Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)

бездуховность. Главное – деньги и любой ценой. Что-нибудь

делать полезное обществу, трудиться они не умеют и не хотят.

Загублено и сознательно развращено целое поколение. А оно -

неисчерпаемый резерв уголовщины. Для них, кроме денег и

удовольствия, нет ничего святого. За деньги хладнокровно

убивают свою бабушку, мать, сестру, престарелого ветерана

войны. Насилуют. Поколение жестоких тунеядцев, воров,

наркоманов. Их сделали такими телевидение, пресса, кино. По

заказу. Ни в одной стране мира так настойчиво и откровенно не

пропагандируются пороки: жестокость, разврат. Только у нас

позволительно такое. Россию превратили в свалку духовных

нечистот и уголовников.

– Вы их судите? Уголовников?

– За совершенные преступления даем срок, направляем

в колонии. А там, за колючей проволокой, они

совершенствуются у профессиональных преступников и

выходят оттуда не раскаявшимися, а матерыми уголовниками

и продолжают свое дело. Получается какой-то замкнутый

ведьмин круг, из которого трудно найти выход. Но самое

обидное, что за решетку редко попадают крупные

криминальные акулы, разные "крестные отцы", воры в законе и

обладатели краденых миллиардов, владельцы трехэтажных

вилл, "мерседесов" и замков за рубежом.

– Но почему, почему они выходят сухими из воды? Наш

долг – судить их по закону, по заслугам!

– Да законы-то, Татьяна Васильевна, у нас грубо

попираются. Давление на судей как со стороны сообщников

подсудимых, так и их покровителей в высших эшелонах власти

стало нормой. Угрозы, попытки подкупа. Представьте себе

судью – молодую женщину, а их у нас немало, вот она решает

дело об убийце, который занимает скамью подсудимых. А в

зале суда сидит его неразоблаченный сообщник, этакая харя-

образина. Сидит и угрожающе сверлит звериным взглядом это

беззащитное существо – судью-девчонку или женщину-мать

двоих детей. У судьи даже оружия нет, не положено. Вот она и

думает: какой приговор вынести? Суровый, по справедливости,

по заслугам? Но ее, беззащитную, могут уже сегодня

подстеречь в подъезде ее дома и прикончить. И она дает

минимальное наказание, а то и вообще оправдывает.

– Какой ужас! – содрогнулась Таня. – А вы не боитесь?

Вам угрожали?

398

– Всякое бывало: и домой звонили, и жену на улице

останавливали – угрожали расправиться с дочерью. Конечно,

это нервировало жену, держало ее в постоянном напряжении и

страхе. Она даже требовала от меня уйти с должности. Но я

рассуждал и рассуждаю так: волков бояться – в лес не ходить.

Чутьем проницательной женщины Таня угадывала за

внешней мягкостью, душевностью Силина непреклонную

твердость и силу, взрывной характер, мучительную боль и

сострадание к обездоленным. Она видела, что под мягкой

оболочкой живет гордая натура, благородный, цельный,

независимый характер. Она представила себе, сколько

человеческих судеб, изломов и бед прошло через сердце этого

богатыря – а он ей представлялся именно богатырем, мудрым,

кондово-русским, – и в ее сердце разгорался светлый огонек

искренней симпатии и восхищения. Он вызывал в ее душе

уважение и веру. "Как же он похож на моего отца, – с искренней

радостью думала Таня. – Их надо познакомить. Вот бы отвели

душу". А Силин, словно ощущая ее биотоки, как-то очень тепло

и проникновенно заговорил после паузы:

– Вы спросили, боюсь ли я? Так вот, расскажу вам эпизод

из жизни одного очень яркого и тихого русского патриота

Виктора Ивановича Корчагина. Вы едва ли слышали это имя.

Таня покачала головой и тихо сказала:

– Нет.

