Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)

сердечный тон, и низкий, звучный голос, и этот отрывистый

говор. Оля больше говорила, чем слушала, из деликатности не

донимала Таню вопросами, лишь спросила о ее профессии.

– Врач-терапевт, – коротко, но любезно ответила Таня и

прибавила: – Если потребуется, милости прошу. – И назвала

номер своего телефона.

На третий день после отбытия Евгения в командировку

как-то вечером Тане на квартиру позвонил англичанин -

бывший партнер Соколова по бизнесу, сообщил, что он только

что прилетел в Москву из Лондона и что ему нужно срочно

встретиться с господином Соколовым. Он звонил ему в офис,

но там ответили, что Соколов в отъезде, а так как дело важное

и срочное, то он хотел бы встретиться с госпожой Татьяной.

Остановился он в гостинице "Метрополь". Таня однажды

встречалась с этим человеком, их тогда познакомил Евгений, и

потому без каких-бы то ни было колебаний согласилась

приехать в гостиницу. Этот господин в свое время принимал

участие в устройстве Егора на учебу в Англии и потому она

сразу поинтересовалась:

– Как там Егор?

– Поговорим при встрече, – уклончиво ответил

англичанин. Он сносно владел русским, этим Таня попыталась

объяснить его уклончивый ответ, но пожелала встретиться

сегодня, немедленно. Из ее памяти не выходил тот

кошмарный сон, когда она видела Егора, падающего с дерева.

Выйдя на улицу Королева, она не стала ловить такси и села в

троллейбус девятого маршрута, который довез ее до "Детского

мира", где была его конечная остановка, а там от Лубянки до

"Метрополя" рукой подать. В пути Таня немножко волновалась

о причине такой экстренной встречи. "Возможно, какое-то

поручение от Евгения, – предполагала она. – И почему я не

спросила его, встречался ли он с Евгением? Впрочем, это уже

неважно".

Англичанин был сдержанно любезен, корректен.

Землистое лицо его, несмотря на угрюмость, было сердечным.

Он предложил Тане сесть, а сам ходил по комнате, как бы

затрудняясь, с чего начать и отводил взгляд от Тани. Наконец

он выдавил заранее заготовленную фразу, так же глядя в пол:

342

– Мне выпала неприятная миссия сообщить вам очень

печальную весть.

Он сделал паузу. Сердце Тани бешено забилось, она

напряженно ждала. Она впилась в англичанина широко

раскрытыми глазами, которые требовали: "Ну говорите же!"

– Ваш сын Георгий трагически погиб, – произнес он,

потупив глаза.

Голос его, сухой и холодный, прозвучал как удар грома.

Для Тани он был страшнее любого удара. Она подхватилась с

места, приоткрыв рот. В горле ее пересохло, перед глазами

поплыли неясные круги, у нее не было сил вымолвить хоть

слово, и она медленно, как пьяная, опустилась в кресло. Ее

словно оглушило. А англичанин продолжал медленно и глухо:

– Они втроем, приятели, вышли в море на парусной

шлюпке. Течение отнесло их далеко от берега, а затем

внезапно поднялся шквальный ветер, и они не справились с

парусом. Все трое погибли. Был сильный шторм. Они утонули,

и тела их, к сожалению, не удалось обнаружить.

На какой-то миг Тане показалось, что она теряет

сознание, и очнулась, когда англичанин предлагал ей стакан с

водой, очевидно, заранее приготовленный. У нее закружилась

голова и было ощущение, что она падает в пропасть. И

вообще все вокруг казалось нереальным, точно в сновидении,

и даже этот неизвестно откуда возникший человек со стаканом

воды в руке. Лицо ее побледнело и осунулось, взор

затуманился, она вся как-то обмякла, пыталась что-то сказать,

какие-то бессвязные молитвы, но слова застряли в

пересохшем горле. Она видела растерянное, беспомощное

лицо иностранца, слышала его какие-то отрывистые слова, но

смысла их не понимала. Наконец она приняла предложенный

ей стакан, сделала глоток и, немного оправившись, спросила:

– А вы с Евгением встречались в Лондоне? Он улетел в

Лондон.

