Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)

Силин думал о Тане: как она отнесется к случившемуся с

ним, испугается? А он так надеялся связать свою судьбу с ней.

Она уже побывала под прицелом мафии: выстрел по их

машине, убийство Соколова, и вот теперь это... Он пожалел,

что просил Олю не навещать его, ему вдруг захотелось видеть

их обеих. Но главное – Таню. Очень хотелось. Наверно, его

сильное желание биотоками передалось им: на другой день

411

под вечер они заявились обе, не сговариваясь, но почти

одновременно – сначала пришла Оля, а через полчаса прямо с

работы – Таня. Оля рассказала отцу о старике-соседе, который

записал номер машины.

– Их найдут, папа, обязательно найдут, – возбужденно

убеждала Оля и продолжала: – А ты знаешь, как вел себя

Амур? Это удивительно. Минут за десять до твоего появления

в квартире он неожиданно вскочил на ноги, настороженно

прислушался, глядя на дверь, потом заскулил, стал царапать

дверь лапой, требовать, чтоб его выпустили. И наконец, начал

громко, тревожно лаять. Понимаешь? Такого раньше за ним не

водилось. Он никогда в квартире не лаял. Он предчувствовал

опасность для тебя, он хотел предупредить, уберечь. Да, папа?

Ты как думаешь?

– Возможно. У многих животных хорошо развито

предчувствие.

– Амур скучает по тебе, нервничает.

– Передай ему, что я скоро вернусь; через неделю

обещают выписать. А мне так хочется скорей выбраться

отсюда. – Он посмотрел на Таню такими откровенно

влюбленными, тающими глазами, что она почувствовала себя

неловко перед Олей. Он это понял и прибавил, отведя взгляд

на дочь: – Перевязки меня здесь задерживают.

– Эти процедуры мы могли бы и дома организовать, -

сказала Таня, вопросительно посмотрев на Олю. И та с

энтузиазмом отозвалась:

– Конечно. Под вашим руководством. Согласен, папа?

Мы с Татьяной Васильевной...

"Как это мило, замечательно", – думал Силин, а вслух

сказал:

– Да когда ж Татьяне Васильевне. Она при деле.

– Я врач, Константин Харитонович. Моя обязанность,

долг, если хотите, исцелять больных и раненых. А свободного

времени у меня достаточно.

– Перевязки делают обычно сестры, а не врач, – очень

мягко, ласково заметил он.

– Сестры под руководством врачей, – бойко возразила

Оля. – Я буду сестрой, а Татьяна Васильевна врач.

– Вот и договорились. И никаких проблем, – решила Таня.

Ей многое хотелось сказать Константину Харитоновичу – и о

своих впечатлениях от суда, и о нем самом, и о своих чувствах

к нему в связи с покушением, но это разговор не для

412

постороннего уха. Излить свою душу она могла только наедине

с ним. – И никаких проблем, – как бы размышляя повторил

Силин Танины слова. – Есть только одна проблема – вот эта

егоза. – Кивок в сторону Оли. – Ее беспечность. – Он хотел

сказать "безопасность", но решил смягчить. – Бдительность,

осторожность всегда надо иметь при себе.

– А я имею. Вот, пожалуйста, – откликнулась Оля и

мгновенно выхватила из сумочки баллончик со слезоточивым

газом. – Не очень внушительно, но на худой конец... -

проговорил Силин. – На безрыбье и рак – рыба. Впрочем, это

устарело: раков сейчас днем с огнем не сыщешь. Ну, а вы,

Татьяна Васильевна, чем вооружены?

– Вообще-то таким же "раком". Хотя у меня более

надежный – нервнопаралитический.

– Да не беспокойся ты, папа: я и бдительна, и осторожна,

и вооружена. Разве что бронежилета не хватает, -

расхвасталась Оля.

В палату вошла санитарка, пригласила на ужин. Силин

занимал одноместную крохотную палату, где при двух

посетителях уже было тесно.

– Вам, наверно, скучно одному? – спросила Таня. В ее

вопросе ему чудился желанный подтекст, он не сразу ответил.

Наконец сказал:

– Скука – понятие не однозначное. Ее иногда путают с

одиночеством, но это разные понятия. Скука от безделья – это

одно, тоска по другу – совсем другое. Вот только жаль, что вы

не догадались принести мне книг. – Последней фразой он

преднамеренно замял вопрос Тани.

