Текст книги "Букет белых роз (СИ)"

Автор книги: Калерия Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Я знаю… А где Алан?

– Да, у себя в саду, – сказал Эрик, поглаживая под раскрытой рубашкой грудь. – Дружище всё как не может отлипнуть от своих цветов, хоть силой тащи. Он там, – кивнул, – за домом. Что, соскучился?

– Да, вроде того…

Истекал срок моего пребывания здесь. Оставалось полчаса.

Выходя из тени арки, я оказался в саду, в том месте, где слаще всего пахнет воздух. Взгляд тут же переметнулся на цветы, за которыми спиной ко мне суетился шинигами.

– Алан.

Я позвал, и он, обвешанный на поясе садовыми принадлежностями, обернулся ко мне.

– Грелль-сан…

Я опустил глаза, коснувшись пальцем лиловых лепестков. На губах рождалась нежная улыбка.

– Так и не изменился, Хамфриз…

***

Ветер поднялся за стеклом, сотрясал ветки. Местная больница изнутри буквально дышала воздухом, в котором смешивался запах бинтов, марлевых повязок и прочих медицинских вещей. Со стола на бывших супругов смотрели бутоны белых роз.

Юлия лежала на коленях отца. Было неудобно, но стоило едва коснуться их, закрыть глаза, как мысли стали быстро тускнеть, а потом и на долгое время пропали. Девушку незаметно унесло в забытье.

– Она давно уснула? – Наталья, лежащая на больничной кровати, повернула голову, чтобы посмотреть на дочь и журналиста. Тот ответил ровным голосом:

– Полчаса назад.

Вокруг них летала тишина. Из медсестер в палату никто так и не зашел, а Себастьян, ревностно служащий девушке, остался ждать ее в коридоре.

Сегодня Владимир в полной мере смог изучить новую, такую почти незнакомую Наталью. Ее окрашенные в пепельный цвет волосы рассыпались прядями на подушке, тоже пропахнувшей запахом больницы и всевозможных лекарств.

– Как твое самочувствие? – Журналист волновался за Наталью, но только как за человека, которого хорошо знает. И все. Больше она для него никем не станет.

Женщина оторвала затылок от мягкой ткани, чтобы еще посмотреть на свое запястье.

– Как будто бы вернулась из ада. Восемь лет, как в заточении. Он… он обещал мне, что у нас будет все, о чем можно только мечтать, а в итоге завел в эту идиотскую секту… Я была сама не своя.

– Главное, что ты жива, а здоровье вернется…

Помолчав в мучительных думах, Наталья встретилась с мужчиной полными сожаления глазами. Голубые, красивые…

– Володя… пожалуйста, только выслушай меня, – заспешила она, заметив, что его темные брови резко сошлись к переносице. – Мы можем начать все сначала?

– Как прежде уже не будет, Наташ… – прикрывая глаза, отрезал он. – Единственная причина, по которой я разговариваю с тобой сейчас – это наша дочь. Ей пришлось не легче, чем тебе. Она так же любит тебя, и я не против этого. Но с тобой не хочу быть. Ты сама виновата, Наташа.

– Ты не представляешь, как мне хочется все изменить.

– Знаю… – Взгляд Владимира нес в себе упреки. Он совсем не пропускал наружу нежность. Он выкладывал те обиды, из-за которых разорвалось семейное фото, а прошедшее приходилось отмерять годами: – У тебя было все. Семья, деньги, известность, дом… И самое главное: я любил тебя. Откровенно сказать, для женщины это самый лучший подарок. Пусть покажется, что я набиваю себе цену, но я всегда старался быть в твоих глазах прекрасным мужем. Я хотел быть для тебя всем. Я хотел до самой старости видеть тебя счастливой… Видимо, я не оправдал твоих желаний, раз ты так легко закрыла дверь.

– Володя, я…

– Мне не нужно оправданий.

В глазах Натальи доныне стояли слезы. Она смотрела заплаканным лицом на мужчину и спящую на его коленях дочь.

– Не оставляйте меня… Пожалуйста.

– Куда мы денемся. Меня ты уже ранила. Сейчас мне совсем не больно.

Тут он внезапно, но не подавая при этом виду, почувствовал, что в ткань его джинсов впиталась слеза: она вытекла из закрытого глаза дочери.

Грелль

Я перевел внимание на шинигами, касаясь плацами лепестков.

