Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)

Он смотрел на нее пристально, точно ждал от нее совета

или помощи. После продолжительной паузы она спросила:

– А выход? Есть какой-то выход? Что думаешь

предпринять?

Евгений ждал этот вопрос, потому уже заранее, еще

днем приготовил на него ответ. Он понуро уставился в чайную

чашку и, не поворачивая головы, произнес:

– Пока что надежда на Анатолия Натановича.

Единственная надежда, – повторил Евгений и, подняв

опечаленные глаза на жену, сообщил: – В субботу мы

встретимся с ним у нас. Так что, пожалуйста, постарайся

принять его поприличней, как и положено персоне его уровня.

Договорились? – Взгляд покорный, умоляющий, мол,

299

пожалуйста, пойми, что это единственный шанс, последняя

надежда.

И хотя Таня не очень разбиралась в банковском бизнесе

и вообще в служебных делах мужа, она все же догадывалась,

что дело серьезное, и тучи, сгущающиеся над головой

Евгения, могут разразиться сокрушительной грозой. В то же

время тонким чутьем наблюдательной женщины она

догадывалась, что надежда на Ярового тщетна, что этот

человек с алчным взглядом задумал какой-то коварный

замысел. Нет, она не ощущала опасности для себя со стороны

Анатолия Натановича – просто он был ей противен. И она

спросила, ровным, без интонации голосом:

– А если Яровой не поможет?

Евгений ответил не сразу. Он хотел понять смысл ее

вопроса: "не захочет"? или "не сможет"?

– Тогда придется идти на крайнюю меру, – решительно

сказал Евгений и цепко уставился на Таню, выдержав паузу,

уточнил: – Бросать все к чертовой бабушке и сматываться за

бугор. С деньгами, конечно.

– С чужими. – В ее голосе прозвучала ирония. Евгений

проигнорировал неприятную для себя реплику, потому что Таня

не столько спрашивала, сколько утверждала, и была права. Он

понимал, что произнес трудные, пожалуй, трагические для

жены слова. Больше сказать ему было нечего и он поднялся

из-за стола, чтоб уйти от болезненного разговора, но Таня

задержала его прямым вопросом:

– Это твое твердое решение или нечто вроде совета?

– Танюша, конечно же, совета, – взволнованно заговорил

он. – Все надо взвесить, пока что это предположение, но надо

быть готовым к худшему, чтобы вовремя принять трудное, но

единственно верное решение. На днях я еду в Англию по

своим делам, надо навестить Егора, и заодно по просьбе

Анатолия Натановича. Там, возможно, по пути я заверну в

Испанию и попытаюсь присмотреть для нас приличную хижину

где-нибудь на берегу теплого моря.

Евгений считал, что такая соблазнительная перспектива

утешит или, по крайней мере, успокоит Таню. Но он ошибся:

Таня сходу отмела ее.

– Скажу сразу, чтоб ты не заблуждался: я из России ни на

теплые, ни на холодные воды не поеду.

– Детка, не надо так сразу, подумаем, взвесим. Из двух

зол выбирают наименьшее.

– Для меня самое большое зло – покинуть Родину.

300

"В таком случае придется мне ехать с Любочкой", -

подумал Евгений в сердцах. Непреклонность Тани начинала

его бесить, но он сдерживал себя, памятуя о предстоящей

встрече с Яровым. В то же время решил бессловесно

выложить свою обиду: начал стелить себе на диване в

гостиной. Таня спросила:

– Ты примешь душ?

– Нет, – буркнул он обиженно.

– Я хорошо представляю жизнь на чужбине, вдали, как

говорится, от родных могил, даже если ты материально

обеспечен. Врач из нашей поликлиники уехала в Израиль и,

представь себе, вернулась. Не могу, говорит, привыкнуть, где

все чужое. А если уж евреи бегут со своей исторической

родины, то как же русским жить вне России? – Этими словами

Таня хотела смягчить раздражение мужа. Но он оставался

непреклонным:

– Твой пример ничего не доказывает. Евреи

возвращаются в Россию, а таких считанные единицы, не из

ностальгии, а по причине двойного гражданства. Они свили

свои гнезда в Израиле и не хотят оставлять в России. Это одна

причина. Хотят быть и здесь и там, снуют, как челноки. А

другая состоит в том, что власть в сегодняшней России

принадлежит евреям. Они захватили все теплые места и без

зазрения совести грабят страну. Я-то вижу, знаю. Яровому,

пока правит Ельцин, незачем куда-то уезжать. А рухнет

Ельцин, и Анатолий Натанович махнет за океан. Там он

заготовил себе уютное гнездышко, и никакая ностальгия его не

доймет.