– Я думаю, это дело поправимое, – сказала Таня.

– Я завтра принесу, – поспешила Оля. – Скажи, что тебе

принести?

– Прежде всего газеты: "Советскую Россию", "Правду",

"Завтра", "Литературную Россию". И еще прихвати роман

Петра Проскурина "Отречение".

– А ты разве его не прочитал?

– Только начал.

Таня и Оля возвращались домой вместе в девятом

троллейбусе. Оля была возбуждена, она говорила, не

закрывая рта, рассказывала, как волновался Амур во время

покушения на Силина.

– Может, он выстрелы услышал? – предположила Таня.

413

– Нет, нет, выстрелов никто в доме не слышал. Он

чувствовал.

Открытым доверчивым взглядом она глядела на Таню, и

Таня поняла, что эта девочка в ней нуждается.

3.

Всего шесть дней пролежал Силин в больнице: рана его

хорошо заживала, сказывался могучий, не расположенный к

всевозможным хворям организм. Перевязку решили делать на

дому. Раза два Таня после работы в поликлинике, не заходя

домой, шла на квартиру Константина Харитоновича, и они

вместе с Олей делали эту не столь мудреную процедуру. Во

время этих посещений между ними происходили

"нейтральные" разговоры, далеко не те, о чем хотелось бы им

поговорить наедине. Присутствие Оли стесняло обоих. И

однажды Силин сказал:

– Я очень признателен вам Татьяна Васильевна, за

хлопоты, но мне как-то неловко утруждать вас, отрывать от

дома. – Моя помощь вас тяготит, вы это хотите сказать? – со

своей неизменной дружеской улыбкой сказала Таня, сверкая

насмешливо глазами.

– Вовсе нет. Но у меня родилась идея: а не лучше ли мне

самому ходить к вам домой на перевязку. Вы простите мою

дерзость, но мне кажется, такой вариант будет удобным для

нас обоих. Как вы считаете?

Идея Тане пришлась по душе, и Силин в сопровождении

Амура в приподнятом настроении шел в конце рабочего дня с

улицы Королева на Первую Останкинскую. На квартире Тани в

полном одиночестве они наслаждались интимными

разговорами. Силин рассказывал много увлекательного из

своей судебной практики. Таня слушала его с жадным

интересом, ибо речь шла о судьбах людских. Когда пришло

время снимать бинты, Силин пришел с бутылкой шампанского

и с тортом: надо же было отметить его выздоровление и

отблагодарить доктора за внимание и помощь. Был субботний

день, и Константин Харитонович, на этот раз без Амура,

пришел в полдень. Таня приготовила холодную закуску и

пожарила импортные рыбные палочки. Силин, разлив по

фужерам шампанское, произнес благодарственное слово по

адресу милого, душевного, доброго доктора, который своей

нежной теплотой способствовал быстрому заживлению раны.

Между прочим он сообщил, что московским сыщикам удалось

414

напасть на след покушавшихся, установить их имена – это

были, как и предполагалось, сообщники Полозова по рэкету -

матерые рецидивисты. К сожалению, задержать их не удалось,

очевидно, "залегли на дно" или перебрались в ближнее, а,

может, и дальнее зарубежье. Был объявлен розыск, на успех

которого Силин не надеялся, но рассчитывал, что его теперь

оставят в покое.

Когда снова были наполнены фужеры, Таня, устремив на

Силина теплый душевный взгляд, сказала:

– Дорогой Константин Харитонович, я пью это игристое

вино за вашу мечту, за ее осуществление. Я восхищена вашим

мужеством, честностью и патриотизмом.

– Спасибо, Татьяна Васильевна. Но мне с трудом

верится, что ваше пожелание когда-нибудь сбудется.

– Почему же? Любопытно, что за несбыточная мечта?

Или это тайна? Не хотите ее открыть?

Силин в смущении закрыл глаза. Потом поднял на нее

как бы виноватый взгляд, решился:

– Открою. Вам открою. Только прошу вас, не судите меня

строго. – Он волновался, и это волнение, эти смущенные глаза,

и весь облик его совсем не напоминали строгого и сильного

судью, облаченного в черную мантию и восседающего на

"троне" в зале суда. Дрогнувшим голосом он проговорил, не

глядя на Таню: – Моя заветная мечта, милейшая Татьяна

Васильевна, на веки вечные связать свою жизнь с вашей.

