Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)

она. – То особый случай. Тот лектор владел гипнозом. Я был

усыплен. А как известно, влюбленные доверчивы и глупы, их

ничего не стоит обвести вокруг пальца. Любовь способна

делать глупых умными, а умных дураками. Как говорил Флобер:

"Да, мне хотелось бы заболеть тобою, заболеть до смерти, так,

чтобы отупеть, превратиться в некую медузу, в которую вселял

бы жизнь лишь твой поцелуй".

– Вот как! – воскликнула Лариса. – Значит ли это, что ты

уже тогда был влюблен? Фактически совсем не зная меня?

– Я узнал тебя на теплоходе. Этого общения было

вполне достаточно. Разве ты не веришь в любовь с первого

взгляда?

– Это юношеская любовь. Ты матерый волк, тебя

взглядом не загипнотизируешь, – сказала она.

– Все зависит от взгляда, вернее от глаз. Твои глаза

особенные, ты это знаешь.

– Давай оставим глаза в покое и продолжим

политический разговор. Ты не ответил на все мои "почему"? Ты

говоришь, струсили, испугались. Кого – Горбачева или

Ельцина? Они должны были знать, что и тот и другой -

подлецы.

– Подлость, девочка, многолика и диапазон ее широк – от

труса до предателя. Но первая стадия подлости – это трусость,

поганая почва, на которой прорастают все людские мерзости.

И именно карьеристы и мерзавцы пробрались в партийную

верхушку. В партию вступали проходимцы с корыстными

интересами. Партия была слишком многочисленна.

Четырнадцать миллионов! Это же целое государство. Когда-то

проводили чистки партии, и это шло во благо. А потом

перестали, боялись, как бы эти чистки не задели верхушку.

После Сталина в партии не было лидера, который бы указал

народу на главного врага Советской власти и назвал его

поименно, как это сделал Сталин, а потом и Гитлер. Я ни в

коем случае не ставлю их на одну доску. Я имею в виду

совершенно конкретную проблему – еврейский вопрос. Сталин

видел ближайшее окружение Ленина – сплошь евреи:

Свердлов, Троцкий, Каменев, Зиновьев, да плюс женатые на

496

еврейках Бухарин, Рыков, Молотов, Киров, Ворошилов и так

далее. Сталин понимал стратегическую цель еврейства:

устранить физически Ленина – выстрел Каплан – и посадить на

русский престол Троцкого. А кто такой Лейба Троцкий? Это

исчадие ада, сам дьявол – сатана, чудовище пострашнее

тамерланов, чингиз-ханов и прочих батыев вместе взятых. Ты

только послушай, что говорил этот ирод, какую учесть он

готовил России. Вот его слова: "Мы должны превратить

Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы

дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым

страшным деспотам Востока... Если мы выиграем революцию,

раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим

власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь

мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая

власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую

интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до

скотского состояния... А пока наши комиссары – юноши в

кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и

Орши, Гомеля и Винницы умеют ненавидеть все русское! С

каким наслаждением они физически уничтожают русскую

интеллигенцию – офицеров, академиков, писателей..."

Прочитав эти строки, я посмотрел на Ларису. Лицо ее

казалось каменным, колючие глаза ее исторгали огонь. Она

молчала. Очевидно, она не находила слов. Должно быть она

представляла себя белой негритянкой в выжженной пустыне -

раздавленной России. Она представляла свое будущее. Тогда

я сказал:

– Сталин знал чудовищный замысел Троцкого и он

помешал осуществлению этого замысла. Он уничтожил

изверга, а потом постепенно расправился с сыновьями

часовых дел мастеров из Одессы и Орши. Ему помешали

очистить Россию от этой скверны, его отравили. И потомки

этих комиссаров в кожаных куртках снова захватили власть,

разрушили СССР, упразднили советы и в память о своих

предках – палачах троцкистах создали общество "Мемориал".

