Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)

своей мастерской, наводил там порядок после "визита" туда

грабителей. Я думаю, в мастерской мы сделаем нечто

лечебного пункта, будем там принимать больных.

На другой день Алеша позвонил владыке Хрисанфу. Тот

очень обрадовался его звонку и пожелал встретиться у него на

квартире. Мы решили навестить архиепископа вдвоем.

Настеньку оставили с бабушкой. За прошедший год Москва

еще больше захирела. Грязные улицы заставлены сплошь

торговыми палатками, в которых восседают молодые

откормленные, самодовольные, наглые парни и девицы,

предлагая импорт на любой вкус, а главное – несметный выбор

спиртного с яркими кричащими этикетками. Цены

фантастические. Это и есть рынок, в который кнутом, как скот,

загоняют народ демократы. В подземных переходах и в метро

сидят и лежат нищие, среди них много детей, в том числе и

школьного возраста, истощенных, голодных, больных. И это

новая Россия, страна рабов, страна господ!.. С замиранием

сердца я смотрю на этих обездоленных, обреченных,

ограбленных, униженных и оскорбленных, до которых никому

нет дела И в памяти всплывает святой образ девочки на

асфальте, расстрелянной бесами, и юноши, приконченном

бейтарами. Эти образы преследуют меня, как и то сонмище

душ наших соотечественников, витающее в высоком небе над

Россией И почему-то в сердце стучат некрасовские строки: "Ты

и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная,

матушка Русь!" Да, была могучей и обильной совсем недавно,

как бы не лгали и не клеветали сионистские борзописцы. И

257

сделали ее, насильно, вопреки воли и желанию народа, убогой

и бессильной западные спецслужбы с помощью сионистов.

Владыка Хрисанф встретил нас очень радушно. На его

расспросы о нашем исчезновении мы отвечали уклончиво, он

это понял, и не стал допытываться. Кровь, пролитая в октябре,

заставила его пересмотреть свои прежние политические

взгляды, особенно на роль патриарха в эти трагические дни.

Святейший, переполненный ядом антисоветизма, не

воспротивился и не осудил преступление Сатаны и его

приспешников и фактически занял сторону президента.

– Патриарх окончательно дискредитировал себя в глазах

рядовых священников, – говорил владыка. – Его пассивное

отношение к наплыву в страну из-за рубежа различных

сектантов, свободно получающих у нас и телеэкран, и

стадионы для распространения ереси, терпимость к

растлению молодежи, и, наконец, молчаливое согласие на

разгон и расстрел законного парламента, вызвали резкое

недовольство среди Епископата. Назревает раскол. А это

опасно, это очень нежелательно, друзья мои.

– Выходит, что создается оппозиция патриарху? – сказала

я.

– Оппозиция существует давно, – ответил владыка. – Но

она до сих пор была как бы внутри. Не выходила на

поверхность. А сейчас проявилась. Не только в Епископате, но

и в Синоде. По крайней мере позиции Митрополита Иоанна

ощутимо отличаются от позиции патриарха. Владыка Иоанн

истинный патриот, и он не скрывает своих взглядов. Недаром

же на него набросилась сионистская пресса. В этой связи я

вспоминаю вашего, Алексей Петрович, друга, генерала

Якубенко. Он был прав, говоря о засилии в России еврейства.

И главное, в духовной жизни. На это обращал внимание еще

Сергей Николаевич Булгаков. – И тут владыка открыл толстую

тетрадь и прочитал: – "Еврейство в самом низшем выражении,

хищничестве, властолюбии, самомнении и всяком

самоутверждении совершило... значительнейшее в своих

последствиях насилие над Россией и особенно над святой

Русью, которое было попыткой ее духовного и физического

удушения. По своему объективному смыслу это была попытка

духовного убийства России".

– Да разве только Булгаков обращал на это внимание, -

сказала я. – Об этом говорили и Розанов, и Достоевский, и

Куприн, и сотни других мыслящих патриотов. Ну и что? Что

258

изменилось? Духовное и физическое удушение России никогда

не прекращалось. И продолжается до сих пор.

– Ну, не совсем так, – возразил Алеша. – Сталин

попытался прекратить это удушение.