– А ты не считаешь, что добровольная эмиграция – это

измена?

– Кому? – нахохлился Евгений.

– Родине.

– Да что это за родина, в которой сплошной бардак и

идиотизм? – кипятился он.

– Родина не виновата, – спокойно сказала Таня. -

Виноваты предатели, обманом захватившие власть.

Предатели не долговечны, а Пушкин и Чайковский – навсегда с

Россией.

Евгений кисло поморщился, махнул рукой, мол, что с

тобой спорить, и продолжал стелить на диване.

Таня решила не затевать дискуссию. Она приняла ванну

и ушла в спальню. В комнате было душно, и она сбросила

одеяло и легко прикрыла простыней обнаженное тело, как это

301

обычно делала лет пять тому назад до того, как Евгений взял

дурную привычку рассердившись спать в гостиной на диване.

Свет она не стала выключать, поджидая Евгения. Она хотела

сегодня его. Томительно и обидно тянулись минуты ожидания.

Ее подмывало позвать его, но гордость не позволяла подать

голос. Тогда она встала и вышла в гостиную, чтоб взять газеты,

которые принес Василий Иванович. В гостиной света не было:

Евгений спал, а ей спать не хотелось. Она развернула старый

февральский номер "Правды" и обратила внимание на "Стихи

из тюрьмы" Ивана Кучерова, белорусского поэта, томящегося в

фашистских застенках "суверенной" Литвы. Прочла:

Моя кроткая Родина,

Край ясноокий!

Что за лихо с тобой приключилось, стряслось?

Белиной опоили свои лжепророки

Да и недруг заморский отравы поднес.

Над тобой надругались безродные каты

И позором горят поцелуи иуд...

Запылали окрест сыновей твоих хаты,

И тебя, как рабыню, на рынок, ведут...

От этих строк защемило сердце. Подобные стихи,

написанные кровью и болью, она уже встречала в журналах

"Молодая гвардия" и "Наш современник" и теперь видела в

принесенных отцом патриотических газетах. Борис Примеров в

газете "Завтра" молился:

Боже, помилуй нас в горькие дни!

Боже, Советскую власть сохрани!

Боже, Советский Союз нам верни!

Боже, державу былую верни!

Валентин Сорокин в той же газете писал:

Стонет русская земля:

Банда стала у руля.

Неужель ее не сбросит

Пролетарий с корабля.

Подумала: какой яркий всплеск кроваво-огненной поэзии

вызвал стон русской земли! Сколько родилось могучших

талантов в страшное лихолетье Руси! Дать все это прочесть

Евгению. Бесполезно: его не тронут эти строки, поморщится и

изречет: "Коммунистические агитки". И это будут не его, чужие

слова, вдолбленные в его голову "демократической" машиной

зомбирования. Он не поймет, потому что не хочет понять. Она

вспоминала его восторг, когда он отвечал на вопрос знакомых:

"Как живет?" – "Все прекрасно!" И глаза его сверкали азартом

302

торжества и самодовольства. "Мне нет дела до других, каждый

заботится и думает сам за себя! У каждого свой выбор. Это и

есть свобода!" Спорить с ним не было смысла, его не

переубедишь, он купался в лучах богатства и свободы в том

смысле, как он ее, свободу, понимал. И вот появилась тучка

над головой и затмила солнце. Но разве он не предполагал,

что успех его и счастье недолговечны? Он обязан был

предвидеть, он же не глупый, даже расчетливый мужик.

Алчность, погоня за барышами затмили ему разум, сделали

беспечным, лишили трезвого ума.

Таня отложила газеты и выключила свет. Но сон не

приходил. Его оттеснили хаотичные, противоречивые мысли.