– Этот уже немолодой человек, очень скромный,

бухгалтер по профессии, быть может лучше, чем какой-нибудь

шустрый ура-патриот понял всю глубину опасности для России

со стороны ее главного врага – сионизма. И он создал

небольшое издательство, так как на большое у него просто не

нашлось денег, и начал издавать книги, раскрывающие

сущность сионизма. Прежде всего он обнародовал "Протоколы

сионских мудрецов" – эту сатанинскую программу по захвату

евреями власти на всей планете. Во времена Троцкого только

за хранение и чтение этого документа людей убивали без суда

и следствия. Издал он и другие подобные книги: "Спор о

Сионе" Дугласа Рида, "Евреи в Америке" Генри Форда и так

далее. Книги эти открыли людям глаза, показали, что миром

правят тайные силы Зла. Они сильные, сплоченные,

изощренные в своих злодеяниях. Они обладают не только

несметными богатствами, но и адской машиной лжи,

оболванивания людей. И вот однажды к Виктору Ивановичу в

его рабочий кабинет являются два еврея и говорят с угрозой:

если не прекратишь издания такой литературы, то пожалеешь.

399

И Корчагин сказал им то, что ответил я на ваш вопрос: волков

бояться – в лес не ходить, и продолжал свое поистине

благородное дело – нести людям страшную правду. И однажды

на Корчагина наезжает машина, сбивает его на улице. И в тот

же день в газете "Известия" появляется восторженное

сообщение: мол, в автокатастрофе погиб известный

антисемит, издатель Корчагин. Они были уверены, что терракт

удался, но, к счастью, Виктор Иванович остался жив.

Представляете? Поспешили с некрологом. Казалось бы, тут

самое время заняться контрразведке, уголовному розыску,

прокуратуре, найти террористов. Ничего подобного. Корчагина

по-прежнему таскают по судам, обвиняя по статье семьдесят

четвертой – разжигание национальной вражды. Этому патриоту

памятник надо поставить, а его травят, покушаются на жизнь.

И безнаказанно. Мы живем в стране произвола и беззакония, и

все разглагольствования о правовом государстве – это

циничная болтовня, ложь.

– Скажите, Константин Харитонович, есть ли предел

этому беспределу? Виден ли какой-то хоть малюсенький

просвет?

Подумав, Силин мрачно вздохнул и глухо заговорил:

– К сожалению, пока что царствует беспредел. Страхи

правит израильская и американская агентура, проникшая во

все поры власти, разумеется, под русскими именами: разного

рода Андреи, Анатолии, Егоры и прочие Александры

Николаевичи. Но я верю: проснется русский медведь, вылезет

из берлоги истощенный, голодный, свирепый. И не будет тогда

пощады сионо-масонским поработителям. Припомним всё -

унижения, оскорбления, грабежи, убийства. Вспомним

поименно преступников, и будет суд, народный суд, праведный

и немилостивый. И побегут тогда Чубайсы и чубайсики,

Гайдары и гайдарчики, бурбулисы и бурбулисята в Израиль, в

США, как в свое время бежали гитлеровские палачи в

Гондурасы и Сальвадоры. Если, конечно, смогут убежать.

– Я представляю, какой поднимет гвалт

"цивилизованный" Запад, – сказала Таня. – Но вот куда побегут

ельцинские лакеи от культуры – Зыкины, Окуджавы,

Астафьевы, Ульяновы? На родине простые люди будут

плевать в их мордюки.

По мрачному лицу Силина легкой тенью скользнула

улыбка: он понял, кого Таня подразумевала под словом

"мордюки". В ответ улыбнулась и Таня. А он продолжал:

400

– Запад, конечно, завопит, истошно, истерично: о

зверствах, о попранной свободе, о правах человека. Тот

сионистский Запад, который помалкивал, втайне ликовал,

когда Ельцин расстреливал из танков законный парламент;

тогда он, этот "цивилизованный" Запад не вспомнил о правах

человека, о мальчишках, которых хладнокровно расстреливали

у телецентра. Да и сегодня он молчит, не видит и не слышит

стона насилуемой его агентурой России.

Силин замолчал, устремив на Таню притягательный

взгляд. Лицо его потеплело, смягчилось, в ласковых глазах

заискрились веселые огоньки. Сказал с тихой улыбкой:

– Вам не надоело о политике?

– Наоборот, я очень рада. Мне приятно, что наши мысли

совпадают, я думаю так же, как и вы. Мы с вами

единомышленники, и говорим о том, что наболело. Это жизнь.