– А в итоге его самого удушили, – заметила я.

– Вы, владыка, вспомнили моего генерала и согласились

с ним в отношении засилия еврейства в России. А я вот

начинаю с ним соглашаться в отношении Сталина. Генерал

утверждал, что сталинские репрессии были направлены

против палачей русского народа, кто совершал, по словам

Булгакова, духовное убийство России, – заговорил Алеша. -

Представьте себе, какое кадровое наследство оставил Ленин

Сталину. Да он и не Сталину, а тому же Троцкому, или

Зиновьеву, или Бухарину, женатому на дочери Лурье, злобному

русофобу. В Политбюро Сталин находился в плотном кольце

ненавидящих его евреев и женатых на еврейках русских, вроде

тех же Молотова, Ворошилова, Кирова и так далее. Это и были

физические и духовные душители России. А на местах во всех

государственных структурах ключевые посты, особенно в

карательных органах, занимали евреи. И, конечно, в культуре.

Сталину стоило большого труда и умения разделаться с этими

душителями. И репрессии тридцать седьмого года были

направлены прежде всего против этих палачей-душителей.

– Но их потомки – внуки и внучатые племянники, все эти

Гусевы-Драбкины, Афанасьевы взяли реванш, – вставила я. -

Разрушили великое государство, уничтожили советскую власть,

довели народ до обнищания и голода.

И, наконец, расстреляли законный Парламент, устроили

в Москве кровавое побоище.

– И установили сионистскую диктатуру, – добавил

Алексей.

– Ужасно, ужасно, друзья мои, – горестно произнес

владыка. – После того, что свершилось, после расстрела

Парламента, я не верю в воскресение России. Сатана

восторжествовал, предварительно обесчестив и оскотинив

народ русский, обезмозглив и озверив. Вы видели черное

пятно на Белом Доме Парламента. Это черное пятно на

совести народа. Вы представьте себе: русские танки стреляют

по русским людям и толпа русских людей спокойно и даже

весело наблюдает за попаданием снарядов. Что это, как не

патология? А писатель Булат Окуджава в интервью газете

говорит, что он воспринял с ликованием расстрел Белого Дома.

259

– Извините, владыка, Окуджава не имеет ничего общего с

русскими. Он из племени бесов со всеми их людоедскими

инстинктами.

– Но в танках сидели русские, и зверствующие омоновцы

тоже русские, – сказал владыка. – И генералы, которые приказ

отдавали, тоже не немцы. Вот ведь в чем трагедия. В полной

духовной деградации, в нравственном разложении. Стрелять

по безоружным соотечественникам? Что это, каким словом

назвать? Вы точное нашли слово для Окуджавы – людоедство.

Да, да, именно людоедство.

– Я думаю, ваше преосвященство, нужно создать

"Черную книгу позора" и записать в нее имена главных

палачей. И хранить ее вечно, – вдруг родилась у меня идея, -

Так и написать на ней: "Хранить вечно!" Чтоб потомки с

омерзением произносили их имена. Чтоб и дети и внуки

душегубов чувствовали на себе пятна невинной крови. И чтоб

церковь предала их анафеме. Как вы на это смотрите,

владыка?

– "Книга позора" – это дело серьезное. Но невинная

кровь, пролитая душегубами, не должна запачкать их детей и

внуков. Они не виноваты и не несут ответственности за

злодеяния родителей. Что до анафемы, то это дело сложное, я

бы сказал тонкое, – ответил епископ.

– Конечно, нынешний патриарх – друг президента на это

не пойдет, – сказал Алеша. – А вот идею твою с "Черной книгой"

я позаимствую. Я создам обелиск позора, который будущая

народная власть воздвигнет на Красной пресне. Представьте

себе стелу из серого грубого, необработанного камня. Стела

зиждится на куче извивающихся змей с человеческими

головами и звериным оскалом. Они отлиты из черного

металла. А на стеле черными буквами имена палачей и

красные пятна крови. А у подножия на асфальте

распластанная бронзовая фигура девочки-подростка...

