Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

– Почему?

– Потому что ревнует, вот почему. Неужели непонятно, дурачок? Как это он допускает, чтобы ты с ней дружил, ума не приложу. Откуда она узнала твой адрес?

– Абрам дал.

– Вот видишь! Без Абрама ничего не обходится. У него все под контролем. Они все под его дудку пляшут – и Нюня, и Даша, и Адаса. Шагу без него ступить не могут. Он их словно загипнотизировал.

Аса-Гешл раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но слова словно куда-то улетели. Перед глазами у него все двоилось: две Гины, две лампы, две кафельные свечи с позолоченными карнизами, двое часов на стене. Он протянул руку за хлебом, но вместо хлеба пальцы поймали воздух.

– Она, говорят, дает тебе уроки, – сказала Гина.

– Да.

– Нехорошо, что ты ходишь на уроки к ней домой, пусть уж лучше сюда приходит. Только смотри, не влюбись. Во-первых, у нее слабые легкие – ей пришлось пролежать несколько месяцев в санатории. Ну, а во-вторых, Абрам разорвет тебя на части. С другой стороны, такой поворот событий его бы, возможно, и устроил. У него, знаешь ли, во всем свой расчет. Поверь, говорю это тебе без всякой задней мысли. Мне-то какое дело? Болтаю что ни попадя, а все потому, что мне одиноко. Ты даже не представляешь, какая меня иной раз тоска берет. Такая тоска, такая тоска, что впору умереть.

– Что вы! Вы же еще молодая женщина.

– Не такая уж молодая и не такая привлекательная. Не знаю, что говорят обо мне люди – наверняка ничего хорошего, – но, уверяю тебя, я – полная противоположность Абраму. Этот может влюбиться в любую юбку. А я люблю только одного человека. Попади я в хорошие руки – и я была бы верной женой. Но моя мать, упокой Господи ее душу, хотела, чтобы я ни в чем не нуждалась. Ты, должно быть, слышал, я – дочь бялодревнского ребе.

– Да, знаю.

– Это долгая история. Возьмись я рассказывать ее тебе с самого начала, мы бы тут с тобой целую неделю проговорили, и днем и ночью. К чему забивать тебе голову своими горестями? Ты ведь еще так молод. Со своим мужем Акивой я промучилась целых одиннадцать лет. Я его никогда не любила – надеюсь, Господь не накажет меня за эти слова. Наоборот, ненавидела с самого начала. А Герца Яновера я знаю с детства. Его отец был главой ешивы в моем родном городе. И зачем только я все это тебе рассказываю? Сама не понимаю – говорю, что попало. Знаешь, мне хочется, чтобы вы познакомились. Ты сегодня вечером занят?

– Нет.

– Давай поедем к нему? Я ему про тебя рассказывала, и ему тоже не терпится с тобой познакомиться. Сядем в сани и поедем. Не отказывайся, получишь удовольствие, да и я встряхнусь. Тебе, может, это покажется смешным, но мне интересно знать о нем твое мнение. У меня все в голове перепуталось, и я уже ничего не соображаю. Не торопись, доешь. У таких, как он, вечер только еще начинается: Герц – пташка поздняя.

Гина засмеялась, и на глаза у нее навернулись слезы. Она вскочила и выбежала из комнаты. Аса-Гешл слышал, как она рыдает и сморкается за стенкой.

3

Герц Яновер занимал квартиру на Гнойной, в одном из больших, многоэтажных домов с внутренними дворами. На лестнице было темно, и Гина то и дело чиркала спичкой. Квартира находилась на втором этаже. Не позвонив и даже не постучав, Гина толкнула входную дверь, и они вошли. В коридоре стоял полумрак; если б не горевшая на кухне лигроиновая лампа, было бы совсем темно. Маленькая, кряжистая, краснощекая служанка с толстыми голыми ногами мыла посуду. Увидев Гину, она подошла к дверям и приложила палец к губам.

– Хильда здесь? – спросила, скорчив гримасу, Гина.

– Ш-ш-ш. Господин Яновер велел никого не пускать.

– Чего он так боится? Духи не разбегутся, – с раздражением сказала Гина, снимая пальто и шляпку. – Надеюсь, ты не робкого десятка, – обронила она, поворачиваясь к Асе-Гешлу. – Мой профессор, видишь ли, увлекся спиритизмом. Знаешь, что это такое?

– Да, слышал. Это когда вызывают души мертвецов.