Она не ожидала такого ответа, хотя в мыслях в

последние дни и в бессонные ночи иногда тайком думала об

этом. Лицо ее вспыхнуло, густые длинные ресницы смущенно

затрепетали. Она растерянно молчала, и ее молчание

приводило его в уныние. Наконец она спросила очень

дружелюбно и тепло:

– А вы уверены... в выборе? Мы так мало знакомы. Вы

уверены, что я могу вам принести счастье, которого вы

заслуживаете? Не скрою, вы мне нравитесь, даже больше, -

призналась она очень спокойно. Таня ждала такого

объяснения, она видела, что он неравнодушен к ней и,

пожалуй, по-настоящему влюблен.

– А я вас люблю, как никого в жизни не любил, – глухо,

проникновенно прошептал он. – Вы моя единственная мечта и

надежда. У нас много общего во взглядах, вкусах...

– Вы хотите сказать "родство душ"?

– Именно это, – с жаром подтвердил Силин.

– Для полного счастья, пожалуй, маловато.

415

– А что по-вашему, Татьяна Васильевна, нужно для

полного счастья?

– Зовите меня просто Таней.

– Хорошо, очень рад. Ну тогда и вы меня без

Харитоновича.

– Не сразу, постепенно привыкну.

– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнил он,

сдерживая волнение. Она это видела и думала: "Боже мой,

такой сильный, основательный, на вид даже суровый, он

дрожит, как влюбленный юноша".

– Для полного счастья нужно не так уж много: любить и

быть любимой, – ответила она, сверкнув горящими глазами, и

продолжала: – Все остальное – достаток, тряпки, дачи, машины

– они вторичны и без взаимной любви ничего не стоят.

Поверьте, я убедилась в этом на собственном опыте.

Силин слушал ее с замиранием сердца и пытался в ее

словах найти ответ на волнующий его главный вопрос: а любит

ли она его? Спросить напрямую не решался, однако помнил ее

слова: "Вы мне нравитесь, даже больше". Что означает это

"больше"? Во всяком случае, оно обнадеживало.

Телефонный звонок прервал их такую важную,

волнующую беседу. Звонил Василий Иванович.

– Здравствуй, Танюша. Ты дома? А я из автомата, от

ВДНХ. На митинге был. Хочу к тебе подойти. Иду. Тебе ничего

не надо из продуктов? По пути могу захватить.

Холодильник у Тани был полон.

– Сейчас придет отец. Он с митинга. Расскажет. Он у

меня активно политизирован, ни одного патриотического

митинга не пропускает, – пояснила Таня. – Думаю, вы найдете с

ним общий язык. Правда, он резковат, придерживается крайних

взглядов и неисправимый сталинист. Заочно он вас знает: я

ему рассказывала. – Таня давно хотела познакомить Силина с

отцом и теперь была рада случаю. Она говорила ему и о суде,

и о ранении Силина.

– Ничего, поладим, – сказал Силин и подумал, как

Василий Иванович посмотрит на их отношения с Таней:

обычно родители в этом деле придирчивы и ревнивы.

Таня поставила прибор для отца и водку: шампанским

Василий Иванович пренебрегал.

Прошло не больше десяти минут, как появился

собственной персоной отставной полковник милиции. Он был

слегка возбужден то ли от митинга, то ли от быстрой

десятиминутной ходьбы.

416

– Папа, у меня гость, – предупредила его еще в прихожей

Таня, а когда Василий Иванович вошел в гостиную,

представила: – Знакомьтесь – Константин Харитонович Силин,

мой большой друг, судья и, можно сказать, именинник: мы

сегодня сняли повязку с его раны. И вот по этому поводу

решили... – Она не закончила фразу, улыбнулась.

И Силин и полковник обратили внимание на ее слова: не

просто "друг", а "большой друг".

– По рассказам Тани я вас именно таким и представлял, -

сказал полковник весело и приподнято. – Значит, рана

залечена и вы снова в строю.

– Выходит, так.

