Текст книги "Не жалею, не зову, не плачу..."

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

сразу или лучше три». А в белладонне, кстати, белена, говоря по-русски, нажрется

человек и на стенку лезет. Выпил, ушел, через полчаса идет обратно, – что вы мне

дали, во рту сухо, глотку дерет, дайте глоток валерьянки запить отраву. Запил, ушел,

через пять минут снова – нельзя ли аспирина таблетку, что-то у меня в костях ломота и

бабу охота. Он уверен, что от сочетания каликов-моргаликов в желудке у него

получится услада для души. Каждый раз он обещал: я вам поэму прочитаю, Евгений

Павлович, у вас челюсть отвалится. На Беломорканале сидел поэт, Максим Горький

туда приехал, его послушал и тут же выпустил, теперь он член Союза советских

писателей, сука буду, даже лауреат. Но за поэму – куш.

«А что там случилось, между Гапоном и Волгой? – спросил меня Пушкин тихо,

как заговорщик. – Между нами, я – могила». – И он провел ногтем большого пальца по

шее. Я сказал, что ничего не знаю. «Как не знаешь? Дело было в твоей хате». Пушкин

вор, но не в законе, а почему, сказать трудно. Если бы он сам рассказал мне про стычку

Волги с Гапоном, мне было бы интересно, как это толкуется. Я же не имел права

рассказывать, да и не хотел, не моя манера. А дело действительно было в моей хате, и у

Волги вышла промашка, можно сказать, по воровской юриспруденции. Он только что

поступил к нам в стационар, уже в четвертый раз, а тут как раз прибыл из закрытой

тюрьмы Цапля, тощий, длинноногий, действительно как цапля, принес три бутылки

водки, колбасы, хлеба, завесили окно одеялом в моей каморке, дверь заперли, а на

двери вывеска «Лаборатория». Цапля в расписухе – вышитой косоворотке, как артист

самодеятельности. Воры любят вырядиться во всё старинное – косоворотка, сапоги,

жилетка какая-нибудь цыганская, нательный крестик ценится не меньше наколки.

Разговор о том, о сём, и Волга спросил у Цапли, что там за хипиш случился в закрытой

тюрьме, кого прибрали? Лёнчика Третиста, классного стирогона, друга Цапли. Дело

было в 8-й камере на втором этаже, большая камера, прибыл в нее богатый этап,

Лёнчик обшпилил всех третями и сидел на тряпках, как египетский фараон. Слава о

нем гремела по всей закрытой, найдется ли кто умнее, хитрее? Нашелся. Пуляют в 8-ю

камеру ксиву с третьего этажа: «Лёнчика Третиста хлестануть по ушам, а если заершит,

то прибрать». И подпись – воры, сорок кликух. Серьезный документ, это вам не какая-

нибудь цедула из райкома, райздрава, райсобеса. Плюс настроение в камере не в пользу

Лёнчика, все тряпьё забрал, денег ни у кого нет, на членовредительство играть не хочет,

на пайку не положено. Собрали толковище, так и так, сорок воров требуют хлестануть

тебя по ушам. Лёнчик на дыбы, его тут же и прибрали, в закрытой нравы суровые,

воровского приказа не обсуждают. Лежит Третист, остывает, санитары еще не успели

вынести, а камера тряпьё поделила и шпилит в карты, интерес появился. Цапля пришел

в 8-ю на другой день, спрашивает, где Лёнчик Третист, а ему говорят – прибрали. За

что, я его знаю до донышка как правоверного вора. Камера в ответ: пришла ксива с

третьего этажа. Кто подписал? Воры, сорок кликух. Цапля начал выяснять, по трубе

перестукиваться, кто писал ксиву, установил – Колыма писал. А где Колыма? Дёрнули

на этап. Когда? Сегодня утром. Кто будет отвечать за вора, падлы?! Колыма поехал в

сучий лагерь, но успел убить вора просто так, за одно только превосходство. Вот

почему урки жестоки и решительны в своих действиях, у них на деле то, что в

правоохранительной системе на бумаге, – неотвратимость наказания. Цапля

рассказывал и плакал. «Падлы, зарезали честного вора, где справедливость?»

