Текст книги "Прощай, Акрополь!"

Автор книги: Иван Давидков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Однажды от Антонии пришло подробное письмо. Она писала, что режиссер (тот самый, с кем она танцевала в Военном клубе) пригласил ее сниматься в кино. Сначала речь шла о главной роли, но, поскольку на нее стала претендовать одна известная и весьма нахальная актриса, он сказал, что Антония получит роль танцовщицы в портовой таверне.

«Съемки уже начались. Было так весело! – писала Антония, – На меня надели длинное черное платье, стянутое в талии и под грудью так, что я еле дышала. Большущее декольте. На шляпе – букетики фиалок. Режиссер сказал: «Мне нужен бурный, темпераментный танец. Такой канкан, чтобы публика повскакала с мест». Я начала танцевать… «Ноги выше, мадемуазель Наумова, выше!» – командовал режиссер. Потом мне велели танцевать на столе. Если б ты знал, как было страшно! Стол ходит ходуном… Я кричу: «Упаду!» А режиссер хохочет: «Даже если упадете, дорогая Антония, то лишь в мои объятия…» Такой забавный!»

Об этом она написала. А вот обо всем предшествующем – ни слова.

Да, они допоздна протанцевали в Военном клубе. Потом режиссер взял извозчика, чтобы проводить ее домой. Город спал. Копыта гулко стучали по мостовой, потом их цокот стал затихать – пролетка свернула в немощеные улочки окраинного квартала. Они беседовали о предстоящем фильме, о съемках, к которым он приступит через несколько недель… «Как трудно найти человека, в котором физическое совершенство сочеталось бы с талантом, – говорил режиссер, будто ненароком касаясь ее руки. – И я безмерно счастлив, что в вашем лице нашел будущую героиню моего фильма… О, разумеется, таланту следует помогать, и я приложу все силы, чтобы ваше дарование расцвело…»

Помогать таланту он начал в следующий же вечер. Встретились в кофейне – чтобы до начала съемок обсудить кое–какие детали. Выпили по рюмочке коньяку. Потом еще. Потом вышли подышать воздухом. Давно уже наступила осень, но дни стояли погожие, теплые, и, если бы не шуршание листьев под ногами, можно было бы подумать, что сейчас начало августа. И звезды тоже светились по–летнему весело.

Свернули в какую–то улочку, обсаженную высокими тополями. Режиссер остановился у двери, на которой висела латунная табличка с цифрой пять, и сказал:

– Раз уж случай привел нас к мастерской портного, который будет шить для моей картины костюмы, заглянем на минутку. Смею думать, что вам это будет небезынтересно.

Антония заколебалась, но из страха, что ее отказ обидит столь любезного человека, приняла приглашение. Режиссер не звонил, не стучал, вынул из кармана ключ, в темноте ощупью отыскал замочную скважину. Ключ повернулся, металлический язычок замка щелкнул, и дверь распахнулась в комнату, где пахло сыростью, нафталином и чем–то еще – вероятно, маслом, которым смазывают швейные машины.

Зажегся свет, и Антония увидела множество вешалок со всевозможными костюмами: одни совсем готовые, отутюженные, с острыми лацканами и сверкающими пуговицами, другие – недошитые, с белой наметкой на плечах. В углу стояли розовые манекены из папье–маше. Некоторые – одетые в темные костюмы, другие – обнаженные. Они смотрели на нее голубыми, ничего не выражающими глазами… Под недошитыми костюмами с белой наметкой приютилась кушетка: тут портной, должно быть, отдыхал после обеда либо оставался ночевать, когда допоздна засиживался за работой – он шил костюмы еще и для нескольких софийских театров.

– О-о, мой приятель, оказывается, ушел куда–то! – удивленно воскликнул режиссер. – Ничего, если не возражаете, посидим тут немножко и без него. Я тут почти как дома. Видите, он доверяет мне ключ от своего святилища. Бывает – когда того требует дело, – я даже ночую тут.

– Поздно уже, – сказала Антония. – Дома будут беспокоиться. Я думала, вы покажете мне женские костюмы, а ваш друг, оказывается, мужской портной…

– Не волнуйтесь, дорогая, у вас будет изысканный туалет. Обещаю вам.

