Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)

ли "душиться"? Вдруг она неправильно истолкует? И решил:

лучше не надо.

– Зачем ты встал? Тебе надо лежать. Ты мерил

температуру? – Заботливо хлопотала возле больного Оля. Ее

радовали и забавляли внезапные перемены в поведении отца.

– Нет у меня температуры, нормальная. Ты бы, доченька,

немножко порядок навела. Вон тапочки валяются. Прибери их.

И посмотри, что у нас есть к чаю: ну, сушки или печенье.

Предложишь чай доктору или кофе. Как она пожелает.

– Все, папа, будет в порядке. Ты не беспокойся, – весело

улыбалась проницательная дочь, довольная тем, что ей

удалось пригласить в дом такую симпатичную женщину. Она с

пониманием относилась к неожиданному оживлению отца,

знала, что он нуждается в женском обществе.

369

Силин сидел в спальне на широкой кровати поверх

покрывала. Весь его костюм состоял из рубахи, надетой на

голое тело, и спортивных брюк. Рядом на тумбочке лежали

термометр и томик Диккенса.

– Волнуешься? – спросила Оля с детской доверчивостью.

– От чего мне волноваться? – Напряженное угрюмое лицо

Силина смягчилось смущенной улыбкой.

– Я же вижу, папа, – озорно сверкнула глазами Оля.

– Ничего ты не видишь. Просто любопытно... – с

грубоватым равнодушием ответил Силин. Глаза его живо

блестели. В нем не было ни тени позерства. Чувство

достоинства никогда не покидало этого широкоплечего,

мускулистого человека с открытым, простым, честным лицом.

Друзья и просто знакомые говорили о нем: строг, справедлив и

честен. Что может быть выше этой характеристики для судьи,

тем паче в наше продажное, растленное время, когда

отброшены все нравственные нормы?

С Олей у Силина были отношения доверительнои

дружбы, он питал к ней неподдельную нежность, особенно с

тех пор, как она отказалась уехать с матерью в Штаты. К

людям он был добр и терпим, не ворчлив и не раздражителен,

со всеми держался с поразительным благородством. Большим

его достоинством было и превосходное здоровье: серьезно он

никогда не болел, легкие недомогания переносил на ногах,

избегая врачей и разных таблеток, к которым относился всегда

скептически. Он был очень восприимчив к прекрасному,

особенно к женской красоте и классической музыке,

обожествлял Бетховена. Страсть к самоанализу заставила

Силина перед приходом Тани задать самому себе некоторые

вопросы: почему он так взволнован? Что особенного,

необычного нашел он в этой женщине, с которой и виделся-то

всего несколько минут? Чем покорила она его воображение,

проникла так глубоко в сознание? Что было в ней

притягательным для чувственной души? А может, им просто

завладела страсть: ведь он еще не стар, можно сказать, в

расцвете сил, и оставаться в одиночестве после развала

семьи он не помышлял. Но почему именно эта случайная,

мимолетная встреча? Разве мало на его жизненном пути

попадалось молодых женщин и девушек привлекательных и

красивых, но ни одна из них не задела в его сердце тех

глубинных струн, которые зазвучали лишь при встрече с

Татьяной Васильевной. За прошедших два месяца после их

первой встречи его воображение рисовало ее портрет: скорее

370

миловидная, чем красивая, приятные манеры, хрупкая фигура,

но эта хрупкость делала ее утонченной, и эта пленительная

скромность, женственность... Но, пожалуй, главное – глаза, эти

лесные озера, темные и чистые, как глаза ребенка, в них

таилась нежность и неизъяснимая прелесть. В ее дивных

глазах светилось что-то не мирское, небесное, какое-то

сложное сияние.

Звонок в дверь заставил Силина вздрогнуть, словно

забарабанили по его нервам, он услышал, как Оля побежала

открывать. Раздался голос, сдержанный, негромкий: "Где наш

больной?" И вот врач вошла в спальню с тихой, печальной

улыбкой усталых глаз. Во всем облике – смирение и

покорность. Перед ним была она и как будто не она, и все же

похожая на ту Татьяну Васильевну, образ которой так страстно

творило его воображение. Осунувшееся невеселое лицо,

хрупкая фигура, обтянутая черным платьем, на фоне которого

четко выделялись струящиеся пряди золотистых волос, и

только ее темные незабываемые глаза, в которые хочется

смотреть и любоваться, были все те же, хотя в них

проскальзывало тревожное выражение и усталость. Она

изменилась, но не утратила прежней притягательной силы.