Василий Иванович налил себе полную рюмку водки и, не

садясь за стол, стоя произнес:

– За ваше исцеление, за знакомство! – Он отпил

половину, поставил рюмку на стол, торопливо прожевал

кусочек ветчины и продолжал: – Я сейчас был на митинге.

Сегодня целых три митинга: профсоюзы собрали

беспартийных, коммунистов – Зюганов и "Трудовая Москва"

Анпилова. Это все на одной площади, но с разными трибунами

и с разными лозунгами. А на Лубянке митинговали

демократические отбросы, или "выбросы", как они себя

называют, разные "мемориалы". Одним словом,

произраильско-проамериканская шваль, типа Новодворской.

Кстати, народишку у них не густо, как впрочем и у профсоюзов.

Они же, наши профсоюзы, всегда были лакеями при властях.

Так и сохранили за собой эту должность. И вот это меня

удивляет и возмущает: народ нищенствует, заводы

закрываются, безработица, а они, видите ли, вне политики, как

бараны идут за своими продажными лидерами. – Он говорил

приподнято, возбужденно, ему хотелось излить свою душу

тому, кто его понимал, хотя он мог и поспорить. Он взял

бутылку шампанского, налил в фужер Силину, плеснул немного

Тане, чокнулся – за Россию, за Советский Союз. – Силин

одобрительно кивнул и сделал два глотка, а Василий

Иванович, захватив инициативу, продолжил: – Самая мощная

демонстрация была у коммунистов и по численности, и по

содержанию.

– Это у кого же: у Анпилова или Зюганова? – уточнил

Силин, хотя и догадывался, кого имеет в виду полковник.

– Да какой из Анпилова коммунист? – презрительно

поморщился Василий Иванович. – Амбициозный мальчишка.

Называется "Трудовая Россия" и "Трудовая Москва", а в рядах

417

его одни старушенции да предпенсионные домохозяйки.

Рабочих-то нет. И молодежи нет. Лозунги правильные,

портреты Ленина и Сталина, красные знамена – это хорошо, я

"за". Но зачем же отстраняться от коммунистов, от Зюганова?

Это же общее дело, общие цели. Вы не согласны? – уставился

на молчавшего Силина.

– Конечно же, достойна сожаления разобщенность

коммунистов, – проговорил Силин. – Все хотят быть лидерами,

а данных для лидерства нет, у того же Анпилова.

– А у Зюганова? Его же называют оппортунистом, -

заметил Василий Иванович, – соглашателем.

– Думаю, что это заблуждение. Он реалист, действия его

достаточно взвешены. Он – лидер без всяких "но". Я так

считаю.

Теоретически

подготовленный,

твердый,

решительный, но без экстремизма.

– А на президента он потянул бы? – спросил Василий

Иванович. Таня внимательно слушала, но пока молчала.

– Вполне.

– А мне кажется, отличный президент получился бы из

Зорькина. Умный, спокойный, честный. Как он вел себя будучи

председателем Конституционного суда – объективно, смело, по

справедливости.

– А я думаю, – нарушила молчание Таня, – что лучшим

президентом был бы Николай Иванович Рыжков. Я за него

голосовала. И если б его тогда избрали, сегодня не было той

трагедии, в которую попала Россия по воле демократов.

– Николай Иванович человек честный, порядочный,

компетентный. Но у него есть одна серьезная слабость -

приязнь к сионизму, – сказал Силин. – Он никогда не понимал и

не поймет, что самый страшный враг России – это мировой

сионизм и его "пятая колонна" внутри страны. Они, сионисты,

разрушили Союз, уничтожили Советскую власть и установили в

России сионистскую диктатуру. Посмотрите, кто сегодня правит

Россией? Чубайсы, Лившицы, Козыревы, Гайдары, Наины,

Черномырдины и целая свора американо-израильских

советников и консультантов. Кто завладел народным

имуществом, кто возглавляет банки, концерны? Все они же. Я

убежден: сионизм – это раковая опухоль, и ее метастазы

поражают прежде всего молодой организм, то есть молодежь.

Таким образом уничтожается будущее нации. Наша молодежь

беззащитна перед этой смертоносной заразой, для нее не

существует проблемы сионизма, она ее не понимает. И в этом

весь ужас положения.