– Вижу, ты от цветов ни на шаг не отходишь.

– И не говорите, Грелль-сан, – по-юношески рассмеявшись, Алан вернулся к своей работе. Закатанные рукава открывали грязные от усердного труда локти.

Я осмотрел все, что вокруг меня. Неохватный сад, сочетаясь гаммой цветочных оттенков, растянулся примерно на два десятка метров.

Рядом с нами порхали две белые бабочки. Фонтан из шланга шумел, разбиваясь каплями о бутоны и листья.

Мои губы сложились в имя.

– Алан… – Я не успел себя остановить вовремя, но эти слова как нарочно скатились с языка. – Тебе в жизни кто-нибудь нравился?

Он чуть повернулся ко мне, исполненный нерешимости, но так или иначе откровенности ему не занимать.

– Мне всегда нравилась жница Натали… Знаете, если бы не Шип Смерти, я бы набрался смелости признаться ей…

– И все же ты жалеешь, что теперь в другом мире?

– Жалею, чего греха таить, – пожал плечами Алан, поворачивая ручку на шланге. – Я жалею, что тянул… Мне так хотелось взять ее за руку… Вы просто не представляете, Грелль-сан…

Еще как представляю, Алан…

– Разве вас не радует жизнь здесь? – увеличил глаза Алан. Такой же дитя…

– У меня есть смысл оставаться в том мире. – Опустившись, я втянул носом аромат цветка и вновь встретился глазами с юношей. – Скажи, что может быть лучше вдыхать свободу не в параллели, а там, где всегда мечтал?

Однако Алан ничего не говорил – возможно, своим непростым вопросом я внес в его голову сплошную путаницу. Поэтому сам же ответил, считай, вполне обоснованно:

– Познать глоток свободы, если знаешь, что мир – война, а ты живешь, усердно считая лучшие моменты. Жить на краю, но свободным… Как забавно, что я воспринимаю это так глубоко…

– Знаете, но именно здесь жнецы обретают душевный покой. Почему вы считаете, что здесь вам не место?

Легкий привкус, возможно, новой жизни испортил все впечатления. В душе уже разразился целый мятеж.

– Не знаю… Я просто слишком другой… Странный для всех жнецов. Меня всегда затягивало в самые разные дебри, прямо как в норы, которые ведут в Страну Чудес. Полагаю, Эрик-кун прав: каким был, таким и останусь.

Я вздохнул, преодолевая тяжесть. Но в зеленых, сияющих глазах загорелись знакомые искры.

– А каков тогда ваш смысл жить?

Настоящий ребенок. Такой же любопытный… Мне всегда в нем нравилась эта неумирающая черта: она порождала умиление, улыбку.

– Самое главное, что смысл есть, а какой – не так важно… – Я попытался обрулить эту тему стороной, но так и не сумел. – Но если тебе интересно… То быть нужным. И дышать свободой, как птица. Мне кажется, это лучшие причины не сдаваться.

– …Мне кажется, – продолжил Алан, – что не нужно бояться того, что делает тебя счастливым. Иначе не будет дано ощутить счастье в полную силу… На я рад, что нашел свой смысл улыбаться. В этих цветах.

– Я рад, что ты счастлив.

Взгляд Алана повторно засиял.

– А вы живите, пока не поздно.

Шинигами поделился теплом, складывая губы в светлую улыбку. Я удивленно посмотрел на его лицо и вслед тоже улыбнулся.

Потом я уходил от жнецов, оборачивался в раздумье. Мои глаза крадут все, что понравилось взгляду, и прячут в памяти.

– Не дано бояться, значит…

Оборотился. Меня уже ждал наверху Деян. Наверное, когда я подойду к нему, наши тропы опять разбегутся и мы станем порознь. Впрочем, к такой дружбе на расстоянии еще привыкнуть нужно.

Но как только ноги двинулись вперед, чтобы взобраться на холм, мир с треском начал раскалываться под пятками. Я посмотрел назад, ниже плеча. Оборвалась земля и началось падение. Я хватался за панику, обезоруживающе пытался пересилить ее, но оказался грубо выдернутым в реальность – приступ откинул свой занавес.

Падал не зная куда. Волосы лихорадочно змеились перед глазами, как красные языки пламени, вонзившиеся вверх. Мое тело, охваченное облекающим воздухом, пересекло небо и тяжелым камнем вонзилось в воду.