– Это же страшно, жутко, – наконец заговорила Лариса. -

Сегодня сатанинский план Троцкого осуществляется. И террор

и кровавые бани. Расстрел у Останкина, парламента, Чечня -

это и есть кровавая баня. И русскую интеллигенцию довели до

полного отупения. Я имею в виду учителей, преподавателей

вузов, врачей, лаборантов. Они отупели от голода, унижений и

телевидения. Они уже зомбированы. Они верят еврейским

газетам, "Московскому комсомольцу", "Известиям",

497

телевидению и голосуют за демократов, за авантюристов

Лебедя и Жириновского, за сиониста Явлинского. И эти

явлинские, старовойтовы, боровые, собчаки, уже не говоря о

чубайсах, немцовых, березовских, гусинских, ненавидят все

русское и с наслаждением уничтожают русскую интеллигенцию

голодом. Они планомерно растлевают молодежь, детей своей

музыкой, сексом, наркотиками. Они готовят белых негров-

рабов. Боже мой, как их уберечь? Своих студентов я стараюсь

просвещать, открывать им глаза на правду.

– Но так должны поступать все учителя школы,

преподаватели вузов, – сказал я. Она замотала головой и

прикрыла глаза:

– Милый Егор, должны, но не делают, боятся, трусят. Ты

правильно говорил – трусость первая ступень подлости. Я знаю

своих коллег, знаю учителей, которые строго придерживаются

учебных программ, составленных за океаном. Только единицы

противятся сионистским оккупантам. А те сотни тысяч

мальчишек и девчонок, которые оказались за порогом школы,

тысячи сидящих в торговых палатках, они же составляют актив

сионистов, их будущие избиратели... Я не вижу выхода.

Она глубоко вздохнула, и, как опрокинутая и

раздавленная опустилась в кресло. Я хорошо понимал ее

состояние, я испытываю его на себе вот уже десять

беспросветных лет. Тысячи, сотни тысяч людей живут сегодня

без веры, без надежды, одним днем, лишь бы выжить, потеряв

инстинкт сопротивления. Продолжать дальше разговор на

затронутую главную жизненную тему становилось невыносимо

тяжело. И я предложил:

– Хватит политики. Мы слишком увлеклись.

– На сегодня, пожалуй, достаточно, – согласилась

Лариса. – Но от нее все равно никуда не денешься. В этом

отношении мы с тобой два сапога – пара.

Я понимал ее состояние и попытался как-то смягчить его.

– Главное, Ларочка, не терять надежду, пока в душах

наших теплится вера. Если Россия выстоит, не погибнет как

государство, поверь мне: через десять лет начнется

объединительный процесс: окраины, подавившись

суверенитетом, будут проситься снова в лоно матери-России.

Их новое поколение, потомки ветеранов Великой

Отечественной, поймут: все, что в них осталось лучшее,

создано при советской власти, при помощи и за счет русских. И

наследники Кучмы, Алиева и прочих Назарбаевых не смогут

помешать своим народам объединиться с Россией. Будут ли

498

это референдумы или что– то иное, но Россия соберет под

свои знамена блудных сыновей. Вспомнишь эти мои слова. Но

меня тогда уже не будет.

– Не говори так, – ласково и проникновенно прошептала

она. – Ты будешь. Будешь долго жить.

– При условии, что ты будешь рядом со мной, – сказал я.

– А ты этого хочешь?

– Между хотеть и иметь – большое расстояние.

– При желании любое расстояние можно одолеть.

Любовь все подавляет, перед ней все блекнет: алтари, троны,

бумаги государственного казначейства. Это сказал любимый

мной Бальзак. Пушкин не прав, когда говорил: на свете счастья

нет, но есть покой и воля. Напротив – покоя нет, есть воля и

любовь – а это уже счастье. Согласен, мой милый?

Согласен ли я? И она еще сомневается. Я обнял ее и

прижал к своей груди. Почему-то сказал не то, что хотел

сказать:

– Я завидую тому счастливчику, который назовет тебя

женой. В ответ она сказала:

– А я завидую твоей Альбине: ты идеальный муж. Можно

сказать муж-мечта.

– Она так не думала, – сказал я. – Твой Бальзак, наверно,

был прав, когда говорил, что женщины видят в человеке

талантливом только его недостатки, а в дураке только

достоинства. – Она не согласилась со своим Бальзаком,

заметила лишь:

– Все женщины разные, и нельзя их мерить общей

мерой. – Она посмотрела на мой портрет работы Ююкина,

висевший на стене, долго в него всматривалась, потом

обратила свой взор на меня, произнесла раздумывая:

– Я вернула тебе вторую молодость...