418

– Да, я с вами согласен, – сказал Василий Иванович. – Но

причем тут Черномырдин?

– А притом, что в беседе с израильским премьером он,

Черномырдин, торжественно заявил, что его правительство

уже подготовило программу борьбы с антисемитизмом,

наподобие бухаринской. В стране нет антисемитизма, есть

разнузданная русофобия. Но под флагом борьбы с

антисемитизмом господин Черномырдин намерен чинить

жесткую расправу с патриотами, с теми, кого сионисты

называют "красно-коричневыми", фашистами.

– С больной головы на здоровую, – энергично встрял

Василий Иванович. – Фашисты они, сионисты. У них одна

идеология – расовое превосходство, право владеть миром. Вот

этот их "Мемориал", что это такое, объясните? – Вопрос был

адресован Силину.

– "Мемориал" – это еврейское сооружение в память их

сородичей, палачей русского народа, которых Сталин

разгромил и покарал в тридцатые годы. Это сборище внуков и

правнуков троцкистов.

– Вы мне, Константин Харитонович, открываете глаза, -

проговорил полковник и, наполнив свою рюмку, пояснил: – Это

последняя, моя норма. За Россию, за Советскую власть и

Союз. – На этот раз он выпил залпом. Слегка закусив,

продолжал: – Я о Черномырдине. Вот он какой, Виктор

Степанович. То-то ему кричал нижегородский губернатор:

"Давите их", то есть депутатов, патриотов. Видно, рыло в пуху.

Помните, как он растерялся, когда в Думе его спросили,

сколько имеет акций Нефтегазпрома? Не ответил,

постеснялся. Видно, сумма не миллиардами исчисляется. Мм-

да... – И вдруг вопрос: – А вы не знаете, кто такой Петр

Романов?

– Вы, конечно, имеете в виду не царя Петра Великого, а

директора комбината?

– Естественно, не царя. Хотя его кандидатура в

президенты России тоже называлась. От коммунистов.

– Я читал его книгу, – ответил Силин. – Чувствуется

незаурядный ум и твердый характер, практик-профессионал и

патриот. Вот вам и еще один лидер. Но, боюсь, что и его

просионистское телевидение и пресса постараются вывалять в

дерьме, как это в свое время делали с Рыжковым. А

избиратель-обыватель своих мозгов не имеет.

419

– Что будете, чай или кофе? – прервала их диалог Таня.

Ей было приятно слушать разговор единомышленников. Оба

согласились на чай, и она ушла на кухню.

Какое-то время уныло молчали. Наконец Василий

Иванович спросил:

– Скажите, Константин Харитонович, что же дальше... с

Россией? Или уже покончено?

– Не совсем. Чубайс, конечно, со своей дьявольской

приватизацией разорил экономику на долгие времена. Грачев

разорил армию. Все это по плану Вашингтона и Тель-Авива.

Но им пока что не удалось осуществить свою главную и

последнюю цель – лишить нас ядерного потенциала. Потому и

хотят отделить от министерства Генштаб, а министром

поставить гражданского человека и обязательно своего, вроде

Кокошина, чтоб легче было захватить или нейтрализовать

ядерное оружие. Вот когда они достигнут этой цели, с Россией

и вообще с русскими будет покончено и, возможно, навсегда.

– Вы говорите страшные вещи. Этого не произойдет. Не

могу поверить, – взволнованно сказал Василий Иванович.

– Будем надеяться, что не произойдет.

Таня принесла чай, весело спросила:

– Ну как, все стратегические проблемы решили?

– Всего лишь обсудили, – ответил Силин.

Было уже поздно, и Таня предложила отцу остаться у нее

заночевать. Он согласился. Прощаясь с Силиным в прихожей,

Таня вполголоса сказала:

– Звоните, заходите. Не теряйте надежды и верьте в

свою мечту: мне она нравится.

Она подтянулась на носках и поцеловала его в щеку. А он

растроганно произнес:

– Спасибо, дорогая Танечка, – впервые назвав ее по

имени, и добавил: – У вас прекрасный отец.

Когда отец и дочь остались одни, Таня спросила:

– Ну, как тебе мой гость? – Ей очень хотелось знать

мнение отца, которому она всегда доверяла.

– Твой большой друг? – шутливо напомнил ее слова

Василий Иванович. – Первое впечатление положительное.