К той секунде солнце проникло в воду, и все засветилось вокруг. Мои длинные волосы извивались алыми нитями; я падал, а их будто тянуло вверх. Не прошло и более десяти секунд, как мои мышечные волокна одновременно напряглись. По коже с новыми ударами пробегает холодная, колющая судорога.

Руки не знали, за что ухватиться – и не за что было. Я глотнул воздуха, чуть не разорвав легкие, садящие от холодной воды, и, захлебнувшись, вновь ушел под гребнями маленьких волн. Я тонул внутри и снаружи – волна незабытой боли захлестывала во мне.

Когда я выбрался на берег, свобода тела перерезала путы, некогда сковывающие меня в леденящей воде. Я кашлял настолько сильно, что казалось, – легкие раздираются в кровь и скоро выйдут из горла темно-багровой густотой.

Голос пресекся от кашля, передравшего глотку.

Все замерло во мне.

Автор

Юлия сидела на краю белой скамейки и крепко, с открытой теплотой держала женщину за руку.

– Мама, выздоравливай. – Она поцеловала костяшки побледневших пальцев. – Я очень беспокоюсь за твое здоровье.

Внешность Натальи уже была не та, чтобы цеплять на себе взгляды. Круги под глазами, морщины, следы от нелегкой жизни под кровом секты украли у нее почти всю красоту, и сердце, очерствевшее когда-то к семье, снова заполнялось светом.

– А ты звони мне, хорошо?

– Хорошо, – в ответ не улыбку матери улыбнулась Юлия.

В эти минуты куда больше волнения испытывала Наталья, нежели ее дочь. Но когда она была рядом, ее часть, ее продолжение, то давно исчезнувший огонек впервые за долгие годы тронул края разбитой жизни.

– Ты все еще злишься на меня?..

Девушка опровергла это, держа в руках сжатую ладонь Натальи, и вновь согрела остывшую кожу поцелуем.

– Какой бы ты ни была, ты моя мама и ты только одна у меня. Я очень люблю тебя.

Но женщина не могла не молчать, и взмолилась перед Юлией, и если бы могла сейчас стоять, то просто бы рухнула под ноги дочери.

– Прости меня, родная, прости, – голос женщины говорил о том, что уже дважды наворачиваются слезы.

Девушка только кивнула. Градус ее улыбки подскочил сразу на несколько делений.

– Я прощаю. – Еще раз поцеловала руку и ласково посмотрела на пострадавшую. – Ты же мама… Самое главное, что ты жива. Остальное уже не важно.

Между двумя мужчинами, оставшимися за пределами палаты, на время установилась тишина. Зона медицинского запаха и молчания в свете люминесцентных ламп гудела странным звуками, стояла в ушах сплошной монотонностью.

Себастьян смотрел на плакаты, а Владимир иногда вкось поглядывал на его черные волосы, перевязанные лентой. Впору было промолчать еще немного, но только у журналиста, привитого к постоянным расспросам и поискам информации, не выдержал язык.

– Себастьян.

Тот повернулся к нему, русскоязычно сказав:

– Мистер Дементьев, чем могу быть полезен? – и так, что привычная улыбка лукаво оттянула его щеки.

Услужливый, воспитанный, безмятежный…

Щурясь, журналист навалил на глаза хмурые брови:

– Ты действительно телохранитель моей дочери?

– По-другому быть просто не может.

– Я не очень-то доверяю выбору Юлии… Но мне кажется, что-то в тебе не так.

– Всем может казаться, – таинственно оскалился Себастьян.

Владимир, выпустив ухмылку, невольно провел взглядом от одного конца белого коридора к другому.

– И сколько ты будешь вот так ее охранять?

У демона обтянулись губы, чуть-чуть выставляя края зубов. Но на этой секунде дверь открылась, и вышла Юлия.

– Ты уже все? – уточнил журналист.

На девушке словно не было лица что перед входом к матери, что после выхода. Дементьева кивнула, отходя от двери.

– Мы поговорили с ней… Теперь можно возвращаться.

Себастьян так же превосходно подал ей руку.

– Пойдемте, госпожа. На выходе ждет такси.