Мне кажется, большинство народа сегодня так думает.

Он не стал развивать ее мысль, как и о чем думает

большинство народа, – он смотрел на нее умиленным взглядом

и думал о ней, о ее дополнении к его тосту "за нас", и в его

возбужденной душе пробуждалось очарование и любовь. А

она догадывалась, вернее – определенно знала, чувствовала,

что нравится ему, и ей это приятно льстило и вселяло смутную

надежду. К ней возвращалось что-то утраченное, как бы

позабытое, но очень дорогое, оживали чувства. И ей хотелось

признаться ему, что душа ее, как будто на время окаменелая,

замороженная, начала оттаивать благодаря их встрече, что с

ним ей легко, что он такой прямой, открытый и честный, перед

которым душа сама распахивается. Ей хотелось сказать ему

много лестных, ласковых, нежных слов, но вместо этого она

наполнила рюмки коньяком и неторопливо, с паузами

произнесла:

– За свою жизнь я встречала разных людей, хороших,

порядочных и плохих, лживых себялюбцев. Вы – человек

особенный. Сердце мне подсказывает, а я ему доверяю. Вы -

личность. Я часто думала о вас и, признаюсь, втайне ждала

вашего звонка. Я рада, что мы встретились. Я хочу выпить за

вас, за то, чтобы эта встреча была не последней.

Она выпила до дна и, приблизившись к нему, решительно

преодолев робость и смущение, сказала:

– Разрешите вас поцеловать.

От неожиданности он оторопел, и лицо его запылало

огнем. Она стремительно чмокнула его в щеку влажными

горячими губами и опустилась на стул, то ли от смущения, то

401

ли от блаженства зажмурила глаза. А он уставился на нее

ошалелым взглядом и тихо выдавил из себя:

– У меня нет слов. Спасибо, дорогая.

Лицо его растаяло в улыбке, искренней, открытой и

доверчивой. Он весь светился несказанным счастьем и в

самом деле не находил слов – он просто любовался ею. Он

был весь перед нею со своими чувствами и настежь

распахнутой душой, в которой расцветала любовь. Таня это

видела, понимала и радовалась. Она ощущала потребность

говорить, заполнить словами вдруг образовавшуюся

необычную паузу. И она сказала:

– Наверно, большое счастье, когда два человека думают

одинаково и смотрят одними глазами на одни и те же события.

Это, наверно, и есть духовная гармония.

– Да, да, именно гармония, единение душ, – волнуясь,

согласился он, не сводя с нее взгляда.

Прощаясь, они долго стояли в прихожей, наказывая друг

другу не забывать, звонить, восторгаясь состоявшейся

встречей и приятно проведенным вечером. Ему не хотелось

отпускать ее руку, которая уютно покоилась в его сильной

лапище. Наконец, преодолев смущение, он повторил ее же

вопрос:

– Можно вас поцеловать?

В ответ она пылко поцеловала его в губы.

Глава седьмая

1.

Таня вошла в почти заполненный зал суда и нашла для

себя свободное местечко в заднем ряду. Она волновалась. За

свою жизнь она впервые оказалась в этом непривлекательном

заведении, правда, по своей воле в качестве

любопытствующего зрителя, который вообще-то составлял

половину присутствующих в зале. Вели себя они, к ее

удивлению, непринужденно: толпились в проходе, входили и

выходили, оживленно разговаривали. Во всяком случае, Таня

не почувствовала той сдержанной напряженности, которую

поначалу представляла себе. Среди всей этой разношерстной

публики преобладали мужчины, и Таня, внимательно

всматриваясь в них, пыталась обнаружить ту "харю-образину",

о которой говорил ей Силин, – неразоблаченного соучастника

подсудимого, но ничего подобного не находила. Накануне ей

402

позвонил Константин Харитонович и, выполняя ее же просьбу,

сообщил время начала процесса.