Мужик твердый, капитальный, со светлой головой. А в

остальном, как говорится, надо пуд соли съесть. А У тебя что,

на него серьезные виды?

– У него на меня... Он сегодня сделал мне предложение.

– И ты что ответила?

– Пока решила повременить, разобраться.

420

– Это верно, с таким делом спешить не следует. Хотя и

тянуть волынку тоже ни к чему. Как я успел заметить, он тебя

обожает. А как ты? Ты его любишь?

– Мне он нравится. На фоне современных мужиков он -

заметная личность во всех отношениях.

– Даже "во всех"? Тогда, я думаю, дело идет к

положительной развязке. – Василий Иванович легко вздохнул

и, как бы размышляя вслух, продолжал: – Коль он сумел

растопить твой душевный лед, значит у него доброе горячее

сердце. Тебе уже не двадцать, а годы ой как быстро летят, как

в той песне: "а годы летят, наши годы как птицы летят, и

некогда нам оглянуться назад". А может, и не надо

оглядываться. Решай. Тебе решать – тебе жить.

4.

Знакомый адвокат предложил Силину два билета в

Большой театр на сольный концерт обладателя великолепного

баса Владимира Маторина. Сам адвокат по какой-то причине

не смог пойти, и чтоб не пропадали билеты, решил услужить

Константину Харитоновичу. Тот с благодарностью принял

подарок – все-таки Большой театр, тем более концерт

состоится в Бетховенском зале, в котором Силин никогда не

был. Лишь однажды по телевидению он видел, как в

Бетховенском зале Большого театра Ельцин собирал своих

лакеев под маркой творческой интеллигенции,

демократическую шваль, большинство из которых составляли

представители "богоизбранного народа". Концерт приходился

на субботу, и Таня с радостью согласилась пойти в театр.

Был холодный осенний день, дул колючий, жесткий

ветер. На девятом троллейбусе они доехали до конечной

остановки – Детского мира, а там пешочком минут за семь

добрались до Театральной площади. Небольшой, но уютный

зал, вмещающий в себя три сотни зрителей, был заполнен до

предела. Так как места в билетах не были указаны, Таня и

Силин сели в третьем ряду, причем Константин Харитонович

расположился у самой сцены, обтянутой вишневого цвета

шелком, чтобы своей могучей фигурой не заслонять сцену от

позади сидящих. Зрители, в основном люди среднего возраста,

но были и пожилые и совсем немного молодежи. И все

почтенные, даже добродушные, видно, искренние любители

искусства и поклонники талантливого певца, звезды, так

внезапно засверкавшей на вокальном небосклоне. Ни Силин,

ни Таня до того ничего не знали об этом артисте, даже имени

421

его не слышали – В. Маторин. Кто такой, откуда? В программе -

арии из опер. В основном, Мусоргский.

Силин давно не был в театрах вообще, а в Большом тем

более, потому что попасть туда было не так просто. Таня,

одетая в свое новое, нарядное платье, которое впервые

надела в тот злопамятный вечер-банкет, когда обстреляли их

машину, немножечко стеснялась своего богатого наряда. По

скромным манерам и некричащим нарядам она догадывалась,

что среди зрителей тут нет "новых русских": классику, особенно

отечественную они не приемлют. Силин шел на этот концерт с

превеликой охотой и радостью, потому что с ним была

любимая женщина, которую он теперь уже называл просто по

имени: Таня, Танечка, Танюша.

И вот вышел на сцену уверенной быстрой походкой

богатырского телосложения человек с черной бородой и усами,

с густыми, тщательно зачесанными, со стальным отливом

черными волосами, полнолицый, с тихой, приветливой

улыбкой добрых глаз. Взгляд Тани сосредоточен на нем: своей

богатырской фигурой, скромной, доверчивой улыбкой и

открытым взглядом он напоминал ей рядом сидящего Силина.

Она не обратила внимания на концертмейстера, просто не

заметила хрупкую, очаровательную, уже не молодую, но еще и

не пожилую женщину, одетую скромно: черное платье с белым

воротничком, потому что Таня не спускала глаз с певца. А

Силин заметил концертмейстера и невольно сравнил ее с

Таней, найдя между ними разительное сходство.