Юлия

Квартира покрылась ночью, исходящей из окон, проникающий через все щели, что здесь есть. Я шарила зрачками по полке, потом взяла нужную посудину. Руки – правая, льющая из графина воду, и левая, держащая над столом кружку, – застыли до ломоты.

Я не знала, почему мне так холодно.

Чуткое ухо уловило голос телохранителя, переговаривающего с кем-то, а после этого звуки приближающихся к кухне шагов.

Себастьян уже стоял в дверях.

– Ваш отец просил передать Вам, что уже вернулся в Москву.

Повсюду летает тот же невидимый холод. Он охватил все предметы, мебель, стены, окна… И даже вся одежда на демоне пахла холодным дождем.

Ничего не греет…

– Может, хотите поужинать? – предложил Себастьян, не меняя своего положения.

Пропуская этот вопрос, я поднесла стакан ко рту, но дрожащие зубы так и стучали по стеклу. От меня не отрывалась дрожь.

– Себастьян… – выдохом после третьего глотка. Мне наконец удалось извлечь из своего горла хоть что-то. Шепотом, когда наклонила над столом голову: – Оставь меня… До утра… Я хочу побыть одной.

Демон, не спуская глаз, смотрел на меня и на вопросе приподнял одну бровь:

– Вы точно уверены в том, что вам не нужна моя охрана?

– Пока не нужна. На сегодня ты свободен.

Себастьян лишь развернулся и бросил через плечо с таинственной улыбкой:

– Отдыхайте, госпожа.

Его голос опять застревает у меня эхом в ушах; я встряхнула голову, чтобы не зацикливаться на этом.

Когда он закрыл за собой дверь, казалось, что будто внешняя жизнь стеной обрушилась вокруг меня, возвращала в прежнее время, застывшее жгучим льдом одиночества, и пусть ненадолго.

Эти камеры отключены. Мне больше ничто не помешает, на заденет, повторял внутри мой голос. Но и он обманулся.

Тоска до сей поры кипела, клубилась отравляющим дымом во мне, душила.

Слабость вместе с волной тишины без предупреждения омывали холодом, толкали в серость черной безысходности, и я несла это в своем сердце. Стены темные, свет не включаю – странно, но не хочу… И знаю, что сегодня не одна.

Просто утопала в теплой тени.

Я измерила плотность темноты и проникла в комнату. Тогда я сразу узнала тень силуэта, слегка уменьшенного дистанцией.

– Грелль… – ладонь стиснула ручку двери.

Но тот не отвечал мне – молчание невольно полоснуло по ушам.

Шинигами не проронил ни слова. Он бездвижно сидел на подоконнике. Наконец напряженная тишина разодралась, когда голос Сатклиффа, пугающий своей строгостью, сорвался вверх:

– Где ты была, Юли?

Рука еще сильнее сжимает позолоченный рычаг.

– В Перми… с отцом. Я… я наконец увидела маму.

Грелль слышал мое взволнованное дыхание, но не бросил взгляда. До сих пор – без лишних движений.

– И как она?

– Здоровье пока слабое… Я хочу, чтобы с ней ничего не случилось.

На это Грелль выдохнул, закрывая глаза. Я преодолела полкомнаты, остановилась на середине. Так же холодно.

Жнец молчал в пустоте, и я – вместе с ним. Избитые, но живые, мы были как в клетке, на шахматной доске, рождающейся прямо из личного мира, а на наши руки накладывают железные цепи собственных страданий и ролей. Приговорили к лишению свободы, к нечаянным шагам по черному и белому.

Но крылья все еще расправлены, чтобы взлететь.

Сатклиффа ничем не изменишь. В его жилах струится кровь ангела, забирающего души; ледяная, не данная для чего-то другого. В его взгляде давно сожгли умиротворение, и то, что молчание, безразличная маска – совсем не в счет.

Запах холода примешивался к запаху дубовой мебели, обволакивал от пола до самого потолка, но так и не стало лучше.

Глядящий на перспективу города, жнец прошептал, подогнув правое колено и положив на него ладонь:

– Я тоже слабею, Юли… – С дрожью подхватывая воздух: – Возможно, меня скоро не станет…

В груди с большей, чем ранее, силой начало распирать, как от ножей. Теперь я не слышала стука сердца – одна пустота, одни промахи. Рядом тикали часы, отрывая стуком промежутки жизни.