"Как она изменилась за эти два месяца", – с грустинкой

подумал Силин, устремив на Таню оценивающий взгляд.

– Рад вас видеть, Татьяна Васильевна, – первым

заговорил Силин.

– Я тоже. Ну, рассказывайте, что с вами стряслось?

– Ничего особенного, думаю, обыкновенная ангина и Оля

напрасно вас побеспокоила.

– Вот даже как! А говорите, рады видеть. – Приветливая

улыбка преобразила ее лицо. Силин устремил на нее добрые,

доверчивые глаза и тоже улыбнулся, молвив:

– Я рад вас видеть не как доктора, а просто как человека.

Он украдкой взглянул на дочь, и Оля, делая озабоченный

вид, торопливо сказала:

– Извините, Татьяна Васильевна, я должна сейчас с

Амуром уйти. Папа, для чая или кофе в кухне все

приготовлено. А это вам, наверно, потребуется. – И положила

на тумбочку чайную ложечку.

"Решила создать обстановку интима", – подумал Силин о

дочери. Таня тем временем предложила больному поставить

термометр, а сама взяла его руку, прощупала пульс. "Какие

большие и сильные у него руки, – думала Таня, украдкой

посматривая на Силина. – А глаза добрые, доверчивые".

371

Температура оказалась почти нормальной. Таня осмотрела

горло и заключила:

– Да, у вас обыкновенная ангина. Раньше навещала она

вас, ангина?

– Нет, впервые вот пришлось...

– Я на всякий случай взяла несколько таблеток.

Индийский препарат и довольно эффективный.

Она достала розовенькие круглые таблетки, пояснила:

– Их надо сосать, как леденцы.

Силин поблагодарил, подумав: "А ведь это, наверно,

бешеных денег стоит, как все сейчас лекарства. Надо

рассчитаться, но как?" И решил:

– Мы ведь с вами "бюджетники", но моя зарплата

очевидно, повыше вашей. Поэтому я могу принять от вас эти

леденцы при одном условии: назовите их цену и...

– Никаких условий, – быстро и категорично перебила

Таня. – Эти таблетки достались мне от моего бывшего мужа,

считайте, что они ничего не стоят. Мой вам сувенир.

– Бывший – это тот, который в день нашей первой

встречи уезжал в загранкомандировку? – ровным голосом

поинтересовался Силин, понимая деликатность вопроса.

– Он самый, – грустная улыбка скользнула на ее губах. -

Тогда он еще не был "бывшим", – прибавила она.

– Вот оно в чем дело. Я смотрю на вас и не узнаю: вы

очень изменились за эти два месяца. У вас появились какие-то

трагические черты. – Он боялся показаться навязчивым и все

же спросил: – Он что, не вернулся из-за бугра? Извините, если

я сую нос не в свое дело.

– Не надо извиняться. Он возвратился, и мы решили, как

это официально говорят, расторгнуть наш брак. По моей

инициативе. Теперь он собрался покинуть Россию навсегда. Но

это не имеет отношения к моим трагическим чертам. Трагедия

в другом, в более серьезном. Я бы сказала, страшная

трагедия.

Еще по пути к дому Силина Таня мысленно рассуждала:

рассказать симпатичному судье о своей трагедии или не стоит.

И решила: в зависимости от обстановки. Вообще-то по своему

характеру она не склонна выставлять на показ свои

переживания. Но боль и страдания, заполнявшие ее до краев,

требовали выхода наружу. Она постоянно чувствовала себя

измученной, ощущала непреодолимое желание кому-то излить

душу. Но, конечно, не каждому встречному. В Силине она

нашла что-то притягательное, способное к участию и

372

состраданию. Решила, что это связано с его профессией:

наверно, не один десяток человеческих судеб и трагедий

пришлось ему выслушать и пережить. "Именно пережить.

Такие способны к переживанию", – думала Таня, глядя в

добрые, доверчивые глаза Силина. И она поведала ему о

гибели сына и уже не могла утаить о причине разрыва с

Евгением. Выложила всю свою боль.

