Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

плотоядные губы Ярового и физически ощутила чувство

брезгливости и неприязни. "Нет-нет, только не это", – приказала

она себе. А тем временем Яровой, подойдя к Тане, выпил

313

коньяк и потянулся к подставленной щеке, которой успели

только коснуться его влажные губы.

– Это не по правилам, – недовольно сказал Яровой. – На

брудершафт положено в губы.

– Называйте имя архипатриота, – решительно

потребовала Таня. – Итак, Жириновский?

– Жириновский – антисемит, значит, фашист. За фашиста

ни те ни другие голосовать не будут.

– К сожалению, голосовали, – напомнил Евгений.

– Ну так кто же? – проявляла нетерпение Таня.

Яровой умолк, пристально посмотрел на Евгения, потом

перевел доверительный взгляд на Таню. Выдержав паузу,

вполголоса, словно опасаясь, что его услышат те, кто не

должен этого знать, произнес:

– Руцкой!

Оба Соколовых удивленно переглянулись.

– Руцкой? Кандидат от демократов? – переспросил

Евгений, делая изумленные глаза. – Да не может быть.

– Довольно неожиданно, – только и произнесла Таня. Она

засомневалась в искренности Ярового.

– А что вы нашли неожиданного? – осевшим голосом

спросил Яровой. – Вспомните, в упряжке с кем он избирался в

вице-президенты? И какой он был непримиримый демократ,

как он чехвостил коммунистов, с какой жестокой ненавистью.

– Но он сам был коммунистом, – как был размышляя,

сказала Таня. – Хорошо воевал, героя получил. Дважды в плену

побывал...

– И дважды уходил из плена, – напомнил Яровой. – Не

рядовой, а полковник, ас. Кто помог?

– Говорят, наша дипломатия, – произнес Евгений.

– Допустим. Один раз. А второй? Может, ЦРУ? То-то, -

предположил Яровой. – А став вице-президентом, куда

направил господин Руцкой свои зарубежные стопы? В

Израиль. Засвидетельствовать свое почтение и походя

сообщить, что у него мама еврейка, следовательно, по

израильским законам он еврей. А вот Жириновского-

Финкельштейна в Израиле за еврея не сочтут, потому что мама

у него русская.

– Жириновский антисемит. Притом, откровенный, -

осуждающе изрек Евгений.

– Да перестань ты, Женя, со своим антисемитизмом, -

недовольно сказала Таня. – Вот заладил. Нету нас никакого

антисемитизма. Скорей уж наоборот.

314

– Как нет, когда Черномырдин заявил, что у

правительства есть целая программа борьбы с

антисемитизмом, – возразил Евгений. – Что ж получается:

программа есть, а антисемитизма нет.

– Не спорьте, вы оба правы: антисемитизма

действительно нет, можете мне поверить, – вмешался Яровой

уже заплетающимся языком. – А программа у Черномырдина

есть, тут Женя прав. Программы реформ нет, а антисемитская

есть. Подарок Израилю и США.

– Ну как же нет, Анатолий Натанович, когда я сам видел

надписи большими буквами на бетонных щитах: "Жиды правят

Россией!", "Бей жидов!"

– Ерунда, несерьезно, – опроверг Яровой и прибавил: -

Такое могли написать сами евреи, бейтаровцы, чтоб оправдать

черномырдинскую программу. Могли?.. Запросто. Это игра.

– Нет, Анатолий Натанович, все, что вы говорите, очень

интересно. Это так неожиданно, – настойчиво заговорила Таня.

– Меня вот что интересует: предположим, что вашего Руцкого

на президентских выборах победит Зюганов или кто-нибудь не

из "липовых архипатриотов", а настоящий патриот? Что тогда?

– Тогда?.. – в узеньких глазках Ярового засверкали

колючие огоньки. – Тогда вмешаются американцы, НАТО под

флагом ООН.

– Это как же? Введут свои войска?

– И такое возможно, как крайний случай.

– Это же будет оккупация.

– По просьбе того же Ельцина. Для спасения

демократии.

– А наша армия?..

– Будет выполнять приказ своего Верховного

Главнокомандующего, то есть Ельцина. А вообще, – как бы

спохватился Яровой, – политика – грязное дело, это давно

сказано кем-то умным. И мы с вами не будем играть в грязные

игры. Прекратим. Лучше поговорим о приятном, о прекрасном.