Сатклифф все еще продолжал, не выдавая ничего, кроме тона голоса, точно бы промытого во льдах:

– Через пару дней я встречусь с Рональдом, он расскажет мне про лечение.

Он не волновался за себя, ни на каплю не пожалел, не выпустил наружу сетования. Потому что держал это внутри

Я переместилась ближе и четче вгляделась в глаза шинигами; в глаза, в которых ночные огни словно бы отражали отблеском скрытые страдания; в глаза, легко сравнимые с изумрудами, посаженными в платину; и они прорезали своим неуловимым сиянием темноту.

– Нет, нет… – задрожал мой голос. – Я не хочу…

– Думаешь, мне тоже хочется этого?

Он смотрел через стекло, но только не на меня.

Любые слова Грелля сейчас были как стрелы – они прошивали насквозь меня, сравнимую с серым, сжатым комком из пустоты.

Слабая надежда почти угасла – ведь шинигами сам тушит словами этот окурок, не оставляет закладок на страницах своей книги. На нем снова сказывалась болезнь, в то время как жгучая боль замирала в моих ранах.

Казалось, что между нами опять лежит пропасть.

***

На подзеркальнике – мыло, зубная щетка в стакане и недорогой парфюм. Кафель не холодный, а ледяной, жжет голые ступни. В зеркале отражаюсь я, разбитая, опороченная, – абсолютно отличная от семнадцатилетней ученицы, которая когда-то любила цветы. Буду бороться ли с собой или нет – не знаю, но именно сейчас я просто стою на перепутье сомнений и не знаю, куда смотреть и куда идти.

Мне холодно и ныне.

Я отпустила беззвучный выдох. Как будто обвешана десятками камней… Пальцы медленно коснулись края одежды, ловко опустили замок. Еще холоднее.

Юбка упала, волнами растекаясь у моих ног. Я переступила через нее.

Напишу все,

Что не могу сказать.

Я должен как-то привести свои мысли

В порядок.

Я знаю, это было только

Несколько коротких дней.

Я чувствую сердцем,

Что мне нужно только сегодня.

С минуту меня окатывает вода. Я знаю, что сегодня не одна. Я не даю выход слезам. Стекла накрыл слой пара. Мокрая рубашка, прилипая, обрисовала мои плечи. И как смывать с себя лишнее – с одеждой или без – уже не имело никакой разницы.

Под голыми пятками было мокро и тепло. С опущенных пальцев срываются капли. Я просто существовала здесь, раздираемая внутренними остриями.

Ничего не помогает. Не спасет…

Все это в следующую секунду заканчивается, и мне больше не нужно думать о холоде.

Я подернулась, уведомленная смутным алым пятном, отражающимся на запотевшем стекле – шинигами стоял за моей спиной, и от того услышала шепот крови, горячо сбегающей к сердцу.

Нет, нет…

Его руки припечатали меня к стеклу, высекая из груди резкий вздох. В моих глазах с кристальной ясностью отражалось смятение, а сердце вновь вспыхнуло внутри.

Под стать плеску воды прошлась дрожащая, влажная нежность по шее, почти не ощутимая. Грелль мок почти одетым, как и я. Уравновешенный, без каких-либо мелькающих искр в глазах, смотрел на меня, касаясь кончиком носа моего.

Не отвечал.

Девочка моя, я пытаюсь, пытаюсь,

Когда я закрываю глаза,

Не могу перестать улыбаться.

И теперь я знаю, почему.

Мои губы обжёг поцелуй, в который шинигами вложил всю нежность, пламя, горечь и боль. Отдал столько, чтобы разделить это вместе со мной. Но слёзы не прекращались.

Это мгновение, затопленное водой, говорило об одном – пропасти нет.

Целуя одновременно с ним, повторяю себе, что не могу остановить.

Я люблю его. Господи, я так люблю его… Мне никто не нужен, кроме шинигами.

Каждый день я улыбаюсь,

Я слышу твой голос,

Я вижу твои глаза.

Это началось в миг

И продлится всю жизнь.

Его слова вырываются с остановками, трудно, словно барахтаясь в потоке эмоций, а голос вострепетал.

– Юли… Я не могу больше… Я схожу с ума…

Его руки уперлись над моими плечами по обе стороны. И – лбом ко лбу, как от усталости. Грелль дышит. Не останавливается, и я чувствую идущие от него импульсы. Вода скользит по нашим вновь слившимся губам.

