Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц)

Нивы печальные снегом покрытые...

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица давно позабытые.

....................................

Многое вспомнишь родное, далекое,

Слушая говор колес непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое...

Алексей Петрович протянул руку к стоящему рядом с

диваном магнитофону и нажал клавишу. В доме воцарилась

звонкая тишина, а в очарованной душе Иванова звучал уже не

голос Штоколова, а его собственный, не слышный для

посторонних голос:

Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды, так жадно, так робко ловимые,

Первые встречи, последние встречи,

Тихого голоса звуки любимые.

"Взгляды, так жадно, так робко ловимые". "О ком это, о

чьем тихом голосе? – мысленно спросил он, вспоминая тихий

голос и... жадный взгляд. – Точно сказано: у нее был жадный и

робкий взгляд. Это все о Маше". Почему о ней, и при чем тут

она? Уж скорее это должно относиться к Ларисе, его первой

любви. Но о ней почему-то не хотелось думать и не было

желания встречаться с ней еще раз, тем более в его

мастерской. Ей видите ли, хочется посмотреть на его

искусство. А что она в нем понимает? – уже с неприязнью

подумал он и чтобы отвлечься от неожиданно свалившихся на

него странных размышлений, решил ознакомиться со статьей

Льва Толстого, которую принес ему епископ Хрисанф. Как-то он

спросил владыку: за что отлучили Толстого от церкви? "Он

кощунственно выражал свое несогласие с апостолом Павлом",

– кратко ответил архиерей, но в голосе его Иванов не

почувствовал осуждения им великого писателя. "А можно

76

почитать статью Толстого?" – спросил тогда Иванов, и владыко

пообещал принести ему.

Статью Толстого Алексей Петрович читал медленно,

вдумчиво и с нарастающим интересом. Великий писатель

спорил с одним из высоко чтимых в христианстве учеником

Иисуса Христа. Настоящее имя его было Савел, и сам он

вначале принадлежал к фарисеям – гонителям Христа. Но

когда увидел, что за Христом идут люди, что в него верят,

поменял имя Савла на Павла и примкнул к ученикам Иисуса.

("Как нынешние партийные оборотни – всевозможные

яковлевы, горбачевы, ельцины, шеварднадзе", – подумал

Алексей Петрович.) Толстой писал: "Да, основа учения Христа

– истина, смысл – назначение жизни. Основа учения Павла -

расчет и фантазия". "Евангелие говорит, что люди все равны;

Павел знает рабов и велит им подчиняться господам". Толстой

не согласен "с мелкой, сектантской, случайной, задорной

проповедью непросвещенного, самоуверенного и мелко

тщеславного, хвастливого и ловкого еврея". "Павел, как и все

самолюбивые, славолюбивые проповедники лжи, суетился,

бегал из места в место, вербовал учеников, не брезгуя

никакими средствами для приобретения их", – писал Лев

Николаевич.

Прочитав эти строки, Иванов задумался: "Вон оно что! Во

всемирной истории, оказывается, всегда были мелкие,

самоуверенные, хвастливые и ловкие авантюристы, вроде

троцких, свердловых, – проповедники лжи, бегающие из места

в место, не брезгающие никакими средствами ради

достижения личных, корыстных целей. Как это похоже на наше

трагическое время. Разве не о горбачевых, яковлевых,

ельциных и прочей сволочи, именующей себя демократами,

говорил Лев Толстой, раскрывая подлинное лицо и деяния

Савла-Павла который, – читал Иванов, – "... сделался

основателем новой религиозной секты, в основы которой он

положил те очень неопределенные и неясные понятия,

которые он имел об учении Христа; все сросшиеся с ним

еврейские фарисейские предания, а главное – свои

измышления о действительности веры, которая должна

спасать и оправдывать людей".

"Да, глубоки корни у этих Иуд – кроются они в глубинках

еврейского фарисейства, – размышлял Алексей Петрович,

вдумываясь в слова русского гения. – Их измышления о

действенности веры в наши дни вылились в так называемое

"новое мышление" Яковлева-Горбачева, изобретенное ими или

77

подсказанное из Тель-Авива, как заокеанская удавка для

удушения русского народа и в целом великого государства.