Я живо представила всю композицию, так зримо

нарисованную Алешей. Я не успела высказать своего

одобрения, владыка меня опередил:

– Это будет впечатляюще, – сказал он. – Только доживем

ли мы до открытия такого монумента, сохранится ли Россия,

вот вопрос?

– А помните, владыка, вы у меня в мастерской в

присутствии Дмитрия Михеевича читали стихи Зинаиды

Гиппиус? Там есть строки: она не погибнет, верьте, и близко ее

воскресенье, – напомнил Алеша.

260

– Хочется верить, да надежды нет, – ответил владыка.

– Особую тревогу у меня вызывает молодежь. В ее

неокрепшие души впрыснули ядовитые вирусы, через

телеэкран и бульварную прессу. Ее окунули в грязное болото

лжи, заморочили ей голову, отравили сексом, наркотиками. Это

потерянное поколение. А другого не будет.

Большие глаза его выражали бездонную тоску и тревогу.

Печать безнадежности лежала на его порозовевшем лице. Он

ждал от нас каких-то утешительных слов, но у нас их не было.

И тогда после короткой паузы он снова заговорил:

– Телевидение и газеты шумят о фашизме. Это о нас-то?

Какая чушь!

– В этой чуши кроется определенная сионистская

стратегия, когда вор кричит "держите вора!", – сказала я. -

Сионисты захватили власть в стране. В их руках средства

массовой информации, банки, смешанные предприятия,

торговля. Они понимают, что народу это засилие не нравится,

и опасаются взрыва. А чтобы упредить его, вытаскивают

излюбленный, испытанный веками жупел антисемитизма,

которым пугают доверчивых граждан.

– Да, да, вы правы, – согласился владыка. – Я слышал,

что они готовят постановление о борьбе с антисемитизмом,

наподобие того, что в свое время издал Бухарин. Тогда много

патриотов – и священников, и деятелей культуры, и вообще

русской интеллигенции погубили. И сейчас погубят. У них

всемирная спайка. Мировой капитал, пресса, телевидение,

радио. А мы доверчивы, беспечны. Не видим опасности, не

хотим видеть, не желаем себя защитить, самих себя. Не

можем договориться меж собою, чтоб отвести Зло.

Вот на такой печальной, безысходной ноте закончилась

наша встреча с епископом Хрисанфом. И все же мы не теряли

надежды, хотя и отлично понимали, как нелегко будет

подниматься нашей стране из того немыслимого развала, в

который ввергли ее "демократы", и с какими трудностями

столкнется народное правительство, которое придет на смену

Ельцину. Придется выдержать жесточайшее давление Запада,

главное, США и международного сионизма: шантаж, угрозы,

инсинуации, клевету и, возможно, диверсии спецслужб,

агентурой которых кишмя кишит Россия.

Поправив здоровье мамы и убедившись в бесспорной

эффективности нашего врачевания, я начала приглашать

больных в мастерскую Алеши. Первые недели пациентов было

не густо, но потом по мере того, как слух о чудодейственном

261

экстрасенсе – так меня стали рекламировать мои первые

пациенты – начал быстро расползаться, так что пришлось даже

Алешу подключать к врачеванию. Плату мы брали очень

сносную, а некоторых лечили бесплатно. Между тем Алеша

всерьез занялся работой над монументом позора. Через своих

знакомых журналистов я раздобыла имена военных Иуд,

активных участников в расстреле Парламента. А к тому же 19

января уже нового 1994 года в "Правде" были опубликованы

стихи известного публициста-патриота фронтовика Владимира

Бушина "Как живется вам...", точнее его письмо к генералу

Борису Полякову, командующему Кантемировской дивизией,

чьи танки стреляли по Белому Дому. Мы с Алешей знали

Бушина, как острого, язвительного публициста, всегда с

восторгом читали его статьи и памфлеты в газете "Советская

Россия". А тут вдруг – стихи! Да какие! Это стихотворение

произвело на нас ошеломляющее впечатление. Алеша

сравнивал его со стихотворением М.Ю. Лермонтова "На

смерть поэта". И в самом деле, в нем заложен эмоциональный

заряд необычной силы. Его нельзя читать про себя, хочется

читать вслух и на миллионную аудиторию. И со слезой, со

священным гневом. Я хочу привести его здесь полностью.