О женщинах. Женщина – эт-та... – он встал и поднял вверх

указательный палец, поводя осоловелыми глазами... – Это

звучит гордо, как сказал классик.

– Это Горький о человеке говорил, – поправила Таня.

– Верно, о человеке, – согласился Яровой. – А вы,

Татьяна Васильевна, что, не человек? Вы – человек с большой

буквы, только вот он, этот банкир, новый русский, не понимает

и не ценит, какой алмаз подарила ему судьба.

315

– Почему вы так говорите? – возразила Таня. – И

понимает и ценит. Вы глубоко заблуждаетесь.

– Нет, Татьяна Васильевна, я не заблуждаюсь, а вы

слишком... Скромничаете. Ни повара, ни прислуги сами и

готовите и стираете. Это не для ваших рук. И ваша медицина

не для вас. Вы не должны работать. Вы созданы для

украшения... – Он взял пустую рюмку, посмотрел в нее мутными

глазами и поставил на стол, приговаривая:

– Все, больше ни-ни, ни грамма. И вообще... Я

засиделся. Мне пора.

Евгений проводил Ярового до машины, в которой рядом с

водителем сидел телохранитель. Садясь в машину, Анатолий

Натанович не забыл уточнить, когда Евгений уезжает в

загранкомандировку. Для него это был важный вопрос,

связанный с его коварным замыслом.

2.

– Ну и как тебе Анатолий Натанович? – весело спросил

Евгений, войдя в квартиру. Таня уже успела переодеться в

домашний халат и убирала посуду. Она метнула в мужа

жесткий короткий взгляд и не ответила. Евгений насторожился:

Таня чем-то недовольна. Осторожно спросил:

– Почему не отвечаешь? Он тебе не понравился?

– Удивительно, что эта акула нравится тебе, – сухо

сказала Таня. – Ты перед ним так и стелил...

– Я, стелил? Да что ты, Танюша. Он, конечно, акула, ты

совершенно права. Но в данный момент это нужная для нас

акула. – Для тебя, может, и нужная, а для меня – уволь. Евгению

не хотелось сегодня раздражать Таню, он был настроен

миролюбиво и благодушно. И голос у него елейный:

– Конечно, хоть он и акула и удав, но в уме ему не

откажешь: мыслит масштабно, по-государственному. Далеко

смотрит вперед. Между прочим, остался доволен, – солгал

Евгений. – Разоткровенничался. Сказал лишнего. Значит,

доверяет.

– Да, наговорил он много любопытного, – согласилась

Таня. Откровения Ярового по поводу Руцкого и возможной

высадки в России натовских, то есть американских, войск ее не

просто удивили, но встревожили. Впрочем, она вспомнила, что

о Руцком ей что-то подобное говорил Василий Иванович, он с

недоверием относился к этому афганскому герою. Но тогда

отец сказал как-то походя, и она не придала его словам

316

особого значения. Яровой же все изложил предельно ясно и

доходчиво. Словно угадывая ее мысли, Евгений сказал:

– Что касается американской оккупации, то тут Анатолий

Натанович малость загнул.

– Почему загнул? Мы уже сейчас находимся в

американо-еврейской оккупации. Разве ты не видишь? А

перспективу он нарисовал страшную. Добровольно Ельцин и

банда власть народу не отдадут. Ради спасения своей шкуры

на все пойдут и американцев призовут.

– Да они и сами без приглашения придут спасать свою

демократию, – вдруг согласился Евгений. Идеи, высказанные

под хмельком Яровым отложили и в нем нехороший,

тревожный осадок. В его напуганной, издерганной последними

событиями душе происходил какой-то разлад, похожий на хаос.

Он во многом соглашался и с Таней и с совершенно

противоположным мнением Ярового, и одновременно не

принимал ни ту, ни другую стороны, не имея при этом своего

собственного мнения.

– Женя, скажи: неужели такое возможно?

– О чем ты? – не сразу сообразил он.

– Об американцах. У немцев не вышло, а у этих

получится? – У Евгения не было слов для ответа, и она

продолжала размышлять вслух: – Тогда против немцев

поднялся весь народ, единый, сплоченный вокруг вождя. А

сейчас нет вождя, и никто никому и ни во что не верит.