Англичанин отвел глаза, как будто даже виновато пожал

плечами и ответил:

– Нет, он мне не звонил. Возможно, мы разминулись.

"Вот именно... разминулись, – с горечью и злобой

подумала Таня, вспомнив сообщение Ярового о том, что

Евгений полетел в Испанию. – Сначала Майорка, а уж потом

Лондон".

Таня не плакала, слезы застыли в ее глазах, оледенели.

Она смотрела на англичанина сосредоточенно и жалобно, ей

хотелось его о чем-то спросить, но мысли путались. "Может, их

343

еще спасут, может они не утонули, произошла какая-то

ошибка?" Но она отдавала себе отчет в том, что никакой

ошибки нет, и спросила:

– Где его похоронили? – Она не понимала нелепость

своего вопроса, вызвавшего недоумение англичанина. Сбитый

с толку, он с сострадальческой учтивостью ответил:

– Его поглотило море. Тела их остались на дне морском.

– Да, да, на дне морском, – машинально повторила Таня

тихим сухим голосом и сжала ладонями голову.

У "Метрополя" ей подвернулось свободное такси, и уже в

десять вечера она была дома. Первое, что ей попалось на

глаза в квартире – фотография Егора на стене в позолоченной

изящной рамочке. Он сфотографировался перед отъездом в

Англию. Серьезный белобрысый юноша, коротко

постриженный, с живо блестящими, темными, как у матери,

глазами проницательно смотрел на Таню. И она не выдержала

этого взгляда, она заплакала, слезы залили ее лицо, но

плакала она беззвучно, размазывая слезы по щекам.

Мысленно она причитала: "Сыночек мой родненький, кто ж

тебя послал на погибель, и даже могилки нет. . и никакого

следа... Я ж просила тебя, уговаривала: оставайся в Москве..."

Она, конечно же, во всем винила Евгения: это он соблазнил

мальчика и настоял на своем. Она была в полной

растерянности и подавленности. Удар словно парализовал ее,

она была разбита и измучена. Надо было что-то делать, что-то

предпринять, с кем-то разделить свое великое горе. Самым

близким у нее был отец, и она потянулась было к телефону, но

передумала: уже поздно, а он, конечно, услыхав такое,

немедленно ворвется. Наземный транспорт ходит плохо, в

вечерние, особенно поздние часы, в Москве не безопасно. И

все же, пораздумав, решила: метро работает до полуночи, он

доедет до ВДНХ, а тут от метро до их дома каких-то семь -

десять минут пешком. И она позвонила.

Время ожидания отца тянулось невероятно долго,

состояние отчаяния оттеснило страх, который преследовал ее

в последние дни. Ей казалось, что с потерей сына она

потеряла смысл своего существования: Евгения она начисто

вычеркнула из своей жизни. Она не станет с ним

разговаривать, выслушивать его лживые объяснения. О, как

язвила, унижала ее ложь!

Василий Иванович приехал примерно через час. При нем

она разрыдалась, пытаясь сквозь рыдания произнести какие-

то слова: внучек, любимец дедушки, его надежда... Лицо ее

344

побледнело и осунулось, она была в полном изнеможении. На

отца смотрела безучастно, лишь только судорожно

всхлипывала.

Василию Ивановичу шел семьдесят второй год, но он для

своего возраста выглядел молодцом. Высокий, с седой

шевелюрой и такими же седыми усами на румяном лице,

ровный и вежливый со всеми, он еще не отказался от давней

привычки следить за своей спортивной формой и ежедневно

занимался физзарядкой. По натуре он был молчалив,

уравновешен, тверд в своих убеждениях, со своими близкими и

друзьями внимателен и заботлив. Большие, темные, как и у

дочери, глаза его всегда лучились добротой. Человек сильного

характера, он умел владеть собой даже в самые роковые

минуты. Конечно же, он не мог найти утешительных слов, но

он все же сумел убедить дочь взять себя в руки и найти способ

связаться с Евгением, который, по словам Тани, находится в

Испании со своей любовницей. Ни Василий Иванович, ни Таня

не знали, зачем именно надо было связаться, да еще срочно, с

Евгением, – лишь ради того, чтоб он неделей раньше, чем

прибудет в Лондон, узнал о гибели сына? Но Таня почему-то

ухватилась за эту мысль и позвонила домой секретарю

Евгения и спросила, не оставил ли он адреса, по которому

можно связаться в случае чрезвычайных обстоятельств.