Пожалуй, прав мой генерал, когда он так убежденно

утверждает, что самый страшный враг и нашей страны, и всего

человечества – это сионизм с его масонской гвардией, этот

кровожадный и жестоко ненасытный спрут, обвивший своими

ядовитыми щупальцами весь земной шар. У него триллионы

денег, золото и алмазы для подкупа власть имущих лакеев, у

него вся пресса, телевидение, радио, кино, искусство, наука -

это орудие оглупления, нравственного и физического

растления народных масс, которые под воздействием

иудоистского гипноза не понимают, кто их подлинный палач и

душитель, и нападают на мнимых палачей, на которых им

указывают сионистские гипнотизеры".

Алексей Петрович часто спорил с генералом Якубенко по

поводу деятельности сионистов вообще в мире и в частности в

нашей стране. Он считал, что Дмитрий Михеевич

преувеличивает роль сионистов. Ну, были в окружении

Горбачева, в его президентском совете лица еврейской

национальности, разные политологи, липовые академики. Но

ведь так было всегда – и при Хрущеве, и при Брежневе. Но

после августовских событий, так называемого "путча" Иванову

уж слишком заметно бросилось в глаза еврейское засилье на

главных позициях общественной жизни. Официально были

созданы по всей стране сионистские организации. Радио и

телевидение уж слишком подчеркнуто начало грассировать -

русские патриоты к микрофонам и телекамерам не

допускаются. Большинство газет демонстрируют откровенно

произраильскую позицию. В банках, на биржах, в смешанных

предприятиях, в непроизводительных кооперативах

главенствующие посты заняли лица еврейской

национальности. Миллионеры-предприниматели – тоже из них.

Все повторяется, как и в первые годы советской власти. Такое

же положение и в США, где еврейский капитал с помощью

еврейских средств информации – а они там главенствуют -

фактически руководит государством.

"Да, генерал Якубенко, пожалуй, прав, – решил Иванов. -

Но где же выход из адского положения, в которое ввергла

страну "пятая колонна" с сионистами во главе? А назначение

Горбачевым сиониста Панкина министром иностранных дел, а

Примакова руководителем внешней разведки?" Генерал

Якубенко назвал эту акцию одной из главных в серии

бессчетных преступлений Горбачева. Не успев войти в свой

78

кабинет на Смоленской площади, Панкин тотчас же поспешил

восстановить дипломатические отношения с сионистским

Израилем, а новый генеральный секретарь ООН, араб,

женатый на еврейке, поспешил амнистировать Израиль,

отменив решение Генеральной Ассамблеи, принятое

большинством государств в 1975 году о сионизме, как форме

расизма и расовой дискриминации. Тогдашнее советское

руководство поддержало решение Генеральной Ассамблеи

ООН. А нынешнее с восторгом двумя руками голосовало за его

отмену. "О чем это говорит, – спрашивал Якубенко Иванова и,

не дожидаясь ответа, говорил: – О том, что сионизм укрепил

свои позиции во всем мире и, главное, в нашей стране.

Потому-то Израиль плюет на все решения ООН и Совета

безопасности, ведет себя, как международный гангстер, на

которого нет управы, ибо за его спиной стоят сионистские

США. Израилю все позволено: ежедневно убивать

палестинских детей, бесчинствовать на оккупированных им

арабских землях. И если раньше до "перестройки" наше

правительство поддерживало арабов, то нынешнее -

аплодирует сионистским детоубийцам".

Да, генерал прав. Обеспокоен активностью сионистов у

нас и епископ Хрисанф, только он предпочитает не говорить об

этом громогласно. Боится. А кого? Своего патриарха или

иудеев, стремящихся к интеграции в православии? Иванов

спросил об этом владыку напрямую, что называется в лоб.

Владыко горестно улыбнулся, повел плечами и промолчал.

– А каково окружение Ельцина, что из себя представляет

его команда, все эти бурбулисы, гайдары, шахраи? – спросил

Алексей Петрович Дмитрия Михеевича. – Я вот читал, что отец

Егора – Тимур Гайдар писатель и адмирал. А дед по

материнской линии – писатель Бажов.