– Третью, – поправил я.

– Пусть третью. И меня это радует. И ты меня радуешь. С

тобой я обрела нечто очень важное. Ты снял и развеял все мои

комплексы, вдохнул мне веру в себя. Ты мне нужен. Только ты

не подумай обо мне плохо: не московская прописка и не твоя

квартира нужны мне. Ты мне нужен.

– Мы оба нужны друг другу, – сказал я и решил, что

именно сейчас нужно сообщить ей, что я еще формально

состою в браке с Эрой. Она выслушала меня совершенно

спокойно, словно ее это нисколько не касалось. Я сказал, что

со временем эта проблема разрешится, я не занимался ей,

поскольку не было надобности.

499

– Это не к спеху, – сказала она. – Нам надо разобраться в

своих чувствах, по крайней мере мне. Удостовериться. На это

потребуется время, испытательный срок. В твоих чувствах я не

сомневаюсь. Я тебя знаю, ты открыт, как Ярославское шоссе.

И я верю тебе. Я не знаю себя. Я должна познать. Давай пока

оставим все, как есть. Я буду приезжать к тебе при первой

возможности. Меня к тебе влечет неведомая сила. Я хочу ее

понять. А может ты подскажешь, откроешь секрет?

Она улыбнулась доверчивой веселой улыбкой, и слова ее

искренние внушали доверие. Как вдруг она предложила:

– Может, пригласим к нам Ююкина? Он где-то недалеко

живет. – Меня эта неожиданная идея удивила и неприятно

задела и я сказал довольно холодно, даже резко:

– Зачем? С какой стати?

И в самом деле – я ждал ее с таким волнением, хотел

побыть наедине, я соскучился по ней, а она – Ююкина ей

подавай.

– Он веселый, пусть захватит балалайку, у тебя гитара,

устроим концерт, как на теплоходе, – попыталась оправдать

свой промах Лариса и даже покраснела. Глаза ее смущенно

заметались.

– Веселый человек – всегда славный человек. Подлецы

редко бывают славными людьми, – ответил я монологом из

спектакля, а потом сказал язвительно: – А в качестве

слушателей пусть прихватит с собой жену и тестя, – Чтоб тебе

было веселей. А то не успела приехать и уже соскучилась.

Я перешел на иронический тон. Она смутилась и

пожалела о сказанном. С видом полного раскаяния она

посмотрела на меня и проговорила ласково, нежно:

– Егор, милый, извини меня, я не хотела тебя обидеть. Я

глупость сказала. Так, сорвалось с языка.

Она бросилась ко мне как ребенок, обняла и пылко

поцеловала. Ну что тут скажешь? В общем-то ничего

предосудительного, может и в самом деле вспомнила теплоход

и захотела послушать нашу игру, а, возможно, и спеть под

аккомпанемент гитары и балалайки. И все-таки какой-то

неприятный осадок оставила невинная просьба. Выходит, ей

скучно со мной.

На стене у меня висело три этюда, подаренные мне

Ююкиным в мое шестидесятилетие. Недалеко от наших дач на

берегу пруда стоит очаровательная береза – пышная, кудрявая,

заглядевшаяся в зеркало воды. Игорь написал ее в разные

времена года, с одной и той же точки. Весной в молодой, еще

500

клейкой листве, освященной ярким солнцем, летом – в буйной

зеленой шапке, которую треплет упругий ветер; осенью – в

спокойном золотом убранстве и зимой – в алмазно-

хрустальном сиянии. Лариса долго и внимательно

рассматривала эти этюды. Она любовалась ими, спросила:

– Это на самом деле есть такое чудо, или художник

сочинил?

– Все написано с натуры, – ответил я. – Есть такое чудо

дивное. И я тебя хочу с ним познакомить.

– Когда? – живо всполошилась она.

– Да хоть сейчас. Заодно познакомишься и с моим

лесом. – Лариса оживилась, глаза заблестели.

– Ой, как интересно! Пойдем же.