Но почему… так сложно. Есть мучительная сладость, но она совсем не такая – дает по душе стрелами.

Он не отпускал меня, заслоняя собой от греющего дождя и сжимая пальцами мои виски.

Взгляд зеленых глаз говорил об осторожности.

– Ты поверишь мне?

Уже не дети, чтобы верить в сказки. Не герои романа, которые пересыщены сладостью чувств. Нам трудно вместе, трудно даже сейчас.

Но душа без опозданий перевёрнута, открыта для него, как запретная дверь.

Я гладила его мокрые, прилипшие к лицу волосы. Мои лёгкие плотно сжаты.

Он близко, и мне совсем нелегко вдыхать его кислород. Мне трудно дышать им. Мне очень больно любить…

Он обнимает рукой затылок и снова пришептывает в лицо:

– Ты влюбилась в безумца. В самого настоящего безумца. Но… я не могу без тебя жить.

Его тепло просачивается сквозь меня, отстраняет натиском страх, просекает сердце. Мы старались владеть собой, чтобы не было слишком больно. Но это грань пройдена одним шагом, одним моим вздохом на словах, безрассудно:

– Я тоже…

***

Голова опускается на подушку, и я все еще не лишена волнения. Замирает время. Глаза под длинными ресницами устремлены сверху вниз на меня, и я лежу, смотрю на него. Шинигами наклоняется к моему лицу, прижимается лбом…

На это ушло не много времени,

Но я знаю, что это чувство настоящее.

Я хочу прожить свою жизнь,

Познавая всю тебя.

Я задыхалась, вздрагивала мелкой дрожью, но цеплялась за него, как за ветвь над обрывом. Мне было тяжело. Не сдерживая слез, все равно не могу ослабить хватку.

Я держу свое сознание словами, воздухом, но все же позволяю сдаться.

Пустота не заходила, оставила, пока вместе дышим, нарушая устой безмолвия. Под нами мялась свежая простынь, залитая холодным лунным светом. Губы, соприкасаясь в поцелуях, словно были надолго прикованы к друг другу.

Я отдавала ему свой кислород. Свое сердце.

Длинные волосы, как два куска красного шелка, спутались с моими, лежали по бокам между нами. Его лицо было близко так, что образ шинигами расплылся, как в прозрачном тумане.

Порывисто целуя, Грелль отстранился от меня и, скользя губами от щеки до шеи, посмотрел в глаза. Это был немой диалог двух взглядов, заново прошедшая искра. Потом мужчина взял мою ладонь в свою, продевая пальцы.

– Коснись меня, – задыхающимся голосом проговорил жнец.

В темноте его глаза горели зеленым, поглощающим пламенем, в котором медленно сгорала душа.

– Или я сойду с ума окончательно, – вынес мужчина, обжигая мое сердце.

Я не знала, как поступить, и наугад потянулась к лицу, обводя его контуры пальцами.

– Не здесь, – еще тише.

Внезапно беря мою ладонь, он опустил ее ниже живота. Я чувствовала, что сгораю от жара, разлитого от сердца до самого края. Грелль часто выдыхал обрывками на мое лицо. Контролировать себя оказалось невыносимо.

Жнец был на грани и, нежно обволакивая мои губы, вышептал в них:

– Прости меня…

С тряской жнец молил, заставляя губы вновь складывать эти слова, прежде чем переступить черту. Он еще раз взглянул на меня, как бы спрашивая то же самое.

– Прощаю… – со слабой улыбкой.

Он сглатывает, снова зажигая огонь между губ.

В секунду замок из наших рук, связывая, стиснулся на простыне.

Когда мужчина двигался во мне, накрывая касаниями бьющуюся жилку на шее, я прижалась щекой к его волосам, с дрожью обхватила голову руками. Шинигами хрипел, произносил что-то невнятное, но вместе с тем связывал мягкостью и осторожностью свою неокрепшую волю. Между нами не было ничего, кроме разорванных границ.

Мы потеряны. Но держимся за руки.

Стон утонул в шелесте его прерывистого дыхания, упавшего на мое лицо.

Я снова встречаюсь с зеленым взглядом. Как свободное падение.

Весь воздух сожжен, отгорел, и мы заглатываем его таким. Как в последний раз, и больше не сможем.