Волга тоже знал Третиста, Волга близко к сердцу принял известие, ведь и его

может вот так же прикончить блатная чернь – из зависти. «Вот она где,

справедливость!» – зло сказал Волга и постучал носком сапога по полу громко, как

молотком. При этих словах Коля Гапон значительно посмотрел на Самару, тот

понимающе, хотя и осторожно, кивнул. Волга ничего не заметил, у него на глазах

повязка. «Воры еще не перевелись, Волга, думай, что говоришь. Есть еще кому

постоять за справедливость. – Гапон выговорил это вонючим тоном прокурора-

законника. Волга в ответ еще громче постучал носком сапога по полу и повторил

врастяжку: «Вот она где, справедливость, – в могиле! У Лёнчика золотые руки, таким

памятники надо ставить, а его прибирает какая-то старая шушваль, гнилая сука. Надо

уважать вора за красивую игру, а не убивать его. Если у тебя куриные мозги, не садись

против хорошего стирогона». И Гапон, и Самара окрысились, в карты они играли так

себе, с Волгой не сравнить. Я вижу, будет скандал, и как хозяин потребовал: «Урки,

хватит спорить, давайте лучше выпьем». Но они на меня нуль внимания, будто меня тут

нет, а если я чего-нибудь погромче потребую, могут угомонить, чтобы не путался под

ногами при воровской схватке. «Борщишь, Волга, перебор гонишь, – сквозь зубы

манерно выговорил Гапон. – За такие слова можно спросить». – «За какие слова?» –

вызверился на него Волга. «Воровская справедливость будет жить, пока будет жив на

земле хотя бы один вор! – патетически воскликнул Гапон. – Для вора не карты главное,

закон главнее. – Гапон решил пришить Волге покушение на закон. Всё равно как, если

бы я в присутствии Дубарева усомнился в наличии сталинской конституции. – Разве

суки уже похоронили воровской закон?» – с издевкой протянул Гапон и даже голову

склонил к плечу, будто прицеливаясь из ружья. Волга дернулся к Гапону и заорал так,

что жили на шее вздулись, сейчас он ему откусит полголовы. Но Гапон даже не

моргнул, и Волга замер в сантиметре от его носа, продолжая рычать, яриться,

материться. Они стояли друг перед другом, как два пса на задних лапах, изрыгая злые

слова, да таким тоном озверелым, готовы сожрать противника. Орут и размахивают

руками, однако, не задевая друг друга. Я бы так не смог, если бы психанул, а у них

закон, рукам воли не давай, только словам, на толковище вор вора не смеет пальцем

тронуть. Проверка мастерства – нахрап, накал, духовитость, кто первый дрогнет.

Гениально дали кличку Гапону, он действительно провокатор. И как это похоже на

наши комсомольские собрания и на всю нашу идеологию – придирка к слову. Успокоил

их Цапля, еще выпили и разошлись мирно. Но какая-то тень стала витать над Волгой.

В канун Нового, 1953 года поддатый Любарский поймал меня в коридоре и без

предупреждения начал: «Третьи сутки гуляла малина, пела песни, пила во всю мочь, в

окна синие-синие лезла звёздная ночь. Ну, как?» Приколол сразу, у меня действительно

челюсть отпала. Вечером мы продолжили, и я записал всю поэму. Дубарев меня не

исправил. Правда, речь шла не о Сталине, а о воре, он пошел работать еще в начале 30-

х годов. «За дверями, ребятушки, ночка, за дверями, ребятки, луна, за дверями сегодня,

сыночки, шурудит трудовая страна. И не знает, что в тени притона горстка хриплых и

пьяных людей притаилась от грозного звона наступающих пламенных дней». Я

записывал, а Любарский, видя мой интерес, обрывал на полуслове и начинал тереть

лоб, мучительно вспоминать, как дальше, силясь, тужась, пыжась, но – тщетно, дальше

он всё забыл. Я давал ему таблетку, он запивал ее из-под крана и снова шпарил:

«Помнишь, Лёва, тамбовский экспресс, инкассатора помнишь, Клавка, помнишь

Харьковский банк, Живорез? Я водил вас на всякое дело, пополам и домзак, и барыш,

шум пивной, Соловецкая тишь. А теперь вот на Дальнем Востоке, где за сопками

всходит заря, я впервые пошел на работу, взял кувалду и два фонаря». – Здесь

Любарский свесил голову на грудь, на броневую грудь с поломанными тридцатью

двумя ребрами, изобразил обморок и довольно похоже. Я ливанул ему валерьянки

капель сто, он выпил и встряхнулся весь с головы до пят, готовый читать хоть до утра.