Наташа отвечала не очень любезно и с язвительным намеком

сообщила то, о чем она узнала от Ярового.

– Испанского адреса Евгений Захарович не счел нужным

оставить, – ответила она и полюбопытствовала: – А что-нибудь

случилось?

– Случилась беда, непоправимое горе, – ответила Таня,

сдерживая рыдания, и положила трубку.

И не отдавая себе отчета, она тут же позвонила Яровому

с тем же вопросом. Но в отличие от разговора с Наташей

Анатолию Натановичу она сообщила о гибели сына. Яровой

принес свои соболезнования, но помочь ничем не мог,

поскольку и он не знал, где и как можно отыскать в Испании (а

может в Италии или Франции?) русского путешественника.

С отцом они проговорили до полуночи. Василий

Иванович сокрушался:

– Эх, Евгений, не послушался нас...

– Не напоминай его имя, папа, с ним все покончено. Раз

и навсегда.

Отец не стал вмешиваться в эти дела, мол, разберутся.

Он лишь посоветовал:

345

– Тебе бы надо на несколько дней взять отпуск. За свой

счет или в счет очередного. Ты же не была в этом году?

– Да, я возьму отпуск. Очередной, – согласилась Таня.

– А завтра давай-ка поедем на дачу. Там сейчас славно.

На природе оно... знаешь... Природа – она и тело и душу

исцеляет, – предложил Василий Иванович.

Василий Иванович остался ночевать. Для отца и дочери

это была бессонная ночь, протекавшая в мучительно

тревожной дреме с кошмарными сновидениями. Тане снился

Егор не тем, каким она видела его перед отъездом в Англию, а

малым ребенком, еще дошкольником, ласковым и озорным.

Уже под самое утро в полудреме ей приснилась огромная

толпа возле подъезда их дома, агрессивная, ожесточенная.

Они угрожающе размахивали разными предметами в сторону

их окон и кричали: "Жулик, негодяй, вор, верни наши деньги!"

Она не сразу сообразила, что все это значило, но потом

поняла, что это все вкладчики "Пресс-банка" и угрозы их

адресованы Евгению. Она вышла на балкон, чтоб сказать

людям, что Евгения нет дома, что он уехал в дальнее

зарубежье, но толпа еще сильней разъярилась и грозила ее

убить, если она не вернет деньги. Она не знала, не имела

понятия, что может сделать, и просыпалась в холодном поту.

Утром она позвонила шоферу и попросила его отвезти ее

и Василия Ивановича на дачу. Шофер по ее опухшим от слез

глазам понял, что с хозяйкой что-то неладное, но из

деликатности не стал задавать лишних вопросов, но указал,

что он у них работает только до возвращения Евгения

Захаровича, а потом уйдет. Место он себе уже подыскал, пусть

с меньшим заработком, зато безопасное, безо всякой степени

риска. Таня на это никак не отозвалась, а Василий Иванович,

хотя и догадывался, что имел в виду шофер, все же спросил:

– Саша, а о какой степени риска ты говоришь?

– О самой обыкновенной, Василий Иванович: я не хочу

быть пристреленным случайно, за компанию.

– Да, конечно, – понимающе обронил отставной

полковник.

Когда приехали на место, Таня сказала шоферу:

– Пока не уезжайте, Саша, отдыхайте на природе:

возможно к вечеру уедем в Москву.

– Зачем в Москву? – удивился Василий Иванович. -

Поживи тут несколько дней.

– Нет, папа, а вдруг Евгений... – Она осеклась, печально

взглянув на отца.

346

– Но у него же есть ключи от квартиры, – напомнил

Василий Иванович. Ему не хотелось оставлять дочь одну в

таком состоянии, в то же время он понимал ее и считал

бесполезным уговаривать. Авось к вечеру передумает и

останется.