– Отец, конечно, контр-адмирал, но никогда никаким

кораблем не командовал, а начиная с капитан-лейтенанта

плавал по волнам газетных страниц, то есть заурядный

журналист. А ты бы лучше поинтересовался, кто у Егора бабка

по отцовской линии, – то есть мать Тимура? – По лицу Дмитрия

Михеевича пробежала хитрая язвительная усмешка, и он

добавил свое привычное: – То-то и оно!

3

На другой день Иванову пришлось снова побывать на

выставке вместе с Якубенко. Посетовав на Алексея Петровича

79

за то, что тот не пригласил его на вернисаж, генерал в шутку,

естественно, приказал своему бывшему подчиненному

исправить ошибку и, не откладывая в долгий ящик,

сопровождать его в Манеж. Иванов выразил сожаление, что не

успел к выставке перевести бюст генерала в материал – еще

не был даже отформован в гипсе, на что Дмитрий Михеевич

махнул рукой, сказав, что это совсем не обязательно, что

военные, особенно генералы сейчас не в моде, что ему

хочется посмотреть, как выглядит "Первая любовь" среди

других скульптурных работ. На этот раз зрителей было гораздо

меньше, чем вчера – возможно, по случаю понедельника, – и

они около двух часов внимательно рассматривали

выставленные работы. Дмитрия Михеевича раздражали и

даже возмущали произведения "авангардистов", которые он

называл хороводом бездарей и подонков. Иванов старался

гасить его слишком эмоциональную неприязнь, объясняя тем,

что среди зрителей есть поклонники и такого искусства, что

всякий художник имеет право на свое видение мира, на свой

стиль и манеру, хотя сам Иванов не принимал и не

воспринимал опусы "авангардистов", – он был неисправимый

убежденный реалист.

Возвратясь с выставки и наскоро пообедав, Алексей

Петрович занялся формовкой портрета Дмитрия Михеевича.

Услугами форматоров он пользовался редко, особенно сейчас,

когда так немилосердно взвинчены цены. Это довольно не

простое мастерство он освоил, когда работал в мастерской

академика с формовщиками высокого класса.

Он не успел облачиться в рабочий комбинезон, как в

дверь позвонили. Сегодня он никого не ждал и хотел было

сделать вид, что его нет дома. Но звонки настойчиво

повторялись, пришлось открыть. Перед ним у порога стояла

Лариса Матвеевна в шубе из черного каракуля и пушистой

шапке из белого песца. Иванов мучительно удивился

нежданному визиту, а она заговорила извиняющимся тоном:

– Была у своей знакомой тут недалеко и решила зайти. А

телефон не помню, где-то у Маши твоя визитка.

Иванов не стал изображать на своем лице радость, но и

недовольства не показал. Лишь сухо пригласил, распахнув

дверь: – Пожалуйста, заходи в мою хижину.

В прихожей, помогая ей снять шубу, небрежно-

равнодушным голосом объявил:

– Собирался поработать.

80

– А я вот видишь – помешала. Конечно, лучше бы

позвонить. Да так получилось. Ты уж извини меня, я ненадолго.

Я так была рада нашей встрече на выставке. Надо же. Вот и

совсем не собиралась, и не хожу я по выставкам. А тут какая-

то сила потянула меня. Мы с Машей проходили по Моховой,

смотрим, народ толпится. Маша говорит: давай зайдем, -

сбивчиво и торопливо тараторила она, проходя в кабинет, и

остановилась в нерешительности.

Приход ее для Иванова был совсем некстати, он не знал,

о чем им говорить. Ворошить прошлое, такое далекое и уже

как бы и нереальное, он не намерен. Все чистое, светлое, но

очень короткое, что было между ними, перегорело в молодой

душе, превратилось в пепел, не оставив ни обид, ни упреков.

Перед ним сидела старая женщина с подштукатуренным

лицом, отмеченным печатью уныния и грусти. Одета она была

в дорогой темно-коричневый бархатный костюм, престижный

четверть века тому назад, и светлую блузку, на которой

покоились крупные бусы. Речь ее была торопливая, манерная,

а блуждающий взгляд не мог скрыть внутреннюю пустоту.

– Расскажи, как ты эти годы, живешь-то как? Покажи свои

хоромы.