– «Седой профессор где-то за границей твердит в статьях, что вор неисправим. Такая

чушь нам даже не приснится, и мы о ней с улыбкой говорим. У нас в стране вчерашний

тёмный шорник назавтра может вырасти в судью, возможно ль где, что бывший

беспризорник в Кремлевском зале аплодирует вождю».

Любарский ничем больше не выделялся, только знанием стихов, былей и

небылиц, но разве этого мало? Я не помню всех воротил в Соре, их было немало, а вот

Любарского помню. За стихи.

Лежал у нас еще гипертоник Миша Моругин, 15 лет по указу. Я его запомнил из-

за 8-ми строк романса, он их прочитал нам со Светланой во время обхода. «В вазе букет

увядающих роз, несколько начатых, прерванных строк, рядом измятый и влажный

платок, влажный от слёз. Что здесь схоронено женской душой? Что эти розы видали

вчера? Кто в эту ночь здесь рыдал до утра сам над собой?..» Неизвестно, чей романс,

тем более, пусть живет, я его передаю другим.

27

Волгу повезли в Абакан вместе с двумя психами и нашим санитаром Албергсом,

мы его актировали по травме позвоночника. Абаканские светила нашли у Волги

паркетное глазное дно. Рассказывал он весело – сняли повязку, руками перед ним

машут, привлекают, пугают, а он нуль внимания, хотя всех видит. Колоссальное

самообладание. Дают команду: прямо перед собой шагом марш! Волга руки вытянул и

– строевым. В двух шагах стеклянный столик с инструментами, флаконами, банками-

склянками, всё хрупкое, не дай Бог задеть, врачи ждали, что Волга обойдет звонкие

дорогие хрупкости, но не тут-то было, он зафитилил прямо на столик и устроил им

канонаду, всё с грохотом разлетелось. Комиссия не рада была, что затеяла ему

проверку. «Стойте-стойте!» – кричат. Посадили его перед подзорной трубой,

разглядели у него паркетное или мозаичое глазное дно, последствия хронического

сифилиса, назначили ему лечение. Привезли всех обратно, кроме одного психа,

бывшего летчика, между прочим. Актирование Албергса подтвердили, он скоро вышел

на свободу и уехал в Ригу, обещал писать, но – ни слуху, ни духу. Характерная черта –

никто обратно в лагерь не пишет, хотя все обещают. Волгу стали лечить по назначению

Абакана – биохиноль, новарсенол, витамины, точнее говоря, мы записывали

назначения в историю болезни, а от уколов Волга начисто отказался. Через месяц он

снял повязку, походил в темных очках день-два, выдули мы с ним бутылку армянского

коньяка, Волга снял очки и вышел в зону. И вот тут-то и началось…

И в больнице началось, и в лагере началось. Коля Гапон после его ухода

остановил меня в углу коридора и прямо, грубо потребовал ампулу пантопона. Я ему

повторил в сто первый раз, ключи у вольных, пантопон Зазирная колет сама и

отчитывается за каждую ампулу. Кое-как отбился. Власть в больнице переменилась,

начали курить в палатах и плевать на пол – слабода-бля! Никогда не соглашусь, что

демократия – хорошо, всегда буду голосовать за твердую власть. Через неделю Арбуз

мне доверительно – Волга локшанулся, утром на разводе закрыл ворота предзонника,

теперь ему кранты. Не положено вору даже пальцем касаться запретки и всего, что

связано с охраной зека, а тут – закрыл ворота. Стоял на разводе в первом ряду, дунул

сильный ветер, и на него ворота пошли. А что Волга? Ворота его по морде бьют, а он

должен пятиться, да и куда, если сзади колонна впритык? Волга пинком по воротам, и

они закрылись. Можно сказать, Волга своими руками, вернее, ногами закрыл себе

крышку гроба. Но могли и раздуть слух, я уже знал – пока вор здесь, да еще крепко в

законе, о нем говорят только хорошо, но стоит ему уйти, как начинается рытьё под

авторитет, здесь как в зеркале отражается вольная жизнь больших начальников,

властолюбцев и завистников. Только в лагере резину не тянут, склока, интрига, поклёп,