Они появлялись нестройной толпой, толкали друг друга,

выбрасывая неожиданные и колючие вопросы, на которые не

было твердых однозначных ответов. Не было сомнений, что

Евгений стал другим, но когда это произошло, и постепенно

или вдруг? Богатство, финансовый успех его сделали таким?

Но откуда появилась алчность, которая в первые десять лет их

совместной жизни никак себя не обнаруживала. Была ли она в

нем заложенная от природы, но не проявлялась до поры до

времени, или она – продукт определенных социальных условий

и обстоятельств?..

Что-то произошло с их взглядами и даже вкусами,

которые в былые времена определяло единомыслие и

общность, а потом (вдруг или постепенно) начались трения,

разногласия. Вспомнилось: загорелся Евгений желанием

побывать на проходившей в Москве выставке Сальвадора

Дали. "Что это вдруг?" – удивилась Таня. "Это престижно -

гениев надо знать!" – сразил ее ответом Евгений. Они ходили

по залам с разными чувствами, крайне противоположными:

Евгений бросал на экспонаты скользящие искусственно

напыщенные взгляды, делал восторженный вид и

приговаривал: "Это необыкновенно, впечатляюще!" Таня

возражала: "Может, и необычно, а вот впечатляюще – извини -

этот бред психически ненормального шарлатана не то что не

впечатляет, но раздражает". – "Но ведь он признанный?!" -

возражал Евгений. "Кем?" – "Знатоками". – "А для меня главный

знаток, кому я верю, это мое сердце. А оно молчит. Нет, оно

протестует, возмущается. Я верю ему, а не лицемерам,

мастерам общественного мнения". – "Да мне оно тоже не очень

что бы... – смягчался Евгений, – Но мы не специалисты. Может,

в этих нагромождениях, в этом хаосе есть какой-то нам

недоступный смысл".

303

Таня припомнила эти последние его слова, когда они

потом посетили выставку Ильи Глазунова и его учеников в

Манеже. Таня долго стояла у великолепного полотна, на

котором был изображен цветущий ландыш на квадрате

асфальта. "Какая же сила жизни: крохотный цветок ради своей

жизни вступил, казалось, в немыслимую безнадежную борьбу с

жестоким препятствием – асфальтом. И победил, сломав

броню черной тверди, вышел на солнце и расцвел.

Неумолимая, неистребимая жажда жизни и – победа", -

размышляла Таня. Остановился у картины и Евгений, быстрый

взгляд и скорый приговор: "Какая чушь: ландыш на асфальте!

Где это видано, чтоб ландыши росли на асфальте?" Стоявшие

здесь же у картины две девушки иронически переглянулись.

Таню передернуло, ей было стыдно, и сразу вспомнились

слова Евгения, сказанные по поводу Сальвадора Дали: "есть

какой-то нам недоступный смысл" Она смущенно отошла в

сторону. Евгений почувствовал что-то не то, понял по ее вдруг

побагровевшему лицу и растерянному взгляду и тоже отошел

и, взяв Таню за локоть, спросил: "Что с тобой?" – "Со мной

ничего, – в голосе Тани прозвучали язвительные колючки. – А

что с тобой? Если у Дали ты нашел недоступный смысл, то как

же ты не понял уж явно доступный смысл ландыша, который

жизненной силой своей сломал железный панцирь асфальта?

Да-а, Женя, обмишурился ты. Даже девушки смутились от

твоей наивности".

Воспоминания всплывали отрывочно и хаотично

размывались и таяли, уступая место другим, которые казались

наиболее важными. Когда же произошли перемены в их

супружеских отношениях, исчезли ласки и тепло, которые

согревали и радовали, вселяли веру в семейное счастье?

Неужто с появлением достатка, богатства, бешеных денег,

свалившихся на них небесной манной? И вот что удивительно:

внезапные блага не обрадовали Таню, а смутили и озадачили.

Не добавили счастья, а убавили.

Она старалась понять его, разобраться в сложном клубке

вдруг обрушившихся невзгод: выстрелы по машине, нависшая

угроза краха всего "дела" и перспектива бежать "за бугор", а

это значит скрываться от правосудия. Значит, совершено что-

то противозаконное, преступное. Почему? Случайно, по

неопытности, в результате чьего-то злого умысла или

преднамеренно, сознательно пошедшего на риск во имя... Во

имя чего? Денег. Нет, за границу она не убежит, ей ничего не

грозит, она ничего незаконного не совершила. Только вот Егор,

304

что будет с их мальчиком? Зачем она дала себя уговорить

отправить его на учебу в Англию? Она долго не соглашалась, в

конце концов можно было устроить его учиться в приличном,

"престижном" заведении в Москве. Но сам Егор, настроенный

отцом, мечтал об учебе в Англии. Евгений очень влиял на сына

и не всегда в лучшую сторону.