– Я знаю, что и вы почти год тому назад потеряли своего

мальчика, мне Оля говорила, поэтому вы меня поймете,

поймете мое состояние, мои, как вы подметили, "трагические

черты".

– Я вас понимаю, милейшая Татьяна Васильевна. Всей

душой соболезную, сочувствую. Мы мало знакомы, хотя мне

иногда кажется, я давно и хорошо знаю вас. Поверьте, это так.

Вы цельная натура. А цельную натуру страдания не смогут

сломать. Вы выстоите. Вы уже выстояли. Когда я потерял

своего мальчика, мне показалось, что я и сам погиб вместе с

ним там, у телецентра. Нужно время. Время – великий

исцелитель души, ее настроя, ее переживаний. Я находил

умиротворение в музыке. Мой любимый Бетховен говорил, что

музыка должна высекать огонь в душе человеческой.

– Согласна и не понимаю, почему Максим Горький,

которого я так же люблю, как и Бетховена, позволил себе

сказать, что музыка притупляет ум?

– Горький забавлялся сочинением афоризмов. И эта

глупость сорвалась у него ради оригинальности, красного

словца. А возможно, он имел в виду так называемую поп-

музыку, разные железные роки. – Легкая лукавинка сверкнула в

глазах Силина. – От нее действительно можно не только

отупеть, но и сойти с ума. Давайте, Татьяна Васильевна,

продолжим наш разговор за чаем. Или вы пьете кофе?

Потом они сидели на кухне и распивали чаи за

разговорами, которым, казалось, не будет конца. Обычно

немногословный и даже скрытный Силин вдруг разговорился,

и на деликатный вопрос Тани, в чем была подлинная причина

развала их семьи, неторопливо отвечал:

– Прежде всего угасла любовь, улетучилась, растаяла.

Тогда задаешь себе вопрос: а была ли она вообще? Вы видели

у меня на тумбочке Диккенса. Там у него есть, по-моему, очень

справедливые слова. Он говорит: любовь – это слепая

преданность, беззаветная покорность, самоунижение. Это,

когда веришь, не задаешь вопросов, наперекор себе и всему

свету, когда всю душу отдаешь мучителю! Ведь это главное в

373

человеке! Величие души. Человек силен верой, духом. В вере

источник подвига. Как вы думаете, когда человек впервые

запел? – спросил он, сверкая возбужденными глазами. Хмурое

лицо его оживилось, порозовело.

– Очевидно, когда научился извлекать огонь, – не очень

твердо ответила Таня.

– Когда влюбился, – вполголоса, с нажимом сказал он.

– Но ведь вечной любви не бывает? – В тоне и во взгляде

ее был вопрос.

– Бывает, – твердо ответил Силин. – Это когда сходятся

родственные души.

– А вам не кажется, что это несбыточная мечта?

– Не кажется. – Силин отрицательно покачал головой.

– Теодор Драйзер говорил, что любовь – загадочное,

необъяснимое творение духа, которому сильные подвержены

больше, чем слабые. Вы человек сильный, так мне кажется.

– А мне кажется, что вы тоже не слабый. Не сочтите за

комплимент: вы – красивая женщина, и яркость вашей красоты

в скромности. Вы воплощаете душу России. И вы оправитесь

от жестокого удара судьбы. И Россия оправится.

– Вы в это верите? В Россию? В обществе столько

накопилось зла, что, кажется, добру его не одолеть.

– Не согласен: добро сильнее зла.

– Но оно доверчиво, беззащитно, милосердно. Мне

кажется, порядочного человека сейчас трудно найти. Все

испоганились.

– Это зависит от того, где вы его ищете. Конечно, вы не

найдете его среди "демократов" и богатых. Ищите среди тех,

которых "демократы" называют красно-коричневыми, ищите

среди патриотов. Я вам скажу, что честные люди не бывают

богатыми и наоборот – богатые честными. Этот вывод я

сделал из своей служебной практики. Понятно, каждый

человек стремится к богатству, многие к славе. Но и слава, и

богатство, добытые нечестным путем, непрочны, как надувной

пузырь. Того и гляди – лопнет.