как и правое дело, быстрее дают результат, смелее решаются. Странно, что Волга не

заходит ко мне, здесь мы каждый вечер говорили с ним откровенно и по-дружески. Я

понимал, ему сейчас не до меня, тем более, интересно узнать подробности. Гапон без

Волги совсем оборзел. Ночной стук в дверь – всегда тревога. Либо надзор со шмоном,

перевернут сейчас всё вверх дном и обязательно что-нибудь заберут, либо на поднятие

трупа, либо поддатый блатной за каликами пожаловал, не отвертишься, либо санитар,

кто-то из больных дуба дает. Открываю, стоит Гапон в теплом халате, руки в карманах,

из правого видна наборная рукоятка ножа. «Выходи, там Невзоров загибается».

Неужели этот скот пырнул, требуя ампулу? Невзоров, дежурный фельдшер, лежал на

кушетке, лицо как мел, глаза черные, зрачки расширены, я сразу на пол – где кровь? –

нет, пол чистый, за пульс его – еле-еле. Я сонный, Невзоров еле живой, а Гапон бодрый,

гад, начифиренный, огневой, кружит вокруг нас, как пантера, только халат развевается.

Пришлось Невзорова отпаивать. Остались мы теперь с Гапоном, каждую ночь он будет

задавать концерты, и ничем этого гада не урезонишь. А днем Арбуз опять втихаря:

«Пошло толковище». Оказывается, в тот самый момент через ворота хотел пойти на

рынок Алик Шаман, он стоял рядом с Волгой и уже наготове был, туман как раз, темно,

а у Шамана срок 18 лет. Волга помешал вору в законе выйти на волю. Враньё, конечно,

трепотня, клевета – лишь бы подловить Волгу, пришить ему криминал. Какой дурак

пойдет на рывок, если за воротами стеной ждет конвой с оружием наизготовку? Досье

у Волги набиралось быстро, но он парень не только башковитый, но еще и отчаянный,

и жестокий. Я помню его вопрос: от какого удара дал дуба сука Лысый, неужели не

можете определить? Нелегко будет Гапону, Шаману и другим стебануть Волгу, нет

такого смельчака в лагере, чтобы на него руку поднял. Может, с этапом придет

головорез и по незнанию окажется храбрым – слишком велик у Волги авторитет.

На другой день еще новость. Когда Цапля уходил на этап, он якобы оставил Волге

воровское золото, а Волга вместо того, чтобы запас беречь для общака, вставил себе

четыре коронки, вся пасть у него сияет. Волга дал объяснение: воровское золото он

пустил на подогрев Малой зоны, есть свидетели, а золото на фиксы он выиграл. Я

удивился, как мастерски кто-то сделал ему коронки. В санчасти у нас нет ни

протезиста, ни дантиста, ни в штате, ни на подхвате, одна старуха Рохальская дергает

клещами зубы, хотя завтра они сами выпадут. Оказывается, при ворах есть не только

спецы по наколкам, но и золотых дел мастера. Делают коронки и кольца, и перстни,

для понта могут замастырить фиксу из трехкопеечной монеты, не отличишь от золотой.

Короче говоря, криминала у Волги под завязку, другой бы уже сиганул на вахту, но

Волга не такой, Волга ощетинился, взял себе на подмогу двух тяжеляков – Культяпого и

Акулу, у обоих лагерные срока за убийство. Что теперь, не хватит ли нагнетать пары?

Как бы не так, запахло жареным, мало сказать, смертью запахло, для босяцкой

рисковой натуры самый интерес только начинается, спят и во сне видят расправу. Волге

присылают вызов – Жорка Хромой избил пацана. Ничего тут такого, каждый день

метелят то одного, то другого, уж кому, как не санчасти, знать, бьют и убивают

запросто, лагерь наш не простой. Но здесь избиение имело цель провокационную. За

что пацана? А за то, что он, получив из дома новый лыжный костюм, не отдал его

Хромому в этом же, 7-м, бараке, а отнес Волге в 9-й барак. Имел ли право Хромой

метелить за это? Оказывается, имел. А что Волга? Имеет ли он право защитить своего