– Живу, как видишь, не жалуюсь. А хоромы – смотри, -

сказал он с терпеливым благодушием и развел руками.

Лариса Матвеевна очень проворно встала и бодрой

энергичной походкой направилась в "зал", где стояли его

готовые работы. Глаза ее смотрели открыто и прямо с каким-то

двойственным удивлением: она видела произведения

настоящего мастера и в то же время ее смущали женские

торсы, обнаженные женские фигуры. Он наблюдал за ней с

терпеливой вежливостью и даже с тайным любопытством и

снисходительной иронией. Сказал:

– Ты тут посмотри, а я пойду поставлю чай. Или ты

предпочитаешь кофе?

Она предпочитала кофе. Иванов поставил на плиту

чайник и с чашками, ложечками и банкой растворимого кофе

вернулся в "зал", выгрузил посуду на стол и снова вышел за

сушками и печеньем. Когда вернулся, она стояла посреди

комнаты и смотрела на Алексея Петровича с лукавой улыбкой

глуповатыми растерянными глазами.

– А ты молодец, ты очень вырос, – похвалила она с

потугой на светскую утонченность. – А что это у тебя такой

интерес к нашему полу? И все голые. Ты что, женский угодник?

81

– В вопросе ее звучало неприличие, а в глазах играла

загадочная улыбка.

– Бабник? Ты это хотела сказать?

– Наверно, все твои любовницы, – игриво сказала она, но

в голосе ее не было осуждения.

– Возлюбленные, – небрежно и равнодушно ответил он и

посмотрел на нее испытующе.

– Да ну тебя: жениться тебе надо. Я знаю, со Светланой

ты не был счастлив. Она – женщина с норовом... с тяжелым

характером.

– А ты счастлива?

– Я?.. Было счастье, да уплыло. – Она горестно

вздохнула, глаза ее затуманились. Выдержав паузу, сообщила:

– Я своего схоронила, вот уже три года прошло. Живем втроем

– Маша и внучка Настенька. Четыре годика в сентябре ей

исполнилось. Живем скромно. Квартира у нас хорошая,

трехкомнатная, на Кутузовском, в хорошем доме. Мы долго

жили за границей, Сергей Иванович был первым советником

посла. Приоделись, вещичками кой-какими обзавелись. Жили в

достатке и на черный день приберегли. Ты заходи к нам.

Всегда будем рады. И Маша.

Он вышел на кухню и вернулся с кофейником и сахаром.

Разговор не клеился. Иванов бросал на нее короткие

скользящие взгляды и думал: "Неужто эта та самая Лариса, от

одного имени которой ныло его сердце и перехватывало

дыхание, недосягаемая мечта, которая так сладко целовалась

в весеннем Измайловском парке? Да это было в мае, -

вспомнил он и взглянул на ее потрескавшиеся бледные,

плотно сжатые губы и с иронией подумал: вот так целовалась

Светлана, не размыкая губ. Зачем ей нужна встреча со мной?

О чем она сейчас думает, как, с каким чувством вспоминает

майские послевоенные дни? Что ей от меня нужно?" Пауза

была рискованно долгой, Лариса Матвеевна это понимала и

решилась взять инициативу в беседе. Повторила снова вопрос,

от ответа на который Иванов умело уклонился, а для нее это

был важный вопрос:

– Почему же ты не женишься? – Тон ее преднамеренно

не серьезный, даже игривый. А он не принял его и отвечал с

серьезным видом:

– Для того чтоб жениться, надо влюбиться. Однажды в

молодости я влюбился, и ты знаешь, чем это закончилось.

Второй раз я женился без любви, кому-то назло. А результат -

82

тот же. Так что стоит ли рисковать? Подобные неудачи дорого

обходятся.

– А любовницы или, как ты называешь, возлюбленные не

дорого?

– Совсем нет. Пожалуй, наоборот.

– Они что – тебе платят? – спросила она с презрительным

любопытством. В ответ он звучно рассмеялся язвительным

смехом, но смеялись губы, а глаза оставались холодными.

– Мои возлюбленные в мечтах, плод моей фантазии,

вроде той, что ты видела на выставке, или этих, что в

соседней комнате, как ты сказала – голых. Они по крайней

мере не изменят. – Его колкий намек она пропустила мимо

ушей и продолжала допрашивать:

– А наяву?