Исподтишка к ней подкрадывалась мысль: если Евгений

будет вынужден прятаться "за бугром", а она никак не

намерена сопровождать его – значит рушится семья. Она

настойчиво отгоняла, отталкивала от себя эту коварную мысль,

заменяя ее анализом их супружеских отношений, которые с

неких пор стали заметно иными, чем прежде. Ей даже

показалось, что и вовсе не было этого светлого, безоблачного

"прежде", и не было "прежнего" Евгения, внимательного,

душевного, ласкового, что это "прежнее" как-то неприметно,

тайком, как песок между пальцев, ускользнуло от них, и вот

Евгений уже стелит себе постель на диване в гостиной и на ее

явный призывный намек отвечает категоричным "нет!". И снова

тревожные неуютные мысли о Егоре – как он там? Пишет

редко, говорит, скучает по маме, а не по Москве, что и

радовало и огорчало: почему не по маме, папе и Москве?

Москва – его родина, пусть сегодня грязная, преступная,

порочная, но это родина, а родину, как и мать, надо любить и в

славе и в беде.

С думами о сыне она медленно засыпала, и думы эти

превращались в сновидения.

Глава третья

1.

Анатолия Натановича Ярового Соколовы ждали в

субботу к трем часам. Уже с утра Таня начала готовить стол.

Закуски и спиртное были закуплены заранее, хотя холодильник

и морозильник всегда были полны всевозможных яств. Но тут

случай особый: Евгений старался потрафить вкусу гостя, он

знал, что Яровой отдает предпочтение рыбным блюдам,

потому на столе они и господствовали в виде горячей

стерляди, холодной осетрины, лососины, сельди в винном

соусе, черной и красной икры и крабов. Не обошлось и без

салатов: из печени трески, из свеклы с орехами и майонезом и

соленых огурцов. Кроме армянского коньяка, водки "Распутин"

и шампанского, была припасена бутылочка грузинской

305

"Хванчкары". На горячее блюдо румянилась индейка. Зная, как

важна эта встреча для Евгения, Таня старалась сделать все

"на высшем уровне", так как, по словам Евгения, от Ярового

зависела их не просто благополучие, но вся судьба: он

единственный, кто мог отвести нависшую над "Пресс-банком"

беду, разогнать грозовые тучи. Каким-то внутренним, чисто

женским чутьем Таня не очень верила во всемогущество и

спасительную силу Анатолия Натановича; во всяком случае,

его настойчивое желание встретиться дома, его слащаво-

страстные дифирамбы, отпущенные ей в тот злопамятный

вечер, его масляный, пожирающий взгляд настораживали

Таню, а интуиция подсказывала ей быть начеку.

Таня решила одеться скромно, по-домашнему – в

коричневые брюки в обтяжку и не очень пеструю кофточку с

закрытым воротником. Такой наряд эффектно выглядел на

ней: позволяла стройная гибкая фигура. И никаких украшений,

кроме обручального кольца. Преднамеренная простота наряда

не могла остаться незамеченной Евгением. И он не преминул

выразить свое неодобрение:

– Ты сегодня совсем золушка, по-домашнему.

– Естественно: дома по-домашнему, в театре по-

театральному, – сказала она с многозначительной усмешкой. -

Что тебя не устраивает?

Евгений пожал плечами и тоже ухмыльнулся, не найдя

слов для ответа. Но подумал: "Все-таки высокий гость, стоит

ли демонстративно прибедняться?" Он считал, что Таня

преднамеренно оделась так скромно.