На скамье подсудимых было двое – Макс Полозов и

Наташа-Дива Голопупенко. Полозов, чернобровый, плечистый,

держался спокойно и невозмутимо. Он даже с каким-то

вызовом смотрел в зал ироническим взглядом человека,

уверенного в своей неуязвимости. Наташа, напротив, была

подавлена, напряжена и не смотрела в зал. Издали Таня

пыталась рассмотреть ее лицо, но оно ей виделось серым и

невыразительным. И вот команда: "Встать! Суд идет!", – и зал

собранно подтянулся и насторожился. Силин в сопровождении

двух заседателей – щупленького рыжеусого мужчины и полной,

среднего роста женщины, – огромный, монументальный в

черной

мантии

торжественно-деловито

занял

председательский "трон". Теперь взгляд Тани был

сосредоточен всецело на нем. А он строго и не спеша

осмотрел зал и, как показалось Тане, заметил ее и, открыв

заседание, зачитал обвинительное заключение четкий хорошо

натренированным голосом, в котором слышалось твердое

убеждение в доказанности вины подсудимых. Как и на

следствии, Полозов не признал себя виновным в совершении

взрыва в квартире Андреевой с целью преднамеренного

убийства. Правда, здесь он не стал отрицать, что встречался с

Соколовым и Андреевой в ее квартире, но с единственной

целью: предупредить Соколова и Андрееву, чтобы они

прекратили преследование Наташи.

– Соколов склонял мою невесту Наташу к сожительству, -

говорил суду Макс. – А его любовница Андреева знала об этом

и из ревности всячески третировала и травила Наташу,

подбивала Соколова уволить ее с работы.

– Вам передавала ключи от квартиры Андреевой

подсудимая Голопупенко? – спокойно спросил Силин.

– Нет, – твердо и самоуверенно ответил Макс.

– Подсудимая Голопупенко, на следствии вы заявили,

что передали ключи от квартиры Андреевой подсудимому

Полозову. Вы подтверждаете свои показания? – спросил

Силин.

– Нет, – тихо ответила Наташа, потупив взгляд.

– Значит ли это, что на следствии вы давали ложные

показания, попросту говоря – лгали? Или вы лжете сейчас,

выгораживая подсудимого Полозова? – чеканно спросил

Силин. Он предвидел такой поворот: это был довольно

распространенный метод в судебной практике, когда

403

обвиняемый или свидетель отказывались от своих показаний,

данных на предварительном следствии. Он даже

предугадывал ее ответ, и был прав. Подсудимая, все так же

потупив взгляд, сказала:

– Это следователь все сочинил и дал мне подписать.

– И вы подписали. Значит, вы были согласны с тем, что

подписывали?

– Я не читала, я просто расписалась, – после некоторой

паузы ответила Голопупенко.

Силин не сомневался, что подсудимая лжет, что на

следствии она говорила правду, а теперь меняет свои

показания по подсказке или под угрозой, переданной ей через

адвоката. Он спросил:

– Вы знали, что Полозов встречался с Соколовым и

Андреевой на ее квартире?

Видно, вопрос этот застал Наташу врасплох. Она

растерянно переглянулась с Максом и не знала, что сказать.

Силин напомнил:

– Подсудимая Голопупенко, вы поняли мой вопрос?

Отвечайте.

– Он мне что-то говорил... Я не помню, – запинаясь,

произнесла Наташа.

– Полозов по вашей просьбе встречался с Андреевой и

Соколовым?

И снова после длительной паузы тягуче ответила

Наташа:

– Ну, я говорила... мы с Максом разговаривали...

– О чем разговаривали?

– Ну, что Соколов пристает ко мне. – Это у нее сорвалось

непродуманно.

Быстрый вопрос Силина:

– Вы сожительствовали с Соколовым?

– Ну, было... В самом начале... До Андреевой.

– Вы ревновали к Андреевой?

– Я ее ненавидела, – опять сорвалось у Наташи.

– И решили отомстить ей и ее любовнику Соколову?

– Макс хотел... припугнуть...

– И попросил у вас ключи от квартиры Андреевой?

– Никаких ключей я ему не давала, и он не просил у

меня. У меня их и не было. Откуда?

Похоже, она опомнилась и брала себя в руки.

– Вы знали, каким образом Полозов хотел припугнуть, как

вы выразились, Соколова и Андрееву?