И мы пошли. Сначала к березе. У меня было

превосходное, приподнятое настроение. Меня подмывало

говорить монологи. И я говорил:

– И скажут обо мне: "Он человеком был, человек во

всем". А что ты, очаровательная Чайка, скажешь обо мне

потомкам? Не знаешь? Скажи просто: он любил любить, мм

да... "В тебе есть цельность – все выстрадал, ты сам не

пострадал". Это Шекспир. О тебе родная. Ты выстрадала, но

не пострадала. Ты сохранила свежесть тела, ясность ума и

благородство сердца.

– Благодарю за комплимент, – сказала она и подхватила

меня под руку.

День был солнечным и по-летнему теплым, хотя осень

уже приблизилась к порогу. Лариса в розовой блузке,

обнажавшей загорелые руки и шею, в светлых джинсах,

стройная, гибкая в талии, с волной черных волос, сама

напоминала дивную березу, которую она заметила еще издали.

Береза была еще зеленой и лишь в отдельных местах

золотистые пряди украшали ее густую крону. Это осень

положила на нее первые мазки позолоты, придав ей особую

живописную прелесть. Так иногда седина скромным мазком

тронет голову еще не пожилого человека.

Лариса восхищалась красотой березы. Меня умилял и

радовал ее детский восторг, сверкающий, искренний. – Вот бы

такую, с золотистыми прядями нарисовать, – говорила она. – Ты

подскажи Ююкину. – Она вся горела от восторга.

– Игорь в Москве. А Настя с ребятами на даче, – пояснил

я, и мы направились в лес.

Березовая роща встретила нас звонкой, прозрачной

тишиной. Ни один листик не шелохнулся, стройные

501

белостволые деревья стояли в торжественном сиянии, как

солдаты на парадном смотру. Я сказал Ларисе:

– Обрати внимание на бересту берез: у каждой березы

свой, неповторимый рисунок.

– И правда! – восклицала она и обнимала березку,

прислоняясь к ней щекой. В роще было светло, нарядно,

празднично. Березы излучали дневной мягкий свет, и Лариса

была одной из этих березок: она сияла радостью, очарованием

и чистотой, она самозабвенно любовалась природой, а я

любовался ею. Пройдя рощу, мы вышли на зеленую поляну, на

которой пасся на привязи ослик. Увидя его, Лариса

воскликнула от неожиданности:

– Смотри – ослик! Откуда, как он здесь оказался гость с

Кавказа?

– Именно с Кавказа. Осетинская семья беженцев

поселилась в нашем поселке. Привезли с собой кой-какую

скотину – овечек, коз ну и осла прихватили, – пояснил я, но она

не переставала удивляться:

– Ты посмотри – он травку щиплет. А? Почему травку?

Разве ослы едят траву? – совершенно серьезно спросила она,

и на лице ее сияло радостное удивление.

– Вообще-то, ослы питаются в кафе, в "Бистро" и даже

некоторые породистые в ресторанах, – пошутил я. – А этот

ослик особый экземпляр, травоядный. Он выродок.

– Ты шутишь? – Она в замешательстве уставилась на

меня. – Нет, правда, я не знала, что ослы питаются... травкой.

Я подумал: сколько в ней сохранилось контрастов:

детская наивность и зрелая мудрость, залихватское озорство и

аналитическое глубокомыслие, суеверие и убежденная

религиозность, патриотизм и неприятие Октябрьской

революции, твердость характера и душевная щедрость.

Женщина моей мечты.

За поляной начинался смешанный лес с преобладанием

ели. В лесу было сухо, пахло смолой. В еловых лапах

мелькнул огненный хвост белки. Лариса остановилась и с

любопытством наблюдала за ней. В ореховом кусте

затрепыхала серенькая птичка.

– Это кто? – спросила Лариса.

– Зоряночка, – ответил я.

– А как ты узнал? Она же серенькая, как воробей.

– У нее нагрудничек оранжевый.

– А почему они не поют?

502

– Они свое отпели – весной и в начале лета. – В это

время заскрежетал скрипучий голос. Лариса насторожилась:

– Кто это? Кошка?

– Это сойка. Красивое оперенье. А голос неприятный. Ты

права – кошачий.