А гость и в самом деле предстал в праздничном наряде:

в светлом с кремовым оттенком костюме, украшенном ярким

галстуком, – высокий, статный, аккуратно подстриженный и

причесанный, он выглядел молодцом. Даже рыжие короткие

волосы, плотно приглаженные челкой к высокому лбу, не

портили, а, пожалуй, усиливали впечатление, как и огромная

охапка белых роз в цветном целлофане, которую он церемонно

вручил Тане. Сытое, холеное лицо его, тронутое негустым

загаром, дышало самодовольством и беззаботностью. Из-под

бесцветных рыжих бровей колюче щурились маленькие глазки,

излучая самоуверенность и жесткость. Окинув комнату

оценивающим критическим взглядом, он иронически хмыкнул

носом и заключил:

– Однако же... Для банкира уж слишком, вызывающе

скромно и никак не соответствует. Начинка импортная,

первоклассная, но ей тесно в этих стенах. Впечатление

306

временного пристанища. Или я не прав? – Цепкий

доброжелательный взгляд на Таню.

– Конечно, правы, – согласилась она и добавила: – Вся

страна пребывает в состоянии временного.

– Я не то хотел сказать, но я вас понял, – Яровой

улыбнулся одними губами, между тем как глаза оставались

властными.

"А что, собственно, понял? Что страна находится в беде

или что я недовольна оккупационным режимом?" – подумала

Таня и предложила высокому гостю "пожаловать к столу".

Гость, прежде чем сесть, так же критически осмотрел стол и

похвалил:

– У вас хороший повар. Видно, профессионал. Сколько

вы ему платите?

Это можно было принять за шутку, но Таня ответила

серьезно:

– Профессионал из меня никакой, но благодарю за

комплимент. А платят мне по-божески: не обижают.

– Вы это всерьез? – искренне удивился Яровой.

– Я предлагал взять повара и прислугу, – быстро встрял в

разговор Евгений, – но Танечка решительно отказалась.

– Отказалась? – Бесцветные ниточки бровей Анатолия

Натановича вытянулись в струнку. – Почему, Татьяна

Васильевна?

– Я предлагал и работу бросить, – опять поспешил

Евгений. – Может вы, Анатолий Натанович, повлияете на нее?

– Мд-да... Странная вы женщина, – молвил Яровой,

садясь за стол, и прибавил: – Не ординарная. Кстати, я это

заметил еще там, на вечере.

"Как это он мог заметить? Играет", – подумала Таня, а

гость, посмотрев на бутылки, вдруг с бестактным осуждением

сказал:

– Я почему-то не вижу "Амаретто"? Из всех вин я считаю

его предпочтительным. – Он смотрел на Евгения

требовательным, серьезным, если не сказать суровым

взглядом, так что тот даже смутился и почувствовал себя

виноватым. Он знал, что Яровой – поклонник этого

"божественного" напитка, и совершенно случайно не

предусмотрел его в меню, допустил непростительную

оплошность, которую готов был исправить немедленно, только

прикажи "высокий гость".

– Прошу прощения, Анатолий Натанович, мой грех,

получилась маленькая недоработка.

307

– Ну, не такая уж маленькая, – голосом и взглядом гость

приказывал исправить оплошность.

– – Если позволите, Анатолий Натанович, я сейчас

сбегаю. Магазин рядом, и я мигом.

– Ну, если рядом... – позволил гость и напомнил: -

желательно, чтоб венецианское. И вообще, чтоб настоящее, а

не подделка. Сейчас много развелось фальсификаторов.

Со сложным чувством удивления, обиды и возмущения

наблюдала Таня эту унизительную картину и вспоминала слова

Евгения о Яровом: "У него вся власть. Он вхож даже к

президенту. В его руках оказались главные богатства России". -

"Каким образом?" – поинтересовалась тогда она. "Сумел

организовать, присвоить, прибрать к рукам, – раздраженно

ответил тогда Евгений. – Другие не смогли, а он смог. У него

связи с иностранными концернами. Он может и вознести и

растоптать".

Сейчас она впервые увидела мужа таким жалким до

ничтожества, пресмыкающимся, ей было стыдно за него, и

вместе с тем в ней усиливалась неприязнь к этому

самовлюбленному и невоспитанному властолюбцу. Ей

хотелось понять, почему Яровой поступил так грубо, бестактно,

просто по-хамски? Хотел унизить Евгения, показать свою

власть? Или это была выходка капризного эгоиста? Или...