– Не хочу попусту растрачивать душевные силы. Берегу.

– Для кого? Ты ж сказал, что твой поезд ушел.

– Поезд ушел, а вдруг подвернется попутная машина.

– Значит, надеешься? – глаза ее беспомощно и жалко

задрожали. – Правильно делаешь: надежду никогда не надо

терять. Одиночество – страшное дело. Вот у меня и дочь, и

внучка, а я все равно одинока. Душа-то она не стареет, она,

может быть, с возрастом еще больше нуждается в ласке, чем в

молодости. Молодость – она ветренна. Она ярко светит, но не

греет. На лицо ее в мелких морщинах легла тихая печаль.

Разговор принимал нежелательный для Иванова

характер, и он спросил:

– Чем занимается твой зять?

– Зятя нет, – ответила она и скорбно вздохнула. – И не

было. А Настенька – случайный плод легкомыслия. Хотя Маша

у меня совсем не легкомысленная, серьезная девушка. Но так

случилось. – Лариса Матвеевна вздохнула.

– Она не похожа на тебя, вернее не очень похожа, -

случайно сорвалась у него язвительная фраза. Но Лариса

Матвеевна не обиделась и не смутилась. Напротив, на лице ее

заиграла манящая улыбка, сказала весело и таинственно:

– А ты не находишь, что она на тебя похожа? – и

заискивающая улыбка блеснула в ее прищуренных глазах. "Ну

и ну, это уже непозволительная наглость или откровенная

глупость", – подумал Иванов и, посмотрев на нее с удивлением,

сказал, нещадно рассмеявшись:

– Насколько я знаю, от поцелуев дети не рождаются.

83

Лицо Ларисы Матвеевны порозовело, она рассмеялась

нервным беспричинным смехом и, подавляя его, сказала:

– Я пошутила. Я имела в виду ее характер, такой же, как

у тебя: серьезный и добрый.

"Откуда знать тебе мой характер?" – с холодной

отчужденностью подумал Иванов. Разговор и встреча уже

тяготили его. Ему было ясно, что привело ее сюда совсем не

желание посмотреть его работы, – это был лишь удобный

предлог. Она шла с определенным намерением и слабой

надеждой, но, поняв, что надежда ее оказалась иллюзорной,

сделала последний выстрел: покончила с чаепитием, она

подошла к нему вплотную и, будучи не в силах скрыть свое

волнение, громко вздохнула и сдавленным деревянным

голосом произнесла:

– Спасибо тебе, Алеша, не ругай, что отвлекла тебя от

дела, но не могла не увидеть тебя еще раз. После той встречи

на выставке, поверишь, я всю ночь глаз не сомкнула. Всю свою

жизнь передумала, перечувствовала. Себя корила за свое

легкомыслие, молодая была, да глупая. Любила я тебя и все

эти годы вспоминала, не могла забыть. И когда Машеньку под

сердцем носила, о тебе думала. Может, оттого и похожа она на

тебя. Говорят, так бывает. Ты сказал, что от поцелуев дети не

рождаются. Только бывают поцелуи, которые оставляют свой

след на всю жизнь. И всю жизнь вспоминаешь их в минуты,

когда душа плачет, когда находит на тебя такое, чему и

названия нет. Я знаю – душа у тебя добрая и сердце нежное.

Как представлю твои переживания – места себе не нахожу.

Он слушал терпеливо и покорно ее исповедь, смотрел на

редкие складки вокруг ее тонких губ, на ее дрожащие,

морщинистые руки, на благородную голубизну изрядно

поредевших, а когда-то пышных волос, видел, как меркнут и

туманятся ее глаза, и в мыслях его зарождалась какая-то

путаница и разноголосица: он хотел понять и поверить в

искренность ее слов, но мешали сомнения: а может, свой

монолог она заранее продумала. Душа его смягчилась,

появилось чувство жалости и прощения, и он с мягкой и

вежливой уступчивостью сказал:

– Не надо ворошить прошлое, Лариса. Что было, то

сплыло.