Вскоре мы увидели и сойку, да еще услышали

автоматную дробь желны или черного дятла. Мне доставляло

большое удовольствие знакомить ее, выросшую на городском

асфальте, с родной природой. На нашем пути попадались и

грибы – разные, съедобные и ядовитые: сыроежки, чернушки,

свинушки, мухоморы, даже наткнулись на сильно ядовитую

бледную поганку. Домой вернулись слегка усталые, но

довольные, и стали готовить ужин. Солнце погрузилось в

пучину леса, нагретый за день воздух стал густым и мягким.

Лариса вдруг сказала:

– Я согласна с тобой – природа – это великое творение

Создателя. Она облагораживает человека. Влюбленный в

природу благороден и возвышен душой.

– Что бы глубоко любить – надо хорошо знать предмет

любви, – сказал я.

– Ты мне поможешь познать природу? Поможешь? -

настаивала она.

– Обязательно, родная. – ответил я, а она бросилась ко

мне и поцеловала в щеку.

За ужином мы распили бутылку полусладкого вина,

розового, "старо монастырского" и включили радиоволну

"Ретро". Мы выключили свет и растопили камин. Сидя у огня

рядышком друг с другом мы с наслаждением слушали дивные

мелодии русских и советских песен. Эти песни моего детства,

юности, зрелости, песни моей жизни всегда поднимают в душе

горячую волну чувств, сжимают горло и высекают слезу. Их не

знает и не поет молодежь, наши наследники, их не поют в

городах. Лишь только в селах можно иногда услышать их от

ветеранов войны и труда, от людей пожилых и среднего

возраста. Лариса села ко мне на колени и обняла меня обеими

руками. Ее трепетные, горячие губы обожгли мою шею, а

ласковые, нежные руки мягко скользили по моим обнаженным

плечам, поднимая благостную волну по всему телу. Сухие

березовые дрова весело потрескивали в камине, и неровные,

зыбкие сполохи пламя освещали ее озорное, возбужденное

лицо, шею, полуоткрытую грудь, лизали круглые колени, играли

на разгоряченных щеках, сверкали в счастливых глазах. Она

сказала:

503

– Я думаю о возрастом барьере. Все это ерунда, никакого

барьера нет, когда есть любовь. А если нет любви, то и у

одногодок возникает барьер. Нам с тобой хорошо. Мне – очень.

– А по "Ретро" неслись знакомые слова: "И думы все, и мысли

все я посвящаю одной тебе".

Вечер был теплый, ласковый, совсем летний, тишина и

теплынь умиротворяли. Мы вышли в сад. Огромная луна

повисла над поселком, и ее бледный свет, скользя по

деревьям и кустам, создавал сказочные, таинственные

картины. В полночь невесть откуда возникшие облака смыли

луну, на небе засверкали зарницы. Они полыхали на западной

стороне неба, тревожно и непрестанно. В начале молча, в

тиши, теряясь в березовых кудрях. А потом где-то далеко

послышалось негромкое, сдержанное ворчание – не то гул

проходящего поезда, не то гром, слабый, нерешительный. Но с

каждой минутой звуки становились сильнее, раскатистей,

превращаясь в гул. Приближалась гроза. Резкие, острые

росчерки молний кромсали черный купол неба, и раскаты

грома разбудили лес, – он встрепенулся, вздрогнул и зашумел.

Сверху на него обрушился ливневый шквал. Мы вошли в дом.

Лариса была возбуждена. Взволнованным голосом говорила:

– Я впервые видела такое. Это нечто божественное! В

такие минуты всем существом своим, сердцем и разумом

чувствуешь и понимаешь величие и красоту мироздания. И

свою незначительность, временность в этом вечном и

бесконечном.

– Ну зачем так – незначительность? Мы много значим,

когда мы вместе, – сказал я и почему-то прибавил вдруг

подступившие ко мне слова: – Ты моя совесть, моя жизнь.

Глава пятая

АВТОР

В начале сентября мне позвонил Лукич и сказал, что есть

необходимость повидаться с ним. Я предложил ему

встретиться у меня дома, но он настаивал, чтоб встреча

состоялась у него на московской квартире: мол, надо обсудить

важный вопрос.

– У тебя кто-нибудь будет? – полюбопытствовал я, зная,

что последние дни августа у него часто бывала Лариса.