Он провел кончиком носа по моей шее. Отрывкам шептал то, о чем молчал, и снова захватывал мои губы, вливая чувства и срывая выдохи.

Нависая надо мной.

Руки вновь соприкоснулись ладонями, нежно провели пальцами и, как в манер цветка, сомкнулись.

Не было ни времени, ни пространства. Ночь так и осталась бесконечностью.

Глядя друг на друга сквозь дрожь, мы не отсчитывали секунды; пусть вначале смело заглянули в эту бездну, соединяя руки над ней. Не отделяясь, перестали существовать половинами. Просто, выдыхая, мы стали одним существом с одной свободой на двоих; с одними крыльями.

Мы исчезали и возвращались, обрушившись небом.

В эту ночь нас нет для мира. И мира нет для нас.

Только раз в жизни

Получаешь такой шанс.

Я знал с самого начала,

С первого поцелуя,

Я гнался за любовью

Безуспешно,

Двигаясь бесцельно.

Мне не нужно много времени,

Потому что в тебя я влюбился

Мгновенно.

© Сергей Лазарев – Instantly

========== Глава 13 ==========

Костёр догорел. Звёзды уже бледнели. Ветер так и не угомонился. У ветра тоже была своя история, которую он рассказывал в пустоту.

© Стивен Кинг. Тёмная Башня I: Стрелок

Грелль

Не было обычных снов и не было кошмаров. Лишь пустое длиною в минуту.

Открыв глаза, я понял, что проснулся слишком рано – звезды еще постепенно блекли перед рассветом. В теле оставалась легкость, не болела голова, и не было позывов приступа.

Когда я лежал в постели, укрытый простыней, смотрел в небо через стекло, то считал это крошево, следил за расположением дальних планет, соединял линией, находил знаки зодиака, глупо читал по ним будущее, как ежедневный гороскоп по радио.

Потом я повернулся к лежащей рядом Юли. Спокойно, посапывая, она спала лицом ко мне, а на лицо падали пряди. Я осторожно убрал их рукой, с улыбкой.

Последняя звезда проклевывалась сквозь разорванное маленькое облако.

Девушка задвигалась, из ее головы вылетали остатки ночного отдыха. Она открывала глаза.

– Проснулась…?

И тут повернулась ко мне: я только еще раз убедился в том, что она красива.

Ночь остыла и, как было видно из широкого окна, пустила по краю неба прозрачно-мглистое зарево. Пламень, несущая в себе холод: не в этом ли очарование весеннего утра?

Юли все лежала, с подушки окидывая на меня взглядом чистого ребенка. Ее волосы ольховой рекой сбегали на белую подушку, мягкими волнами рассыпались по ней.

– Грелль… Ты не знаешь, который час?

– Еще слишком рано… – Рука потянулась к ней, чтобы провести по прядям. – Спи сколько хочешь.

– А ты? – потом говорит она, обнимая мою ладонь, задержавшуюся в волосах. – Как ты себя чувствуешь?

И тогда, нежно усмехаясь, я пододвинулся к ней. Одеяло накрывает нас, греет, но только оголены плечи и руки.

Юли ждет моих слов. И я – губами в ее висок, шепотом:

– Мне хорошо и спокойно. Вот если бы так было всегда…

Но горькая тень падает на глаза. Я изменился в лице, погрустнел, но пока не отнимал ладони.

– Еще немного, и я отправлюсь…

– К Рональду? – спрашивает она, а ее выжидательный взгляд не питал в себе требование. Слишком простой, чтобы быть невыносимым.

Каждая нота моего голоса вынуждает оставаться серьезным.

– Это нужно, ты же знаешь.

И она понимала меня – вместо слов ответом было молчание. За окном еще светлее, но солнце еще не взмыло к небу. Оно лишь карабкалось к горизонту: пока только лучи выбились оранжевым полотном, щемили сердце своим необычным рассветом.

Юли повернулась в сторону окна, за стеклом которого медленно терялась ночь. Грудь поднималась под одеялом при каждом беззвучном вдохе. Я помню, как в эту ночь касался ее губами и пальцами, слышал, как девушка задыхается от моей неожиданной смелости.

Я хочу… повторить.

Короткая, но наполненная большим значением мысль проскочила в моей голове, и я сглотнул, понимая, что дернулся от напряжение кадык.