404

– Поговорить с ними.

– То есть, пригрозить?

– Ну, я не знаю.

Задав еще несколько вопросов подсудимым, Силин

предоставил слово обвинению и защите.

Таня рассеянно слушала прокурора и адвоката: она

думала о Евгении, о том, как подло он изменял ей и с Наташей

и с Любой. "Почему? Чем я хуже их, в чем их превосходство?" -

мысленно спрашивала она себя и не находила ответа, а

втайне думала: неужто все дело в постели? в сексе? И в эти ее

размышления врывались жесткие слова прокурора,

убедительно доказывающие факт преднамеренного убийства,

и требующего высшей меры наказания для Максима Полозова

и пяти лет лишения свободы для соучастницы преступления

Голопупенко. Прокурор высказывал подозрение, что Полозов

принадлежит к преступной группе террористов, имена которых

он отказывается назвать и тем самым усугубляет тяжесть

своего преступления, что влечет за собой высшую меру

наказания. Он как бы подсказывает обвиняемому: назови

своих соучастников, и суд учтет это при определении

приговора. Прокурор считал абсолютно доказанным, что

Голопупенко выкрала у Андреевой ключи и передала их

Полозову. Она знала, что ключи эти будут использованы в

преступных целях, уж если и не для террористического акта, то

для ограбления. Перед судом она неискренна и лжива, и своей

преднамеренной ложью она пытается выгородить подсудимого

Полозова, совершившего тягчайшее преступление. И в этом

ее главная вина.

Последние слова прокурора всколыхнули что-то в

сознании Наташи, перевернули события и факты с головы на

ноги. До нее дошло, что главное ее преступление не в том, что

она выкрала ключи и передала их Полозову, совсем не думая,

зачем они ему нужны. Главное же ее преступление

заключается во лжи, в отказе от показания, данного на

следствии. И за это ей сулят пять лет за колючей проволокой.

И сердце ее запротестовало: "Нет! Нет, только не это!" И она

уже не смогла сдерживать себя, обратив взгляд на судей, она в

истерике воскликнула:

– Нет! Я хочу сказать правду! Дайте мне слово.

Зал затаил дыхание. Силин спокойно сказал:

– Говорите.

– Я лгала тут в суде. Это насчет ключей. А следователю

я говорила правду и подписала. Я взяла у Андреевой ключи и

405

передала Максу. Он у меня попросил. Я не знала, зачем нужны

ему ключи.

И всю антипатию, которую питала к Наташе Таня, как

ветром сдуло. Чуткое сердце ее отличало правду от лжи,

внутренне она негодовала, слушая ложь, она жаждала правды,

и вот эта девчонка, испуганная, загнанная в угол лгунья, нашла

в себе мужество сказать правду. И только за одно это Таня

прощала ей все ее грехи.

Таню, впервые присутствующую в суде, удивили

выступления адвокатов, особенно защитника Полозова, вину

которого он бездоказательно, голословно оспаривал. Мол, не

доказано, что он имел ключи от квартиры Андреевой и,

следовательно, не он подстроил взрыв. Адвокат Наташи

характеризовал ее, как жертву ревности, и ее желание мстить

сопернице и начальнику-вымогателю было вполне

естественным и по-человечески оправданным. Что же касается

ее отказа от прежних показаний, то объяснения ее вполне

правдивы: девчонка была напугана следователем и в

состоянии шока поставила свою подпись под протоколом

допроса, не читая его и не думая о последствиях. Таким

образом, он обвинял следователя в подлоге.

Но неожиданный возглас Наташи "хочу сказать правду!" и

ее новые показания, подтвердившие данные на следствии,

спутали карты адвокатов и свели на нет все их и до того

неубедительные аргументы.

Таня внимательно наблюдала за Силиным. Его властный

и вместе с тем спокойный голос решительно обрывал нелепую

перепалку между прокурором и адвокатами, отметал или

удовлетворял протесты сторон. Во всех его репликах

чувствовалась беспристрастность, желание установить истину.