– Чушь собачья, но что поделаешь? Всякий гений безумен по-своему. Скажи, Доба, – обратилась она к служанке, – кто у него?

– Финлендер, Дембицер, Мессингер и эта… Хильда. О, да, и господин Шапиро тоже здесь.

– Абрам! Легок на помине!

Аса-Гешл вздрогнул.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он. – Спокойной ночи. – И он покосился на пальто и шляпу, которые только что повесил на вешалку.

– Что с тобой? Решил обратиться в бегство? Кавалер, называется! – воскликнула Гина. – Как тебе не стыдно!

– Я только помешаю… поеду лучше домой.

– Наверно, господин боится покойников, – предположила служанка.

– Нет, вовсе не покойников, – отозвался Аса-Гешл.

– Слушай, не валяй дурака, – нетерпеливо сказала Гина и, взяв его за локоть, подвела к двери с матовым стеклом. Она открыла дверь, и они вошли в большую комнату с отстающими от стены обоями и выцветшим потолком. На полу стояла покрытая красным платком зажженная лампа; она освещала комнату каким-то тусклым, красноватым светом, как будто здесь лежал тяжелобольной. Посередине, за квадратным столиком, сидело шестеро, пять мужчин и одна женщина. Все держали ладони на краю стола и молчали. Первым обратил внимание на вновь прибывших Абрам – он сидел лицом к двери. Борода у него была всклокочена, лицо в свете лампы приобрело какой-то пепельно-красный оттенок. Он кивнул Гине и Асе-Гешлу и с преувеличенной серьезностью поднес палец к губам. Справа от него сидел человечек с узким подбородком и большим, изрезанным морщинами лбом. На лице у него застыло выражение пойманного с поличным шалуна. Голова человечка, а также затылок и шея покрыты были густыми, давно не стриженными волосами. Небрежно завязанный черный шелковый галстук был приспущен. Его фотографию Аса-Гешл видел у Гины. Это и был Герц Яновер.

Слева от Абрама сидела женщина с распущенными, вьющимися черными волосами, покатым лбом и вытянутым лицом с длинным подбородком. Из-под наброшенной на плечи шелковой шали виден был высокий стоячий воротничок. Ее суровый, неподвижный взгляд обращен был в никуда; приход нежданных гостей явно не доставил ей удовольствия. Своим видом она напоминала Асе-Гешлу нигилисток, чьи фотографии ему однажды довелось видеть. Еще один сидевший за столом мужчина был высок и худ, с зачесанными на лоб пепельно-седыми волосами и мешками под глазами. Лица остальных Аса-Гешл разглядеть не мог – они сидели спиной к двери; он заметил лишь, что один из них горбун.

– Г-м, г-м… – забормотал Герц Яновер, точно набожный еврей, которому помешали творить молитву. – Г-м, г-м… – И он едва заметно кивнул Гине.

– Опять ворожите, – громко, словно провоцируя присутствующих, сказала Гина. – Не всех еще покойников воскресили?

Герц Яновер еще энергичнее замотал головой и издал какой-то невнятный звук.

– Хватит ломать комедию, – продолжала Гина. – Я сюда не колдовать пришла.

Женщина-медиум бросила на Гину полный ярости взгляд и поспешно сняла со стола руки. Затем оттолкнула стул и резко встала. На ней были длинное платье и туфли на низком каблуке.

– Без толку продолжать! – вырвалось у нее. – Хватит!

Остальные тоже сняли руки со стола и начали смотреть по сторонам, разговаривать, поправлять воротнички, точно студенты по окончании лекции. Абрам встал, хлопнул в ладоши и бросился к Асе-Гешлу и Гине, как человек, который давно ждет их прихода и которому не терпится их поприветствовать. Он обнял Гину, прижался к ней щекой, а затем схватил за плечи Асу-Гешла.

– Прямо телепатия какая-то! – закричал он. – Или же тебя направил сюда пророк Илия! Я уже который день тебя ищу!

– Гина, ты все испортила, – с раздражением сказал Герц Яновер. И он со значением, словно извиняясь, посмотрел на медиума, после чего подошел к Гине вплотную. Аса-Гешл обратил внимание, что на нем были бархатные брюки и домашние туфли с помпонами. – Я не шучу, Гина, дорогая, – сказал он, и в голосе его прозвучали одновременно нежность и упрек. – Ты же сказала, что не придешь.