Некоторые поверили было Ельцину, голосовали за него, а

теперь обманутые, нищие побираются, умирают от голода.

Жалкие беззащитные.

– А мне их не жалко, – в сердцах бросил Евгений. – Пусть

подыхают. Сами голосовали.

– Но ты тоже голосовал за Ельцина.

– Ну уж нет, я не за него голосовал. Я голосовал за свои

миллионы. Ельцину я знал цену. А что ты выиграла, голосуя за

Рыжкова? Анекдот: он пригрозил поднять цену на хлеб в два

раза, и его забаллотировали. Ельцин пообещал лечь на

рельсы, и его избрали, твои же коллеги – врачи, учителя,

вшивая интеллигенция, бюджетные крысы. Самые глупые, как

и те домохозяйки-пенсионерки, которые теперь слезы

распустили.

– Да не глупые, – возразила Таня. – Доверчивые,

наивные, оболваненные телевизорами. Я вот все думаю: что ж

он все-таки за человек, Борис Ельцин? Есть ли у него совесть,

душа?

317

– Он, если хочешь знать, Степан Разин, только наоборот.

Тот богатых грабил и убивал, а этот грабит бедных и голодом

морит. Тот, "веселый и хмельной", близкого ему человека,

персидскую княжну этак шутя, по пьянке, бросает в Волгу-

матушку. Ельцин своего верного слугу, помощника и тоже

"веселый и хмельной" бросил с корабля в Волгу.

Ответы Евгения, его какой-то взвинченный тон не

успокаивали, не устраняли тревогу, порождали вопросы.

– Нет, Женя, я не могу себе представить высадку

американского десанта в России. Есть же у нас армия, наша,

родная, "непобедимая и легендарная".

– Армии, о которой ты говоришь, уже нет. А та, что есть,

будет выполнять приказ наших отечественных американцев -

тех же Грачевых и Кокошиных. И, конечно, Ельцина.

В голосе Евгения Таня почувствовала апатию и

безысходность. Ей вспомнились слова отца: пока у нас есть

ядерное оружие, с нами будут считаться. И теперь у

американцев главная стратегическая цель – любой ценой, под

любым предлогом захватить наш ядерный арсенал или

нейтрализовать его. Вот что страшно.

На этот раз Евгений не стал стелить себе на диване: он

первым, раньше Тани, принял душ и первым занял свое место

в спальне. Он ждал Таню, перебирая в памяти события

сегодняшнего вечера. С Яровым не удалось переговорить о

делах "Пресс-банка" то ли из-за дурацкого "Амаретто", то ли

из-за сенсационных откровений Анатолия Натановича и его

быстрого опьянения. А с пьяным говорить о серьезном деле

бесполезно. Евгений подозревал, что история с "Амаретто"

была заранее задумана Яровым, как предлог побыть наедине

с Таней. Евгения занимал вопрос: о чем они говорили в его

отсутствие. Он видел, каким алчным взглядом пожирал Яровой

Таню, и потом этот откровенный поцелуй на брудершафт. "А

как она ловко ускользнула, подставив щеку", – одобрительно

подумал Евгений. Но чувства ревности он не испытывал:

важно было задобрить Ярового, угодить – тут уж не до

ревности и нравственных условностей. Татьяна вела себя не

лучшим образом, явно демонстрировала свою если не

неприязнь, то нелюбезность. Ее поведение огорчало Евгения,

потому что, как он понял, и не радовало Ярового. Могла,

наконец, пересилить себя ради дела, ради своей же судьбы.

Ведь если не поможет Яровой и банк "лопнет", то Евгений

определенно смоется "за бугор" – этот вопрос решен им твердо

и окончательно. К угрозе Тани не покидать страну он отнесся

318

серьезно: она слов на ветер не бросает. В таком случае развал

семьи предрешен. Егор, конечно, останется с ним, в Россию он

не вернется.