Режиссер открыл шкафчик, скрытый развешанными костюмами, принес бутылку, две рюмшщДостал из кармана своего коричневого пиджака белоснежный носовой платок, расстелил его вместо скатерти и поставил на него рюмку Антонии.

– Чокнемся еще раз. За ваш триумф!

Они выпили. Режиссер налил снова, тонкая рука будущей киноактрисы тщетно пыталась оттолкнуть от своей рюмки золотистую струйку коньяка.

Когда он обнял ее за талию, Антония, хотя голова у нее туманилась, порывисто встала и кинулась к двери.

– Милая девочка, – криво улыбаясь, проговорил режиссер. – Вы нервничаете, а между тем для этого нет причины. Не каждой женщине – не правда ли? – выпадает такая удача: сниматься в кино, стать знаменитостью… Птица счастья сама опустилась к вам на плечо, а вы хотите согнать ее. Зачем спешить, милая девочка?

На ее плечо легла рука режиссера – от табака пальцы у него были темные, будто он чистил недозревшие грецкие орехи. В подрагивании этих пальцев было что–то похотливое.

Она хотела оттолкнуть его, но сдержалась. Только схватилась за ручку двери и не отпускала до тех пор, пока режиссер не отпер ей.

Через три дня они были здесь снова. Она держалась очень мило, чокалась, высоко подняв рюмку – чтобы подольше звенела. Видимо, хорошенько все обдумала. Либо последовала совету умных людей. Режиссер чувствовал в ее поведении перемену, разговаривал возбужденно, пил, сощурив глаза, чтобы показать, какое наслаждение доставляет ему обжигающая горло жидкость. Желтый галстук–бабочка под выпирающим кадыком при этом тоже возбужденно подрагивал.

Подходя к кушетке, Антония сказала:

– Видимо, мы и сегодня задержимся допоздна. Поверните, пожалуйста, к стене эти несносные манекены. Они чересчур любопытны… – И захохотала.

Она была пьяна.

Режиссер повернул манекены. Свет лампы скользнул по лакированным спинам и погас.

Что–то щелкнуло – это режиссер снимал подтяжки.

Прежде чем он оказался с ней рядом, Антония увидела нависшую над кушеткой лавину недошитых костюмов в белых стежках наметки. «Какие крупные стежки, – подумала она. – Точно морские пути на старинных географических картах…»

Потом эти пути обвили ее, комната закачалась, как качается корабль, плывущий в неведомые дали.

В окно были видны лишь облетелые ветви тополя.

* * *

После нескольких лет, проведенных среди артистической богемы, Антония могла уже вспомнить множество комнат, куда приходилось взбираться по лестницам, освещенным тусклой лампочкой. То были чаще всего чердачные каморки с низким, скошенным потолком, задвинутой в нишу узкой кроватью и несколькими стульями, на которых валялись вперемежку газеты и мужские сорочки. В этих каморках обитали артистические натуры, целиком посвятившие себя служению музам, презирающие все то, что привлекает мещан, – мебель, зеркала, люстры, дорогое платье. Разве, лампочка с абажуром из старой газеты не светит ярче красивейшей люстры, если ты счастлив в своей мансарде? И разве отсутствие платяного шкафа помешает женщине, которая тебя любит, провести тут самые сладостные минуты жизни, бросив пальто на стул или на спинку кровати?

В одну такую мансарду, из окошка которохй был виден купол стариннохх церквхт и вымытые дождями крыши, приходила Антония после разрыва с режиссером. Тот нашел новую красавицу, поманив ее ролью в следующей своей картине. Очередная избранница разгуливала с ним под руку по улицам – в синехт юбке и матроске, русая, с очень узкими бедрами и пышным бюстом, все время улыбалась и напевала, словно улизнула на минутку с репетиции какой–то фривольной оперетки.