– Что ж мне теперь, вообще не приходить! – воскликнула Гина. – Не бойся, духи не разбегутся. Ну а если какой-то один вдруг оскорбится и решит больше здесь не появляться, тоже большой беды не будет! – И Гина бросила на медиума полный презрения взгляд.

– Я ухожу, профессор, – бросила женщина-медиум. – Спокойной ночи.

– Гина! Хильда, не уходите, прошу вас! – взмолился Яновер, поворачиваясь то к одной, то к другой.

Хильда тем временем в бешенстве собирала в пучок свои распущенные волосы и втыкала в них булавки.

– Не понимаю, что здесь происходит? – взвизгивала она. – Дело ведь серьезное! Мы ищем новые, еще не изведанные пути… А вы… Ай, ай… Безобразие! Мы и пятидесяти минут не просидели. Еще десять минут, и стол бы ответил. Могла бы, по крайней мере, подождать!

– Подождать?! Чего? И с какой стати? Стоит мне прийти, как вы несете всякий вздор про привидения либо вертите стол. Дождетесь, что я этот проклятый стол в окно выброшу, так и знайте!

– Нет, это не женщина, это тигр! – рассудительно заметил Абрам.

– Спокойной ночи, профессор. – И медиум протянула Герцу Яноверу свои длинные, ухоженные пальцы с покрытыми лаком ногтями.

– Спокойной ночи, спокойной ночи… пожалуйста, не уходите, – никак не мог успокоиться Яновер. – Скажи мне, Гина, – продолжал он, – кто этот молодой человек?

– Я же тебе про него говорила. Аса-Гешл Баннет. Мой новый жилец.

– Приветствую вас. Рад знакомству. Это – Хильда Калишер. Это – доктор Мессингер. – И он указал на высокого человека с зачесанными на лоб волосами и мешками под глазами. – Это – Финлендер, а это – Дембицер. Наслышан, наслышан. Ваш дед, если не ошибаюсь, – малотереспольский раввин. Мудрец. Вся эта история со столом – никакая не глупость, уверяю вас. В спиритизм верят некоторые наши крупнейшие ученые. Ломброзо, например, – кумир всех материалистов…

– Профессор, я должна идти. – Хильда Калишер была непреклонна.

– Что ж поделаешь? Должна – так должна. Но пожалуйста, прошу вас, позвоните мне. И, умоляю, не обижайтесь. Гина не хотела сказать ничего дурного. Она просто нервничает.

– За меня можешь не извиняться, – прервала его Гина. – И нервы мои тоже оставь в покое. Если уход госпожи Калишер для тебя такая потеря, можешь отправляться вместе с ней.

– Эй, Гина, ты, я вижу, всерьез настроена повоевать, – заметил Абрам, покачав, в качестве предупреждения, пальцем.

– Я все делаю всерьез. Я не актриса, как некоторые. Во всяком случае, не плохая актриса.

Хильда Калишер вылетела из комнаты, опрокинув стул и издав сдавленный крик. Герц Яновер, заломив руки, засеменил за ней следом на своих коротеньких ножках. Грохнула стеклянная дверь. Из коридора послышались глухие рыдания. Горбун достал из нагрудного кармана расческу и принялся лихорадочно расчесывать волосы, не сводя при этом с Гины укоризненного взгляда. Горбуна звали Финлендер. Дембицер, широкоплечий, коренастый мужчина с большим, мясистым, усыпанным родинками лицом, извлек из кармана папиросную бумагу, кисет с табаком и начал ловко сворачивать папироску.

– Женщины, а? – добродушно произнес он, подмигнув Абраму. – Особая раса! – И он нагнулся и поднял стул, который, выбегая из комнаты, опрокинула Хильда.

Доктор Мессингер, долговязый, худой, с длинными ногами и руками, был единственным человеком, который продолжал сидеть за столом, как будто ничего не произошло. Сидел он совершенно неподвижно, словно замороженный; длинные руки повисли, маленькие глазки, едва видные из-под толстых щек, устремлены куда-то вдаль, за задернутое занавеской окно. Казалось, ему совершенно безразлично, что делается в комнате.

– Мессингер, ты что, заснул? – крикнул ему Абрам.

– Ja! Nein! Um Gotteswillen, оставь меня в покое, – ответил Мессингер на смеси немецкого и идиша.

4

– Безумие! Бред! – говорил Абрам, обращаясь ко всем присутствующим, в том числе и к самому себе. – Какая тебе разница, Гина? Почему не дать детишкам поразвлечься?