"А ведь он прав", – подумала Таня, вспоминая Евгения. А

Силин уже разговорился, ему хотелось излить свою душу до

конца. – Вот вы спросили о причине распада моей семьи. Ваша

семья распалась, как вы сказали, по вашей инициативе. Моя -

по обоюдной. И дело не только в любви, доверии. Опять же

дело в богатстве. Жена моя, бывшая, насмотревшись на

шикарную жизнь так называемых "новых русских", пожелала

374

миллионов. И не только пожелала, потребовала. А где их

взять, спрашиваю. А она: "Пораскинь мозгами, сейчас только

лентяи не берут, а ты, мол, судья, у тебя, мол, есть

возможности, используй их". – Он на минуту умолк, плотно сжав

губы, глаза потемнели, лицо сделалось угрюмым. – Однажды

прихожу с работы домой, а она ко мне такая веселая, ласковая

кошечка, выходит из спальни в прекрасной норковой шубе.

"Посмотри на мою обнову. Как тебе? И совсем недорого, за

гроши по нынешним временам". Я-то знаю, что это за гроши.

"Откуда у тебя?" – спрашиваю. "Да тут, говорит, одна дама

предложила. Богатая дама. Ее мужа посадили за какие-то

пустяки". И дальше выясняется, что я должен разбирать дело

ее мужа-вора и негодяя. Мне стоило труда не взорваться. Хотя

я вообще-то не взрывчатый, достаточно хладнокровный. И я ей

отчеканил железные слова: немедленно, сейчас же верни эту

шубу. Я был возмущен до глубины души. Она же отлично

знала, что на подобные штучки у меня твердый взгляд. И все

же решилась, поддалась соблазну.

Силин умолк. Черты его лица резче обозначились.

Добрые, серые глаза ожесточились.

– И как же... дальше? – осторожно полюбопытствовала

Таня. – А что дальше? – он вскинул на нее несколько

недоуменный и уже оттаявший взгляд: – Снесла, вернула в тот

же день. Да иначе и не могло. Тут я непреклонен. То была

последняя капля в чашу моего терпения. Правда, и до того

между нами не было лада, а тут произошло полное

отчуждение. Главное, что она не понимала не только

преступности своих действий, но и их аморальности.

Силин пододвинул к Тане вазу с сушками, на его

непреклонном лице проскользнула тень умиротворения.

– Угощайтесь сушками, Татьяна Васильевна. – Он с

облегчением вздохнул, будто отлегло от сердца, в глазах

появились насмешливые искорки. – Я вот вспомнил слова

одного мудрого грека, который сказал, что лучше хорошей

жены ничего не бывает на свете, и ничего не бывает ужасней

жены нехорошей. – И, взглянув украдкой на Таню, прибавил: -

Это в равной мере можно отнести и к мужьям.

Таню подмывало спросить: "А вы – хороший муж?" Но она

почему-то спросила совершенно как бы и не к месту:

– Я вижу, вы – человек начитанный. Скажите, как вы

относитесь к связи Тургенева и Полины Виардо?

375

Вопрос для него был несколько неожиданным, застал его

врасплох. Силин задумался, и Таня решила уточнить:

– Была ли там настоящая любовь?

– Наверно, была. Во всяком случае со стороны

Тургенева.

– Значит, безответная любовь?.. Со стороны Полины -

только корысть. Она его использовала, как материальную

базу? – Не знаю, не могу сказать. Я читал, конечно, но как-то не

вникал. Вы это к чему?

– Я вспомнила ваши слова: понимала ли, что это

аморально? Она же, Полина, отказалась навестить в больнице

умирающего Тургенева. Она заявила, что, мол, за свою жизнь

слишком много видела умирающих стариков. Неужели

Тургенев, знаток человеческих душ, не видел, не понимал

подлинного лица своей возлюбленной, ее душу? Он был слеп?

– Несомненно. Любовь ослепляет.

– И даже безответная?

– Так получается. Выходит, что Диккенс прав: слепая

преданность, беззаветная покорность, самоунижение, вера без

вопросов, наперекор себе и всему свету, когда душу отдаешь

мучителю. Виардо и была его мучителем. Он либо этого не

замечал, либо прощал, потому что любил сильно, страстно.