желание остаться с ней наедине? Последнее предположение

вызывало в ней протест и возмущение. "Неужто начнет

ухаживать и объясняться?" И чтоб перехватить инициативу, она

спросила с явной иронией:

– А вы не родственник Любы Яровой? Ну той, что в

спектакле "Любовь Яровая"? Или однофамилец?

Он понял едкую иронию, но отвечал вполне лояльно;

– То была комедия или драма... В театре. А мы играем

трагедию. И не в театре. – Он смотрел на Таню цепким

взглядом жестокого хищника. Он понимал ее неприязнь, но не

раскаивался в своем поведении.

– И какова же ваша роль, Анатолий Натанович?

– Главная. Да, дорогая Татьяна Васильевна, мне выпало

в этой трагедии сыграть главную роль. Но не в этом дело. Я

хочу повторить то, что уже сказал о вас. Признаюсь, и вы

поверьте в мою искренность, я не был обижен вниманием

женщин. Я их не искал – они меня выбирали. Я не открою вам

тайны, если скажу о деградации современного общества. В

частности, в этой стране. Вы прекрасно знаете, что духовная,

нравственная инфляция коснулась прекрасного пола. Сейчас

308

редко встретишь женщину, тем паче девушку, с цельным

характером, с глубокими, чистыми и светлыми чувствами.

Поверьте моему опыту – это правда.

– Извините, вы женаты? – перебила Таня его монолог.

– В разводе, – торопливо ответил он. – Но не в этом дело.

Вы, дорогая Татьяна Васильевна, относитесь к тем редким,

реликтовым женщинам, которые каким-то чудом сохранились в

нашем обществе.

– Что вы говорите, даже реликтовым, как секвойя, -

откровенная ирония снова прозвучала в ее словах.

– Секвойя? Это кто такая или что такое? Впервые слышу.

– Это южно-американская сосна-гигант,

долгожительница. Кстати, у нас в Закавказье есть несколько

экземпляров.

Яровой состроил недовольную мину – ему не

понравилась ироническая реплика Тани, тем более

приправленная какой-то секвойей, о которой он понятия не

имел. Он потерял нить монолога и теперь укоризненно

смотрел на Таню, не находя последующих слов. Он не терпел

ни реплик, ни возражений, даже если они исходили от женщин,

до которых Анатолий Натанович был большой охотник. Но

Таня была редким, "реликтовым" исключением: на нее он имел

особые виды и строил не столько сложные, сколько коварные

замыслы и планы. В отношении женщин Яровой был

романтик: он создавал в своем воображении идеал и шел к

нему напролом, добивался своей цели любым путем. Свои

желания он ставил превыше всего, и для их удовлетворения не

признавал никаких преград, особенно, когда дело касалось

"слабого пола", к которому он всегда пылал ненасытной

страстью. Для достижения цели он не скупился (впрочем, тут

не было проблем при его-то капиталах), был всегда

размашисто щедр и не только на обещания.

– Вы, Танечка, – позвольте мне вас так называть, -

наконец нашелся он, – не знаете себя, не догадываетесь, чего

вы стоите. Да, да, и пожалуйста, не возражайте. – Она и не

думала возражать, ее начал забавлять его грубый и довольно

примитивный панегирик. Хотя резкий переход на "Танечка"

покоробил. А он продолжал: – Скажу вам откровенно: вы

неправильно устроили свою жизнь. Вы достойны гораздо

лучшего, и Евгений прав, я с ним согласен: вам надо оставить

службу в поликлинике, и прислуга и повар вам тоже не лишни.

Я понимаю вашу скромность, но вы заслуживаете гораздо

большего, вы великая женщина, в вас редкое сочетание

309

внешней прелести и внутренней красоты. Не сочтите за

банальность, но такой бриллиант требует соответствующей

оправы, как гениальная картина требует шикарной рамы.

Он умолк, не сводя с Тани пронзительного взгляда, и она

решила воспользоваться паузой, сохраняя все тот же

иронический тон:

– Насчет картин позвольте мне с вами не согласиться:

никакая шикарная рама не способна возвеличить бездарную

картину, так же, как и простенькая, скромная рама не может

затмить шедевр. Я вспоминаю рамы художников-

передвижников. – Легкая улыбка сверкнула в ее насмешливых

глазах. – Что же касается жизни и ее устройства, то это вопрос

сложный и не всегда от нас зависящий. Демократы, к которым

вы очевидно относитесь, устроили для большинства народа

невыносимую жизнь. Я согласна с вами, что мы живем в

состоянии временного, проходящего.