– Какая мне разница?! Большая. Разумные люди должны заниматься разумными вещами, а не ворожбой, точно старые кумушки. Стыд и позор! И потом, не желаю я видеть здесь эту женщину! И Герцу скажу об этом. Сейчас же скажу. Или я, или она. Я не потреплю, чтобы здесь болтались бесстыжие твари!

Дверь открылась – это вернулся Герц Яновер. На его маленьком личике не было ни кровинки, на высоком лбу выступили капельки пота. Он посмотрел на Гину печальными глазами, и кончики губ у него опустились – казалось, он вот-вот заплачет.

– Как не стыдно, Гина, – пролепетал он. – Выгнала ее из дома. Позор!

– А я предупреждала тебя, что этим кончится. Сам виноват. Сначала увлекался гипнозом, затем – автоматическим письмом, а теперь привидения из рукава достаешь. Вот что я тебе скажу, Герц. Я от тебя достаточно натерпелась, но всему есть предел. Меня же еще и стыдят. Мое имя склоняют на всех углах, как последнюю шлюху. Я этого терпеть не намерена, слышишь! У меня от этой женщины мурашки по телу бегают. Либо убирайся со своей красавицей на все четыре стороны и занимайся с ней черной магией, сколько влезет, либо берись за дело. Все, терпение мое лопнуло!

Она опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала. Абрам извлек из кармана шелковый носовой платок и протянул ей. Даже Мессингер встал со стула и вытянулся во весь рост.

– Спокойной ночи, профессор, – сказал он. – Adieu.

– Пожалуйста, не уходите, – взмолился Герц. – Всякое ведь бывает. А я думал, вы нам дадите сеанс.

– Не сегодня. Я не в настроении. Au revoir. – И Мессингер широкими шагами вышел из комнаты.

– Я, пожалуй, тоже пойду, – сказал Дембицер.

– Что это вы все убегаете? – удивилась Гина. Она взяла у Абрама платок и высморкала нос. – Вы-то тут при чем? Это я виновата. Во всем.

И она, хлопнув дверью, выбежала в коридор.

– Право, не знаю, – вздохнул Яновер. – Одни сплошные нервы, ничего больше. Ей и в самом деле здорово достается. Со всех сторон. Все шишки на нее сыплются… – И он вновь выбежал из комнаты – на этот раз следом за Гиной.

– Истеричка, – буркнул Финлендер.

– Не в том дело, – возразил Дембицер, свертывая папиросу. – Истерика тут ни при чем. Она ревнует – и не без оснований.

– Слышишь, Аса-Гешл? – сказал Абрам. – Куда ни сунешься – сплошные неприятности. Пойди сюда, я хочу с тобой поговорить. Давай-ка уйдем отсюда. Гина с Герцем и без нас обойдутся.

– Очень хорошо. Я готов.

Они вышли в коридор. Абрам надел пальто с собольим воротником и высокую меховую шапку, накинул на руку зонтик и закурил сигару. Аса-Гешл тоже надел пальто, и они вышли на улицу. Абрам потянул носом воздух.

– Морозец, – сказал он. – Каждый сходит с ума по-своему, – продолжал он чуть погодя. – Один делает деньги, другой бегает за женщинами, третий перемигивается с привидениями. Ладно, шут с ними. Сменим тему. Скажи, Адаса к тебе приходила?

– Да.

– Когда?

– Сегодня.

– И что она тебе сказала? О чем вы говорили?

– Она собирается продолжать давать мне уроки. Но не у себя дома, а у меня.

– Плохо выглядит, а?

– Немного бледная.

– Должен тебе сказать, девчонке не позавидуешь. Дома все как с ума посходили. Уговаривают ее замуж выйти. И за кого! За сопляка, за ничтожество. Этот Фишл только и думает, как бы приданое заполучить. Из него такой же муж Адасы, как из меня – главный раввин. Девчонка его на дух не переносит. Но в семье всем теперь ведает управляющий деда – подхалим, лизоблюд, лицемер, самый гнусный подонок в Варшаве. А помогает ему Зайнвл Сроцкер, тот еще тип, такую грыжу себе отрастил, что она у него по земле волочится. И все они ополчились против одного слабого ребенка. Поверь, я в такой ярости, что еле сдерживаюсь, чтобы не переломать кости этому старому ублюдку.

И Абрам поднял зонт и стал им в бешенстве рассекать воздух.

– Не понимаю, – подал голос Аса-Гешл, – не могут же они погнать ее под венец насильно.