Новый приятель Антонии был оператором того фильма, в котором она танцевала канкан. Он понравился ей тогда же на съемках. Большой, широкоплечий, смуглое, словно вылепленное из глины, лицо с грубыми чертами, но с той одухотворенностью, которая свойственна лишь тонким натурам. Голубые глаза и короткие вьющиеся волосы придавали ему сходство с рыбаком, родившимся где–нибудь под небом Сицилии или Неаполя. Первое время он был нежен и щедр, подарил ей ко дню рождения золотую брошь с рубином, водил в гости к своим друзьям или в цирк – он восхищался наездниками, – а затем они шли ужинать в какой–нибудь ресторанчик под открытым небом.

Первая ссора вспыхнула той ночью, когда Антония обнаружила под стулом кем–то оброненную губную помаду. Она была вне себя, потому что любила этого человека, в котором – может, быть, ей это только казалось – не было двоедушия ее первого возлюбленного.

– Что ты кричишь? – спросил оператор. – Я человек свободный и вправе позвать любую, какая мне приглянется. Приятно тебе со мной – милости просим, моя дверь всегда для тебя открыта…

Она больше ни разу не поднялась по той лестнице, где на ступеньках валялись обгорелые спички, а по светлому цоколю лепились окурки сигарет.

Следующая комната – там Антония провела целое лето – находилась на первом этаже. Завешенные накрахмаленными гардинами окна смотрели на узкую улочку, по которой ходил трамвай. Дом принадлежал немолодому, лет под шестьдесят, вдовцу. Он занимал роскошную квартиру, где гостиная была обставлена^ затейливой венской мебелью с красной обивкой, а хрустальная люстра звенела, даже если дверь закрывали с величайшей осторожностью. На стенах висели портреты покойной супруги – женщины с мясистым лицом и большими, точно опухшими руками. В прежние времена Антонию раздражали бы эти портреты. Теперь же она их не замечала.

Давний почитатель кинематографа, вдовец тоже вознамерился снимать фильм. Режиссер, первый возлюбленный Антонии, порекомендовал ее: «Возьми в массовку. Бездарна, но ноги красивые. И еще кой–какие достоинства».

Она действительно понравилась богатому вдовцу – на его лысом темени качались отблески хрустальной лгост–ры, и он радовался ласкам так, как может радоваться лишь стареющий мужчина.

Ночью, уснув с ним рядом, Антония видела во сне родной дом на берегу Дуная. Висела на вешалке пелерина бывшего полковника белой гвардии. Потом являлась мать – стояла возле кровати и удивленно стряхивала с платья перья…

А вдовец тем временем храпел, раскинувшись на спине, и, должно быть, снился ему будущий фильм – как появляется на ярмарке Антония с зонтиком и ридикюлем в руках.

Ее лицо, утомленное бессонными ночами, увядало, приобретая сходство с лицом забытой матери.

* * *

Уже пятнадцать лет не была Антония в родном городе. Письма, когда–то посланные ею друзьям юности, успели пожелтеть в ящиках шкафов, а новых весточек от нее не приходило. Когда в городке шел фильм с участием Антонии, о ней немного поговорили, посудачили. Быть может, один лишь Вениамин Бисеров, давно уже женатый, отец восьмилетнего сына, с непереболевшей любовью вспоминал об Антонии, хотя его приятели, часто бывавшие в Софии, рассказывали о первой красавице гимназии истории, весьма схожие с теми, что некогда рассказывали о ее матери – подружке торговцев и портовых грузчиков. Он отказывался верить слухам. Приписывал их зависти провинциалов к бывшей землячке и защищал от злословья милый образ, хранившийся в его сердце с того самого дня, когда он открыл крышку их старенького пианино и от звука струн заколыхалась паутина, в которой застряли мертвые, ломкие мухи.

Однажды в середине сентября Бисеров сел в вагон третьего класса пассажирского поезда и с неизменным саквояжем на коленях, покачиваясь под стук колес, покатил в Софию. Он вез к врачу страдавшего астмой сынишку. Мальчик всю дорогу простоял у окна, его свистящая грудь вбирала в себя – вместе с вечерним воздухом и лаем овчарок, мчавшихся вдоль насыпи, – горьковатый дым паровоза.