Мысли эти угнетали, вызывали душевную боль. Надо

убедить Таню "завлечь" Ярового во имя сохранения семьи

здесь, в России, оставаться в которой и для него было куда

предпочтительней, чем доживать век где-то на чужбине, В

слово "завлечь" он вкладывал вполне определенный смысл:

стать любовницей. Ничего страшного в этом он не видел: не он

первый и не он последний, по его мнению, половина мужей -

рогоносцы, каждый второй награжден этой "короной". И

большинство из них не знают, кто им наставляет рога. Здесь

же все проще и ясней, – по обоюдному согласию. Никто ничего

не теряет, во всяком случае, Евгений: к Татьяне он уже

охладел, его больше устраивает, как женщина, Люба Андреева.

Она вышла из ванной в халатике, туго перетянутом

поясом, и, выключив свет, без слов нырнула под одеяло,

отодвинувшись от Евгения на самый край кровати. "Сердится.

Будут проблемы", – с досадой подумал Евгений и,

приблизившись к ней вплотную, попытался осторожно обнять

ее горячее, распаренное тело. Она резко отстранила его руку и

натянула одеяло так, что оно разделило их. Он обиженно

отодвинулся. Выждав паузу, произнес с явным укором:

– Могла быть и поласковей... – Выдержав паузу, уточнил: -

с Яровым.

– Я прошу тебя: никогда не говори мне о нем, -

раздраженно произнесла Таня, не двигаясь.

– Почему, объясни? Он что, оскорбил тебя, обидел?

– По-твоему как – наглое домогательство обижает или

оскорбляет? – отозвалась Таня и повернулась на спину.

– Это зависит от обстоятельств. Иногда надо прощать: не

обижаться и не оскорбляться, просто, закрыв глаза,

перешагнуть условности, пересилить себя во имя главного, -

стараясь по возможности миролюбиво, дружелюбно ответил

Евгений.

– Не понимаю, на что я должна закрыть глаза и через что

перешагнуть?

Евгений прекрасно знал, что она понимает, о чем речь, и

ждет не уклончивого, а прямого, пусть и жесткого ответа. И он

сказал:

– Ну, удовлетворить его желание. – Слова эти прозвучали

уж слишком просто, обыденно.

319

– Желание? – в тоне, каким это было сказано,

вызывающее удивление. – А ты знаешь, что он желал?

– Догадываюсь, – все так же просто ответил Евгений.

– И тебя это никак не трогает, не смущает?

– Когда речь идет о жизни, о будущем семьи, приходится

идти на уступки.

– Если я правильно тебя понимаю, ты толкаешь меня в

объятия похотливого удава? Так?

Он молча обдумывал ответ. Хотелось сказать: "Ну и что,

разве тебя убудет". Но он не решился произнести эту

циничную фразу и предпочел ей не менее циничную:

– Тебе известно такое выражение: "Игра стоит свеч"?

Эти слова шокировали ее, перехватили дыхание, и она

выдавила из себя незаконченную фразу:

– Какой же ты... – мысленно произнесла: "Такой же

негодяй... Как же я раньше... Нет, он не был таким... Он им

стал... Что за причина, почему?"

Не было ответа. Она опять повернулась к нему спиной, и

он сделал попытку обнять ее, провел рукой по обнаженному

плечу, по шелковистой, такой знакомой, соблазнительной,

родной, но она грубо отстранила его, сжалась в комок на

самом краю кровати.

– Что же ты за человек? – вполголоса произнесла она и

затем решительно и зло: – Не прикасайся ко мне.

Он чувствовал, как напряглось ее тело, как дрожал ее

голос, и все же еще на что-то надеялся.

– Ну пойми же ты меня, пойми положение, в котором мы

оказались.

Ее коробило это "мы", она не хотела и не могла понять,

все, что сейчас происходило, никак не укладывалось в ее

голове, было чуждо, даже враждебно и омерзительно.

Теоретически она знала по рассказам, читала в книгах о том,

как иные мужья не только закрывают глаза на измену своих

жен, но и преднамеренно из корыстных соображений

подталкивают их на это. Но это было где-то и с кем-то, и ее

никак не касалось, И вдруг эта мерзость задела ее. Тане стало

обидно, невыносимо горько и стыдно, что человек, которого

она когда-то искренне любила, считала, если и не идеальным

(а бывают ли такие в природе?), то во всяком случае

порядочным, решился на такой отвратительный бесчестный

поступок. И главное, что он не понимает, не сознает всей

низости своего нравственного падения. Она чувствовала себя

униженной, оскорбленной, словно ее пытались изнасиловать.