дарителя? Оказывается, нет, Хромой поступил правильно, хотя и формально-

бюрократически. Волга завтра вернет костюм в 7-й барак, носите, ребята, на здоровье,

у меня мадаполаму навалом, да здравствует мир и дружба. Но Волга принял вызов. Для

начала сделал педерастом Лисёнка, шестерку Жорки Хромого, потом в рабочей зоне с

Акулой, Культяпым и еще с двумя блатными, впятером, пустили под хор молодую

женщину из вольняшек, нормировщицу. Хорошенькая бабенка лет 22-х, вся бригада ее

оберегала, никто не смел пальцем тронуть, знали, бугор скоро освободится и на ней

женится. А бугор подкармливал воров и дружил с Хромым. Что дальше? Тут уж и сам

Хромой на стенку полез от несправедливости мира сего. А по лагерю с восторгом:

гуляет Волга! Старая, как мир, загадка: почему, чем больше зверства, тем выше слава и

крепче власть?! Гуляй, Волга! И он лютовал без привязи, жутко мне было слышать о

его подвигах. Заткнулся даже Гапон, и Хромой заткнулся – на время, что-то соображая,

что-то готовя. А ведь до выхода на свободу Волге оставался какой-то месяц. Может

быть, потому и возник этот шухер, не хотели его выпускать чистым.

Пришел ко мне Комсомолец – фурункул на носу, синий, как у алкаша. Я вставил

ему турунду с мазью Вишневского, он крутил головой, уводя в сторону свой нос,

скулил, кряхтел, потом вытер слезы и сказал с досадой: «Ну, твой Волга керосинит на

новый срок!» Не надо спрашивать, переспрашивать, почему «твой Волга», надо

принять к сведению. Дубарева нет, но стукачи остались и перешли по наследству к

Комсомольцу. «На вашем месте я бы отправил его по этапу. Может пролиться кровь.

Пойдут стенка на стенку, вам и нам будет много работы. А вскрытия сейчас делать

некому, я занят на операциях». Комсомолец приложил к носу платок и ушел.

Арбуз говорил, если воры решат судьбу Волги, то приговор может привести в

исполнение только один человек – Никола Филатов. Он лежал у нас в боксе с открытым

процессом. 25 срока и 50 БК в поле зрения (бацилл Коха).

Через два дня после Комсомольца появился Волга. Я не видел его уже больше

месяца. Не один – с ним Акула, крепкий, сутулый, как горилла, и Культяпый, тощий,

хлипкий, но отчаюга из отчаюг. Шли типичной блатной походочкой, короткими

шажками, приволакивая ноги, но резво шли, колымской такой иноходью, одинаково

ссутуленные, кисти рук подобраны в рукава. Я увидел их в окно случайно, мимолетно

глянул – идут. Банда идет, а я здесь дежурю, за всех отвечаю. Вошли уверенно, и сразу

трое на всю ширину коридора, как патруль вражеский явился захватывать мою

больницу. И пошли твердо, будто по своей хате.

Как изменилось его лицо! За какой-то месяц. Будто в гриме шел на меня подонок,

беспощадная и тупая мразь, едва-едва напоминая Волгу. Он похудел, лучше сказать,

отощал, но главное – лицо, злобное, хорьковое, губы в ниточку, глаза в прищур,

безжалостные, и по краям рта прорези скобочкой – типичный гнусный уголовник, гоп-

стоп из подворотни. Я бы не узнал его, честное слово, если встретил бы где-то в зоне. С

таким я никогда бы не заговорил и рядом не сел, а ведь я ему всю подноготную открыл,

доверился, он знает и про моих отца с матерью, и про сестер моих, и про Ветку знает, –

да как я мог с таким отребьем делиться сокровенным! Я сомневался, что он керосинит

в таком масштабе, думал, болтовня обычная лагерная, но сейчас, увидев его лицо, сразу

поверил. А ведь совсем недавно у него были умные, насмешливые глаза, добрые порой,

и улыбка открытая, в больнице он был благодушный, всегда готовый помочь,

успокоить, обнадежить. Здесь у нас он был словно в отпуске. Но пришло время

приступить к исполнению, власть свою утверждать и наращивать. На взгляд вора –

обычное дело, на взгляд врача – острый психоз с помрачением сознания, и надо его

срочно вязать, паковать в смирительную рубашку, иначе будет всем плохо.