"Как живется вам, герр генерал Поляков,

В вашей теплой, с охраной у входа квартире?

Как жена? Как детишки? Достаток каков?

Что тревожит, что радует вас в этом мире?

Вы довольны ли суммой, отваленной вам.

Из народной казны за народные жизни?

Или надо еще поднатужиться нам –

Всей слезами и кровью залитой Отчизне?

А довольны ли ими полученной мздой

Сослуживцы, что били по Белому Дому,

Офицеры Ермилин, Брулевич, Рудой?

Или надо накинуть хотя б фон-Рудому?

А повышен ли в звании Серебряков?

Неужели остался в погонах майора?

А его одногодок майор Петраков?

А как вся остальная кровавая свора?

А Евневич, Таманской гвардейской комдив,

Навещает ли вас, боевого собрата?

262

Вспоминаете ли с ним, по стакану хватив,

Как в тот день вы громили народ Сталинграда?

Говорят, горько запил майор Башмаков,

Повредился умом капитан фон-Баканов.

Или это лишь россказни для простаков,

Совесть ищущих даже в душе истуканов

Сладко ль спится теперь по ночам, генерал,

С боевою подругой в двуспальной постели?

Или слышится голос, который орал:

«В плен не брать! Если даже бы сдаться хотели!»

Или видится вам, лишь глаза призакрыл,

С выражением смертного страха и боли

Девятнадцатилетний студентик Кирилл

И шестнадцатилетняя школьница Оля?..

Вы не стары сейчас, вы пока что нужны.

Но настанет пора – и отправят в отставку.

И захочется вам позабыть свои сны,

Тихо войти во двор и присесть там на лавку.

А потом захотите и к тем старикам,

Что «козла» во дворе забивают часами, –

Это отдых уму и усталым рукам,

По которому вы стосковались и сами.

Подойдите, приветливо вскиньте бровь,

О желании сблизиться скажете взглядом.

Но на ваших руках вдруг увидят все кровь;

И никто не захочет сидеть с вами рядом.

Может быть, вам при этом не бросят в глаза

Возмущенного, резкого, гневного слова

Но по лицам как будто метнется гроза,

И поспешно оставят вас вроде чумного.

Вы возмездье страны заслужили давно.

Вам Иуда и Власов – достойная пара.

Но когда старика не берут в домино,

Это, может быть, самая страшная кара.

263

Хоть в глаза вас никто до сих пор не корил,

Но какая у вас проклятущая доля!

Ведь стемнеет – и снова студентик Кирилл

И шестнадцатилетняя школьница Оля.

Вот и все, что хотел я сказать, генерал.

Это ныло во мне словно старая рана.

Ты гвардейской дивизии славу продал –

Так прими на прощанье плевок ветерана".

Имена всех этих выродков, названных Бушиным, и,

конечно, главных бесов, в том числе Ельцина, Грачева, Ерина,

Кобеца, Волкогонова, Алеша вырубит на обелиске "Позора".

Люди должны знать не только героев, творивших Добро, их

благородные деяния, но и мерзавцев, носителей Зла,

содеявших подлости, запятнавших себя невинной кровью.

Алеша говорит, придет день – а он недалек – и новое народное

правительство расформирует полки и дивизии, обесчестившие

себя позором в эти кровавые октябрьские дни девяносто

третьего года и поставит памятник Софринской бригаде,

отказавшейся стрелять в народ.

С того дня, как мы попали к иноплянетянам, мы спали

без сновидений. Это нас удивило: ведь прежде и Алеша, и я

все ночи, что называется "без выходных" проводили как бы в

волшебном мире. И вот год с лишним без сновидений, о

которых мы уже начали забывать. Но сегодня одновременно

мне и Алеше во сне явился Ангел. Собственно как и на

вселенском корабле мы его не видели, а только слышали его

речь, обращенную к нам, его такой мелодичный, чистый,

ровный, звучный голос. Он говорил: "Россия погружена во мрак

и кровь. Сатана торжествует, бесы ликуют. Оболганный и

опаленный народ молчит, как ленивый глупец, не желающий

думать и соображать, не умеющий отличать правду от лжи,

Добро от Зла, соотечественника от беса-чужеземца. И ждут его

горшие испытания и беды. На русскую землю придут

иноземные войска, призванные иудами – бесами и выродками.