320

Страх, который она пережила в связи со стрельбой по машине,

угроза бегства за границу в случае краха банка и предложение

удовлетворить желание Ярового слились теперь в один

запутанный клубок безысходности и позора, и она не видела,

не находила концов, за которые можно было бы уцепиться,

чтоб размотать этот сатанинский, грязный клубок. Ее всю

заколотило, как в ознобе, спазмы сжали горло, и она боялась

разрыдаться, не хотела, чтоб он видел ее слабость и

унижение.

И только сейчас Евгений, почувствовав ее дрожь, понял,

что перегнул палку, и смутился. И он ударился в сумбурное

объяснение:

– Извини меня, я виноват, это получилось скверно, я

искренне раскаиваюсь... Я лишнего выпил, неуместно

пошутил, прости. Давай уедем в Испанию, Швейцарию,

Францию. Черт с ним, с Яровым. Я завтра же закажу билет в

Англию, заеду к Егору, потом подыщу приличное пристанище, и

заживем спокойно. Денег на наш век хватит и Егору останется.

Но все его слова отторгались ею, не задевая ее

сознания. Только одно слово – Егор – накрепко запало ей в

душу. Она думала о своем мальчике, о его судьбе, о

свалившейся на нее трагедии и опасалась, как бы эта

пошлость, эта грязь не коснулась его. Ей хотелось как можно

скорей вернуть его в Россию, в Москву, в отчий дом, под

материнское крыло. Ей казалось, что Егор – это единственное

существо, ради которого стоит жить. А все остальное -

достаток, работа, муж – это ничтожное, проходящее,

фальшивое, недостойное внимания. Она потребует от Евгения,

чтоб он непременно в эту поездку привез Егора домой: как раз

начинаются летние каникулы, а с осени он поступит учиться в

московскую школу, и все будет хорошо, она уже никогда и ни за

что не отпустит его от себя. Но об этом она скажет Евгению

завтра, сейчас же она вся целиком, всем своим существом

была поглощена думой о сыне и не хотела произнести ни

единого звука, чтоб не спугнуть эти мысли, и опасалась, что

это сделает Евгений, то есть заговорит. Но Евгений молчал, он

замер в одном положении и не позволял себе даже

пошевелиться. Он уснул раньше ее, слегка похрапывая, что за

ним водилось очень редко. Таня засыпала медленно, с

полудремы с думами о сыне, образ которого с яви незаметно

перешел в сновидение только снился он ей не

пятнадцатилетним отроком, а озорным дошкольником с сачком

в руках, гоняющимся за майскими жуками, которые кружили

321

возле молодой, еще клейкой листвы пушистой березы, росшей

возле дедушкиной дачи. Неожиданно Егор очень ловко

взобрался на березу и, весело хохоча, задирая вверх голову и

цепляясь за сучья, поднимался все выше и выше, и под его

тяжестью береза начала раскачиваться. Таня в тревоге

закричала: "Слезь! Немедленно слезай!" А он задорно хохотал

и лез на самую макушку, пока вдруг не сорвался. Таня

вскрикнула в ужасе и проснулась в холодном поту.

3.

Утро в доме Соколовых было мрачным, натянутым и

бессловесным. Евгений предпочел не вспоминать о

вчерашнем дне и уехал на работу без завтрака: и аппетита не

было и хотелось убежать от неприятного разговора и новых

объяснений, которых, кстати, Таня так же не желала. Она была

расстроена и напугана страшным сном, и все мысли ее были

поглощены Егором. Страх, который вселили в ее душу

выстрелы по машине и дополненный сновидением, теперь

усилился и обрел как бы постоянство. Выходя из подъезда

дома, она подозрительно осматривалась по сторонам, в

поликлинике, во время приема больных, недоверчиво

смотрела незнакомого пациента, с сестрой и коллегами

держалась холодно и отчужденно. Мысленно она вела

монолог с Евгением, поражалась метаморфозе,

произошедшей с ним, упрекала его в лакействе,

беспринципности, потере собственного достоинства и в прочих

подлинных и мнимых грехах.