– Извините, я вас перебью: вы сказали о невыносимой

жизни для большинства народа, и, как правильно сейчас

заметили, это временное явление. Но вы-то, Танечка, не

большинство. Вы избранное, при том вы лично редчайшее

меньшинство. Вы не должны об этом забывать. Вас природа

создала такой, редкостной, неповторимой. Вы заслуживаете

хором, дворцов, а не этой, извините, халупы, напичканной

добротными предметами. Такой диссонанс, что дальше

некуда. Вот у вас шикарная чешская люстра. Но ей здесь

тесно. Она не смотрится, она задыхается и вопит! И вы

задыхаетесь, только не хотите в этом признаться. И Евгений не

желает создать другую, достойную вас... – он хотел сказать

"жизнь", но, сделав паузу, произнес: – обстановку.

Он вцепился в нее алчущим взглядом, глазами раздевал

ее, разгоряченным воображением представлял ее в своих

объятиях, умную, нежную, страстную. А она никак не хотела

отвечать на его определенный, недвусмысленный взгляд и по-

прежнему оставалась холодно-ироничной, недоступной.

– Вы смотрите на меня так, словно хотите сказать: "На

чужой кровать рот не разевать", – попытался он сострить.

– Говорят "на чужой каравай", – поправила Таня.

– А это моя редакция.

– Евгений не может создать достойную жизнь для

большинства народа, для которого демократы создали

недостойную жизнь, – заговорила она с умыслом обострить

разговор.

Он понял ее:

310

– Это камешек в мой огород, не так ли?

– А вы – демократ? – ненужно спросила Таня.

– Да, я демократ, и этим горжусь. А вы разве?

– Избави Бог, – быстро открестилась она.

– Так кто же вы? Патриотка?

– Поскольку общество наше делится на демократов и

патриотов, то я – патриотка.

– Красно-коричневая? – весело заулыбался он.

– В этих цветах я не разбираюсь. Я люблю свой народ,

свою страну, ее историю и ни на какую другую ее не променяю.

Ее слова похоже его покоробили – он кисло поморщился

и взял бутылку с шампанским.

– Мы как-то сбились на политику. – сказал он и стал

открывать, бутылку. – Это потому, что на сухую. У меня во рту

пересохло. Я хочу этот первый бокал выпить с вами вдвоем и

без свидетелей. За ваше очарование, за красоту, которую я

встретил, возможно, впервые за последние двадцать лет,

встретил случайно и был сражен, за ваше счастье, которого вы

достойны, за будущее. – Он дотронулся своим искристым

бокалом до ее бокала, хрусталь высек приятный звон. Он

выпил лихо и до дна. А Таня лишь пригубила и поставила свой

бокал на стол, заметив:

– А как же "Амаретто"?

– Да сколько можно ждать, когда стол накрыт, как сказал

Антон Павлович Чехов. А между прочим, шампанское

"Амаретто" не помеха, вполне совместимо. Но вы не пьете.

Почему?

– Я не любительница шампанского.

– Тогда откроем "Хванчкару"... – И он потянулся к бутылке

с вишневой этикеткой. – Лучше подождем...

– ?

– "Амаретто", – улыбнулась она.

Таню удивила и озадачила такая бурная атака,

выходящая за рамки приличия, дифирамбы Ярового ее уже не

забавляли, скорее бы возвращался Евгений, хотя не было

уверенности, что в присутствии мужа гость умерит свой пыл.

Евгений явился без "Амаретто": он был чрезмерно

раздосадован, и Яровой даже попытался утешить его:

– Не огорчайся, мы с Татьяной Васильевной начали с

Шампанского. И представь себе – оно не хуже "Амаретто".

Присоединяйся к нам. – Он был преувеличенно возбужден,

весел и суетлив. Открыл бутылку коньяка и налил в рюмку

Евгения, – Мы тут пили за здоровье и счастье твоей

311

очаровательной супруги, которую ты так долго скрывал от

общества и которую держишь в черном теле. А этот тост я

предлагаю выпить за тебя, Женя, за твое благополучие и

успехи.