Они пленят ваше воинство, захватят и грозное оружие, и

покорят непокорных патриотов, не сумевших друг друга понять

и погрязших в мелочных дрязгах и спорах. И голос праведного

витии "Восстань, народ славянский!" заглохнет в неистовой

свистопляске бесов, заполняющей эфир грязным потоком лжи.

И Россия перестанет быть, как государство и великая держава,

и непроснувшийся народ обращен в рабство, и набросятся на

его богатства, его земли и недра чужеземные хищники-

264

пришельцы и будут терзать их, пить соки и кровь земли

русской, православной, и наступит великий глад и мор

славянскому люду и всем иным народам, испокон живущим на

святой Руси – наследникам Магомета и Будды. И

восторжествуют сны израиливы и продавшиеся им выродки -

лакеи, и будут праздновать Пурим в Московском Кремле и в

синагоге, построенной на Поклонной горе. Это будет жестокая

кара народу, прославившемуся доверчивостью и добротой,

поверившему сладким сказкам лжепророков, не пожелавшему

разглядеть бесов, укрывшихся русскими именами".

Он умолк, и в тот же миг мы оба проснулись. Такое

пророчество, недоброе, страшно меня бросило в дрожь.

Значит, безысходность и никаких надежд, даже просветов не

нашлось в словах Ангела. Более того, если в начале речи

слова его были мягкими, спокойными и ровными, постепенно

они становились все жестче и под конец в них звучали металл

и укоризна. Укоризна нам, народу русскому. И никакого намека

на явление вождя – спасителя, которого мы с Алешей

ежедневно, ежечасно ждем, принимая жаждущих исцеления.

Мы внимательно присматривались к своим пациентам,

выслушивали их, рассказывали им о бесах и выродках,

погубивших наше Отечество, но не находили того, кого с

волнением нетерпеливо ждали. И ждем, несмотря на

беспросветное предсказание Ангела в сновидении. Потому что

на яву, во Вселенной, он говорил нам совсем другое, что

явится на Руси здоровый, неподкупно честный и справедливый

человек и возглавит все сущие народы российские на

священную битву с бесовским Злом. Значит, не пришло его

время. Но чувствуем всем существом своим его приближение.

Он придет, непременно. И скоро. И в жестокой битве народа с

бесами и выродками начнется не легкое, но благое дело по

спасению и возрождению России.

265

КРАХ

И все-таки несмотря ни на что, жизнь неистребима, и

человек живуч, и солнце богаче всех банкиров.

С. Н. Сергеев-Ценский

Часть первая

КРАХ

Глава первая

1.

Ни Таня, ни Евгений не слышали выстрелов: стреляли с

глушителем. Они сидели, прижавшись друг к другу позади

водителя, расслабленные, слегка хмельные и немного

усталые. Длинный громоздкий "линкольн" легко и плавно катил

266

по Кутузовскому проспекту. В машине был включен телевизор,

и Евгений без особого интереса смотрел на выступающего

перед телекамерой министра иностранных дел Козырева. Таня

не смотрела на экран: она презирала этого американского

лакея, одного из "новых русских", у которых не было ничего ни

нового, ни русского, – в народе их теперь называли

"русскоязычными".

Козырев в своей обычной манере с нескрываемым

раздражением поносил патриотов, называя их "красно-

коричневыми" и предупреждал Запад об угрозе, нависшей над

"реформами" и демократией в России.

Тут-то и раздались выстрелы по их машине. Стреляли из

обогнавшей их на большой скорости "вольво". "Линкольн"

круто рванул вправо и резко затормозил. Супругов Соколовых

швырнуло на спинки переднего сидения. Евгений, стукнувшись

головой о спинку переднего кресла, хотел было спросить

шофера: "Что случилось?", но вместо этих слов из уст его

вырвался вопрос: "Ты жив?" Это касалось водителя. И хотя он

не слышал звуков выстрела, его постоянно напряженная

тревожная психика безошибочно подсказала ему, что стреляли

по их машине. Руководитель коммерческой фирмы с

невнятным названием "Пресс-банк" Евгений Захарович

Соколов инстинктивно догадался, что случилось то, что рано

или поздно должно было случиться, это было неизбежно, как

рок. – Я-то жив. Как вы? – услышал он взволнованный ответ

водителя на свой вопрос.

– Ты в порядке, дорогая? – спросил он ласково жену.

– Кажется, да. А что случилось?

– Ничего особенного, слава Богу, – поспешно ответил

Евгений и, предупредительно положив руку на плечо водителя,

сказал скороговоркой: – Все в порядке. Поезжай, Саша.

– Может. . милицию?.. – растерянно спросил водитель. Он

понял, что хозяин хочет скрыть от жены подлинный смысл

произошедшего.

– Нет-нет, никакой милиции. Давай домой.

У подъезда дома, в котором жили Соколовы, водитель

подал Евгению подобранную в салоне пулю:

– Возьмите на память.

Таясь от жены, Евгений молча взял пулю и украдкой

опустил ее в карман пиджака. Однако это не ускользнуло от

настороженного взгляда Тани, но она сделала вид, что не

заметила. Необычная нервозность, взволнованность мужа

267

вызвали ее подозрение. Но она не спешила с расспросами, в

то же время ей не терпелось удостовериться, что передал

шофер мужу "на память". Когда Евгений, сняв пиджак, ушел в

ванную, преодолев неловкость, она решила заглянуть в

карман пиджака. И к своему ужасу обнаружила там пулю.

"Откуда она, где взял ее шофер? Кому предназначалась?" -

стучали неумолимые вопросы в воспаленном мозгу Тани.

Мгновенно в памяти всплыл недавний эпизод: крутой поворот

машины, резкое торможение, тревожный вопрос мужа к

водителю: "Ты жив?" Значит была опасность для жизни. Чьей?

Конечно же, их троих, находящихся в машине. И эта пуля,

которую прячет от нее муж. Трезвая логика и напряженная

острота мысли привели ее к догадке: стреляли по их машине.

Пуля предназначалась не шоферу и не ей, а, конечно же,

Евгению. Но, говорят, пуля дура и не всегда она попадает в

цель, иногда пролетает мимо, иногда поражает "случайных",

"посторонних". "Это я посторонняя?" Ей стало страшно. На

этот раз пронесло, пролетела мимо. Счастливый случай.

Только теперь до ее сознания дошло, что счастливого случая

могло и не быть.

Она торопливо украдкой положила пулю на место, в

карман пиджака, опасаясь, что муж застанет ее за

недостойным поступком, – это был первый случай в их

совместной жизни, когда она тайком забралась в карман мужа.

Теперь она испытывала неловкость и стыд. Однако зачем он

скрывает от нее то, что касается их жизни? Ее жизни?

Евгений вышел из ванной наигранно-веселый, но за

искусственной веселостью еще резче и отчетливей проступала

растерянность, которую он старался скрыть от жены.

– Как тебе понравился вечер? – спросил он.

– Никак, – сухо обронила она.

– Да что ты? – удивился он. – Цвет общества, новая

элита. – Надменные, самонадеянные, хищные. А

присмотришься – тревога и неуверенность, – продолжала она с

холодной неприязнью. – Как будто ворвались в чужой дом

незванными и алчно хватают, жрут и куражатся.

Евгения коробили ее слова, он решил смягчить

раздражение лестью:

– А ты производишь впечатление. На тебя мужики клали

глаз. Даже Анатолий Натанович, уж на что избалованный

женским вниманием, удостоил тебя комплиментом. Между

прочим, напрашивается в гости.

268

– К нам? В гости? – В больших темных глазах Тани

вспыхнули недобрые огоньки.

– А что? Почему бы и нет! С таким человеком, как

Яровой, любой сочтет за честь...

– Неприятный тип. Отвратительный и самоуверенный

нахал.Бледное лицо Тани скривило брезгливую гримасу, голос

прозвучал сухо и раздраженно.

– Ну, Танечка, это ты напрасно. Анатолий Натанович – это

фигура! Звезда первой величины на небосклоне бизнеса. Он

вхож и в Кремль и в "Белый дом". С ним советуются и

прислушиваются даже на самом верху.