– Никого, – кратко ответил он и на всякий случай

предупредил, чтоб я приезжал один, зная, что иногда мы

504

заявлялись к нему то с Виталием Ворониным, то еще с кем-

нибудь из моих друзей-писателей. "Важный вопрос" на мой

взгляд оказался довольно простым, хотя Лукич придавал ему

особое значение. С видом озабоченности он усадил меня в

кресло, а сам продолжал стоять этаким монументом посреди

гостиной.

– Выкладывай, что за проблемы волнуют тебя? -

обратился я, стараясь придерживаться веселого тона. – С

Ларисой поссорился?

– Да нет, с Ларисой у нас все хорошо, даже очень

хорошо, – ответил он с особой теплотой в голосе. – Лариса -

женщина с большой буквы. Женщина – мечта! Ты не находишь

в чертах ее лица нечто евангельское, не лицо, а лик?

– Нет, не нахожу: обыкновенное лицо с правильными

чертами, строгое, мужественное, – попытался я остудить его

пыл. Но он не мог остановиться:

– А уши?! Ты не видел ее уши – это классика,

совершенство! А нежность, заботливость! Ты же знаешь: я

ценю в человеке прежде всего честность и порядочность. Я

ненавижу ложь, лицемерие, лесть. Это удел подлых душонок.

К твоему сведению, честность и порядочность Ларисы меня

восхищают.

Я понимал: он по уши влюблен, как мальчишка. Ему

хотелось вслух высказать свои чувства, и он был возбужден,

глаза его светились счастьем, лицо побагровело. Мне было

забавно смотреть на него, но я, сдерживаю свою иронию, я

просто сказал:

– Ты отрастил ей крылья. Будь бдителен: может улететь к

новому русскому, который помоложе, да и побогаче тебя.

Озорная улыбка блеснула в его глазах:

– А крылышки-то я воском приклеил, как Икар. Улетит -

погибнет.

Он сел на диван, скрестив на коленях пальцы рук, и,

задумчиво глядя на меня, произнес очень тепло и искренне:

– А знаешь, она вдохнула в меня вторую молодость.

– Наверно, третью, – поправил я. – Вторую тебе вдохнула

Альбина на целых десять лет. А поскольку Лариса превосходит

Альбину в два раза, будем надеяться, что она вдохнула в тебя

молодость аж на двадцать лет. Так что живи и здравствуй до

девяносто пяти.

– Да, верно говорят: самый сильный человек в мире -

женщина, – философски произнес Лукич. – Она может покорить

и отпетого деспота и богатыря.

505

– Когда мы любим, все они нам кажутся небесными

ангелами, а угаснет любовь, и ангел превращается в бабу-ягу.

– Не всегда и не все, – возразил Лукич. – Альбина не

превратилась, и я по-прежнему питаю к ней чувства уважения

и благодарности.

– Но ты же знаешь, что бурная любовь неустойчива. Она

легко переходит в ненависть, – сказал я.

– У меня не бурная, у меня основательно осознанная,

ненависть ей не грозит, – ответил Лукич.

– Ну, дай-то Бог. – подытожил я. – Надеюсь, ты меня

пригласил не затем, чтоб я засвидетельствовать, какие дивные

серенады ты поешь своей возлюбленной.

– Да, конечно, – сказал Лукич и поднялся. – Дело вот

какое: завтра в театре будет нечто вроде моего бенефиса.

Будут чествовать и прочая ерунда. Меня это совсем не радует.

Время-то какое: гибнет народ, Россия гибнет. Тут не до

юбилейных торжеств. За автоматы надо браться и Русь от

израильтян спасать. Решили в дирекции все-таки отметить.

Сыграю в двух действиях – в "Булычеве" и в "На дне". И на

этом поставим точку. . Так вот, я пригласил по телефону на этот

вечер очень узкий круг своих друзей: начну с тебя, Ююкиных,

Воронина, известного тебе генерала-авиатора, а так же

депутата, тоже тебе знакомого и солиста из оперы, ты его

знаешь. Кстати, он будет вдвоем, то ли с женой, то ли с

любовницей: она пианистка. И конечно, будет Лариса. Она

приедет прямо с занятий в университете. Договорились, что за

полчаса до начала ты встретишь всех их у входа и вручишь

билеты. Вот за этим я и потревожил вас, ваше степенство.