– Не говори, Алеша, не сплыло. Хорошее не забывается,

– взволнованно перебила она. – Любила я тебя. И люблю. И

буду любить всегда. И если тебе понадобится помощь – дай

знать, не стесняйся. Я с радостью .. – осеклась она и вдруг

84

порывисто поцеловала его в щеку. А он стоял перед ней,

растерянный и смущенный, и не находил слов в ответ на ее

признание, и в то же время понимал, что "выстрел" ее прошел

мимо.

Глава пятая

ЗВЕЗДА ЛЮБВИ ПРИВЕТНАЯ

1

Новый, 1992 год Алексей Петрович встречал в семье

Дмитрия Михеевича Якубенко. Генерал жил вдвоем с женой в

двухкомнатной квартире в большом доме на площади Победы.

Из окон была видна Поклонная гора, вокруг которой еще

недавно бушевали страсти: быть или не быть там мемориалу в

честь победы над гитлеровским нашествием, а если быть, то

каким? Якубенко уговаривал Иванова предложить свой проект

на конкурс – мол, тебе, фронтовику, и карты в руки, – но

Алексей Петрович категорически отказывался, ссылаясь на то

что это не его "жанр", что он не монументалист, что тут нужен

вучетичевский размах. И высказывал уже не новую,

родившуюся еще при жизни Вучетича идею перенести в

Москву из берлинского Трептов парка бронзового солдата с

ребенком на руке и мечом, разрубившим фашистскую свастику.

Страсти улеглись, перестройка отодвинула идею с памятником

куда-то на задворки старанием сионистской прессы,

юродствующей над нашей победой, над воинской доблестью и

славой, над памятью павших и горькой судьбой доживающих

свой век в нищете и позоре ветеранов Великой Отечественной.

У Якубенко не было детей. Встречать Новый год, кроме

Иванова, они пригласили своего лечащего врача и "друга дома"

Тамару Афанасьевну, работающую в военной поликлинике.

Это была миловидная вдовушка, муж которой погиб в

Афганистане незадолго до вывода советских войск из этой

многострадальной исламской страны. Тамаре Афанасьевне

шел сорок пятый год, то есть она вплотную приблизилась к той

возрастной черте, когда говорят "бабе сорок пять – баба ягодка

опять". Тамара Афанасьевна в полной мере соответствовала

народному изречению: она принадлежала к категории людей,

наделенных оптимизмом от рождения. Чувство радости жизни,

умение владеть собой, не поддаваться унынию в самые

трагические дни – составляли черту ее характера. Даже смерть

любимого человека не смогла сломить ее, и она стоически

85

перенесла эту мучительную трагедию. В дни печали и

житейских невзгод она любила повторять строки своей

выдающейся землячки Леси Украинки:

"Да, я буду сквозь плач улыбаться.

Песни петь даже в горькие дни,

Без надежды надеясь смеяться.

Прочь, унылые думы мои!"

Генерал Якубенко не однажды советовал Иванову

жениться.

– Это пока у тебя есть силенки и здоровье, ты все

хорохоришься, свободой своей холостяцкой наслаждаешься, -

увещевал друга Дмитрий Михеевич. – А заболеешь,

одряхлеешь, как тогда? Так и будешь околевать в этом своем

шалаше? Воды некому будет подать. То-то и оно. В наши годы

надо почаще вперед смотреть.

– У тебя и невеста, стало быть, на примете? – иронически

шутил Иванов.

– И невеста. Бесподобная будет жена. Врач по

профессии. Великолепный специалист-терапевт. Обаятельная

женщина. Для нашего подлого времени – ангел, хранитель и

утешитель.

– Вот именно утешителей я и опасаюсь, поскольку не

нуждаюсь в утешении. А они – утешители, все равно будут

утешать, то бишь – не для меня. Как говорят, это мы уже

проходили.