Зал напряженно притих. И вот прозвучали первые

аккорды рояля, вспугнувшие настороженную тишину, их

подхватил могучий многокрасочный голос певца,

стремительно, как водопад, хлынувший в зал, и дивное

творение двух русских гениев – Пушкина и Мусоргского – арии

из оперы "Борис Годунов" – колдовской силой пленили

зрителей, врываясь в души, поднимали ответный ураган

чувств. Гибкий, как ветер, то плавно журчащий ручьем, то вдруг

взметенный вздыбленной волной, голос захватывал

одновременно и сердце, и разум, и безраздельно овладел ими.

И уже не Владимир Маторин, а Борис Годунов изливал свою

черную преступную душу:

Тяжела десница грозной судьбы,

Ужасен приговор души преступной.

Окрест лишь тьма и мрак непроглядный...

Таня трепетно прижалась к Силину, словно желая

передать ему свои мысли и чувства, слиться воедино. "О ком,

422

о чьей преступной душе, сотворившей тьму и мрак

непроглядный вещает певец?"

И в ответ на ее мысли, как тяжкий стон, вырываются и

захлестывают крутым накатом вещие слова могучего таланта:

Глад и мор, и трус, и разоренье.

Словно дикий зверь рыщет люд зачумленный.

Голодная, бедная стонет Русь...

Силин прикоснулся своей ладонью к Таниной руке, нежно

погладил ее, взволнованно прошептал: "Это о нашем

времени". А громоподобный голос артиста, сверкающий

множеством оттенков и граней, изливал слушателям – далеким

потомкам той давней смуты, современникам новой, более

страшной трагедии России, покаянную исповедь окаянного

царя Бориса: И лютым горем, ниспосланным Богом

За всякий мой грех в испытании,

Виной всех зол меня нарекают,

Клянут на площадях имя Бориса.

И ком вселенской боли и скорби, как вулкан, как чугунные

ядра мортиры, извергаются из богатырской груди певца и

разрываются в зале гулом рукоплесканий и возгласами

восторга. Светлая улыбка озарила вспотевшее лицо Маторина,

он сделал благодарственный поклон публике и восторженным

жестом указал на скромно стоящего у рояля концертмейстера,

– как потом узнали Таня и Силин, свою супругу Светлану

Орлову, – подошел к ней, бережно взял ее тонкую руку и нежно

поцеловал. Таня с восхищением, очарованием и доброй

завистью подумала: "Сколько любви и ласки в этом

трогательном благородном жесте", и еще плотней прижалась к

Силину, всем существом своим ощущая его волнение и

душевный порыв. А взволнованный Силин мысленно

повторял: "Клянут на площадях имя Бориса, только уже не

Годунова, а Ельцина, клянут и в домах, и в поездах, и на

фермах, в студенческих аудиториях. Проклятие кошмарным

пологом висит над всей Россией. Не клянут лишь в

православных храмах по причине особой симпатии патриарха

к Борису Кровавому". Пожилая женщина, сидящая впереди них

во втором ряду, с горькой печалью произнесла вслух только

что прозвучавшие со сцены слова: "Голодная, бедная стонет

Русь".А Маторин все пел, арию за арией, его необыкновенной

красоты голос восхищал и очаровывал. Он подчинил, покорил

слушателей и был для них владыкой и царем, и зал раз за

423

разом взрывался овацией восторга, и опять влюбленный и

нежный супруг губами касался изящной руки Светланы

Орловой.

Взволнованные Силин и Таня вышли на Театральную

площадь. Ветер приутих, но подмораживало.

– Этот концерт вселил в меня если не оптимизм, то

надежду. Жива еще Россия, у которой есть такие таланты, как

Владимир Маторин. Их, наверно, много таких, только путь к

массовому зрителю, к народу для них закрыт. На телеэкранах

бесятся бездарные шулеры.

– И зарабатывают по миллиону в день, – добавил Силин.

– А подлинные таланты нищенствуют. Искусство, духовность

рынку не нужны.

Домой вернулись поздно, довольные и счастливые. Таня

пригласила Силина "попить чайку". Он с радостью согласился.