И сейчас, не дожидаясь еще каких-нибудь слов, я повис на ней. Наши обнаженные тела закрывал кусок теплой ткани. Даже под ним на близком расстоянии друг от друга высеклись искры возбуждения.

– Юли… – шептал я, пока искал ее руку, и вскоре под пальцами ощутились ее пальцы, держась за мои. Мои эмоции и чувства несутся от одного к другому. Я понял, что почти заслужил свободу, когда позволил себе сказать смертной:

– Можно мне еще раз сойти с ума?

Она снова, как непорочное дитя, заглядывает мне в глаза, а губы дышат возле моих.

Но я проглатываю сомнения, сжимающие за глотку; на миг задерживаю дыхание, нависая перед Юли, наклоняясь к ней.

Полувлажные подушечки моих губ, запомнивших сладость прикосновений, с сильным желанием хотят задеть ее губы; они почти касаются, двигаются в такт с моими, когда с воздухом вылетали слова Юли:

– Мне кажется, ты слишком сумасшедший…

– Признайся, тебе нравится это.

Она не успела сказать – мой поцелуй был подарен неожиданно, без разрешения, с нетерпением, с обрывками пылающей страсти. Я заново касаюсь ее и чувствую, что в текущей по венам крови необъяснимо потрескивает странное электричество. Мозг не функционирует, как у холодного шинигами, – ведь я почти утонул.

Целуя эту девушку, сжимая ее под собой, отдаваясь с каждым новым движением, я все чаще вопрошал себя, чем она может быть так прекрасна… Я не могу объяснить. Я еще раз вместе с ней – и жилах кровь горит огнем, не сворачивая чувства в пепел, а только распадаясь пронизывающими искрами.

Я забыл, что есть настоящее. Юли снова становится частью меня.

Фаланги ее пальцев снова сплетаются с моими, вжимаются в постель. И все повторяется.

Господи, как же я меняюсь…

Город светлеет. Еще один прожитый час.

Встаю.

В комнате стояла бежевая ширма, за прикрытием которой я натянул брюки, заправил рубашку, накинул поверх нее пиджак. Волосы – в хвосте.

Я осушил на кухне стакан воды, наблюдая за наступлением нового дня за окном. В квартире светлело. Поднимающееся солнце уже выпивало остатки предутренней дымки.

Скрепя сердце вернувшись в спальню, я еще раз посмотрел на спящую Юли и погладил по волосам, сказав то, что прочти никогда не произносил вслух.

– Спи, мой ангел…

Улыбнувшись, я оставил печать губ на ее виске.

***

В утреннем воздухе было прохладно и свежо. Здания и прохожие потеряли в себе яркие краски: в однотонных цветах, неприметные и страшащие.

– Чего такой довольный? Али Себастьяна встретил на старость лет? – удивился Рональд, когда заметил, что с моего лица не исчезала улыбка.

– Иди-ка ты, Рон… Куда подальше, – засмеялся я.

– Ну я же вижу – довольный. Что за повод по-идиотски улыбаться?

– Тебя увидел – вот и потеха. Ты мне лучше скажи, как обстоят дела с переводом? Нашлись те самые знатоки шведского?

– Обижаешь! – воскликнул сотрудник. – Рональд сказал – Рональд сделал! Ты только посмотри, что тут написано на самом деле…

Я принял из рук диспетчера листок с выписанным рецептом, и с этой секунду читал каждое слово.

– Вода, шиповник, капля крови… – Мое лицо поменяло выражение: оно стало таким, будто я только что ощутил языком острый вкус перца. – Что? Никакого вмешательства магии?

Лишь тогда я взял у Рональда принесенную книгу, развернул знакомые страницы, которые были желтыми от времени и едва держались на полоске высохшего клея. Неужели без того, о чем я думал…

– Это всего лишь лекарство – временный подавитель безумства, – сообщил Рональд.

И это плеснуло болью в моем сердце. Оно по миллиметрам начало покрываться трещинами. Закаменела спина и что-то сковало холодом. Я встретился с шинигами взглядом.

– Вот-вот, а ту самую студентку, оказывается, давно болезнь поглотила… Мне сказали бывшие однокурсники. Так что, получается, это неизлечимо.

Мне кажется, что я ледяная статуя, которую не растопишь никакими кипятками. Язык вдруг отказывается повиноваться мне.

Вот черт… черт, черт, черт!