Евгений понял, что его надежды на спасительную

миссию Ярового иллюзорны, а крах банка произойдет не позже

двух-трех месяцев, решил ускорить загранкомандировку и

попросил Любочку заняться оформлением документов. С

получением виз у деятелей его ранга проблем не

существовало, как и с заказом на авиабилеты. Любочка очень

обрадовалась предстоящему загранвояжу вместе со своим

шефом, который к тому же предупредил, что ночевать сегодня

будет у нее. Он хотел таким образом проучить, а по существу

уязвить Таню, отвергнувшую его прошедшей ночью. Вообще он

весь день злился на Таню, возлагая на нее все свои как

домашние, так и служебные неприятности, среди которых он

главной считал неминуемый и уже неотвратимый крах банка.

Откровенно говоря, семейный разлад он воспринимал с

несерьезным легкомыслием и особой трагедии в этом деле не

видел. Он свыкся с мыслью, что скрываться от обманутых,

322

ограбленных им же вкладчиков, своих сограждан, так или

иначе придется и, конечно же, в "дальнем зарубежье" -

конкретно намечалась Испания, – а кто разделит его

печальную участь, Таня или Люба, в настоящее время

серьезных тревог и волнений для него не имело особого

значения. По крайней мере, при Любе он не стелил себе на

диване, всегда получал избыток удовольствий и не

выслушивал проклятий по адресу "демократов" и правящей

кремлевской клики. Люба с пылкой радостью и

всеобъемлющей благодарностью принимала от него дорогие

подарки в то время, как Таня относилась к ним с терпимым

равнодушием. Безучастно она восприняла его сообщение по

телефону, что сегодня он не приедет ночевать, хотя такое

случалось не так часто. Таня понимала, что их семейная жизнь

дала глубокую трещину, которая стремительно расширяется, и

не хотела, не видела смысла воспрепятствовать давно

назревшему взрыву. Она находилась в состоянии страха,

ввергнувшего ее в душевный паралич, когда главенствует одна

и та же навязчивая идея или мысль. Для нее теперь это думы

о сыне, которого непременно нужно вернуть на родину под

родительский кров.

В эту бурную ночь любовных утех Евгений с легкой

иронией поведал Любочке о том, как Яровой пытался

поцеловаться с Татьяной на брудершафт и она ловко

вывернулась, и о том, что у него с женой произошла очень

резкая, как никогда прежде, размолвка, что, конечно, должно

ускорить их развод.

– Но ты сказал ей об этом? – мягким вкрадчивым

голоском допытывалась Любочка, сверкая ровными белыми

зубами. Она смотрела на Евгения большими глазами,

ослепленными восторгом. Ее открытое лицо и смеющийся рот

пылали счастьем и верой в будущее. В ответ Евгений лишь

покорно и утвердительно кивал головой. А она мечтательно

говорила:

– Так хочется поскорей уехать из этой страны и никогда

не возвращаться. А эту хижину со всей обстановкой подарить

твоему сыну.

Евгения эти слова озадачили и насторожили. Он

посмотрел на нее с изумлением и оторопью.

– Это как понимать? Егор будет жить с нами.

– Ну конечно же, с нами, – быстро спохватилась Любочка

и, чтоб замять невольную оплошность, уткнулась головой в его

грудь.

323

Для Любочки предстоящая поездка за рубеж была не

первой. До этого в качестве референта-переводчика вместе с

Евгением она посетила многие европейские страны и мечтала

побывать в западном полушарии.

В день отлета в последнюю командировку, прощаясь с

Таней на квартире – в аэропорт она его не провожала, так было

заведено – Евгений спросил ее "в последний раз":

– Пожалуйста, ответь мне твердо и решительно: ты

уедешь со мной на постоянное жительство за рубеж, чтоб я с

этим учетом подбирал там удобное место.

Вопрос был формальным, он знал заранее ее ответ.

– Нет, – сухо, без колебаний ответила Таня и потом

прибавила: – Я еще раз убедительно прошу тебя – привези

Егора. Хотя бы на летние каникулы. Обещаешь? – Она

смотрела на него с чувством отчужденности, и в больших

темных глазах ее светилась грусть.

– Там видно будет, – уклончиво ответил Евгений. – Если

не будет никаких препятствий, то конечно.