После второго бокала шампанского Яровой еще больше

возбудился, овальное, упитанное лицо его зарделось, щелочки

глаз излучали благодушную веселость, он стал покладист и

говорлив. Наблюдавшая за ним Таня опасалась его излияний

по ее адресу, но опасения оказались напрасными: Яровой

поспешил сообщить Евгению, что в его отсутствие они с

Татьяной Васильевной (не Танечкой) вели политический

диспут.

– Мы выяснили, что у вас в семье, дорогой Женя, царит

плюрализм.

– То есть? – не понял Евгений.

– Муж – демократ, жена – патриотка. Классический

пример демократии в новой России. Только вот Татьяна

Васильевна считает, что новая власть – явление временное. А

я утверждаю: обратного пути нет. К власти пришли новые

русские и уступать власть красно-коричневым мы не

собираемся. Силовые структуры в наших руках. Я что, не

прав? – Конечно, прав, Анатолий Натанович, – согласился

Евгений. – Запад победил, и это надо признать. Возврат к

прошлой дикости, тоталитаризму невозможен.

Эти слова мужа больно задели Таню: подыгрывает гостю

или окончательно перестроился?

– А если в результате выборов к власти придет

оппозиция и президентом будет избран, например, Зюганов,

Зорькин или Бабурин? – сказала Таня.

– Такое исключено, – живо подхватил Евгений. – Красно-

коричневым ни за что не набрать большинства голосов.

Против них восстанет телевидение, газеты. Их с ног до головы

обольют дерьмом.

– Да уже обливали, а они прошли в Думу. И не мало: те

же Зюганов, Бабурин – парировала Таня.

– Это разные вещи, – мрачно проговорил Яровой. После

шампанского и трех рюмок коньяка он заметно захмелел и как-

то обмяк. Глаза покраснели, в них появился зловещий блеск. -

В Думу прошли, а в президенты их просто недопустим.

Президентом будет наш человек. Иначе все прахом.

– Это кто же: Ельцин, Гайдар? – спросила Таня.

312

– Не-ет, ни в коем разе, – брезгливо поморщился Яровой.

– Эти господа – вчерашний день. Эти мавры свое дело

сделали.

– А кто тогда? У вас нет ярких лидеров, – настаивала

Таня. – Есть лидеры, – подал голос Евгений. – Явлинский,

Шахрай, Черномырдин.

– Ни тот, ни другой, ни третий, – Яровой решительно

замотал склоненной над рюмкой головой. рыжий чуб его

взъерошился. – За них не будут голосовать массы. А нам надо

голоса масс. Нужен человек, чтоб был приемлем и нам и

оппозиции. Нужен архипатриот. – Он сделал внушительную

паузу и заговорщицки уставился на Таню. – Понимаете,

прекрасная леди, – архипатриот?

– И демократы проголосуют за архипатриота? – искренне

усомнилась Таня.

– Проголосуют. Они не дураки, не идиоты, которых

телевидение лишило мозгов. Они будут знать и знают

настоящую цену архипатриота. Не ту, что у него на лбу

написана, а ту, что вот здесь. – Он постучал себя в грудь и

поднял рюмку с коньяком. Он уже дошел до кондиции, за

которой начинают терять над собой контроль: -

Очаровательная Татьяна Васильевна...

– Так кто ж тот таинственный архипатриот? Или это

секрет? – перебила Таня.

– Секрет, – согласился Яровой и продолжил начатый

монолог: – Я хочу выпить с прекрасной леди на брудершафт.

Не возражаешь, Женя?

– Напротив, рекомендую, – весело отозвался Евгений и

скользнул на Таню виноватым поощрительным взглядом.

– А все-таки мне, как избирателю, хотелось бы знать имя

претендента на президентский пост, за которого я должна

голосовать, – уклонилась Таня от поцелуя. – А то вдруг

проголосую не за того, Ыза липового архипатриота... Кто же

он? Неужто Жириновский?

– За поцелуй готов я выдать тайну.

Яровой, шатаясь, тяжело поднялся из-за стола и с

рюмкой коньяка направился к Тане, которая вдруг смутилась и

растерялась. Она представила себе эти слюнявые,