Театр их сблизил, именно там она совсем не преднамеренно

обратилась к нему на "ты"; получилось это как-то естественно,

само собой. Дома, проводив его в гостиную, она сказала:

– Снимай пиджак, располагайся, – и подала ему

вчерашнюю "Советскую Россию", а сама удалилась в спальню.

Через пять минут вышла в изящном голубом халате,

подпоясанном по талии. Он вскинул на нее удивленный и

вместе с тем очарованный взгляд. Грациозная, свежая,

румяная, она была прекрасна. Словно отвечая на его немой

вопрос, решительно объявила, пытаясь скрыть волнение:

– Сегодня ты заночуешь у меня. Позвони Оле,

предупреди. Она поймет и не обидится.

"Кажется, наступил тот час, которого я так долго и с

мальчишеским нетерпением ждал", – с трепетом и восторгом

подумал Силин. А она продолжала с загадочной улыбкой:

– Сегодня мы будем пить только чай, и ни капли

спиртного. Ни-ни. Мы должны быть свежие, как огурчики. Это

говорит тебе врач.

Он догадывался, о чем идет речь, и все еще не верил:

это так неожиданно. У него пропал аппетит, и на ее

предложение "сейчас будем ужинать" ответил:

– Мне не хочется. Только чай.

– Представь себе – и я не хочу. Будет чай с сыром и

маслом. Хорошо?

Он ласково кивнул. Душа его пела. Он любовался ее

голосом, открытым, без жеманства, ее доброй, чуть-чуть

озорной улыбкой, каскадом шелковистых волос, падающих на

узкие плечи, и все еще не верил, что мечта его уже подошла к

424

порогу и стучится в дверь. Он боялся спугнуть ее

непродуманным словом или жестом. Он отложил в сторону

газету, снял пиджак, повесил его на спинку стула, растянул

галстук. А она все с той же деловитой легкостью достала

вешалку и упрятала его пиджак вместе с галстуком в гардероб.

– Тебе понравилась его жена? – вдруг спросила Таня,

имея в виду Светлану Орлову.

– У вас есть что-то общее. Во внешности.

– А какие трогательные отношения. Мечта, – с умилением

сказала она, разливая чай.

– Ты права, – согласился Силин. – Любовь – это самое

святое, самое сильное и неистребимое, чем природа одарила

человека. И в то же время самое хрупкое, беззащитное и

ранимое. – И вдруг перевел разговор на то, что его тревожило в

эти последние дни и недели: – Если я правильно понял тебя,

ты приняла решение?

– Ты правильно понял, – подтвердила она, не сводя с

него взгляда, полного обожания.

– А тебя не смущает моя небезопасная служба?

Угрожали, стреляли и еще будут.

– Нисколько. Я же обстрелянная, в меня тоже стреляли.

Меня заботит другое... – Она задумчиво замолчала, он

настороженно ждал. – Проблема спальни. Говорят, это чуть ли

не решающая проблема семейной жизни – сексуальная

несовместимость.

– Откуда такая чушь? – решительно отверг Силин.

– Не знаю: у меня нет опыта. Из мужчин я знала только

мужа и никогда и в мыслях не было желания изменить ему. А

он мной пренебрегал. Клялся в любви и бегал к другим.

Почему, что за причина? Может, я сама в этом виновата?

Может, я сексуально невоспитана? Оказывается, одного

родства душ недостаточно, нужна совместимость полов. Вот

это нам предстоит с тобой выяснить. – Наливая еще чай, она

сделала попытку скрыть свое смущение и продолжала: – Мы

уже не молоды, и будем называть вещи своими именами: да,

нам предстоит экзамен. Серьезный. Я люблю тебя. Наверно,

полюбила с нашей первой встречи, но только сегодня там, в

театре, по-настоящему поняла, как я глубоко люблю тебя.

Только не умею и не хочу выплескивать свою любовь наружу.

Силин молча и с волнением слушал ее монолог, затем

нежно взял ее руку и приник к ней губами. Горячая струя

благости волнующим ручейком побежала по ее руке и

расплескалась по всему телу. Очарованное лицо ее вспыхнуло

425

багрянцем. Силин поднял на нее взгляд, приоткрыл дрожащие

губы, но она упредила, прикрыв ладонью его рот:

– Не надо, родной, молчи, не говори: я все понимаю и

чувствую. Смотрю в твои глаза и вспоминаю гениальные