Бисеров заранее, по телеграфу, сообщил Антонии, что остановится с сыном в привокзальной гостинице, и просил, если у нее найдется время, заглянуть.

Она пришла на следующий день, под вечер.

На ней было дорогое пальто, искрившееся при свете уличного фонаря так, будто все было утыкано иголочками инея. Антония протянула руку, он ощутил мягкость светлой перчатки и жесткое прикосновение перстня с большим плоским камнем. Она улыбнулась ему… То же лицо с нежными, чуть печальными складочками в уголках рта. Та же бархатистая кожа. Но куда девались блеск и безмятежность бледно–золотистых огромных глаз? И возможно, оттого, что в них теперь отражалось не высокое дунайское небо, а серые крыши прокопченного города, под веками пряталась тень, придававшая лицу выражение усталости и печали, хотя на губах играла улыбка.

Она предложила пойти поужинать, посидеть, поболтать. Вениамин принял приглашение с удовольствием, но объяснил, что мальчик нездоров, сидит один наверху, в номере гостиницы, и не хотелось бы надолго его оставлять. Она не стала спорить, ужин отложили до другого раза и пошли пройтись по улице, которая пересекала вокзальную площадь и тянулась дальше вдоль железнодорожного полотна.

Как бывает обычно с людьми, которые много лет не виделись, они сперва поговорили про общих знакомых. Вспомнили разные смешные случаи, потолковали о врачах и болезнях. («Может ли быть, чтобы такой малыш уже страдал от астмы?» – изумилась Антония, и в голосе ее прозвучало сочувствие.) Потом, старательно обходя лужи, а также свои маленькие тайны, они стали ощупью искать пути друг к другу, страшась разочарования и боли.

– Что, милый друг, – золотистые лучики ее глаз скользнули по его лицу, – ты думал, наверно, что увидишь меня среди кучи детей, которые вопят, потому что сними случилась беда, и они ждут, чтобы мамочка поскорей вывесила на балкон мокрые штанишки?

– Нет, – ответил он, несколько смущенный ее прямотой. – Я знал, что ты…

– А вот я и не подозревала, что у тебя уже такой большой сын… Ходишь теперь, значит, в базарный день за овощами, все деньги отдаешь супруге, раз в месяц зовете гостей, рассказываете анекдоты, попиваете кофе, коньячок и сражаетесь в покер…

– Да, бывает.

– А я не зову гостей. Пока еще зовут меня. Было время, питала я разные иллюзии, с этим кончено. Но мне предстоит еще рассчитаться…

– С кем?

– Прежде всего – с собой. И с теми, кому я доверяла, кого любила… А что? – Она подняла на него глаза, и Вениамин заметил в них злые искорки. – Обзавелся семьей и думаешь, что все проблемы решены? Родил ребенка – чтобы он задыхался, как рыба, выброшенная на берег. Сегодня ему не хватает воздуха, завтра будет не хватать душевного тепла, любви. Жизнь будет отнимать у него радости одну за другой, а ты воображаешь, будто он когда–нибудь скажет тебе спасибо за то, что ты его создал?

– Болезнь его излечима, – возразил Вениамин. – Положение не столь трагично. Что касается счастливых минут жизни, ты права, мы их теряем, как в конце концов теряем и саму жизнь. Но если мы прожили их достойно, сумели поделиться своими радостями с другими людьми, то, по–моему, наши потери не так уж велики.

Мимо прогромыхал поезд, раздались свистки кондукторов. Над искрами паровоза обрисовалась макушка тополя и мгновенно исчезла, будто кто–то сорвал ее и швырнул в темное небо.

– Я делила радость со многими, – возобновила разговор Антония. – Тебе кое–что известно о моей жизни. Нисколько в этом не сомневаюсь, так что от тебя мне таиться незачем. И любовь тоже делила со многими. Мне хотелось кем–то стать. Хотелось, чтобы люди заметили, что я существую, и радовались тому, что я могу им дать. А что я получила взамен? Смятые простыни в полутемных мансардах и снисходительные улыбочки за спиной.., Я могла женить на себе того вдовца с венской мебелью и хрустальной люстрой – я тебе писала о нем. Одинокий, высокое давление, почечные колики. Я от него забеременела. Могла при желании притвориться заботливой супругой, родить ему младенца, а потом делать за его спиной, что захочу.