Так они расстались утром в субботу. Соколовы жили в

новом голубом доме на первой Останкинской улице. Из окна их

квартиры открывалась широкая панорама на ВДНХ и

Шереметевский парк, который сливался с огромным зеленым

массивом Главного ботанического сада площадью в полтысячи

гектаров. Тане нравился этот район Москвы: в свободное

время всегда можно было отдохнуть на природе, не отходя

далеко от дома. Проводив мужа в дальние страны, или, как

теперь называли, в страны дальнего зарубежья, Таня подошла

К окну и распахнула створки. Погода в этом году не баловала

москвичей, но этот субботний день обещал быть отменным.

Яркое майское солнце искрилось и сияло на куполах и шпилях

павильонов ВДНХ, над зеленым массивом зазывно струилась

игривая тонкая дымка, манящая волшебством буйной весны,

которую Таня всегда встречала с трепетной благодатью и

нежным восторгом. Сегодня, может, впервые в жизни она не

ощущала прилива высоких чувств: на душе было холодно и

пусто, ее преследовал страх. Все неприятности, казавшиеся

ранее не столь серьезными, мелочными, накапливались

постепенно, незаметно, вдруг сошлись в общий сложный ком

непредвиденных проблем. И началось это, как подумала Таня,

все с выстрелов по их машине. Она попробовала спокойно во

всем разобраться, но покоя не было, ее преследовало

неприятное ощущение тесноты и нагромождения в квартире:

вся эта добротная мебель, люстра, бра, шкафы, полные

324

дорогой одежды, хрусталь, фарфор и серебро давили на

психику. Здесь не было воздуха несмотря на распахнутое окно,

не было пространства, и, чтоб снять душевное напряжение,

она решила выйти в парк.

В этот теплый субботний день народу в парке, как это ни

странно, было не так много: очевидно, москвичи разъехались

по дачам заниматься садами-огородами. Шереметевский парк

восхищал Таню своими дубами-исполинами, много

повидавшими на своем веку. Стволы в три обхвата, могучие,

растопыренные во все стороны сучья создавали величавую

крону и впечатляли своей исторической вечностью. Даже

зарубцевавшиеся продольные шрамы, свидетели жестокого

удара молнии, не разрушали их незыблемости и силы. Среди

дубов, лип и вязов пестрели белые сполохи черемух. Их

терпким приятным запахом был густо насыщен воздух.

Таня прошла по центральной аллее до чугунных ворот,

разделяющих Шереметьевский парк и ВДНХ, и, возвращаясь

обратно, решила присесть на свободной скамейке. Парк был

озвучен разноголосием пернатых, среди которых резко

выделялись голоса дроздов и зябликов. Вдруг в стороне

прудов, разделяющих парк и Главный ботанический сад,

раздался робкий, как бы пробный голос соловья из

черемуховых зарослей. Мимо скамейки, на которой сидела

Таня, проходил мужчина средних лет с огромнейшей бело-

палево-коричневой собакой породы московская сторожевая.

Услыхав соловьиную трель, он замер на месте, настороженно,

с блаженной улыбкой на тонком аскетическом лице

прислушался. Потом, посмотрев на Таню добрыми умными

глазами, с детской радостью произнес: – Слышите? Прилетел

кудесник, порадует.

Его восторженный, доброжелательный взгляд словно

приглашал Таню разделить с ним радость первой в этом году

встречи с соловьем. И в ее больших темных глазах вспыхнула

дружеская ответная улыбка.

– Это соловей? – спросила она на всякий случай

поскольку иногда голосистых певчих дроздов принимала за

соловья.

– Он самый. Да к тому же молодой, еще робкий,

неуверенный в себе. – И вдруг спросил: – Мы с Амуром вам не

помешаем? Вы позволите присесть?

Таня не возражала, лишь искоса посмотрела на собаку,

заметив то ли с опаской, то ли с восхищением:

– Какой богатырь! А он не...

325

– Не беспокойтесь: с добрыми людьми он добряк, со

злыми – беспощадно зол. Вы, я вижу, женщина не просто

добрая, а как бы вам сказать, чтоб не сочли за комплимент,

очаровательно добрая.