Надеюсь, милостивый государь, ты не откажешь мне в такой

услуге. Завтра у нас, значит, пятница, а в субботу соберемся у

меня вот здесь и в домашней обстановке по-семейному

отметим мой юбилей. Сбор ровно в полдень, то есть в

двенадцать ноль-ноль. Вопросы есть? Нет. Вот тебе билеты и

действуй.

– Слушаюсь, господин Народный артист! Все исполню,

как приказано!

– То-то. – С деланной важностью пророкотал Лукич и

вручил мне билеты.

Лариса пришла к театру даже раньше меня. Лицо ее

было, как и прежде, строго и торжественно, но в глазах играли

радостные огоньки. Одета она была в длинную черную юбку,

разрисованную белым пунктиром и черную с серебристым

блеском-переливом блузку с длинными рукавами и свободным

506

воротником, обнажавшим красивую шею. Через руку

переброшено черное из тонкого трикотажа легкое пальто.

Вообще, в этом сдержанном, не кричащем, но со вкусом

подобранном наряде, при черных, как крыло ворон, густых

волосах она выглядела очаровательно.

У нас были хорошие места – пятый ряд портера. Лариса

сидела между мной и Виталием Ворониным. Виталий был

явно доволен таким соседством, с ним Ларисе не было скучно,

он безумолчно говорил, будучи в хорошем, даже приподнятом

настроении. Лариса ему определенно нравилась. Я слышал,

как она поинтересовалась у Виталия, почему он без жены.

– Она у меня ревнивая, – полушутя ответил он. – Она

помешала бы мне ухаживать за вами.

– Но ты рискуешь напороться на ревность Лукича, -

вмешался я.

– Лукич там, за кулисами. Он не видит, – живо отозвался

Воронин и, наклонясь к Ларисе, что-то прошептал ей, отчего

она похоже смутилась.

Я ожидал, что перед началом спектакля кто-то выйдет на

авансцену, скажет вступительное слово о юбиляре, сделает

какое-то объявление. Но я ошибся. Занавес открылся

внезапно, и перед нами предстали обитатели ночлежки из "На

дне". И босяк Сатин вдохновенно и убедительно говорил о

свободном человеке. Лукич был прекрасен в этой роли, я бы

сказал – бесподобен. Я видел Сатина в исполнении таких

корифеев МХАТа, как Качалов и Ершов. Но честно скажу -

Богородский им не уступал даже сейчас, уже на исходе своего

творчества. Обычно спокойный, несуетливый, сдержанный в

жестах, он держался на сцене энергично, молодцевато,

полный эмоций и здорового задора. Глядя на него я поражался

и радовался: какая мощь внутреннего огня, откуда взялось

столько духовных сил? Или он хранил и берег их на этот,

особый, случай, чтоб достойно, под занавес, спеть свою

лебединую песню? Я догадывался: он поет ее для Ларисы,

ради нее. Понимала это и она. Я тайком наблюдал за ней.

Сжавшись в пружину, она сосредоточенно и самозабвенно

смотрела на сцену, вытянув вперед голову и даже не

обращала внимания на Виталия, который бесцеремонно

прижимался к ней и пытался что-то шептать ей на ухо. Она

казалась завороженной и отключенной, вобравшей в себя два

чувства: волнения и радости.

В антракте мы прогуливались в фойе, делясь

впечатлениями. Виталий не жалел громких слов по адресу

507

Богородского, притом самым его излюбленным было слово

"мощный". Лариса сдерживала свои эмоции, она лишь молча,

кивком головы, выражала свое согласие с Ворониным. Ко мне

подошел генерал, и к радости Виталия, отвлек меня от

Ларисы. Генерал напомнил, что в понедельник мы должны

встречаться с ветеранами воздушной армии, то есть

Богородский, Воронин и я. Пока мы разговаривали с генералом

мое место возле Ларисы занял депутат Госдумы, из фракции

КПРФ, молодой, разбитной юрист, довольно импозантной

наружности, самоуверенный, но ненавязчиво учтивый. Лариса

привлекала мужиков. Даже почтенный генерал

полюбопытствовал у меня, кто эта "обаятельная особа, на

которую поэт и депутат положили глаз". "Но и ты не стал

исключением, – по-дружески подмигнул я и удовлетворил его

любопытство: – Хорошая знакомая Лукича. Поклонница его

таланта". "Да, талант у Егора от Бога", – согласился генерал.