– Он знал о ребенке? – спросил Бисеров в удивлении.

– Знал. И был на все согласен. Но я избавилась от ребенка. Не могу я связать себя с человеком, которого не люблю, и родить на свет божий еще одного несчастного…

– Почему ты так уверена, что он был бы несчастлив?

– Да потому, что его, как и меня (и, думаю, как тебя тоже), ожидали бы только горе да разочарования… Что же в итоге? Выходит, что я, безрассудная, поступила разумней всех вас, потому что избавила от жизни человеческое существо, которое неотвратимо шло бы навстречу гибели… Что мне дала жизнь? Страдания. Что я должна ей дать взамен? Ничего! Так буду брать, пока можно, те крохи, что она мне подбрасывает, а потом уж…

Он слушал ее, увертываясь от брызг, вылетавших из–под извозчичьих колес, и ему казалось, что он шагает бесконечно длинной улицей, которая ведет в мрачную, безлюдную пустыню.

– Ты мог бы остановиться у нас – зачем зря платить за гостиницу? Дядя уехал с семьей к морю. Дом пустует. Провели бы с тобой несколько приятных вечеров. Поиграл бы мне. Помнишь, я в одном из писем просила тебя об этом?.. Не думай, что я предлагаю себя. Но ты имеешь на это больше прав, чем кто бы то ни было, – в сущности, ты единственный, кто по–настоящему любил меня без всяких признаний, не требуя взаимности.

– Мне очень жаль, но нам нужно утром назад. Мальчик ходит в школу.

– Уезжаешь, значит… Все мы куда–то уезжаем… Что делать! Надо примириться и с этим…

Он проводил Антонию домой. Не притронулся к ней – из боязни, как бы не прозвучала в душе фальшивая нота, вроде тех, что исторгают расстроенные рояли; из опасения, что исчезнет из памяти тот образ, что являлся ему на берегу Дуная в окружении спирального полета чаек и шелеста сохнувшего белья на проплывающих мимо баржах.

Поэтому он даже не смотрел ей вслед, когда она подымалась по лестнице. Только слушал дробное постукиванье каблучков да царапающий звук ключа, шарившего в темноте в поисках замочной скважины…

* * *

Художник размышлял над этими человеческими драмами, пытался проникнуть в их суть, проследить истоки. Порождены ли они случайностями, подчас трагическими, либо человека приводит к ним неумолимая логика собственной натуры? Откуда берутся душевная мягкость и нежность, низость и злоба? Проникают ли они в человека вместе с воздухом, которым он дышит, или растворены в его крови как наследие далеких предков? Хранятся ли в. сердце, как нераспустившийся цветок, либо притаились, точно хищник, прячущий когти? Кто из неведомых этих прародителей передал потомку умение наслаждаться тишиной созерцания или буйством красок? Чей гнев залег в сведенных бровях, когда приходит час жестокости?

Эти вопросы не давали ему покоя. Он пытался разгадать, какими же были его собственные предки – виноградари, пахари, пастухи, барышники. Такими же рослыми, как он сам, и с такой же, как у него, сосредоточенной походкой враскачку? Или же были они из породы тех низкорослых, тщедушных людей с татарскими скулами, которых частенько встречал он в родном краю, – до чего ж смешно скакали они верхом, когда гнали лошадей на водопой, вжимая пятки в толстое лошадиное брюхо…

Роясь в прошлом своего рода, он с трудом добирался лишь до прадеда, дальше все тонуло во мраке. Его предки не оставили портретов. Кто из них мог бросить полезное занятие – окапывание подсолнухов или прививку виноградных лоз ради того, чтобы идти в город искать фотографа, который увековечил бы его физиономию для потомков?

В их околийском городке фотографы появились позднее, в те годы, когда его дед, доверху завалив подводу большими арбузами, гнал на ярмарку черных запыленных буйволов, которые жевали на ходу, и удила подрагивали в такт движениям их губ.