Любовь – это загадка, неразгаданная тайна человеческой

души. Это, быть может, самое ценное, чем одарила природа

человека. Влюбленный способен как на великий подвиг, так и

на великую глупость, например, на самоубийство. Настоящая

любовь держится на одних чувствах, разум она исключает.

– Мне жаль Тургенева, – заключила Таня. И вдруг без

всякого перехода: – Мне еще предстоит иметь дело с судом.

Никогда не думала. Бывший муж оставил мне нечто вроде

завещания, заверенного нотариусом: мол, не возражаю против

расторжения брака. А суд будет решать. Может, даже вы.

В прекрасных глазах ее сверкнула ослепительная

улыбка, которая, как молния, проникала в душу, задевая там

самые чувствительные, самые нежные струны. "Подчеркивает,

что муж бывший", – мысленно отметил про себя Силин. Он

любовался ею, ее улыбкой, ее бездонными глазами, ее

чистым, звонким голосом, нежной кожей лица и обнаженной

шеи. Им овладела страсть, и он опасался порыва нежности со

своей стороны. И, наверно, эти чувства были написаны у него

на лице, и она их прочитала. У нее тоже появилось желание

прильнуть к нему, и она устыдилась этого вдруг вспыхнувшего

376

чувства и смущенно отвела взгляд. Лицо ее пылало. Она

спросила, и в ее вопросе прозвучала просьба:

– А, может, вы согласитесь вести мой разводный

процесс? Или как там по-вашему называется?

– Дело о расторжении брака, – ласково улыбнулся Силин.

– Но об этом поговорим после. Не все сразу. Даст Бог, еще

увидимся? – Он вопросительно уставился на нее взглядом.

– Было бы желание, – утвердительно ответила Таня.

– Желание есть. И очень большое, очень серьезное. – Он

сделал ударение на последнем слове и после паузы

продолжал: – Вы такая... как бы лучше сказать? Неотразимая.

Слова не способны. Тут нужна музыка, Бетховен. – Голос его

дрогнул.

– А может, Чайковский? – улыбнулась Таня и, сделав

серьезное лицо, сказала: – Вы интересный человек, вы -

личность, и с вами интересно. Правда. – Печальная улыбка

застыла на ее губах.

– Это, наверно, оттого, что у нас есть много общего. В

характерах, во взглядах. Нам еще о многом надо поговорить.

Мы совсем не коснулись главного, о чем сейчас все говорят: о

кровавом Борисе. Так сейчас в народе называют президента.

О том, что он и его шайка сделали с Россией. Как и почему?

– Да, да, мы еще встретимся и выговоримся. А сейчас,

вы извините меня, я сосем забыла, что вы – больной. Вы меня

простите.

Силин проводил ее до двери. Таня ласково пожала его

большую сильную руку и сказала:

– Звоните, не стесняйтесь. И приходите в парк с Амуром.

– Обязательно. И вы звоните, всегда рад.

"Какая женщина! Мечта..." – нежно подумал Силин,

возвратясь в спальню. Он достал розовую индийскую таблетку

и положил в рот. Таблетка приятно таяла. "А деньги-то, деньги

так и не отдал, – подосадовал он. – Да и неудобно как-то. Все

равно она бы не взяла. Ну хорошо – потом сочтемся", -

успокоил себя и, закрыв глаза, вслух произнес: "Мечта... Да

воплотится она в действительность!"

В это время вернулась Оля с Амуром, задорно

прощебетала:

– Мы встретили Татьяну Васильевну. Она такая милая,

добрая и красивая. Да, папа? Она тебе нравится?

– Нравится, даже очень, – улыбнулся Силин.

– Вот и женись на ней, – выпалила Оля.

377

– Спасибо за совет. Примем к сведению и подумаем, -

шутливо ответил Силин. – Главное, что есть твое согласие.

Глава шестая

1.

Итак, решено, мосты сожжены: Евгений и Люба уезжают

из страны навсегда. Прощай Россия, здравствуй... пока что

Кипр! Оформлены паспорта, куплены билеты. Впрочем, свою

квартиру Любочка решила сохранить на всякий случай,

поручив ее своим родителям. Завтра в аэропорту

Шереметьево они мысленно скажут России "прости и прощай".