Его выдержка, спокойная реакция на явную ложь и на увертки

обвиняемых приятно радовали Таню. Она представляла, как

трудно судье принять единственно правильное решение и не

ошибиться: ведь речь идет о человеческих судьбах, о жизни и

смерти. Она попыталась поставить себя на место судьи: как

отнестись к показаниям подсудимых, к доводам прокурора и

адвокатов, и в конце концов, кому верить?

Трезво и взвешенно думал и Силин. Еще до выступления

прокурора он был убежден, что субъектом террористического

акта был только Соколов, – Андреева тут оказалась случайно.

И мелочная месть "ревнивцев" тут была пришита белыми

нитками: руководитель "Пресс-банка" был связан с мафиозной

группой, они что-то не поделили, он отказался им платить и

406

собирался вместе с любовницей укатить за границу. Но мафия

следила за ним, разгадала его намерения и упредила,

исполнив свою угрозу. Он так же не сомневался, что Полозов

не одиночка, что за ним стоит какая-то группа преступников,

которых он не выдаст. Он стоит перед выбором: выдать

соучастников, значит, подписать себе смертный приговор. Тут

никаких сомнений – в живых его они не оставят. Остается

единственное – молчать и рассчитывать на снисходительность

суда. Тем более он знал, что к высшей мере наказания наши

суды прибегают очень осторожно.

Силин не ожидал от Голопупенко ее внезапного

прозрения, хотя и не видел в нем сверхъестественного

поступка. Решившись на него, она едва ли понимала

последствия. А они могут быть для нее трагическими:

мафиози жестоки, мстительны и беспощадны. Он искренне

пожалел ее и учтет это при вынесении приговора. В своем

последнем слове Наташа сказала, что она раскаивается в

своих действиях, она не думала, что передача ключей

закончится такой страшной трагедией. Но всех

присутствующих, исключая, пожалуй, Силина, удивило

последнее слово Макса Полозова, который с дрожью в голосе

сказал:

– У меня единственная просьба к суду: пощадить Наташу,

не наказывать, она ни в чем не виновата.

Силин считал, что с этой просьбой Полозов обращается

не к суду, а к своим соучастникам по криминальным деяниям.

Именно их он просил пощадить Наташу.

Если с Голопупенко у Константина Харитоновича не было

проблем или сомнений в отношении приговора – и тут он

нашел полное понимание со стороны заседателей, то вопрос о

наказании Полозова вызвал в нем колебания. Он вспомнил

митинги и пикеты обманутых и ограбленных клиентов "Пресс-

банка", требующих возврата своих сбережений и наказания

жуликов-авантюристов во главе с Соколовым. Но Соколов

наказан, наказан жестоко и незаконно. Наказали его такие же,

как и он, уголовники, живущие не в ладах с законом, сводя

личные счеты. Они нарушили закон, совершив тягчайшее

преступление, лишив жизни двух человек, и должны понести

наказание, соответствующее содеянному. Силин был

немилосерден к убийцам. Преднамеренное лишение человека

жизни он считал самым страшным преступлением,

заслуживающим высшей меры наказания. И никаких

компромиссов он не признавал, исключая особые

407

обстоятельства, смягчающие вину преступника. Никаких таких

обстоятельств в деле Полозова он не находил. Но вот

женщина-заседатель заколебалась: ее размягчило последнее

слово Полозова, разжалобило – пожалел девушку, значит,

совесть еще не вся потеряна, остатки ее пробудились в

смертный час. Силин попробовал развеять колебания

заседателя: не к суду Полозов обращался с просьбой, а к

своим "коллегам", которых просил не убивать женщину,

оказавшую ему услугу. Всю вину он взял на себя, ну и пусть

понесет заслуженную кару.

– Смягчающих вину обстоятельств нет, – убеждал Силин.

– Убийцы должны помнить, что за загубленную жизнь они

неминуемо заплатят собственной жизнью. Только так можно

притормозить разгул тяжких преступлений.

Суд вынес приговор: Полозова – к высшей мере

наказания, к расстрелу, Голопупенко – к трем годам лишения

свободы – условно.

Таня с одобрением восприняла этот приговор. Она

считала его беспристрастным и справедливым. "Вечером надо

позвонить Константину и поделиться впечатлениями", -

решила Таня.