Устав от бурной атаки Воронина, она, очевидно,

преднамеренно в пику поэту уделяла внимание депутату, и

этим досаждала любвеобильному стихотворцу. После

перерыва во втором отделении дали сцену из "Булычева". И

здесь Богородский показал себя во всем блеске своего

могучего артистического дарования. В эту роль он вкладывал

себя всего до остатка. По своему характеру Булычев был ему

ближе Сатина, привлекательней своей прямотой,

искренностью, открытостью, афоризмами речи: "Одни воюют,

другие воруют. . Воровство дело законное". "Колокольным

звоном болезни не лечат". "Разбогатели от нищего Христа".

"Хороших людей мало. Хорошие редки, как фальшивые

деньги". Эти и им подобные фразы Лукич произносил с особой

интонацией, чтоб они накрепко входили в душу, врезались в

память и долго звучали в сознании. Зал восторженно

аплодировал. Последняя сцена проходила уже без Лукича, и

он появился вместе с другими актерами перед закрытием

занавеса но уже без грима в черном парадном костюме, на

лацкане которого сверкали золотом две медали сталинского

лауреата, орден Ленина и орден Трудового Красного знамени.

Официальный представитель власти жестом руки попросил

внимания зрителей, подошел к микрофону и зачитал указ

президента о награждении Народного артиста России Егора

Лукича Богородского орденом "За заслуги перед Отечеством

второй степени". В зале раздались вялые хлопки, под которые

правительственный чиновник попытался вручить артисту

награду. Но Лукич решительным жестом отстранил от себя

508

чиновника и подошел к микрофону, пророкотал, делая паузы

между словами:

– Господа... товарищи... друзья! – В напряженном,

взволнованном голосе его прозвучали металлические ноты. – Я

благодарю вас, что пришли на мой последний спектакль,

который завершил мой долгий творческий театральный путь.

Мне горько и обидно, что этот путь окончился в позорное и

трагическое для нашего Отечества время. – Он сделал

внушительную паузу, словно собирался совершить какой-то

чрезвычайный поступок, медленно поднял голову, устремив

взгляд в конец замершего зала, дрогнувшим голосом

продолжал: – Великий Микеланджело сказал: "достигнув в

подлости больших высот, наш мир живет в духовном

ослеплении. Им правит ложь, а истина в забвении. И рухнул

светлых чаяний оплот. ." Если б гений предвидел, что сотворят

в конце двадцатого века с моей Россией самые

омерзительные, двуногие отбросы рода человеческого,

которые суют мне, как подачку окропленный кровью невинных

жертв кусок металла... – И вновь задумчивая, звонкая пауза,

прерванная решительным, как удар меча, стальным голосом: -

Совесть гражданина и честь артиста не позволяют мне

принять этот сгусток крови, как знак позора и унижения.

Он энергично поклонился в зал и, резко повернувшись,

твердо зашагал за кулисы. Несколько секунд зал молчал в

растерянном оцепенении. Вдруг мы, то есть Лариса, Воронин,

я, Ююкины ударили в ладоши, и как морская волна, поднятая

ветром, подхватила аплодисменты и уже шквал,

прокатившийся по залу, выбрасывал голоса "Браво!",

"Молодец!", "Слава Богородскому!"

Откровенно говоря, я не рассчитывал на такой

решительный шаг Лукича и тем более на бурный, солидарный

восторг зала, наполовину состоящего из "новых русских", тех

самых, кому в лицо плюнул Народный артист СССР Егор

Богородский. Что это, чувство стадности: одна птица

вспорхнула и другие тут же подхватились.

– Не думаю, что только инстинкт стадности, – ответил на

мое замечание депутат. – Новые русские, даже хапнувшие

миллиарды и соорудившие себе дворцы в России и на Кипре,

не чувствуют себя в безопасности. Они в постоянной тревоге,

потому что счастье их ворованное, не праведным трудом

полученное.

Из театра мы выходили в приподнятом настроении

победителей. Ждали выхода Лукича. Он не заставил нас долго

509

ждать, вышел возбужденный, лукаво улыбающийся. Мы