– Что? Еще как могут, они на все способны. Адаса ведь, можно сказать, родилась на моих руках. Я люблю ее как собственную дочь. Ее папаша, этот Нюня, – последний трус, ничтожество, идиот. От одной мысли об отце он готов в штаны наложить. Старик постоянно грозится, что лишит его наследства. Он уже тридцать лет всю семью в страхе держит. Эти несчастные идиоты почему-то возомнили, что он оставит им миллионы. Как бы не так! Черта с два он им оставит! Скорее, в Вислу деньги выбросит. Ну да черт с ним! Он-то, кстати, зря времени не терял – поехал к ребе в Бялодревну! И они там обо всем договорились. Тебе что, Адаса не говорила?

– Да, что-то говорила.

– Между прочим, ты произвел на нее очень хорошее впечатление. Даже странно. Сам не понимаю почему. То, что парень ты умный, образованный, я и сам вижу. Но девушки ведь ценят в молодых людях совсем другое. Скажи мне как на духу, что ты о ней думаешь? Нравится она тебе или нет?

– Я… мне она очень нравится, – только и сумел выговорить Аса-Гешл. У него зуб на зуб не попадал.

– Будет тебе, не стыдись! И не дрожи, как банный лист! А впрочем, хочешь – дрожи. Я не против. Я-то считаю – скажу тебе откровенно, – что они вообще зря ее сватают. Она девушка нежная, можно сказать, комнатное растение. С ней надо обращаться бережно. Одно неосторожное движение – и она погибла. С другой стороны, пусть уж лучше умрет, чем попадется в лапы этого ничтожества Фишла или своего деда-ростовщика. Ты, наверно, сочтешь меня сумасшедшим, но уверяю тебя: уж лучше я пойду за ее гробом на кладбище, чем буду плясать на ее свадьбе.

Абрам вдруг остановился и схватился за левый бок. Его большие, теплые глаза налились слезами. Аса-Гешл тоже почувствовал, что вот-вот заплачет.

– А что тут поделаешь? – задумчиво сказал Абрам, будто говорил сам с собой.

– О, я бы сделал все что угодно… на все бы пошел. Даже если б знал, что вся моя жизнь…

– Да, братец, понимаю, понимаю. Верю. Ну, доброй тебе ночи. Еще поговорим. – И Абрам махнул зонтиком проезжавшим мимо саням Он протянул руку и стиснул Асе-Гешлу пальцы. Сани умчались, звеня бубенцами. И Аса-Гешл испытал вдруг какую-то неизъяснимую легкость, как будто произошло нечто радостное. Он шел по улице, а впереди неутомимо бежала его длинная тень. Ледяной ветер дул ему в лицо, играл подолом пальто. И чувство у него было такое, будто он не идет, а летит с немыслимой скоростью человека, несущегося навстречу судьбе.

Глава третья

1

Расставшись с Асой-Гешлом и сев в сани, Абрам велел кучеру везти себя домой, на Злотую. Однако на полпути ткнул возницу зонтиком в спину и распорядился, чтобы тот развернулся и ехал на Сталовую, на Прагу, на другой берег Вислы. Кучер остановил лошадь и почесал в затылке, сдвинув на глаза островерхую шапку. По правде сказать, так далеко, да еще в такую морозную ночь, ехать ему не хотелось. Но, повернувшись и еще раз взглянув на своего пассажира в меховой шапке и в пальто с собольим воротником, он развернул сани, взмахнул кнутом и крикнул: «Эй, малышка, а ну пошла!»

Лошадь понеслась галопом, снег из-под копыт летел во все стороны. Сани скользили по снегу, кренясь и подпрыгивая на ухабах; весело звенели колокольчики. Абрам откинулся на спинку. Он знал: когда он вернется домой, Хама подымет жуткий крик. Она ведь предупредила его, что, если он еще хоть раз не придет ночевать, она заберет дочерей и уедет к отцу. И все же Абрам не мог справиться с искушением и не поехать к Иде, единственной женщине, которую он любил по-настоящему и которая ради него развелась с богатым Леоном Пратером и, чтобы быть к нему, Абраму, поближе, сняла квартиру в бедном районе города. По телефону он рассыпался в извинениях за то, что так давно у нее не был и лишь накануне отправил ей с посыльным букет цветов и коробку конфет. Но Ида была не из тех, кого удается задобрить подарками.