2.

Силин возвращался из суда на служебной машине. В

памяти его четко отпечатался образ Полозова, он как-то

двоился: в начале судебного заседания Силин видел

надменного, самоуверенного громилу с хищным блеском в

прищуренных глазах, которые как бы гипнотизировали судей. В

процессе же судебного разбирательства надменность во

взгляде подсудимого постепенно таяла, а после речи

прокурора, потребовавшего высшей меры наказания, и совсем

исчезла с его смуглого лица. Теперь в его глазах заметались

трусливые огоньки растерянности и страха. Это был уже

другой Полозов, похожий на крысу, попавшуюся в железную

западню. Но раскаяния в нем не наблюдалось, и это убеждало

Силина в том, что перед ним неисправимый,

профессионально-матерый убийца, жестокий и опасный для

окружающих. "Такие не должны жить. Их надо не просто

изолировать, а истреблять, как бешеных волков", – размышлял

Константин Харитонович. Он знал, что приговор этот не

обязательно будет приведен в исполнение: пойдет кассация в

Верховный Суд, который может смягчить приговор – заменить

"вышку" на пятнадцать лет строгой изоляции, а там, глядишь,

408

лет через пять каким-то неведомым образом Полозов окажется

на свободе.

Силин попросил водителя высадить его у булочной,

недалеко от дома: надо было купить хлеба и ванильных

сухарей, любимых им и Олей. Сделав необходимые покупки, с

улицы через арку большого дома он вышел во двор, где всегда

стояло несколько автомашин. Напротив своего подъезда

привычным взглядом охватил вишневого цвета "москвича", в

салоне которого сидели двое мужчин – оба в темных очках. При

его появлении мотор "москвича" заворчал, а из машины глухо

прозвучали три выстрела, и "москвич", как спугнутая птица,

рванул с места и, стремительно выскочив на улицу Королева,

помчался в сторону проспекта Мира.

Силин почувствовал толчок в спину и боль в левом

предплечье. Он сразу понял, в чем дело, и не мешкая шагнул в

подъезд к лифту. Оля была дома и, как только он ступил через

порог, весело прощебетала:

– Тебе сейчас звонила Татьяна Васильевна.

Бледный, взволнованный, он молча передал дочери

портфель с продуктами и быстро снял с себя пиджак. И тут

Оля увидела кровавое пятно на рубашке и ужаснулась:

– Что с тобой, папа?

– Ничего страшного: в меня сейчас стреляли, но слава

Богу, кажется, спас бронежилет.

Силин быстро снял бронежилет, на матерчатой обшивке

которого сразу же увидел две пулевые дырочки и нащупал две

застрявшие между броней и обшивкой пули.

– Вызови, пожалуйста, "скорую", – распорядился Силин и

снял рубашку. Третья пуля попала в незащищенное жилетом

место, прошла навылет в предплечье, не задев кости, поэтому

острой боли Константин Харитонович не ощущал, но крови

было много. До приезда "скорой" Оля перевязала рану, да так

искусно, что приехавший врач похвалил ее. Силина увезли в

институт имени Склифосовского. Уезжая, Константин

Харитонович наказал дочери, кому позвонить и сообщить о

случившемся, и под конец сказал:

– Если будешь разговаривать с Татьяной Васильевной,

объясни ей, что ранение легкое, и я думаю на днях буду уже

дома. Навещать меня не надо. Если будет возможность, я

позвоню. Добро? Будь умницей, не придавай значения, не

принимай все близко к сердцу, но и не теряй бдительности.

Проводив отца, по его просьбе Оля тотчас же позвонила

в милицию, а потом Тане. Та была чрезвычайно встревожена и

409

сказала, что она сейчас же придет в дом Силиных, чтоб

подробно расспросить о случившемся. Получилось так, что и

милиция и Таня прибыли одновременно, и Таня оказалась

кстати. Она поведала сотрудникам милиции, что

присутствовала на только что закончившемся судебном

процессе, который вел Силин, о вынесенном преступнику

смертном приговоре. Эту существенную деталь сотрудники

милиции приняли к сведению, и по факту покушения на жизнь

судьи было возбуждено уголовное дело. Сотрудники милиции

тщательно осмотрели бронежилет, пули, окровавленную

рубашку, и все это сложили в свою машину, однако уезжать не

спешили: надо было опросить соседей, может, кто видел

стрелявших или слышал выстрелы. Таких не оказалось. Но тут

из соседнего подъезда вышел сухонький старичок с посошком

и с клочком бумажки в руке и направился к милицейской

машине, уже собравшейся отъезжать. Протягивая бумажку

капитану милиции, хриплым голосом сказал:

– Вот возьмите, может, вам пригодится.