Там, на ярмарке, мальчик и увидел впервые фотографа. На низком бараке, где кусок брезента отделял лабораторию, было написано: «Фотоателье. В. Морской – король фотографов». Маленькая витрина – тоже на куске брезента – демонстрировала образчики его искусства: по–корежившиеся на августовском солнце картонки, с которых смотрели оробелые, будто нем–то напуганные женщины и бравые, статные, как военачальники, мужчины с подправленными ретушью усами и бровями.

Распродав арбузы, дед без особой охоты направился к фотографу – внук приставал до тех пор, пока не упросил. Мальчик ожидал, что увидит человека с царственной осанкой (мог ли «король фотографов» выглядеть иначе!), и был разочарован при виде маленького, тощего человека в Клетчатых, обвислых на коленях брюках. Больше он ничего разглядеть не успел, потому что фотограф засунул голову в сатиновый рукав аппарата и смотрел оттуда через объектив огромным глазом циклопа. Не вынимая из рукава головы, он поднял правую руку и произнес: «Внимание! Когда я согну палец – улыбайтесь!..» Однако» и дед, и внук были неискушены в такого рода процедурах и упустили нужную минуту. На карточке, которую фотограф вручил дедушке двумя часами позже, они получились темнокожими, с выпученными глазами, а у деда на шее пятно вроде лишая – след химикалий.

В «Фотоателье» висело полотнище, на котором была изображена лодка – если сняться перед нею, вышло бы, что они стоят на морском берегу. Однако оба отказались от такой возможности. «Хватит с нас одной карточки!» – сказал дедушка, порылся в карманах и отсчитал фотографу горсть монет, еще липких от арбузного сока.

«Этакую прорву денжищ за пустяшную картонку», – ворчал он весь обратных! путь. Где ему было понять истинную цену этой фотографии, которую будут, листая семейный альбом, рассматривать с растроганной улыбкой и внуки его, и правнуки, родившиеся уже в другом столетни.

О своем прадеде он знал лишь, что звали его Тома. Был пастухом, пас козье стадо. Чуть ли не круглый год жил в кошаре, в горах, пил молоко, в котором плавали шерстинки, заедал его ломтями брынзы, желтоватой и упругой, как козье вымя. От отца художник слыхал, что в кошару к Томе однажды забралась ласка – простоквашей подкормиться. Сунула мордочку в узкий кувшин, а когда побежала назад, поволокла его за собой. Пастух заметил зверька, примерился и ударил так, чтоб не тронуть кувшин. Это был единственный подвиг прадеда, о котором помнили в семье.

Домой Тома возвращался лишь дважды в году – один раз осенью, когда жена, проведя с ним в постели круглые сутки, беременела, а второй раз в середине лета, когда крестили новорожденного.

Дальше корни рода уходили в непроницаемую тьму веков. В этой тьме, столетье за столетьем, и пропутешествовала тайна его крови, переходя от одного сердца к другому. Так в дождливую ночь крестьяне передают из рук в руки горящий уголек, чтобы через холод и тьму донести его до своего очага. Художник унаследовал черты людей, которых никто не помнил. В его голос, должно быть, вкрался скрип седла, с которого спрыгивал высокий темноволосый человек, далекий его предок, и он всматривался не в предка, а в себя – потому что ему казалось, будто перед ним зеркало.

Глаза этих давно исчезнувших людей, вобравшие в себя и свет зари над холмами, и глянец конских спин, мокрых от осенней мороси, и рек, в которых купаются облака, оставив на берегу свои тени, передали ему в дар умение радоваться цветам и краскам. Правда, не всегда считал он этот дар благом. Порой у него возникало чувство, что природа наказала его вечным беспокойством. Его томила бессонница, преследовали видения, от которых он не мог отвести взгляда, – тучи облетающих листьев обволакивали холмы и уносили их в беспредельность. Но то были счастливейшие часы его жизни.

Он знал, что природа наделила его искрой таланта и он обязан ее сберечь. Не только ради себя, но и ради других людей. Потому что имеющий хлеб должен дать его птицам, а не плесени и червям.