Дача у Василия Ивановича добротная, деревянный сруб

из бруса с верандой, а главное, уютная, две зимние комнаты

внизу, две летние наверху, да маленькая прихожая и такого же

размера кухонька. Зато постоянный газ и паровое отопление -

великое благо для дачника. Участок ухожен, много зелени и

цветов. Таня любила отцовскую дачу, здесь она выросла,

провела здесь и детство и юность. Росла вместе с молодыми

яблонями и вишнями. Последние теперь полыхали пышным

белым цветом, у яблонь почки тоже приготовились к буйному

цветению. В центре участка площадка – цветник. Нарциссы уже

отцвели, доцветали тюльпаны, распускались ирисы, набухали

почки ранних красных пионов. Под окнами летней кухни

зацветала сирень. Сад благоухал ароматами. Но Таня их не

ощущала, ее глаз не радовали любимые цветы. Ее слух не

улавливал пения птиц. И только когда совсем рядом с ней

пропела сидящая на ветке сирени чечевица, Таня вздрогнула.

Ей вспомнилось, как Егор передразнивал эту птичку: "Чечевицу

видел?" – щебетала птаха. "Видел, видел", – отвечал радостно

Егор. Он хорошо знал птиц, водящихся в Подмосковье, по

голосам отличал пеночку-веснянку от пеночки-трещетки,

дрозда-дерябу от дрозда-белобровика, горехвостку от

трясогузки. Этому обучал его Василий Иванович. Как пьяная

ходила Таня по участку, по комнатам дачи и везде натыкалась

на вещи и предметы, связанные с сыном, и сердце ее

разрывалось от неутешного горя.

На даче она повстречала соседку, женщину ее лет, муж

которой погиб в Афганистане. Два года назад она снова вышла

замуж за директора фабрики, человека уже не молодого,

старше ее на двенадцать лет, и была счастлива. Эта

душевная, добрая женщина питала к Тане особую симпатию и

привязанность, была с ней предельно доверчива и откровенна,

и Таня платила ей тем же. Бледное, угрюмое, озабоченное

лицо Тани вызвало у прозорливой соседки настороженность, и

она полюбопытствовала:

– Вы здоровы, Татьяна Васильевна?

В ответ Таня заплакала и рассказала о своем горе.

Соседка выслушала ее с искренним участием и, печально

вздохнув, проговорила:

347

– Когда я своего Петюшу схоронила, три дня не могла

прийти в себя. А потом мне знакомая посоветовала: "Ты,

говорит, в церковь сходи. Свечу поставь. Легче будет". Я

послушалась ее совета, сходила. И представьте себе -

полегчало, отринуло от сердца.

Таня вспомнила слова из старинной песни: "Жена найдет

себе другого, а мать сыночка никогда". И все же решила

последовать совету, позвала Сашу: поехали, мол, в Сергиев

Посад, в Лавру. К полудню погода разгулялась, восточный

ветер развеял облака, и золото крестов и куполов, и особенно

короны колокольни торжественно нарядно струилось в

небесной синеве. Таня второй раз была в Троице-Сергиевой

Лавре. Первый раз это было давно, в студенческие годы они с

группой молодежи были на экскурсии, побродили по залам

музея среди экспонатов истории, осмотрели драгоценности

"ризницы", полюбовались внешней архитектурой храмов.

Большое впечатление тогда на Таню произвела колокольня,

которая, по словам экскурсовода, на восемь метров выше

Кремлевской звонницы Ивана Великого. Ну и, конечно,

драгоценные сокровища "Ризницы". Вовнутрь храмов не

заходили, то ли времени не хватило, то ли это не

предусматривалось программой. Теперь же Таня, ступив на

территорию этого священного заповедника, минуя огромное

здание Успенского собора, на голубом куполе которого

сверкали золотые звезды, и изящно-строгую, легкую Духовскую

церковь, направилась в далекий угол старейшего здесь

Троицкого храма, стоящего впритык с "Ризницей". Внутри

небольшого помещения, заполненного прихожанами, было

мрачно, тесно и душно. Густо пахло воском и еще чем-то

допотопно древним.