– Что это? – не понял капитан.

– Номерок машины. Записал на всякий случай. Она,

значит, долго тут стояла. Наверно, с час. Я из аптеки домой

возвращался. Ну, тут аптека на углу, на Цандера. За

лекарством ходил. Смотрю, стоит напротив того подъезда

красный "москвичонок", незнакомый, чужой. Своих-то я знаю. А

внутри двое мужиков, и оба в темных очках. Я и подумал:

солнца нет, а они в темных очках. Сидят и молчат. Думаю,

приятеля ждут. Поднялся я к себе, чай поставил, окно открыл.

Смотрю – всё стоит. И те двое в очках не вылазят. Попил чайку,

посмотрел в окно – стоит на месте. Туг у меня подозрение:

зачем темные очки? Сами знаете, время какое – бандитское

время. Я возьми да и запиши номерок, на всякий пожарный...

Капитан поблагодарил старика, записал его фамилию и

номер квартиры: это была важная ниточка для милиции, за нее

с энтузиазмом и надеждой сразу же ухватились. Но ниточка

оказалась непрочной, на другой же день и оборвалась.

Владельца машины установили в тот же вечер. Но оказалось,

что машину его угнали два дня тому назад, и она уже

числилась в розыске. Вскоре и ее обнаружили,

припаркованную к дому в Банном переулке, целой и

невредимой. Похоже, преступники воспользовались ею для

разовой операции и, заметая следы, решили бросить ее.

Побывал следователь и в больничной палате,

расспросил о подробностях происшествия потерпевшего.

410

Силин не питал особых иллюзий и не надеялся на быстрый

успех в поиске террористов, но подсказал следователю, чтобы

он связался со своим коллегой Фадеевым, который вел дело

Полозова и Голопупенко, и попытался там поискать следы

преступников. Лежа на больничной койке, он хладнокровно

анализировал происшествие. Для него оно не было

неожиданным. Он внушил себе неприятную мысль, что рано

или поздно нечто подобное должно случиться: идет самая

настоящая война с мафией, оккупировавшей страну, а на

войне, как известно, стреляют, и он, как и тысячи солдат

правоохранительных органов, находится на самом переднем

крае этой войны, притом враги превосходят его в техническом

оснащении – у них всевозможные виды современного оружия,

рации, автомашины, бешеные деньги для подкупа

влиятельных особ и хорошо поставленная служба

информации. А у него на вооружении всего лишь бронежилет.

Сегодня он спас его, возможно, по чистой случайности:

преступники, очевидно, нервничали, потому, боясь

промахнуться, стреляли не в голову, а в спину. А могли...

Невольный холодок пробежал по сердцу. Его поражала

оперативность преступников, их дерзкая наглость: небось,

преднамеренно решили не откладывать акта мести за своего

приятеля, а совершить возмездие в день вынесения

приговора. Мол, вынесенный приговор еще неизвестно, будет

ли приведен в исполнение, а мы свой приговор исполняем

немедленно. Как урок и предупреждение для тебе подобных,

для твоих коллег. Демонстрировали свою силу и власть. Он

подумал: будет ли повторная попытка? В ближайшее время

едва ли. А там – посмотрим, отступать он не намерен, как

впрочем, и паниковать или изменять своим принципам быть

беспощадным к рецидивистам. Однако постоянную тревогу и

беспокойство вызывали в нем думы о безопасности дочери.

Эти кровожадные, нравственно деградированные гады

нередко наносят удары по своим жертвам через похищение и

угрозы убийства их детей. А это самая чувствительная, самая

страшная, самая болезненная пытка.