Таня была настроена дружелюбно к этому крупному, но

не тучному мужчине с тяжелой копной темнорусых волос и

проницательными глазами, которые смотрели открыто и прямо

из-под густых бровей. В его простодушных мягких манерах

чувствовалась сердечность, доброта и душевная щедрость. "А

он не лишен обаяния", – решила Таня, с любопытством

поглядывая то на собаку, то на ее хозяина. В глазах ее таилось

неотразимое очарование.

– А как же вы с ним в транспорте? – поинтересовалась

она. – Да ведь мы тут недалеко живем, на улице Королева. -

Говоря "мы", он явно имел в виду себя и Амура. – А вы

издалека сюда добрались?

– Я еще ближе, с первой Останкинской. Знаете эти

голубые корпуса?

– Так мы с вами соседи. Это хорошо. "Почему хорошо и

что в этом хорошего?" – подумала Таня и спросила:

– Почему вы его Амуром назвали?

Пес, услыхав свое имя из уст незнакомки, очень

осторожно, как будто даже извиняясь, положил свою голову на

колени Тани.

– Амур, ты ведешь себя слишком фамильярно. Это

неприлично для воспитанной собаки, – ласково пожурил пса

хозяин.

– Ничего, я его прощаю, он, видно, добрый.

– Он несомненно добрый. Но тут есть своя причина

такого поведения.

– Какая же? Если не секрет. . – сорвалось у Тани.

– Особого секрета нет, – без охоты молвил хозяин. – Мы с

вами еще не познакомились. Мой батюшка Харитон Силин

нарек меня Костей, следовательно я Константин Харитонович.

А как вас звать-величать? Извините, я не хочу быть

навязчивым, можете не отвечать.

– Ну почему же, тем более мы соседи. Меня зовут

Татьяной Васильевной. Я врач-терапевт.

И одарила его долгим взглядом. Он правильно понял

этот взгляд и ответил просто:

– Я судья.

– А почему вы назвали свою собаку Амуром?

326

Снова услыхав из ее уст свое имя, пес поднял на Таню

умные доверчивые глаза и ласково потерся о ее ноги. Силин

добродушно и в то же время как-то страдальчески усмехнулся,

как будто вопрос ее для него был непростым, проговорил как

бы размышляя:

– Амур – великая река. И Амур – бог любви. Кому отдать

предпочтение? Я отдал последнему. Вы спросите – почему? Да

очень просто. Любовь – это божественный дар всевышнего,

ниспосланный всем земным тварям и в первую очередь

человеку. Кстати, многие животные, птицы не чужды этого

дара. – Он говорил медленно, неторопливо и весомо

выкладывая слова. – Вот он, – кивок на собаку, – ласково

положил на вас свою голову. Выдумаете, почему? Тут есть

веская причина. Недавно он расстался с любимым человеком,

своей хозяйкой. Он тоскует по ней. И вы напомнили ему ее, и

он дарит вам свою ласку.

Силин умолк. Он думал: продолжать начатое, в сущности

интимное, да еще первому встречному? Вообще он отличался

болезненной застенчивостью и был удивлен, что вдруг

разговорился с этой привлекательной женщиной, внушающей

доверие и симпатию. Таня поняла, что задела что-то

сокровенное, запретное и почувствовала некоторую

неловкость:

– Извините, мне, наверно, не следовало...

– Нет, нет, тут совсем не то, о чем вы могли подумать, -

поспешно перебил он. – Все гораздо проще и, я бы сказал,

банально: на днях моя жена уехала в Штаты. Насовсем.

Официально получила развод и уехала. А мы остались, нам с

Амуром не нужны никакие Америки. (Он умолчал, что осталась

с ним и его дочь Ольга – студентка МГУ.)

– Я даже не знаю, как мне... выразить вам свое

сочувствие или... – в некоторой растерянности проговорила

Таня. – Сочувствие? Да нет же, скорее "или", – добродушно

заулыбался Силин. – Во всяком случае, разлука была без

печали. Вот только Амур. – Он потрепал собаку по голове. Таня

обратила внимание на его руку – сильную, твердую, с

крупными, как желуди, ногтями на довольно тонких пальцах.

Удивительное прямодушие судьи, его откровенность вызывали

в ней ответную симпатию. И она, преодолевая внезапное

смущение, не дожидаясь его любопытства, которого, впрочем,

могло и не быть, как-то непроизвольно сообщила:

327

– А мой сегодня тоже улетел в дальнее зарубежье, в