Таня купила свечу и, протискиваясь сквозь плотную толпу,

добралась до подсвечника с горящими на нем свечами, зажгла

и водрузила свечу. Откуда-то справа из глубины от серебряной

раки с мощами преподобного Сергия доносилось нестройное

заунывное пение женских голосов, каких-то неестественных,

вымученных потусторонних. Пели, как догадалась Таня,

пожилые прихожанки, и пение их не то чтоб успокаивало душу,

а напротив, нагоняло тоску обреченности. Этому

способствовала и вся обстановка – мрачность, духота и

непривычно спертый воздух. Затуманенным взглядом Таня

прошлась по главному иконостасу, по преданию сотворенному

учениками Андрея Рублева, медленно всматривалась в

однообразные лики святых и не находила того умиротворения,

348

на которое рассчитывала и надеялась. Ее угнетало. Тогда она

решила зайти в другие храмы, в которых шла служба, и, выйдя

из Троицкого, направилась через всю площадь в Успенский

собор. Там было посвободней ввиду огромного пространства

помещения, и никакого пения – просто священник читал

молитву, массивные арочные колонны и колоссальная высота

потолка под сводчатым главным куполом создавали

впечатление незыблемого и вечного. Таня и здесь поставила

свечу и, постояв с четверть часа, вышла на площадь глотнуть

свежего воздуха. Под конец решила зайти в Трапезную, где в

церкви преподобного Сергия также шла служба. Трапезная -

уникальное архитектурное сооружение для своего времени: тут

потолок и кровля над колоссальном залом держатся без

опорных столбов, что создает открытое и, благодаря окнам,

светлое пространство. Народу так же было и здесь много, но

никакой толчеи, и дышалось легко и свободно. Она поставила

свечу и по мраморному, выстланному яшмой полу прошла

поближе к алтарю, любуясь искусной резьбой по дереву,

покрытому золотом, древних мастеров, украсивших врата,

алтарь и иконостас. И хотя здесь дышалось совсем по-иному,

чем в Троицкой церкви, все же она не ощутила полного

успокоения души, которая по-прежнему пребывала в глубокой,

нестерпимой печали. Выйдя за ворота Лавры, где на площади

у машины ожидал ее шофер Саша, она вдруг почувствовала

необъяснимое стремление поскорее уехать в Москву, минуя

дачу. Хорошо, что предупредила отца, что б не волновался,

если она паче чаяния не заедет на дачу.

В пути она пыталась найти объяснение, почему ее так

неудержимо потянуло в Москву. Там она надеялась получить

какие-то дополнительные сведения из Англии, какие-нибудь

подробности. А вдруг Евгений уже вернулся, хотя на скорое

возвращение, раньше, чем через неделю, она не надеялась.

Ну а вдруг?

Никакого "вдруг" не было: все та же квартира, из каждого

угла которой веяло унынием и тоской, та же фотография

Егора, тот же угрюмо молчащий телефон. Настольные часы

показывали семь минут пятого, а солнце было еще высоко, и

день казался бесконечно долгим, а потом, впереди,

мучительно бессонная ночь. "Может быть, следовало остаться

на даче?" – с некоторым сожалением подумала она и тут же

нашла оправдание: не хотелось задерживать шофера. По

дороге в Москву она все же поведала ему о своем горе.

349

Дома она не стала переодеваться: ей все казалось, что

ее кто-то позовет и надо будет куда-то и зачем-то выйти. (Куда

и зачем, она не знала). Неожиданно она подумала, что после

посещения Лавры ей стало легче: просто мысли ее стали

сосредоточеннее, четче и яснее. Она понимала, как страшно

терять родных и близких, но такова жизнь, никто от удара

судьбы не застрахован. Но есть разница и в самой смерти.

Когда из жизни уходит пожилой человек и дети хоронят

родителя, это естественно и закономерно. Но когда родители

теряют своего ребенка, свое продолжение, которое так нелепо

обрывается, это несправедливо, неестественно, это

противоречит здравому смыслу. Но, пожалуй самое страшное,

жуткое, когда мать не может похоронить свое чадо, когда

чудовищная смерть не оставляет места для последнего

пристанища навеки ушедшего.

Так рассуждала Таня накануне еще одной бессонной,

тревожной, кошмарной ночи.