«Идут без имени святого, ко всему готовы». Все трое встали передо мной, от них

несло бойней, кровью, костром, нацеленным совокупным злом. Я вмиг ощутил свою

беспомощность, беззащитность – как с Дубаревым, совершенно детское бессилие.

«Здорово, – сказал Волга хрипло, чужим пропитым голосом. – Проводи к Николе

Филатову. Захвати приблуду». Он коротким жестом изобразил мой ящик с

медикаментами.

28

Звание вора в законе Никола Филатов получил гонорис кауза – в порядке

исключения. Он зарезал семерых сук. Двумя ножами. В один приём. Правду нам

рассказал Комсомолец. Филатов никакой не вор, на воле работал на заводе и по

глупости, как соучастник, получил 7 лет. Попал он на лагпункт в Ширу, а там правили

суки. Филатов молодой, необъезженный, истинно рабочий класс, попытался голос

поднять за справедливость, ему вышибли три зуба и расквасили всё, что можно было

расквасить. Когда он снял повязку, не мог себя узнать в зеркале, а Кум сказал: тебе надо

новую фотокарточку приложить к делу. Филатов неделю ходил смурной, другую ходил

смурной, спал плохо, ел плохо, одежда на нем повисла, – нужен был выход. Либо в

петлю, либо постоять за справедливость. Парень он сильный, крупный, и так

получилось, что в жизни его никто не бил, а тут налетела сучня, истоптала всего,

встряхнула ему мозги, и он задумался: а можно ли обижать людей безнаказанно?

Нашел он два ножа, наточил их, в тот же день хорошо поел, в ту же ночь хорошо

выспался и пожаловал к сукам. Семеро главарей сидели в сушилке, играли в карты,

пили водку и закусывали кетой. Никола Филатов без слов, без хитростей прямо от

двери шагнул к ближнему и пыранул его под ребро с правой, а того, кто сидел

напротив, пыранул с левой и начал их косить направо-налево двумя пиками, троих

уложил наповал, двоих порезал на долгую память, а двое успели выскочить с молитвой

на устах и рванули на вахту, решив, что власть в зоне круто переменилась. Так,

впрочем, оно и вышло, один работяга в считанные секунды избавил лагпункт в семьсот

душ от семерых сук. Надзору полагалось бы Николу представить к ордену или хоть

чуть-чуть срок сократить, поскольку он один навел в лагпункте порядок, чего не могла

сделать сотня полканов, – нет, не сократили, а добавили. Знал ли он, что так обернется?

Конечно, знал, но сил терпеть дальше у него не было, он загнулся бы от обиды и

тоски. Суки на суде рассказывали: когда Филатов их резал, он ревел, и слезы рукавом

смахивал, они ему мешали разглядеть цель. В Малой зоне, между прочим, Никола

заставил Комсомольца прыгнуть в запретку и кричать на вышку: «Открывай огонь!» Об

этом тоже весь лагерь помнил. Из-за пустяка – пришел Комсомолец, видит, играют в

шахматы самодельные из хлебного мякиша, он одним махом смёл их и давай топтать –

не положено в штрафной зоне. А Никола опять в рёв и на Кума тигром. Самое

интересное, думаю я, в том, что если бы Филатов попал в воровской лагерь, и его там

обидели, он бы таким же манером и воров перерезал. Хотя, справедливости ради надо

сказать, что воры так легко на вахту не прыгают. Одним словом, Филатов стал в законе

как потрошитель сук. Между прочим, в законе был доктор Гааз, при царе он уменьшил

вес кандалов с шести фунтов до трёх и делал всякие послабления каторжным, о чем я

впервые услышал не от профессора в медицинском институте, а от Волги: «Будь как

доктор Гааз, ему в Питере бронзовый памятник стоит». Утверждались в законе

представители чисто воровского искусства, именно искусства, прежде всего –

карманники, не бандиты, не налетчики, не насильники, ни в коем случае не хулиганы,

не побирушки. Для вора нет худшего оскорбления, чем назвать его нищебродом, он –

мастер, он – ловчила, но не стопорила. Мошенники тоже бывают в законе, ибо здесь

требуются мастерство, талант, божий дар. В последнее время чистота рядов

нарушилась, так же как и на воле – мало одного таланта, надо, чтобы ты еще проявил

себя и как деятель общественно-политический, загнал в тюрягу или на тот свет

отправил парочку-другую недругов – признание на чужих костях стоит.