Художник подобен садоводу – и на его яблоне при каждом дуновении весеннего ветра набухают почки, а каждый цветок кроет в себе красоту и тайну плода. Оставит он свое дерево на съедение гусеницам и заморозкам либо в холодные весны разложит под обнаженными ветвями костры, и его тревоги, его бессонные ночи спасут будущие плоды? Предастся ли он безмятежности и лени, Уповая на то, что солнце и дожди позаботятся о его саде? Тогда осенью, в мудрую пору зрелых плодов, он увидит на ветвях лишь пожухлый лист, не оборванный ветром только потому, что он накрепко приклеен паутиной.

Когда налетит град, продолжал размышлять художник, стой под его ударами с обнаженной головой, но спаси плоды твоего сада. Пусть руки у тебя будут ободраны до крови, все равно стой, потому что плоды долговечней человека…

Размышляя обо всем этом, он вспоминал родной городок, почти до полудня укрытый тенью горы, и в этой тени виделись ему – бесплотные, как призраки, – покойные отец и мать.

Эти славные люди, скромные учителя прогимназии, которым он за свою жизнь причинил немало горя и к чьим могилам уже много лет не приносил ни одного цветка, боялись его таланта. Они хотели, чтобы сын стал инженером или лесоводом. «Будешь разъезжать в коляске, – убеждал отец. – Мужики будут сажать сосны по голым склонам, а ты знай посвистывай в тенечке. Потом прикажешь отвезти тебя в корчму. Будешь потягивать пиво и слушать, как чирикают птицы в молодых посадках…»

Это была философия человека, замкнувшегося в своем маленьком мирке, в одноэтажном домике с зелеными оконцами и каменным крыльцом, выложенным мозаикой, с небольшим участком, где он ухитрился разбить и виноградник с оградой из белесого, изъеденнего сыростью песчаника, и фруктовый сад с грушами и вишнями, стволы которых в дождливую осень казались глянцево–черными.

Родители приносили из школы толстые стопки ученических тетрадок. До поздней ночи сидели, склонившись под лампой, исправляя красным карандашом ошибки, изредка перебрасывались словечком, и шуршание страниц, исписанных крупными корявыми буквами, в кляксах, наполняло их спокойствием, уверенностью в том, что все, чем они владеют, никогда не уйдет от них, и завтра будет, как сегодня. И через неделю. Получат жалованье. Разделят его на три части: одна пойдет в баночку из–под кофе на верхней полке буфета (это – на покупку провизии у бакалейщика), вторую отложат, чтобы купить мальчику пальто и башмаки, а третью отец отнесет на сберегательную книжку, и кассир, поглядывая поверх очков, запишет каллиграфическим почерком скромную сумму (цифрами и прописью) и дружески пожмет ему руку, потому _^что не мешает быть полюбезнее с учителем, у которого в классе и твой сорванец…

Тому, чья главная забота – дом с шифоньером и буфетом, где расставлены тарелочки, чашечки с блюдечками, украшенные золотыми цветочками, с ковриком, который по воскресеньям до обеда висит на подоконнике, чтобы все соседи увидели, какой он новенький, – нужна основательность во всем: в службе, дружеских связях, в поступках, в думах о завтрашнем дне.

И он по–своему прав. Его выучили удары судьбы.

Но вот приходит иной человек, наделенный талантом, а талант – это волнения и риск, упорство и неподкупность исканий, жертвенное движение к цели, которая может оказаться миражем, – и тогда все сразу меняется.

* * *

Не желая отставать от других приличных семейств, родители убедили его записаться в школьный духовой оркестр.

– Пускай разовьет грудную клетку, – сказала мать. – У трубачей сильные, здоровые легкие…

– Я предпочел бы скрипку, – Отец снял пиджак, аккуратно повесил па спинку стула. – Сольный инструмент. Сурдинка. Пиццикато… Дело тонкое, нежное. Есть концерты для скрипки с оркестром, а слыхала ты когда–нибудь о концерте для трубы с оркестром?