Яровой ошибся, когда сказал Тане, что Евгений с

Любочкой полетели в Испанию, он поверил Соколову, который

по каким-то лишь ему известным соображениям солгал своему

предполагаемому покровителю. Он не доверял Анатолию

Натановичу, что было естественным у "новых русских" – не

доверять друг другу, поскольку вся Россия в эти окаянные годы

барахталась в пучине лжи и цинизма. Маршрут любовников

лежал на Кипр, где они рассчитывали позабавляться десяток

дней перед тем, как отправятся в Англию.

На Кипр Евгения заманил знакомый бизнесмен, бывший

в приятельских отношениях с Яровым, но потом

рассорившийся с ним; он же и познакомил в свое время

Соколова с Анатолием Натановичем. Это был шустрый,

предприимчивый адвокатишка, сумевший в суматохе

"перекройки" отхватить солидный кусок государственно-

народного пирога и намеривавшийся открыть свой бизнес с

грандиозными планами. Но победа Жириновского на выборах

в Думу охладила его пыл предпринимательский, напугала и

спутала все карты. Он решил бежать из "этой страны", притом

немедленно, со всеми наворованными капиталами. На этой

почве он поссорился с Яровым, который назвал его идиотом и

трусом, убеждая, что "демократы" захватили в России власть

навечно и уже никакие Жириновские, Зорькины или Зюгановы

никогда не вселятся в Кремлевские палаты. Но у адвоката-

бизнесмена на этот счет были свои убеждения, и он сгоряча

вначале решил было махнуть в Израиль, но, опомнившись, до

350

"земли предков" не долетел и совершил посадку на острове

Кипр. Обосновался там прочно и, навестив как-то ненадолго

Москву, соблазнил Соколова последовать его примеру.

Кипр Соколову, и особенно Любочке, пришелся по душе,

даже показался райским уголком, где имея бешеные деньги,

можно жить в свое удовольствие. На теплом зеленом острове к

удивлению Евгения оказалось много земляков, поселившихся

там в последние годы. Все это были также "новые русские", как

и знакомый Евгения адвокат, который, кстати, ошеломил

Соколова цифрами: число офшорных фирм, открытых на

Кипре российскими бизнесменами, давно перевалило за две

тысячи. А за последние два года на имя российских граждан

куплено около десяти тысяч квартир, не менее тысячи

особняков и вилл на побережье Средиземного моря. Одна из

таких вилл и квартира в Никоссии и принадлежали бывшему

приятелю Ярового – адвокату-бизнесмену. Перспектива

обзавестись такой виллой возбудила страсти у Евгения

Соколова, а что касается Любочки, то в своих фантазиях она

парила высоко в поднебесье, где ангелы поют, – она просила

Евгения немедленно, сейчас же купить одну из облюбованных

ею вилл. Счастливый любовник колебался, но не сумел

выдержать массированного давления пылкой любовницы и

согласился на покупку квартиры в том же доме, где

обосновался и Боря – так звали земляка-адвоката. С виллой

повременили до окончательного переезда на Кипр на

постоянное место жительства. Любочка осталась довольна.

Нет, больше: она была счастлива, наконец она почти

уверовала, что Евгений решил навсегда связать с ней судьбу.

А судьба – коварная дама, непредсказуемая и жестокая.

Свои хищные когти она показала Евгению, когда он с Любочкой

совершил перелет с одного острова на другой, от знойного

солнечного Кипра на Туманный Альбион. Весть о гибели сына

подкосила Евгения и раздавила. Она свалилась на его плечи

чудовищной глыбой, под которой он корчился в душевных

муках, растерянный и безвольный. Человек, которого друзья и

знакомые считали сильным и неуязвимым, оказался совсем не

таким: за внешней силой скрывалась слабость.

В Лондоне от своего английского приятеля Евгений узнал,

что тот был в Москве и Таня извещена о смерти Егора. Теперь

его терзали вопросы и предположения, как он предстанет

перед убитой горем матерью погибшего? Он понимал, что

произошло непоправимое, и воспринимал это как рок, как

завершающий удар судьбы, начало которого оповестили

351

выстрелы по его машине. Мысленно он повторял: "Это крах...