Лежал Никола Филатов в стационаре, любил песню: «Не водил в Багдад я

караваны, не возил я шёлк туда и хну». У него открытая форма туберкулеза, парень он

бескорыстный, бациллы свои не жалел, нагрянула как-то комиссия – вся палата

загоношилась, выпишут и никто не поможет, ни Олег Васильевич, ни Евгений

Павлович. Никола спасал всех желающих – закурит папиросу, оставит на чинарике

слюну, как донор и передает курнуть тому, кому сейчас на анализ мокроты. Сколько

ему оставалось жить, врачи не говорили, но блатные догадывались, недолго протянет

легендарный потрошитель сук, ждет его в скором будущем деревянный бушлат. Терять

ему нечего, можно ему поручить еще одно мокрое дело.

Ночью опять дежурил унылый Невзоров и сказал мне утром, в целом без

изменений, только в боксе у Филатова часов до трех шло толковище, проходили двое

блатных из зоны да здешних трое. Вполне возможно, что судьба Волги решена ночью.

Но как Филатов выйдет в зону и где найдет Волгу? Да еще одного, без охраны. Нет, все

это чепуха, собирались они по другому делу. Началось мое дежурство, и я забыл про

ночную сходку, а тут вдруг Волга собственной персоной, Акула с ним и Культяпый –

что-то будет. Вариантов поведения в такой момент несколько. Первый, самый

лагерный, здравый и безопасный – уйти с глаз долой, ничего не видел, ничего не

слышал. Второй вариант опаснее – поднять персонал, больных, послать за надзором.

Третий – самый опасный: самому вмешаться и не позволить. В такой вот критической

ситуации проявляется неосознанно, кто ты есть. Надо подумать, но потом, а пока

некогда, иду, не думая, навстречу тройке рысаков и чую, что не сверну. Потом, может

быть, пожалею, потом одумаюсь, если буду еще в состоянии, но сейчас я такой, какими

были мои деды и прадеды в крутой момент – не бежать, а шагнуть навстречу. И еще

мотив не последний – здесь моё, господа босяки, больница моя и больные мои.

Поздоровался Волга со мной сквозь зубы, бросил слово, как человек тяжелой

жизни бросает тому, у кого она легкая. Руки мы друг другу не подали (а когда он

выписывался, обнялись, друзьями расстались). Впрочем, руки у него заняты,

догадываюсь, на троих у них сейчас как минимум пять ножей. Двинулись со мной в

сторону процедурной, где был мой ящик с лекарствами и градусниками. Я взял его,

крепко стиснув пальцы на рукоятке, покрутил из стороны в сторону, на вес проверил.

Пошли. Врач в белом и трое в черном. Как я буду действовать, пока не знаю, но вот эти

две-три минуты, пока я с ними, меня слегка успокоили, момент неожиданности

прошел, и я как бы угрозу понял и принял. Я не знаю, зачем вы пришли, но я не поз-

зволю – смотрите на мое лицо, на мой шаг, на весь мой облик. И на мой ящик.

Четыре раза в сутки Филатов принимал ПАСК – парааминосалициловую кислоту,

огромные порошки, как кошелек, лошадиная доза. В медицинской газете писали, что

найдено, наконец, средство от туберкулеза. Утром я ему дал, перед обедом дал и теперь

пора уже принять перед ужином, всё без придури, подошло время. Иду впереди, ящик

увесистый, как бадья с водой, придает мне силы, одним махом можно слона уложить.

Убивайте, где хотите, но только не здесь, где я поставлен спасать. Не позволю

покушаться ни на кого – простая у меня задача. Иду и помню: ночью шло толковище, а

оно без полурешений, четкое – быть или не быть. Ничего не знаю, но допускаю всё, и в

нужный момент мгновенно выберу способ действия.

Я вошел первым, трое за мной. Филатов лежал на спине, дремал, открыл глаза, не

спеша отвернул одеяло и молча сел в постели. Нашарил ногами теплые, с волчьим

мехом тапочки, поднялся, запахивая халат, заметно бледный – от перемены положения

или от неожиданности. «Как самочувствие, Филатов?»– докторским тоном спросил я,

утверждаясь здесь в главной роли. Он пробормотал односложно: «Ничё» – и уставился

отрешенно на тех троих. «Я зашел проститься, Никола, – сказал Волга, – меня дёргают

на этап».