И чем сильней противился Иванов, тем настойчивей

старался Якубенко надеть на друга семейный хомут. С этой

целью и была приглашена встречать Новый год Тамара

Афанасьевна. От супруги Дмитрия Михеевича она имела

полную информацию об Иванове, как о потенциальном женихе

и человеке положительном по всем статьям. На Алексея

Петровича, который с некоторой долей иронии и любопытства

рассматривал приготовленный ему хомут, Тамара

Афанасьевна произвела приятное впечатление. Ниже

среднего роста, пепельноволосая блондинка с постоянной

доверчивой улыбкой на круглом, мелком здоровом лице,

сохранившем естественный румянец, она напоминала

общительную воспитательницу детского сада. В светло

голубых притягивающих глазах ее сияло мечтательное счастье

и готовность быть полезной людям. Маленький рот ее с резко

очерченными и слегка накрашенными губами постоянно

обнажал мелкие жемчужины зубов. Пушистый пепел волос

придавал ей беззаботную легкость и беспечность. И это

86

впечатление усиливал птичий щебечущий голосок, теплый,

ласкающий, как дуновение июльского ветра. И все это

выглядело естественно, без нарочитости и манерничания. Да и

одета она скромно, хотя и элегантно: серый костюм – пиджак и

юбка – хорошо вырисовывал ее еще не полную, но склонную к

полноте фигуру. Маленькие уши украшали две капельки

солнечного янтаря. Такая же капелька нанизывала

единственное колечко.

Вместе с генеральшей Тамара Афанасьевна побывала

на выставке и сделала Иванову комплимент, впрочем,

довольно тактично, без восклицательных восторгов. Ей

искренне понравилась "Первая любовь", но, пожалуй еще

больше понравился сам автор, о котором она потом сказала

супруге Дмитрия Михеевича: "Он какой-то святой". Слова эти

генеральша передала генералу, а Якубенко не замедлил

передать их "святому", который в ответ весело и раскатисто

расхохотался. Он не чувствовал в себе никакой святости, не

понимал, что именно имела в виду Тамара Афанасьевна,

назвав его "святым человеком"?

Пили шампанское и коньяк: у генерала были

доперестроечные запасы. С закуской обстояло поскромней:

провожали полуголодный год, встречали голодный.

Рассказывали анекдоты и пели песни – русские народные,

фронтовые. Тамара Афанасьевна обладала приятным

голосом. Пела украинские "выйди коханая працей изморена

хоть на хвилиночку в гай", "Ихав казак на вийноньку". Супруги

Якубенко помогали. Иванов слушал. Он любил песни, они

всегда жили в его душе, даже иногда в мастерской напевал

сам себе, а в компаниях стеснялся. Хоть и голосом, и слухом

не был обделен. Он наблюдал за Тамарой Афанасьевной, как

она поет, и считал, что в песне раскрывается душа человека, и

заключал: душа врачихи добрая, открытая, характер

покладистый, бесхитростный и общительный. С такой,

наверное, легко. Даже не веселая песня в ее исполнении

звучала весело и задорно: "Ридна мати моя, ты ночей не

доспала, ты водыла мене на зори в край села..."

В час ночи гости простились с хозяевами, отказавшись

смотреть новогоднюю телебесовщину, и вместе вышли на

безморозный пустынный Кутузовский проспект, по которому

пробегали редкие такси и еще более редкие частники,

решившие подзаработать в новогоднюю ночь. Именно

частника и удалось им поймать. За сотню деревянных рублей

он отвез их по домам. В машине они тягостно молчали,

87

разговор почему-то не клеился. Впрочем, Тамара Афанасьевна

изъявила робкое желание посмотреть портрет Дмитрия

Михеевича, на что Иванов ответил, что в гипсе смотреть его не

интересно, что надо было раньше, когда он был еще в глине,

что глина – жизнь, гипс – смерть, а мрамор – бессмертие, а

потому надо теперь ждать, когда он переведет из гипса в

мрамор, а возможно, и в бронзу: вопрос еще не решен.

У подъезда ее дома Тамара Афанасьевна не спешила

отпускать его руку, спрашивала, сверкая веселой дружеской

улыбкой:

– Так когда же вы обессмертите Дмитрия Михеевича?

– То есть? – не сразу сообразил Иванов, все еще не

отпуская ее руку.

– Вы сказали: мрамор и бронза – бессмертие...

– Ах, да-да, – смущенно пробормотал он, поняв ее намек.

– Дмитрий Михеевич обещал доставить мне блок диабаза. Где-

то у него есть на примете, в воинском гарнизоне.