удар судьбы... Крах!" А была жизнь, была хорошая семья,

любящая жена-красавица, умная, добрая, отличная мать. Одна

беда не ходит, пришла беда – отворяй ворота. Все началось с

бизнеса. Появились бешеные деньги, из воздуха. Деньги несли

беду: послал Егора в Англию. Зачем? Были деньги. Для

престижа – многие посылали. Таня возражала, она

предчувствовала беду. Максим Горький сказал: будут деньги,

будут и девки. Появились девки. Потом эта Любочка вскружила

голову. Чего ему не хватало у Тани? От добра добра не ищут.

Нет же – искал, нашел, но к добру не пришел. Искалечил Тане

жизнь. А как она его любила. Да и он по-своему любил ее, по

крайней мере, гордился ею, как гордился своим "линкольном".

Он гонялся за престижем. Был сын, любимый,

очаровательный мальчик, его радость, надежда, будущее.

Была любовница, было богатство. И все рухнуло в одночасье.

Погиб сын, разбилась семья, уплывает из рук богатство.

Остается только любовница да продырявленный пулями

"линкольн", при этом и это временно и зыбко, потому как

дамокловым мечом висит над ним крах "Пресс-банка", а

дальше – скамья подсудимых и зона с колючей проволокой. Как

тут не отчаяться, не впасть в уныние, когда почва уплывает из-

под ног и не видно соломинки, за которую можно было бы

ухватиться.

Соломинка была рядом – это Любочка. Она, как могла,

старалась утешить, внушить в него надежду, вернуть веру.

– Любимый мой, родной, я понимаю твое состояние,

переживаю твое, наше общее горе, – трогательно увещевала

она. – Но не все потеряно, и жизнь для тебя не окончена. Мы

начнем ее сначала. У тебя есть я, есть деньги. Будет и сын и

дочь. Я рожу тебе столько, сколько пожелаешь. Будет у нас и

вилла на берегу теплого моря, как у Бориса, и мы так же будем

счастливы. Время залечит раны. Только не надо отчаиваться.

Он слушал ее рассеянно, цепляясь лишь за отдельные

фразы и слова и мысленно возражал: "Нет, счастья больше не

будет, во всяком случае того, что было, и никакое время не

залечит его рану, нанесенную гибелью Егора. Возможно, и

родит она сына и дочь, но Егора, умного, светлого мальчика (о,

как он был похож на свою маму!), уже не будет никогда. И Тани

не будет, той очаровательной, ласковой и милой Танюши". Он

знал, что возврата к Тане нет, да она и не примет его ни за

какие блага. Она никогда не променяет свою Россию ни на

какие Кипры и виллы.

352

– Как я посмотрю в глаза Татьяне? – сокрушался он,

слушая утешительные слова Любочки. – Что я ей скажу, когда

она спросит, где я был, когда наш мальчик?..

Он подавил в себе рыдания и холодно, вскользь взглянул

на Любочку, которая сейчас его раздражала. Его мучило

раскаяние, но ей этого не понять, она думает о деньгах и

вилле. Сейчас он испытывал к ней ледяное презрение и

судорожно сдерживал себя от оскорбительных, резких слов в

ее адрес и в то же время понимал, что обстоятельства крепко

привязали его к этой женщине, и она сейчас единственная, на

кого он может опереться и кому доверить свою судьбу.

Понимая его состояние, Любочка старалась быть

покорной, ненавязчивой и предельно ласковой.

Прибыв в Москву, они сразу направились в офис. День

был дождливый и прохладный. В приемной их встретила

Наташа с наигранной улыбочкой, которая постоянно была

приклеена к ее подростковому лицу, и прощебетала:

– С благополучным возвращением, Евгений Захарович.

Евгений искоса взглянул на ее полные бедра, туго

обтянутые белой мини-юбчонкой, которую она постоянно

носила с черной кофточкой, вроде униформы, в противовес

Любочке, носившей черную мини-юбку и белую блузку, и

мрачно буркнул:

– Зайди. – и потом в сторону Любочки: – И ты тоже.

Люба вошла в кабинет вальяжно и села в черное

кожаное кресло, стоящее у стены, Наташа остановилась у края

стола, пытливо наблюдая за любовниками. По их

опечаленному виду, по осунувшемуся лицу Евгения, по его

непривычной сутуловатости Наташа поняла, что произошло с

ними нечто неприятное, и в душе позлорадствовала. Она

презирала их обоих, хотя и тщательно скрывала свою

неприязнь, особенно от Евгения. После того, как он вдруг

переметнулся от нее к Любочке, ее ревность постепенно

переросла в ненависть и жаждала отмщения.