У Филатова широкие рукава халата, можно спрятать не только нож, но и топор.

Когда Волга шагнул к нему, и они протянули навстречу пустые руки, я увидел тощие

бескровные мослы Филатова, огромные, как грабли, кисти, и мгновенно вспомнился

мне чахоточный брат Левина в романе «Анна Каренина». Мы стояли близко один к

другому, бокс маленький, а те двое держали руки в карманы, локти в стороны. «Будь

здоров, Никола, от души тебе говорю. До встречи на свободе», – нормальным голосом

сказал Волга. Филатов подался к нему, они обнялись, Волга поцеловал его, не брезгуя и

не боясь заразиться, по-мужски обнял и похлопал по спине. «Прощай, Волга, – ответил

Филатов хрипло. – Прощай…» – Посмотрел на него детским виноватым взором, как

младший на старшего.

Не встретиться им уже, не увидит Никола вольную волю. Одному через месяц

свобода, если не прирежут, другому через месяц могила в Ольгином логу под

фанеркой. Не знаю, о чем шло толковище до глубокой ночи, Никола Филатов остался

тем, кем был. Он не собирался грешить против Волги, да что говорить, именно Волга

принял Николу лучше всех воров, воздавая должное его смелости и справедливости.

Слабый Никола, слабый, доконали его палочки, не мог он больше держаться и

заплакал, прижимая рукав халата к глазам, вытирая щеки и бормоча: «Прощай, Волга,

проща-ай…» Долгий трюм, голодуха, плеврит, обострение туберкулеза, слабость и

белые руки-кости, – что он может поднять сейчас, кроме ложки? «Я сюда приехал не от

скуки, ты меня, незримая, звала…» Полная невезуха в двадцать лет, крест убийства и

совсем ненужного ему лагерного почета. Всё поблекло и осталось только одно –

прощание. Длилось это какие-то доли секунды, и растроганы были все, ибо все мы

люди, и я никогда не брошу в них камень, – у них не было и не будет другой жизни,

кроме той, что выпала на долю. В мире нет виноватых. Солнце светит всем одинаково,

и смерть нас всех уравняет.

Пошли обратно, они впереди, я сзади. Вся больница затихла, в коридоре ни души,

пусто, палаты будто вымерли. У дверей Волга остановился. «Добрый ты мужик,

Евгений Павлович. – Лицо его чуть разгладилось, глаза оживились, он стал похож на

прежнего Волгу. Но непреклонность мою и осуждение за его новый пышный хвост он

видел, чуял и знал, я такого его не признаю. Отрезано. Потому он и не суёт мне руку. –

Только ты карась-идеалист, ба-альшой карась. Тяжело тебе будет жить».

Так и вышло по его словам. Идеалистом я был, идеалистом остался и потому не

люблю сатириков. От Зощенки у меня сыпь по телу, от Щедрина изжога. Мне юмор

ближе. «Маленькая рыбка – жареный карась, где твоя улыбка, что была вчерась». Мне

ближе, дороже, милее лёгкость та самая, с какой можно улететь в будущее.

Кем ты станешь, Волга, не знаю, хотя догадываюсь. Кем я буду, тоже вилами по

воде. Но надо сказать отважное «да» любой реальности, и мы ей скажем, мы ее

примем, какой бы она ни была.

29

Из-за Глаголева кончилась наша дружбы со Светланой Самойловной. Мы стали

чужими случайно – поступил новый больной, только и всего. Если бы он не заболел,

мы бы так и жили безоблачно. После обхода она вошла в ординаторскую расстроенная,

некрасивая, лицо в пятнах. «До чего противный тип! Я таких не встречала даже среди

отпетых уголовников, а этот политический. «У вас типично еврейская манера задавать

вопрос». Возьмите его, Женя, себе, избавьте меня!»

Надо сказать, врачей в лагере уважали, к Светлане относились особенно хорошо –

окончила с отличием, могла остаться у себя на Украине и двигать науку, но она

подалась в Сибирь, не отвернулась от нашего брата и лечит всех прилежно и