однако мозг, кажется, не больше, чем у презренной саранчи. Как твое имя и как зовут твоих спутников? Откуда вы приехали? Что вам надобно? Какова ваша профессия и не забыли ли вы еще имен своих отцов?

В последнем вопросе содержалось, по местным понятиям, тяжелое оскорбление. Я ответил:

– Ты, кажется, испачкал свой язык в коровьих да верблюжьих испражнениях, раз говоришь такие зловонные слова. Я – Кара бен Немси из страны Алман; моего друга справа зовут Белуван-бей, он родом из страны Инджи; а слева от меня стоит Виннету, Эль-Харби ва Мансур [43]43
  Воин и победитель (араб.).


[Закрыть], верховный вождь всех племен апачей в огромной стране Билад-ул-Америк. Мы привыкли наказывать убийц пулями, а не деньгами. Повторяю: хочешь денег – попробуй их взять!

– Твой разум еще меньше, чем я думал! Разве в моем отряде не четырнадцать сильных и храбрых мужчин, а у вас всего лишь трое? Значит, каждого из вас убьют пять раз, прежде чем он сможет прикончить хоть одного нашего!

– А ну-ка попытайся! Вы не пройдете и тридцати шагов, а уже наедитесь наших пуль!

Они дружно расхохотались. Не приняли же они мои слова за пустую похвальбу. Нет! Подобно древнегреческим героям, привыкшим начинать поединки обменом звучными тирадами, бедуины имели обыкновение в открытых столкновениях, перед тем, как пустить в ход настоящее оружие, использовать слово, и притом весьма искусно. Стало быть, когда я расхваливал своих спутников, то только следовал обычаям той местности, где мы находились. Насмешки аюнов не могли мне помешать; они непосредственно относились к делу. Когда смех прекратился, шейх продолжал с угрозой в голосе: