Текст книги "Голубой бриллиант (Сборник)"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

деньгами. Но этот кусок бивня мал для портрета Маши. Взгляд

его нерешительно остановился на базальтовом кубике. По

размеру он как раз. Но вот черный... А что, если попробовать в

два цвета: аспидно-черный в полировке и светлый в насечке?

Черное лицо и кисть руки и седые волосы. Он закрыл глаза,

пробуя представить себе такое сочетание. Нет, пожалуй, лучше

наоборот: черные волосы (полировка) и светлое лицо и руки

(насечка). Дальше он не раздумывал и не изводил себя

сомнениями. Решил – и за работу. Немедленно. Это будет его

сюрприз в следующую встречу. Прикинул в уме: если работать

с утра до позднего вечера, за неделю можно сделать. А если

Маша пожелает встретиться прежде, чем будет готов портрет,

под разными предлогами уклоняться до окончания работы.

Маша позвонила на другой день, чтобы сообщить, что в

редакции очень понравились фотографии его работ и в

ближайшее время они появятся на страницах газеты. Конечно,

это был предлог для желанного разговора. И не это сообщение

обрадовало Алексея Петровича, а ее звонок, ее голос,

приподнятый и, как ему показалось, немного взволнованный.

Волновался и он, но старался больше слушать ее. А она

говорила, что видела его во сне, что это был странный,

явственный сон.

– Мы с вами гуляли в каком-то райском саду, – говорила

Маша, – а потом вдруг совсем внезапно нагрянул ураган,

почернело небо, началась страшная гроза, рушились здания, с

корнем вырывались огромные деревья. Где-то тревожно

звонили колокола, нас охватил ужас, и я сказала вам, что это

конец света, что на земле победит Антихрист, что он погубит

прекрасную планету Земля. А вы не согласились со мной, вы

сказали, что Землю спасут инопланетяне, что они давно

наблюдают за нашей планетой, что среди землян есть их

тайные посланцы, что они поименно знают всех агентов

Антихриста. Когда я стала называть имена этих агентов: Буш,

Горбачев, Ельцин, Шеварднадзе, Яковлев, вы перебили меня и

сказали, что это всего-навсего бесенята, а главный бес сидит в

Тель-Авиве и правит бал. Я проснулась с неприятным

чувством, так и не успев спросить у вас, каким образом

187

инопланетяне спасут человечество от тель-авивского беса. Так

что вам придется уже не во сне, а наяву отвечать мне на этот

вопрос.

А еще Маша сказала, что Настеньке очень понравилась

его мастерская и что она с восторгом рассказывала бабушке об

Алексее Петровиче. Он хотел спросить, как на это отозвалась

Лариса Матвеевна, но воздержался и не без намека сообщил,

что эта неделя у него будет очень напряженной, мол, с утра до

ночи буду вкалывать.

– Я не буду вам мешать. – В голосе Маши прозвучало

сожаление и тихая грусть. – Но когда у вас появятся минутные

отдушины, не забывайте позвонить мне. Мне всегда приятно

слышать ваш голос...

3

Пожалуй, никогда так не работал Алексей Петрович, как в

эту неделю: по двенадцать часов в сутки долбил черный

гранит, очень трудный в обработке. Работал с необычайным

вдохновением, радуясь появлению в каменном блоке каждой

новой черточки знакомого и дорогого лица. Он думал о ней,

мысленно разговаривал с ней, догадывался, как трудно ей

живется в это проклятое Богом и людьми время, наверно,

концы с концами не сводят, ведь живут на мизерную Машину

зарплату да на нищенскую пенсию Ларисы Матвеевны. Он

готов им помочь из своих скромных сбережений. Но как?

Предложить? Она гордая, может неправильно понять,

обидится. Каждую минуту он ждал ее звонка, но телефон

упрямо молчал, и его молчание было подозрительным. Тогда

Алексей Петрович решил сам позвонить ей на работу. Увы, ее

не оказалось на месте. Он назвался и просил передать Марии

Сергеевне о своем звонке. Это было в полдень. Она не

звонила. Его охватило непонятное волнение: что-нибудь

случилось или обиделась? Ожиданием звонка довел себя до

изнеможения и вечером позвонил ей домой. К телефону

подошла Лариса Матвеевна, он не отозвался и положил трубку

и потом не мог себе объяснить, почему он это сделал.

Постеснялся? А собственно чего?

На другой день Маша позвонила. Он торопливо бросил

инструменты и, как на пожар, побежал к телефону.

– Здравствуйте, Алексей Петрович. Прошу прощения за

беспокойство, но больше не могу, – звучал ее нежно журчащий

и такой родной голос. – Вы на меня обиделись?

188

– За что, Машенька? Я вам звонил на работу. Разве вам

не передали?

– Я эти дни не была в редакции: у меня ангина. Вы могли

позвонить мне домой. Я очень ждала. Слышите: очень-очень. -

Голос ее звучал взволнованно решительно: она откровенно

проявляла нетерпение, и это радовало Иванова.

– Я тоже рад вас слышать и ждал вашего звонка. Все эти

дни я тоже из дома не выходил.

– Вам нездоровится? – Тревога прозвучала в ее голосе.

– Что вы, Бог миловал. Нахожусь в состоянии

творческого запоя. Встаю в восемь, а в девять уже начинав

долбить гранит, только искры сверкают и осколки летят во все

стороны. И так ежедневно по двенадцать часов с коротким

перерывом на обед. К вечеру так умаюсь, что по ночам руки

гудят. – Зачем же вы себя так нещадно изнуряете? Я вам

запрещаю. Слышите?

– Я ж вам говорю: у меня творческий экстаз.

– Но так же нельзя, я вас очень прошу. А то пожалуюсь

вашему начальству.

– Которого у меня нет. Но мне осталось совсем не много,

самая малость, всего дня на три, и потом буду отдыхать. Ведь

я слово дал, задачу поставил.

– Кому вы дали слово?

– Самому себе. А слово – закон. Я слов на ветер не

бросаю.

"Ах, зачем я это сказал: сочтет за хвастунишку". Она не

сочла, произнесла одобрительно:

– Похвально, конечно, и редко в наш век. Вот бы

нынешним властелинам пример с вас взять. А над чем вы так

героически трудились? Или это секрет?

– Пусть пока будет тайной и будущим сюрпризом... для

вас. Когда встретимся, тайна станет явью.

– Заинтриговали. Но я молчу и с нетерпением жду

встречи.

В Маше жил дух свободы, независимости в личной

жизни, и в этом она видела свое преимущество перед

знакомыми женщинами, повязанными брачными узами. Но

периодически на нее обрушивалась тоска, чувство

неудовлетворенного желания. Не было ощущения полноты,

томила какая-то половинчатость и неопределенность. В

искренности Иванова она не сомневалась и знала, что он

терпеливо и бессловно ждет от нее ответных чувств. Он ей

189

определенно нравился, но вначале она сдерживала себя, и

чем крепче нажимала на тормоза, тем сильнее в ней

разгоралось желание броситься в поток необузданных

страстей.

Встреча произошла через три дня. В полдень он

позвонил ей в редакцию, не надеясь застать ее. Но она сама

взяла трубку.

– Рад вас слышать, – были его первые слова. – Как ваша

ангина?

– Все в порядке – улетучилась, не оставив следов.

– Вдвойне рад, значит, есть надежда на встречу?

– Конечно, – твердо и весело ответила она. – Как

прикажете.

– Приказов вы от меня никогда не услышите. А видеть

вас я хочу всегда. Хоть сейчас.

– Насчет "сейчас" надо подумать. А вот в конце дня

неплохо бы. – В голосе и в словах ее он уловил нотку

неопределенности. Спросил:

– Есть проблемы?

– Проблем никаких нет. Но я хотела бы явиться к вам

тоже с сюрпризом. Словом, если мой сюрприз будет к концу

дня готов – я приеду. В любом случае позвоню.

Положив трубку, он поспешно направился в магазины:

надо было что-то раздобыть к столу по случаю такой

необычной встречи с сувенирами с обеих сторон. Его

сувениром был ее портрет, выполненный в граните. А ее? Он

не знал и не пытался разгадать: приятней получить сувенир

неожиданный.

Когда такая вспышка любви возникает между юными

сердцами – это естественно. Но он опытный в житейских и

сердечных делах – о Машином опыте ничего не знал, – почему

же он на склоне лет вдруг почувствовал себя двадцатилетним?

Да, да, вспоминал Алексей Петрович, такое с ним было в

сорок шестом году, когда влюбился в Ларису, тогда еще даже

не Зорянкину (девичью фамилию Ларисы Матвеевны он не

помнил). С тех пор ничего подобного с ним не случалось.

Сердце словно было законсервировано на эти долгие годы, и,

казалось, уже навсегда.

Теплилась надежда – тихая, тайная, – что когда-нибудь

появится его голубой бриллиант. Но бриллианты надо искать.

А он не искал, он ждал, полагаясь на судьбу. И судьба

сжалилась над доброй и терпеливой душой. Теперь он

мысленно убеждал себя, что Маша – не случайность, что она и

190

есть дар судьбы. Не зря же она – дочь его первой любви, ее

родная кровь. Нет, это, конечно же, не случайно. Потому-то и

установились теплые, сердечные, доверительные отношения,

словно они знают друг друга с самого детства.

Маша позвонила в начале седьмого и восторженным

голосом произнесла только одно слово: "Еду!" Но для него это

слово значило больше, чем дюжины красивых и ласковых

слов. Он быстро накрыл в гостиной стол, водрузив две бутылки

вина. Она появилась скоро, веселая, румяная, сияющая

счастьем. Он проводил ее в гостиную, и первое, на что она

обратила внимание, был сервированный стол с двумя

бутылками вина.

– О, как шикарно! – с неподдельным возбуждением

воскликнула Маша и посмотрела на Алексея Петровича

долгим трепетным взглядом.

Она достала из сумки свежий, совсем тепленький номер

газеты, который читатели получат завтра, развернула его, и

Алексей Петрович увидел фотографии трех своих

произведений: "Ветеран", "Девичьи грезы" и горельеф "Пляж".

Фотографии сопровождала краткая статья об авторе, под

которой стояла фамилия М.Зорянкиной.

– Это вам мой сюрприз, Алексей Петрович. Завтра

читатели узнают, что есть в ограбленной, униженной,

оскорбленной, оккупированной "пятой колонной" России

великий скульптор Алексей Иванов, который создает шедевры

даже в кошмарное время духовной деградации общества.

Прежде чем сесть за стол, Маша быстрым привычным

взглядом окинула зал, и тут глаза ее зацепились за предмет,

которого здесь раньше не было. Ее портрет в граните! В

больших горящих глазах ее вспыхнуло изумление. Перед ней

было что-то знакомое и в то же время другое, новое, отличное

от того, что было в глине. Строгий, крепкий гранит придавал

всему образу цельность, основательность, ярче, точнее

выявлял характер; черные волосы, освещенные верхним

светом люстры, отливали зеркальным блеском, усиливали

контраст со светлосерым лицом и кистью тонкой руки с

трепетными пальцами. Маша внимательно и придирчиво

рассматривала творение большого мастера, как

рассматривают свое отражение в зеркале, а сам творец,

которого она только что с пафосом объявила великим, стоял

рядом за ее длиной и с затаенным волнением, как ученик на

экзамене, ждал оценки. Вдруг она стремительно обернулась и

191

обеими руками обхватила его. В ответ он порывисто обнял ее и

бережно прижал к груди, чувствуя, как колотится ее сердце.

– Спасибо, родной, это необыкновенно, – сказала она о

портрете.

"Родной". Это слово обожгло его несказанной нежностью,

и он начал целовать ее тонкий нос, губы, глаза, прямые

темные волосы.

– Как назовете ее? – Маша указала взглядом на портрет. -

"Последняя любовь"? – Он томно кивнул, прикрыл глаза. – А вы

не продадите ее, как "Первую любовь", никаким шведам-

американцам?

– Ни за какие миллиарды... Я подарю его тебе, сегодня,

сейчас, за твою нежность, ласку, красоту, за гармонию, которой

Господь наградил тебя, а гармония есть совершенство хоть в

природе, хоть в человеке. А ты воплощаешь в себе

совершенство. И еще за то, что ты сказала слово, которое мне

никогда не говорила ни одна женщина. Слово, которое

окрыляет и делает человека счастливым.

– Какое? Что за слово? Скажи, и я повторю его сотню

раз! – возбужденно настаивала она, перейдя, как и он, на "ты".

– Догадайся!

– Нет, ты скажи, я прошу тебя? Ну не томи же меня,

родной...

– Вот ты и повторила. Спасибо, родная. – Он галантно

поцеловал ее тонкие трепетные пальцы.

– Ах, да, именно родной, – торопливо заговорила она. – И

мне тоже никто, кроме родителей, никто не говорил "родная",

ты первый. И представь себе, я тоже никому, кроме Настеньки,

не говорила этого свято-нежного слова. Никому. А для тебя у

меня припасено много-много самых лучших в мире слов. Их

хватит нам с тобой на всю жизнь.

Когда сели за стол, она спросила:

– А почему две бутылки? Не много?

– У нас два сюрприза. За каждый по бутылке, – шутливо

улыбнулся он тающими глазами. А всерьез сказал: – Они

разные – сухое и десертное. Кто что любит.

К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к

спиртному Маша изрядно захмелела. Не свода умиленного

взгляда с возлюбленного, она доверчиво распахнула свою

душу и откровенничала:

– Я не могу объяснить, что со мной произошло Какая-то

вспышка, какой-то космический взрыв сверхновой звезды. И

это случилось не сегодня и не вчера. Это произошло еще в

192

Манеже в нашу первую встречу. Уже тогда я поняла тебя,

узнала, проникла в тебя. Говорят, автора как человека, его

характер и душу можно познать через его творчество. И я

познала тебя и полюбила. Да, да, я полюбила тебя, когда

позировала, сидя перед тобой на "троне"! Я ревновала тебя к

тем, с которых ты лепил фигуры "Девичьих грез" и других

обнаженных.

Она умолкла и уставилась на него большими,

блеснувшими влагой, честными глазами человека, чуждого

лжи. Она ждала от него каких-то ответных слов, он это

понимал. Сказал неторопливо и глухо:

– Я всю жизнь, точнее, с первого послевоенного года и до

сегодняшнего дня шел к тебе в мучительных мыслях и

радужных грезах, через сомнения, потерянные надежды,

иллюзии. И знаешь – верил. И вот вера привела к тебе...

Судьба наградила меня за мою веру.

Наступила какая-то благостная, все охватившая пауза.

Наконец он предложил чай или кофе. Она отрицательно

закачала головой и встала:

– Хочу позвонить маме, скажу, чтоб не волновалась. Уже

поздно, а я хмельна. Заберут меня в вытрезвитель, и желтая

пресса получит лакомый материал.

– Ты никуда не уйдешь, я не отпущу тебя, – сказал он

твердо, подойдя к ней вплотную. Она обняла его, и снова губы

их встретились.

Маша позвонила матери и сказала, чтоб та не

волновалась: сегодня дочь заночует в редакции.

...Они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о

голубых бриллиантах, о бессмертии души и опять о любви и

верности. Теребя его бороду, Маша задумчиво прошептала:

– А потом все это обожание, любовь, счастье куда-то

пропадают без следа. Сначала клянутся, божатся в вечной

любви, сулят златые горы и реки, полные вина, или как

Стенька Разин: все отдам, не пожалею, буйну голову отдам... И

тут же за борт ее бросает в набежавшую волну. Как это? Чем

объяснить? Несовершенством человеческой натуры, низкой

нравственностью? – Она ждала ответа. А он затруднялся, он не

думал над этой проблемой. Сказал нетвердо:

– Возможно, среди людей мало голубых бриллиантов,

больше стекляшек. Как ни странно, цивилизация привела к

духовной деградации отдельного индивидуума и общества в

целом.

193

– Цивилизация ли? – усомнилась Маша. – Я думаю,

причина в другом. Виновника надо искать в самом человеке. В

монстре, возомнившем себя сверхчеловеком, поправшем

мораль, нравственность и все нормы общежития. Его мораль -

он сам, царь и Бог. Все, что вокруг, – его собственность:

животные, вещи, движимое и недвижимое и сама природа. Все

подчинено его прихоти. Их, этих монстров, легион. Они спаяны

между собой, хотя и разбросаны по всему свету. Это

всемирная организация.

– Антихристов?

– Дело не в названии: бесы, масоны, космополиты,

сионисты. Цель у них одна – мировое господство. А чтоб

подчинить себе все остальные народы, заставить их работать

на себя, они изобрели целую систему духовного растления,

придумали различные теории, партии, демократии. Для них

главное – лишить народы их здоровых национальных корней.

Веру заменить неверием, цинизмом и нигилизмом. Они

внедрили вирус разложения в духовные сферы всех наций – в

культуру, искусство; вирус, который возбуждает все животные

инстинкты: жестокость, секс, предательство. Они оболванили

людей, создали послушных рабов, безмозглых роботов.

– Удивительно! – искренне воскликнул он. – Ты высказала

мои мысли. Ты их читаешь?

– Мы же единомышленники, – сказала Маша и

поднялась, чтоб потушить ночник. И тут Алексей Петрович

обратил внимание на темное пятно, размером с березовый

лист, на ее бедре. Это пятно он заметил еще в ванне, но

деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:

– Это у тебя ожог?

– Нет, родимое пятно, особая мета, – улыбаясь, шутливо

прибавила: – Как у Горбачева.

Выключив ночник, она обняла его, и, нащупав у него на

плече родинку величиной с лесной орех, сказала:

– А у тебя тоже...

– Знакомый хирург предлагал удалить, да я отказался.

Зачем резать? Она мне не мешает.

Мелкая и совсем необязательная деталь, скажет

читатель и будет несправедлив, потому что через несколько

месяцев в жизни Алексея Петровича и Маши и темное пятно, и

родинка величиной с лесной орех одновременно исчезнут при

обстоятельствах не столько загадочных, сколько

чрезвычайных.

194

Глава девятая

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

1

Теперь они встречались часто, иногда по нескольку раз в

неделю. Один выходной – суббота или воскресенье – был

целиком их день. В будни она выкраивала время, чтоб

забежать к нему хоть на часок. Это был их "час любви", миг

блаженства и счастья. Однажды в такой час Иванов завел

разговор о том, как трудно Маше жить на ее более чем

скромную зарплату и нищенскую пенсию Ларисы Матвеевны, и

деликатно предложил свою помощь хотя бы для Настеньки.

Маша хмуро взглянула на него и, отведя глаза в сторону, как

бы походя обронила:

– Сначала надо решить статус наших отношений. Кто

мы? – Это решать тебе, – покорно ответил Алексей Петрович.

– Ты сделала первый шаг, зная, что я приму его, как дар

судьбы. В этом ты не сомневалась. Тебе делать и решающий

шаг – сказать, кто мы. Я во всем полагаюсь на тебя и свою

судьбу вверяю тебе.

– А если мое решение тебя не устроит, не оправдает

твоих ожиданий?

– Я смиренно приму его. Если же случится обратное и ты

решишь статус наших отношений в духе великой и святой

любви нашей, то я буду безмерно счастлив.

– Ну так слушай мой ответ. Я хочу быть всегда с тобой, на

веки вечные связать свою жизнь с твоей. Мне совершенно не

важно, будет ли наш союз скреплен брачным свидетельством.

А теперь решай ты. У меня ребенок... – напомнила она как бы

между прочим, но для нее это был главный вопрос. Он понял и

твердо, без колебаний ответил:

– Я за то, чтобы официально оформить наш брак и

удочерить Настеньку.

Она согласилась. Дальше надо было решить, где будут

жить – переедет ли Маша к Иванову или он на квартиру

Зорянкиных. Тут были свои нюансы и некоторые сложности. Их

надо было обсудить. Но в это время по телефону позвонил уже

знакомый швед – коллекционер изящных искусств. Настойчиво

просил о встрече, и даже безотлагательно, поскольку завтра он

отбывает на родину. Иванов согласился. Сказал Маше:

195

– Сейчас я познакомлю тебя со шведом, который купил у

меня "Первую любовь". Не возражаешь?

Маша не возражала. Не прошло и часа, как появился

заморский гость. Как всегда возбужденный, в приподнятом

настроении, немного суетливый, с тщательно выработанными

манерами. Сделав комплимент "очаровательной даме", он тут

же, не теряя драгоценного времени (время – деньги), перешел

к делу. В газете он видел фотографии новых работ господина

Иванова, которого считает своим приятелем, и воспылал

желанием увидеть эти работы в натуре. В гостиной

наметанным, всевидящим глазом он обратил внимание на

Машин портрет, отвесив комплимент скульптору и "модели",

еще раз повнимательней разглядел уже знакомый ему по

прошлой встрече рельеф женского пляжа и попросил показать

"Девичьи грезы".

Они прошли в цех, где стояла уже отформованная в

гипсе и тонированная под бронзу композиция. Швед хорошо

разбирался в искусстве, это был тонкий ценитель прекрасного.

Не скрывая своего восторга, он ходил вокруг "Девичьих грез",

бросая взгляд то на Машу, то на ее отображение с ромашкой в

руке и довольно покачивая головой. И уже обратясь к Иванову,

с искренним восхищением сказал:

– Вы – Роден, русский Роден. На Западе так уже не могут.

В каком материале вы намерены ее воплотить?

– У меня есть блок белого мрамора, – ответил Иванов.

– Да, в белом мраморе она засверкает первозданной

красотой. Здесь столько чувств, души, – сказал гость.

Продолговатые блестящие глаза его щурились. – Да, вы умеете

одушевлять мертвый камень. Этот шедевр достоин Лувра и

любого национального музея... И вашей Третьяковки, -

торопливо добавил он после некоторой паузы. – Я вас

искренне поздравляю. И мне бы хотелось ваш успех отметить

по русскому обычаю.

С этими словами он извлек из "кейса" бутылку

французского "Наполеона". Они перешли в гостиную. Маша на

правах молодой хозяйки нарезала ломтики сыра и поставила

на стол вместе с тремя рюмками. Иванов догадывался: не

желание посмотреть его новые работы привело сюда

предприимчивого шведа, а нечто другое. И он не ошибся:

деловой разговор начался после первой рюмки коньяка.

Прежде всего "честный и совестливый" коллекционер

признался, что слишком дешево заплатил за "Первую любовь"

и теперь решил исправить оплошность скромного скульптора,

196

неискушенного в бизнесе. И тут же выложил на стол пятьсот

американских долларов, со словами:

– Это вам за "Первую любовь".

Такой благородный широкий жест удивил Машу, но не

Алексея Петровича, который, во-первых, знал, что он тогда

продешевил по неопытности, а во-вторых, смотрел на эти

дополнительные доллары как на аванс. Но под что? Чего еще

от него хочет этот швед? А деловой гость не заставил мучиться

над загадкой. Не напрасно ж он упомянул Лувр и

национальные музеи. Он сказал, что желает приобрести

"Девичьи грезы" для одного очень солидного музея на Западе.

Сам он в данном случае выступает в роли посредника. Иванов

ответил категоричным "нет!", прибавив при этом:

– Вы же сами считаете, что мои "Грезы" достойны

Третьяковской галереи. Пусть так и будет.

– Конечно, я вас понимаю. Но ведь Третьяковка при

нынешнем финансовом состоянии России не сможет

предложить вам и десятой доли того, что можем предложить

мы. – Например? – вяло, без особого интереса

полюбопытствовал Иванов.

– Пятьдесят тысяч долларов.

Швед рассчитывал этой сравнительно солидной суммой

сразить Иванова, но Алексей Петрович рассеянно продолжал

смотреть мимо гостя, и лишь вежливая улыбка затерялась в

его усах. Наконец он спросил:

– А что, сокровища Лувра так низко упали в цене?

– Не только сокровища Лувра, а вся культура в наше

время обесценена. Люди признают только материальные

наслаждения, – ответил гость, обнажив крупные, неровные, с

желтизной зубы. Равнодушную реакцию Иванова на его

предложение гость воспринял с суровым недоумением. Он

даже опешил и не смог совладать с собой:

– Вы не согласны на пятьдесят тысяч долларов?! Или вы

не поняли – не пять, а пятьдесят?! – напористо повторил он,

раздувая толстые ноздри и приняв чинную осанистую позу.

– "Девичьи грезы" я вообще не собираюсь продавать

кому бы то ни было, в том числе и Лувру, – смиренно и с

вежливой учтивостью ответил Иванов.

– А если ее повторение, отлитое в матовом фарфоре, как

эти очаровательные грации? – гость глазами указал на рельеф

"Пляжа".

197

– Такой вариант можно было бы обсудить. Но есть

проблемы с исполнителями. Они заломят ту еще рыночную

цену. Во всяком случае, для вас это будут те же пятьдесят

тысяч.Гость попробовал торговаться, но, встретив

непреклонность хозяина, предпочел не настаивать. Решили

подумать, все взвесить и вернуться к этому делу в другой раз.

Швед ушел, раздосадованный несговорчивостью Иванова.

После такой напряженной, изнурительной работы в

последние недели, сменившейся эмоциональной нагрузкой в

связи с супружеством – а они официально оформили свой

брак, Алексей Петрович удочерил Настеньку, дал ей и Маше

свою фамилию, – почувствовал впервые в жизни безмерную

усталость.

Маша посоветовала Иванову дать себе полный отдых на

целый месяц и предложила вместе с ней или одному уехать в

санаторий на юг, благо с путевками из-за бешеных цен теперь

не было проблем, а из пятисот долларов, оставленных

шведом, можно было выделить сотни полторы, обменяв их на

рубли. Алексей Петрович не любил санаториев и клятвенно

убеждал Машу, что он отлично отдохнет в своей мастерской,

если Маша будет рядом с ним. Маша уступила, взяв с него

слово, что в течение месяца он не притронется ни к глине и

пластилину, ни тем более к мрамору, в котором он собирался

изваять "Девичьи грезы".

– Хорошо, даже отлично! – радостно согласился Алексей

Петрович. – Это будет наш медовый месяц. Походим по

выставкам, по музеям и театрам, будем много читать. И

вообще бросимся в океан культуры!

– Хорошо бы, только океана нет, а есть грязное болото

порнографии, – заметила Маша.

– А может, нам повезет, может, найдется для нас чистый

и светлый родничок. Не может быть, чтоб демократы все

изгадили.

Родничок этот обнаружила Маша: в Центральном

концертном зале "Россия" выступал недавно созданный

молодым, необыкновенно талантливым режиссером,

патриотом-энтузиастом Владимиром Захаровым театр

"Гжель". Об этом коллективе не кричали метровые буквы

пестрых афиш, молчали телеэкраны, но молва народная из уст

в уста передавала не как сенсацию, а как весенний благовест

почти таинственно: "Неповторимо и сказочно. Там русский дух,

там Русью пахнет". Несмотря на огромный зал, достать билеты

198

было трудно, и Маша воспользовалась своим редакционным

удостоверением и напрямую вышла на самого Захарова.

"Читаю вашу газету и разделяю ваши позиции", – сказал

Владимир Михайлович и дал Маше пригласительный билет на

два лица.

Это был сказочный фейерверк танца, пляски, песни,

чарующие звуки родных мелодий, знакомых и сердцу милых с

пионерского детства, но однажды кем-то похищенных и

цинично оплеванных, осмеянных и выброшенных на свалку

истории, чтобы их место заполнить зловонными нечистотами,

завезенными из заокеанских помоек. На большой сцене одна

композиция сменялась другой искрометным фейерверком:

"Русская тройка", "Гжель", "Зима", "Хохлома", "Павлов Посад",

"Палех" – одним словом, Русь великая, вечно молодая,

задорная, искристая, сверкала многоцветьем своей

немеркнущей красы. И подступал к горлу комок радости и

боли, воскрешал в памяти сердца счастливые дни расцвета

отечественной культуры, искусства, литературы. Радость и

боль. И все тело сжималось в пружину. Душа переполнялась

чувствами, готовыми выплеснуться наружу фонтаном восторга.

Алексей Петрович крепко сжал руку Маши своей горячей рукой

каменотеса и, повернувшись лицом почти вплотную к ее щеке,

хотел что-то сказать, но она упредила его взволнованным

шепотом:

"Молчи..." Не нужно слов – она чувствовала то же, что и

он.

Утром Алексей Петрович проснулся раньше Маши и с

умилением обратил на нее взгляд. Молодое чистое лицо ее,

утопающее в красивой волне игриво разбросанных на

подушках волос, сияло счастьем, а трепетные сочные губы

блаженно улыбались. "Ей снится хороший сон", – решил

Иванов, не сводя с ее лица влюбленных глаз. Почему-то

приятно мелькнуло в сознании: "Спящая красавица". Его

взгляд потревожил ее, она сделала легкое движение рукой и

приоткрыла веки. Глаза их встретились – восторженные

Алексея Петровича и смущенные Маши.

– Тебе снился приятный сон, – сказал Иванов.

– Откуда ты знаешь?

– Я читал об этом на твоем лице.

– Правда. А сон и в самом деле был какой-то

необыкновенный. – Маша приподнялась, облокотилась на

подушку и продолжала: – Меня часто посещают сны детства -

мой Алжир. Ты уже знаешь, что детство мое прошло в Алжире,

199

где отец работал. Белый город на берегу Средиземного моря

террасами поднимается в гору, а за горами бескрайняя пустыня

Сахара. Город-амфитеатр. Улицы-ярусы – параллельно морю,

а переулки – это ступенчатые лесенки, соединяющие улицы.

Теплое море с песчаными пляжами, синее знойное небо и

белые здания с балконами; кружева решеток балконов

неповторимы. В каждом доме свой рисунок. Есть там улица -

забыла ее название – пешеходная, вроде нашего Арбата, то ли

на четвертом, то ли на пятом ярусе... Первые этажи -

сплошные магазины. В центре улицы – небольшая площадь, а

на ней памятник национальному герою Кадиру – вождю

восставших против оккупантов. Мне нравился этот монумент.

Представь себе – бронзовый витязь на вздыбленном горячем

коне, с поднятой вверх обнаженной саблей вот-вот сорвется с

пьедестала и пойдет крушить врагов-пришельцев. Так мне

рисовала детская фантазия. Там столько экспрессии,

благородства и мужества, такая гармония между всадником и

лошадью, что глаз нельзя отвести. Когда мы с мамой

проходили по этой площади, я всегда просила ее не спешить,

давай, мол, посидим на скамеечке напротив памятника. Мое

детское воображение рисовало мне картину жестокой битвы за

свободу родины, а Кадир олицетворял героизм и благородство.

Для меня он был не бронзовый, а настоящий, живой, которого

могли ранить и даже убить. И вот сегодня я снова побывала в

Алжире. И разговаривала с Кадиром. Не с бронзовым, с

живым.

Она смотрела на Иванова большими возбужденными

глазами, словно хотела воскресить в памяти только что

прерванное сновидение.

– Представляешь, Алеша, будто я стою у памятника а он,

Кадир, легко соскочил с коня и обращается ко мне: "Ты

русская? Мы были вашими друзьями. А вы нас предали. Сами

продались сионистам и нас предали. Вы жалкие рабы, подлые

рабы. Вы недостойны свободы!" Мне было стыдно и больно от

его слов, которыми он беспощадно хлестал меня, я

попыталась возразить, что не русские предали арабов, а

американские лакеи – Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе,

Ельцин. А он мне: "У вас у власти хасиды. Вами правят

сионисты и ваши русские ослы, женатые на еврейках. Ваш

Козырев хасид. "Так что же делать, храбрый и мудрый Кадир?

Где наше спасение?" – спросила я в отчаянии. "Там!" -

воскликнул он и резким взмахом сабли указал на небо.

"Аллах?" – спросила я. "Аллах пришлет своих ангелов, которых

200

мы называем инопланетянами, и они спасут человечество от

сынов дьявола. Я лечу за ними в космические дали, я приведу

на землю небесных спасителей!" Он пришпорил

разгоряченного коня, сверкнул огненной саблей и улетел в

небо.Алексей Петрович слушал ее с напряженным

вниманием, как слушают подлинную быль, а не сон. Лицо его

было серьезным.

– Ты что, Алеша?

– Что-то невероятное, Машенька, – таинственно произнес

Иванов. – Фантастика. Нечто подобное снилось и мне.

Представляешь. Мне снилась Куба, где я никогда не был. На

фотографии видел памятник кубинскому национальному герою

Хосе Марти. Высоченная ребристая стела, а у ее подножия

сидит белокаменный Марти. Я оказался рядом с ним. И

каменный Марти спрашивает меня: "Ну что, ветеран, больно

России?" Я говорю: "Очень больно, товарищ Марти". И вижу,

что передо мной уже не Марти, а Фидель Кастро. И представь