– Баритон – инструмент аккомпанирующий, – объяснила мать, – Трам–па–пам, пара–рара–рам! Бархатистый фон для основной мелодии…

Отец не стал спорить, хотя всегда мечтал (если уж сын начнет заниматься музыкой), чтобы у него в руках была темпо–желтая, а в изгибах каштановая скрипка и натянутый, как пружина, поскрипывающий от канифоли серебристый смычок.

Мальчика записали в оркестр. Он вернулся из школы, зажав под мышкой доверенный ему инструмент, раструб которого формой напоминал цветок повилики на уличной ограде. Мальчик швырнул на кровать тетради и учебники, положил пальцы на клапаны баритона и принялся играть.

«Прам–па–ра! Прам–па–ра–рам!» – звук за звуком извлекал он из трубы, тщетно пытаясь воспроизвести ритм военного марша, под который солдаты проходили по площади, когда их вели в баню. Сверкающие клапаны, похожие на толстые никелированные гвозди, двигались под неловкими детскими пальцами, вбивая незримые острия в стонущую плоть мелодии. От громовых звуков звенели окна. Куры забились под навес, неповоротливые кролики–великаны, раздувая на бегу пух на жирных спинах, попрятались в крольчатник, и оттуда тревожно засветились их глазки, круглые и розовые, как алыча, которая созревала у ограды.

Первую неделю соседи без раздражения слушали пыхтенье трубы – мальчик делает первые шаги, учится, нащупывает мелодию. Но когда и неделю спустя эти «ра–па–па! Ра–па–пам!» продолжали терзать уши и даже согнали ос с налитых соком виноградных гроздей, терпение иссякло, и вечером к отцу заявилась целая делегация. Выскоблив ложечками черешневое варенье, которое им поднесли в стеклянных розетках, они сказали, что ценят старания мальчика овладеть азами музыки, но, поскольку этим азам нету конца, они обратятся выше, если парень не перестанет изводить всю округу.

– Если б он хоть играл по–человечески, – сказал глава делегации, отставной кассир банка «Богатство», тщедушный человечек в соломенной шляпе, – ну, скажем, «Любил я цыганку» или «Коль спросят меня, где заря». А то – да простят меня уважаемые родители – только и слышишь «ра–па–пам!»… Я вовсе не хочу сказать, что Мальчик лишен способностей, упаси боже…

– Об этом нет и речи! – подтвердила делегация.

– Баритон, господин Терзиев, – обратился к нему отец, – инструмент аккомпанирующий. Вроде нас, так сказать: его удел – черная работа, а весь профит достается солирующим инструментам. Красота баритона ощущается лишь в общем ансамбле…

Несмотря на красноречивые свои объяснения, на следующий день отец взял трубу под мышку и отнес в школу.

Двор вновь заполнялся прежними звуками: безмятежно кудахтали куры, кролики щипали у ограды травку, шевеля блестящими, точно проволочными, усами, а на виноградник слетелось столько ос, что сквозь тонкое их круженье не видно было гроздей.

Этот день положил начало новому периоду в жизни несчастного маленького музыканта – периоду скрипки.

* * *

Потребовались специальные приготовления.

Мальчику сшили новый костюм: темно–синяя блуза с матросским воротником и латунными пуговицами с якорями и узкие, короткие – выше колен – штанишки из бежевой материи. На каждой штанине тоже красовались металлические пуговицы. Дополняли наряд белые гольфы с шелковыми шнурочками. Были куплены даже лакированные туфли с перепонкой – хоть и новые, но с трещинками.

С футляром под мышкой мальчик отправился к учителю музыки. Но в обход, через площадь, а не по той улице, что вела прямиком к одноэтажному домику, приютившемуся среди большого сада с яблонями и кустами роз (куда он не раз заглядывал через ограду). Он долго стоял Перед книжной лавкой, разглядывая в витрине не книги, небрежно разложенные там, а собственное отражение. Полюбовался на желтые пуговицы, на гладкий зачес – мокрые волосы еще хранили следы гребня, – покачал футляром, чтобы послушать, как стучит скрипка, и только потом двинулся дальше…