– А что это такое – диабаз?

– Камень. Черный гранит. Очень трудный в обработке.

Твердый орешек. Но у него есть свои достоинства: в полировке

– он черный, а в насечке – серый, даже голубоватый.

Получается как бы два цвета. Представляете: лицо черное, а

волосы седые. Или наоборот: черные волосы и светлое лицо.

Но я еще не решил, возможно, отольем в бронзе или в другом

металле.

Он вспомнил, как Якубенко шептал ему, когда женщины

удалились на кухню: "Ну как Тамара? Правда – прелесть? Ты

пригласи ее в мастерскую". Иванов не пригласил. Придя домой

в начале третьего часа, он разделся и лег в постель, погасив

свет. Думал, что сразу заснет. Но сон внезапно улетучился.

Одолевали неторопливые, ровные и совсем не навязчивые

мысли. Сначала о Тамаре. Да, она симпатичная и довольно

милая женщина. Очевидно, добрая, душевная и веселая. И

жена была бы хорошая, заботливая. И рука у нее горячая и

мягкая. Как только подумал о жене, представил ее своей

женой, как тотчас же мысли его запрыгали веселыми

зайчиками, вызывая мимолетные образы Ларисы, Светланы,

Инны, и на какое-то мгновение задержались на Тамаре. Его

забавлял ее искристый, такой беззаботный девичий смех,

непосредственная радость души. Он догадывался, что пела

она для него, желая понравиться и возбудить в нем ответные

чувства. Ему было приятно слушать ее разливистую "Во

городи верба рясна...", любоваться ее открытой

88

доверчивостью, но сердце его глухо молчало. Он думал о

Маше Зорянкиной, образ которой сливался с задуманным им

образом композиции "Девичьи грезы". "Это то, что мне нужно,

единственная и неповторимая находка, как актриса для

оригинальной роли", – думал он, и мысли эти вытесняли из

памяти Тамару.

Алексей Петрович вообще засыпал медленно и трудно,

погружаясь в безбрежный океан сновидений, чаще всего

забавных, неожиданных, до осязаемости реальных и в то же

время фантастических, немыслимых в действительности. Его

сновидения составляли особый для него мир, какую-то вторую

часть его бытия, где все для него уже было знакомо – и люди,

несуществующие в реальности, имена которых он знал лишь

во сне, и города, которых не было в действительности, с

улицами и домами, по которым он ходил много раз, но только

во сне. Мир сновидений удивлял его, как неразгаданная тайна,

раскрыть которую предстояло науке далекого будущего. Этот

мир ставил перед Ивановым трудные вопросы, вызывал на

размышления о таинстве жизни. Вслед за Омаром Хайямом он

повторял: "В чем нашей жизни смысл? Куда свой путь

вершим? Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело

в пепел, в прах. А где скажите дым?" И мир этот всегда

представлялся в туманной дымке и исчезал без следа при

пробуждении, лишь изредка оставляя в памяти какие-то

отдельные эпизоды и уж совсем редко целые картины, которые

крепко западали в душу. Иногда они повторялись уже как

старые знакомые. В последнее время в сновидениях Иванова

появилось нечто совсем новое, необыкновенное. В полудреме

перед пробуждением либо перед погружением в глубокий сон

он слышал как бы собственный голос, читающий ему что-то

вроде лекции, трактата или публицистической статьи на злобу

дня, при том с некоторыми положениями этой лекции он не мог

согласиться, и возражал, другие положения изумляли его

своей новизной, о которой он наяву и думать не мог, и сонный,

еще до пробуждения, он пытался понять, откуда и чей этот

голос, и не находил ответа. А голос внушал ему интересные

открытия, которые хотелось бы запомнить или записать на

магнитную ленту и обнародовать. Но сделать это не было

возможности: он просыпался и все начисто стиралось, как с

магнитофонной ленты. Тогда его атаковала стая вопросов: что

это все значит, как объяснить, особенно те мысли и слова, с

которыми он спорил, как с чужими, неприемлемыми для него?

89

Почему ничего подобного не приходило ему в голову наяву?

Есть над чем подумать...

Часто снилась Алексею Петровичу его любимая молодая

женщина, с которой он никогда не встречался наяву и даже