Суетным этот день был для Евгения Соколова; обычно

собранный и хладнокровный, он как-то мельтешил, пытался

что-то сделать, давать какие-то совсем не обязательные

распоряжения своим подчиненным и тут же их отменял,

рассеянно выслушивал сотрудников и со всем соглашался. На

телефонные звонки не отвечал, с Наташей был подчеркнуто

любезен, даже ласков, а с Любочкой напротив – холоден и сух,

как будто избегал ее, что озадачивало настороженную,

бдительную любовницу. До сего дня она была в волнении: а

вдруг он в последние часы передумает, или что-нибудь

непредвиденное помешает осуществлению их замысла.

Скорей бы в Шереметьево...

Прощание с Москвой наметили в ресторане "Савойя".

Был заказан отдельный столик на двоих, сервированный

изысканными блюдами. Но к удивлению Любочки, Евгений

почти не дотрагивался до любимых яств и выпил только один

фужер шампанского, был напряжен и сосредоточен, с

подозрительностью осматривал присутствующих в зале и, не

дожидаясь горячего блюда, решил уходить, подгоняемый

чувством неуверенности и обуявшего его страха. На

лестничной площадке Любочка не могла найти свои ключи от

квартиры, и Евгению пришлось открывать своими. Потеря

ключей огорчила Любочку.

– Ну где я их могла "посеять"? Как это могло случиться? -

досадовала Любочка, мысленно соображая, когда и как она

могла обронить ключи.

Но не столько ключи, сколько состояние Евгения ее

беспокоило. Черт с ними с ключами, родителям она оставит

ключи Евгения. А вот что с ним, что творится в его душе? А то,

что творится там неладное, она догадывалась по его

378

поведению. Дома он спросил, нет ли у нее коньяка и чего-

нибудь "пожевать". В холодильнике наелось и то и другое. "Но

почему же он в ресторане не стал "жевать" и не заказал

коньяка?" – недоумевала Люба, вслух же произнести этот

вопрос не решилась, Она поставила на стол икру, начатую

бутылку коньяка и одну хрустальную рюмку.

– Почему одну? А ты что, не хочешь разделить со мной? -

Он указал глазами на коньяк.

– С превеликой радостью, – ответила Люба, и розовое

лицо ее засияло счастьем. Изо всех сил она старалась

угождать любимому, а она действительно любила Евгения

пылкой, страстной любовью и готова была исполнить все его

желания и прихоти, особенно в эти, как она считала,

решающие для них дни. У них было по два заграничных

паспорта – на настоящие и вымышленные имена. Евгений все

предусмотрел, и тем не менее тревога и сомнения напирали на

него со всех сторон. В фальшивых паспортах они значились

как супруги, и теперь, наполнив рюмки коньяком, он сказал, не

вставая из-за стола:

– Я хочу выпить за здоровье и удачу молодых – Людмилы

и Павла Петровых. – Так они значились в фальшивых

паспортах.

Опорожнив рюмку, новонареченная Людмила бросилась к

новоиспеченному Павлу Петрову и страстным поцелуем

опечатала уста новобрачного. Она была слишком возбуждена,

как наэлектризованная; казалось, прикоснись к ней, и ударят

искры. – У нас сегодня будет брачная ночь, – сияя от счастья,

лепетала Любочка-Людмила. – Да, милый? Ты хочешь брачную

ночь?В ответ Евгений снова наполнил рюмки и, вымученно

улыбнувшись, сказал:

– Давай за брачную ночь.

Безумной ночи, которую замышляла Люба, не

получилось: Евгений был пассивен, словно отрешенный от

земных наслаждений. Исцелованный весь с головы до ног, он

оставался безучастным, как бы отсутствующим, и никакие

ухищрения Любочки и ее безумный пламень не в состоянии

были его зажечь. Наконец успокоившись и приутомившись, она

спросила:

– На Кипре мы обвенчаемся? Я хочу венчаться.

– А ты крещеная? – почему-то спросил Евгений.

379

– Конечно, – решительно подтвердила Любочка и

уточнила: – В позапрошлом году отец Артемий меня крестил.

– Почему так поздно? Ты верующая?

– Раньше я как-то была безразлична к религии. Меня она

не интересовала. В церковь заходила всего дважды и то из

любопытства. А теперь, когда многие обратились к религии...

– И ты за компанию, поскольку это модно.