– Кто мной интересовался? – садясь за свой письменный

стол, все так же мрачно спросил Евгений и поднял на Наташу

опечаленный взгляд.

– Звонила Татьяна Васильевна. Но это сразу после

вашего отъезда. Она сказала, что случилась беда, и тут же

положила трубку. Она звонила мне домой, вечером. Только

один раз, и больше не звонила. А еще звонили из милиции,

просили позвонить, оставили свой телефон. Потом были еще

звонки, но они не назывались.

353

Наташа взяла со стола заранее приготовленный листок

бумаги с номером телефона милиции, протянула Евгению и

спросила с деланным подобострастием:

– Будут какие указания?

– Нет, – кивнул он, и Наташа, виляя ягодицами,

удалилась.

– Будешь звонить в милицию? – тихо спросила Люба. Они

вообще сейчас разговаривали тихо, как говорят в доме, где

случилась беда.

– Сначала надо встретиться с Татьяной. – В голосе его и

вопросительном взгляде была просьба посоветовать. Люба

молча передернула плечами: мол решай сам. И Евгений

позвонил в поликлинику. Там ответили, что доктор Соколова

взяла краткосрочный отпуск. Тогда он позвонил домой. Не

поздоровавшись, он негромко, мягким приглушенным голосом

сказал:

– Ты дома. Я только что из Шереметьева. Сейчас приеду.

Он волновался и старался продумать каждый свой шаг и

каждое слово при этой встрече с женой. Главное – первый миг,

первый взгляд, первое слово. Дверь квартиры он открыл своим

ключом. Надо было сыграть роль горем поверженного отца и

мужа. Таня, одетая в черное платье, сохраняя внешнее

спокойствие, стояла в прихожей. Большие темные глаза на

бледном осунувшемся лице выражали боль и смирение. Он

решительно, как-то суетливо шагнул к ней, обнял и поцеловал.

Поцелуй вызвал у Тани безотчетное отвращение, она

оттолкнула Евгения и высвободилась из объятия. Не говоря ни

слова, она прошла в гостиную и тихо опустилась в кресло.

Евгений побагровел, покорно пошел вслед за ней и в

нерешительности остановился возле дивана. Он ждал ее слов.

И Таня спросила сухим бесстрасным голосом:

– Их не нашли?

Он понимал, о ком вопрос, но все же переспросил:

– Ты имеешь в виду тела ребят? Нет.

Она не сводила с него пристального, как бы

пронизывающего его насквозь взгляда, под которым он

чувствовал себя более, чем неуютно.

– Почему ты не звонил?

– Я пытался, но ничего у меня не получилось. Знаешь,

связь не очень, – ответил он запинаясь.

– А почему так долго не приезжал? Что ты делал там две

недели, когда я здесь сходила с ума?

354

– Все это требовало протокольных формальностей, -

говорил он, все так же запинаясь, отводя от нее смущенный,

виноватый взгляд. – Следствие, свидетельство. – Голос его

совсем глухой, упавший.

Не сводя с него взгляда, она сказала:

– Зачем ты врешь? Даже в такой момент ты не можешь

без вранья. – Она опустила глаза в пол, и лицо ее сделалось

страдальческим, так что казалось, еще мгновение, и она

разрыдается.

– Тебе трудно, трудно признаться, что ты не сразу

полетел в Англию, ты повез свою шлюху на взморье.

– Я виноват, я подлец, последний подлец, – вдруг

прорвалось у него. – Я... я, ты права, мне нет прощения, нет

пощады... И я не жду... Я недостоин.

Глаза его, налитые влагой, расширились, как у безумного.

Он стал заикаться.

– Нет мне места на земле, и жить мне теперь незачем.

Все под откос... Сам пустил, все сам. Один выход -

застрелиться.

Она знала: не застрелится, не верила в искренность его

раскаяния. Это тоже поза артиста-неудачника. Она досмотрела

на него с отвращением и, сдерживая себя, сказала тихо и

спокойно:

– А теперь уходи. Я не могу и не хочу тебя видеть.