– А то я не знаю, кто сидит в Кремле и в "Белом доме"?

Такие же Натановичи. Вор на воре. Как будто ты там не

знаешь.

Сам-то он знал цену и кремлевским и белодомовским, и

тому же Яровому, знал, конечно, но вслух об этом не говорил.

Вслух он афишировал себя как "законопослушного гражданина

и честного предпринимателя-банкира". У Тани на этот счет

были свои и не безосновательные сомнения. И то, что она

сходу отвергла Анатолия Натановича, Евгению не

понравилось: это путало его расчеты и планы. И он сказал

примирительно:

– От Ярового, Танечка, многое зависит. В том числе и

наше благополучие. Можно сказать, всё зависит. Он может

помочь, поддержать и даже облагодетельствовать. А может и

разорить. Такое время. Рынок. Приходится идти на

компромисс.

– Не надо меня убеждать. Я прекрасно понимаю, в какое

время мы живем.

– Вот и хорошо, – поспешно перебил ее Евгений. – Ради

деда, ради благополучия иногда надо пересилить себя,

поступиться принципом. Тем более, что я его уже пригласил, то

есть, дал согласие...

– Согласие на что? – съязвила Таня.

– Ну, на встречу у нас в доме.

Продолжать разговор на эту тему Таня сочла

бессмысленным. Сейчас ее волновало произошедшее с ними

в пути: пуля, спрятанная в кармане пиджака. Ее охватывал

страх, он поселился в ней внезапно, и теперь со все

нарастающей силой пронизывал ее насквозь. Ей надо было

выяснить все до конца, именно сейчас, не откладывая, пока

Евгений не выбросил и не перепрятал "вещественное

269

доказательство", и она спросила, глядя на мужа цепким

сверлящим взглядом, который всегда требовал правды, и

только правды:

– Что тебе Саша передал "на память"?

– Мне? Саша? Когда? – стушевался Евгений.

Неожиданный вопрос смутил его, на чистом гладком лице

выступили багряные пятна. Он не предполагал, не ожидал

такого вопроса. А Таня решила не заставлять его лгать и

выкручиваться, спросила в лоб:

– Кому предназначалась пуля?

Но он все-таки продолжал свое:

– Какая пуля? – невинным голосом спросил Евгений, но

суетливый взгляд его выдавал замешательство и не

выдерживал поединка.

– Та, что в кармане пиджака, – твердо и с укором

ответила Таня и прибавила, отведя глаза: – Не надо лгать.

Женя. Я тебе уже говорила: недоверие и ложь к добру не

приведут. – Лицо ее помрачнело.

Его удручала прозорливость жены, он понимал ее

правоту, звучавшую, как обвинение.

– Хорошо, дорогая, я с тобой согласен, – виноватой

скороговоркой пролепетал Евгений. Бегающий смущенный

взгляд его выражал растерянность, решимость и сожаление. -

Я не лгал, я просто не хотел тебя расстраивать. Ты же знаешь,

есть благая, или как там – святая ложь, ложь во спасение.

Знаешь, какая преступность в стране: мафия, рэкетиры,

разбои, грабежи, убийства. Я тебя уже предупреждал об

осторожности: у деятелей моего уровня есть враги.

– И они стреляли в тебя? – стремительно спросила Таня.

Голос ее звучал холодно и твердо.

– Сказать определенно, что в меня, я не могу. Возможно,

и в меня. Но, возможно, и по ошибке: приняли меня за какого-

то другого. Но ты не придавай этому особого значения.

– Жить в страхе, постоянно чувствовать свою

беззащитность – это невыносимо. К этому нельзя привыкнуть.

– Привыкают, – с деланной беспечностью сказал он. – А

как же на войне?..

Сказал и понял, что это легкомысленное сравнение

сорвалось у него случайно. Чтобы упредить ее ответ, он

поспешно продолжал:

– Все живут в страхе. Даже Ельцин и его окружение.

Такое время, дорогая. Не мы с тобой его создали. Нам его

навязали. И чтоб выжить, надо приспосабливаться, уметь

270

находить компромиссы. Кто не сумеет, тот погибнет. Жестокая

реальность, и от нее никуда не денешься. Такая страна.