– Ну, не совсем так. А разве ты?..

– И я такой же, как все или многие, вроде тебя, -

откровенно признался Евгений и прибавил: – Мы гоняемся за

модой, это инстинкт стадности.

В комнате было душно, они лежали обнаженными,

изморенными. Люба – в состоянии блаженства, Евгений – в

отрешенности и усталости. Его разморило. Он лениво

выталкивал из себя вялые слова, не очень заботясь об их

смысле. А она ластилась к нему набалованной кошечкой и

сладко мурлыкала:

– Женечка, любимый, ты веришь в судьбу? – И не

дожидаясь ответа, продолжала: – Наша встреча – это судьба,

самим Богом назначенная. Мы созданы друг для друга. Ты не

находишь? У нас много общего, в характерах, даже во

внешности.

Он не находил, но фразу эту где-то слышал или читал.

"Наверно, все влюбленные так говорят, – размышлял он. – Она

влюблена по уши. А я? Не знаю. Во всяком случае она меня

устраивает, с ней хорошо. И не только в постели. Тут она

кудесница, не то что... Наташа или... Таня".

Имя последней горечью царапнуло по сердцу. Он не

хотел себе признаться, что Таня была единственная и

неповторимая, он не мог отрицать ее целомудрие,

неподкупную честность, женское обаяние и светлый,

природный ум. Люба тоже умна, скорее хитра и расчетлива, в

этом ей не откажешь. Но какие же они разные, не похожие.

"Таня, она... – он не находил слов, чтобы определить ее

сущность и, не найдя нужных, решил: – она не от мира сего. И

я виноват перед ней. Не понял, не оценил. Но что теперь об

этом... Как говорят на Востоке: "О прошлом не жалей,

грядущего не бойся". А он не столько жалел о прошлом,

сколько боялся грядущего. Ныла душа, он старался не думать

о Тане, а Люба спрашивала:

– О чем ты, милый, думаешь?

– Так, о разном, о жизни, о судьбе, о человеческой

трагедии... О Егорке, бедном мальчике.

380

Она взяла его руку, поцеловала, приговаривая:

– У нас будет мальчик.

– Нет, такого не будет. – Он тяжело вздохнул и убрал свою

руку, повторив: – Такого не будет.

Его обуяли сомнения, мучительные, неотступные. Он

сомневался и в ее любви к нему и в своей любви к ней и в том,

что им удастся создать новую счастливую семью. На душе

лежал камень сомнений и тревог, и не в силах сбросить этот

камень, он сознавал, что совершил преступление перед

тысячами доверчивых граждан, так беспечно отдавших ему

свои сбережения. "Да, я преступник, – мысленно соглашался

Евгений, – но разве я один такой? Главные преступники в

Кремле, в "Белом доме" и на Старой площади... Это они

сотворили время безнаказанных преступлений против своего

народа. Вот только своего ли? Нет, они чужие этому

обездоленному, ограбленному и обманутому народу. Но где же

их родня? Может, в США, в Израиле?"

– Женечка, а тебя не будут искать? Интерпол? – вдруг

спугнула его мысли Люба.

– Едва ли, – неуверенно ответил он. – У нас же есть

запасные паспорта. Может, потом Людмила и Павел Петровы

махнут за океан, куда-нибудь в Аргентину.

– Почему не в Бразилию? Рио-де-Жанейро, пляжи. Или в

Сингапур. Хочу в Сингапур, – шептала она, прижимаясь к нему.

В это время в их комнате раздался мощный взрыв.

Взрывной волной их постель подбросило к потолку, вышибло

оконную раму, раздробило мебель, люстру. Осколки хрусталя,

стекла, фарфора и дерева засыпали комнату. Окровавленные,

обнаженные изуродованные тела Евгения и Любы жутко

лежали поверх этого хаоса, присыпанные отлетевшей от

потолка штукатуркой. Взрыв был настолько мощным, что

разбудил всех жильцов большого дома.

Перепуганные соседи тотчас же позвонили в милицию.

Оперативная группа примчалась минут через десять. Входную

дверь в квартиру Любы Андреевой пришлось взломать.

Страшную картину увидели сотрудники милиции. Среди двух

трупов и обломков нашли четыре загранпаспорта и одну связку

ключей. Именно ключи привлекали особое внимание опытного

следователя. Вспомнили последний визит Евгения Соколова в

милицию и его заявление об угрозах Максима Полозова,

потому-то этот Макс и оказался первым в числе

подозреваемых организаторов взрыва. Логика размышлении

следователя была простой и естественной: чтобы войти в

381

квартиру и заложить взрывчатку с часовым механизмом -

среди обломков были обнаружены простые наручные часы с

будильником, – надо было иметь ключи. Потому-то под утро

того же дня у себя на квартире был задержан Максим Полозов,

при обыске у которого была изъята целая связка ключей.

Задержанный оказался неплохо разбирающимся в

юриспруденции и сразу потребовал адвоката, без которого

наотрез отказался давать какие бы то ни было показания. В

тот же день были приглашены родители Любы Андреевой и

Татьяна Соколова для опознания трупов. Эта жуткая

процедура для Тани была тяжелым душевным испытанием.

Видеть изуродованное обнаженное, слегка прикрытое

окровавленной простыней тело когда-то любимого, хоть и

предавшего ее человека, было невыносимо больно. Тем паче

рядом с трупом его любовницы. "Божья кара", – решила про

себя Таня, не испытывая ни жалости, ни неприязни к

покойным. Она ощутила неожиданную развязку какого-то

неудобного узелка, беспокоящего ее в последнее время: само

собой отпала необходимость затевать бракоразводное дело. К

своему стыду она почувствовала какое-то облегчение. Ей

хотелось в тот же день позвонить Силину и сообщить эту

печальную весть, но она воздержалась и позвонила отцу.

Василий Иванович воспринял сообщение дочери совершенно

спокойно, как нечто обыкновенное, обыденное, отозвавшись

краткой фразой: "Этого следовало ожидать". Казалось, он

давно предугадывал такой исход, как нечто неотвратимое и

естественное. Он даже не спросил Таню, кто будет хоронить

бывшего зятя, считая, что это забота руководителей "Пресс-

банка". О загранпаспортах супругов Петровых ни Таня, ни

Василий Иванович ничего не знали.

2.

В качестве свидетелей следователь допросил шофера и

телохранителя Евгения Соколова, а так же его секретаршу

Наташу, которая по паспорту именовалась Дива Голопупенко.

Наташей она стала называть себя, когда поступила на службу

в "Пресс-банк".

"Вот так диво! – воскликнул тогда Евгений. – Весь банк

будет дивиться такому диву". – "Да, вообще все мои знакомые

называют меня Наташей", – слегка смутившись, ответила тогда

Голопупенко. "Ну и будь Наташей", – благословил Евгений.

Показания Саши – шофера – мало что дали следствию.

Телохранитель рассказал о последней встрече Макса

382

Полозова с Евгением и Любой на ее квартире и кратко изложил

содержание разговора между ними, который он слышал,

находясь в это время на кухне. Это был существенный факт

для следствия. Макс требовал каких-то денег, называл даже

сумму, но Евгений соглашался уплатить лишь четверть той

суммы. Макс сказал, что доложит своему руководству. Кроме

денег он еще требовал квартиру Любы Андреевой, которую она

оставляет в связи с отбытием за рубеж, на что получил

категорическое "нет". У следователя не было сомнения о

причастности к взрыву Максима Полозова. Но нужны были

факты. Он тщательно изучил довольно сложные замки от

входной двери Любиной квартиры. Ключи подобрались из

связки, найденной среди обломков комнаты. По элементарной

логике следователь считал, что должны быть какие-никакие

ключи и у Соколова, и у Андреевой: от квартиры, от кабинета и

от сейфа. Одних ключей не было. Он спросил телохранителя:

– Когда вы подошли к двери квартиры все втроем, вы

обратили внимание, кто открывал дверь, Андреева или

Соколов?

Телохранитель понял смысл вопроса, вспомнил – дверь

открывал Евгений, поскольку Люба не могла найти свои ключи

и была раздосадована. Для следствия еще одна существенная

деталь: ключи были похищены у Любы, решил следователь.

Кем? Это надо было выяснить. А пока он сличал ключи

Соколова с ключами, изъятыми у Максима Полозова. И ахнул:

в связке ключей Макса был дубликат ключей Евгения! Это уже