Преступная.

– Преступная страна, потому что преступное

правительство, – сказала Таня.

– Причем здесь правительство? Преступность у нас

всегда была, только мы ее не афишировали. А сейчас свобода

печати...

– Не смеши, Женя. Поешь ты с чужого голоса чужие

песенки. Никто от нас преступности раньше не скрывал,

потому что никто в нас не стрелял, и мы могли без страха

ночью гулять по улицам. Что, не было этого?

– Ну, было, было, – поспешно согласился он, уже не

скрывая своего раздражения.

Таня понимала: муж хочет ее успокоить. Но все его слова

и доводы не могли выдворить из ее души поселившийся там

страх, который обуял ее цепко, как рок. Ей не хотелось

продолжать этот разговор, по крайней мере, сейчас. Она

ощутила потребность остаться наедине со своими мыслями,

разобраться в мыслях и чувствах, обрушившихся на нее вот

так внезапно, как гром среди ясного неба. О дикой

преступности в стране Горбачева-Ельцина она знала из газет,

радио и телевидения, из рассказов сослуживцев и знакомых.

Но все это было где-то, хотя и рядом, но непосредственно ее

не касалось. И вот прозвучали выстрелы, и смерть прошла

рядом, задев ее своим могильным дыханием, та самая

реальность, от которой, как сказал Евгений, никуда не

денешься.

Таня ушла в спальню, сняла с себя элегантное вечернее

платье, которое по настоянию Евгения она сшила в

престижной русской фирме "Slava Zaitzev", расположенной на

проспекте Мира, и задержалась на минуту у большого зеркала.

В свои тридцать восемь лет она выглядела слишком молодо.

Евгений правду сказал: сегодня на званом вечере она

производила впечатление, постоянно находилась под

обстрелом не только мужских, но и ревнивых женских

взглядов, от которых она чувствовала себя неуютно. Это были

незнакомые чужие ей люди, ее никто не знал и она не хотела

их знать. И вообще это был их первый выезд в элитарный свет

так называемых "новых русских", среди которых подлинно

русских можно было сосчитать на пальцах одной руки, -

абсолютное большинство составляли "русскоязычные",

преимущественно евреи, уже обвально господствующие во

271

властных структурах, экономике, в средствах массовой

информации. До этого дня Евгений неоднократно предлагал

Тане побывать на подобных сборищах "демократов", где

ломились столы от изысканных блюд и дорогих вин, но Таня

каждый раз находила причину, чтоб уклониться от престижного

выезда, о чем Евгений не очень сожалел. Несколько раз на

таких вечерах его сопровождала личный переводчик-референт

Любочка Андреева – рослая, длинноногая девица с большими

синими глазами на пухленьком кукольном личике и зазывно-

таинственной сексуальной улыбкой. У Евгения Соколова с ней

был роман, затянувшийся уже на третий год. Но об этом речь

впереди.

Глядя на свое зеркальное отражение, на стройную,

гибкую, почти юную фигуру, украшенную лунным каскадом

шелковистых волос, густо падающих на узкие покатые плечи,

тонкой струйкой обтекающих длинную, белую лебяжью шею,

Таня вдруг подумала, как хрупка, скоротечна женская красота.

И хотя она находилась в расцвете, в самом его зените, какие-

то тревожные и грустные мысли вдруг защемили, заныли в ее

измученной душе: и предчувствие неотвратимо

приближающегося увядания, и мысль о жизни, которую могла

внезапно оборвать шальная, даже не ей предназначенная

пуля. У Тани не было причин жаловаться на свою судьбу.

Единственная дочь полковника милиции, ни в детстве, ни в

юности она не испытывала лишений, недостатка

родительского внимания и забот, но и не была приучена к

материальным излишествам, к которым, впрочем, относилась

равнодушно и даже презрительно, соглашаясь со словами

отца своего: "Скромность украшает человека". Мать ее,

учительница литературы, с детства привила ей любовь к

поэзии, и эту любовь она сохранила на всю жизнь. Будучи

студенткой медицинского института, она тайно от друзей