Сани свернули на Сенаторскую. Часы на башне ратуши показывали без пяти двенадцать. Вскоре сани въехали на Замковую площадь. Слева находился дворец, где в давние времена жили польские короли, а теперь была резиденция русского генерал-губернатора. В воротах, в шинелях, с винтовками с примкнутыми к ним штыками, застыли часовые. Лишь одно окно на верхнем этаже было ярко освещено. Справа, под гору, уходили слабо освещенные газовыми фонарями улицы, в ночное небо упирались фабричные трубы.

Мост, который в дневное время был забит трамваями, повозками и автомобилями, сейчас пустовал. Висла под ним лежала замороженная, покрытая снегом, из-за которого берегов не было видно. В синем тумане и река и город казались написанными маслом на холсте. Абраму не верилось, что каких-нибудь несколько месяцев назад он выделывал курбеты возле мужской купальни, красуясь, демонстрируя всевозможные трюки. На Праге воздух был уже пригородный; Абрам вдыхал дымный запах паровозов, что, свистя и шипя, уносились с двух железнодорожных вокзалов в далекие русские просторы.

Когда сани подъехали к четырехэтажному зданию на маленькой улице, был уже почти час ночи. Абрам протянул вознице рубль серебром и отмахнулся от сдачи. Вышел из саней и позвонил. Появился дворник, огромным ключом открыл ворота и низко наклонился над двадцатикопеечной монетой, которую Абрам вложил ему в руку. Миновав два двора, он вошел наконец в последнее, самое далекое от улицы здание, рядом с конюшней, откуда доносилось лошадиное ржанье. Квартира и студия Иды находились на четвертом этаже.

Абрам поднимался медленно, на каждой площадке останавливаясь передохнуть. Слышно было, как мяукают кошки, стоял густой запах свиного жира и карболки. На ногах у него словно гири повисли, сердце рвалось из груди. Сегодня днем он обедал в ресторане, и от коньяка, рыбы и жареного гуся ему до сих пор было не по себе. «Ай, ай, я себя убиваю, – бормотал он. – Видел бы сейчас меня доктор Минц».

В темноте он нащупал кнопку звонка и через мгновение услышал разнесшуюся по квартире трель. Он подумал, что придется, должно быть, долго ждать, прежде чем Зося, служанка, ему откроет, но нет, ее шаги послышались за дверью, не успел он позвонить. Увидев Абрама, она громко запричитала:

– Пан Абрам! Я не я, если это не пан Абрам!

– Твоя хозяйка уже спит?

– Нет еще. Входите же. Какая радость!

Зосе было уже за тридцать, но выглядела она моложе. Она была вдовой сержанта, умершего в Сибири лет десять назад. Для Иды Прагер Зося была больше чем служанка – она была ее подругой и душеприказчицей. Всякий раз, когда Абрам приходил с подарком Иде, он обязательно приносил что-то и Зосе, полненькой, грудастой женщине с широким лицом, курносым носом и светлыми, зачесанными за уши волосами. Она готовила, стирала белье, мыла полы, шила, штопала – и при этом у нее всегда оставалась масса свободного времени. На досуге Зося читала взахлеб криминальные романы в дешевых серийных изданиях и вдумчиво листала толстую книгу с толкованием снов, которую по ночам прятала под подушку. Она помогла Абраму снять пальто, взяла у него меховую шапку и зонтик. Абрам тяжело дышал, однако устал он не настолько, чтобы забыть хлопнуть ее пониже спины.

– Где же твоя хозяйка? – осведомился он.

– В студии.

Абрам распахнул в студию дверь. Стены были завешаны Идиными картинами, имелся здесь и портрет Абрама. У окон в горшках стояли тропические растения, на столах и низких скамеечках красовались резные фигуры и статуэтки, в орнаментальных стеклянных подсвечниках – красные свечи, на книжных полках валялись журналы и книги. Абрам знал: весь этот художественный беспорядок продуман до мельчайших деталей. Ида, в черном шелковом домашнем платье с широким вышитым поясом и в красных сандалиях, сидела в низком, мягком кресле и курила папиросу в длинном мундштуке. Когда-то она считалась красавицей и получала даже призы на балах. Теперь ей было уже под сорок, и в ее черных, коротко стриженных волосах проступила седина, а под глазами образовались темные круги. Когда она увидела Абрама, уголки ее рта поднялись в напряженной, издевательской улыбке.

– Наконец-то! Герой-любовник! – сказала она по-польски. – Глазам своим не могу поверить!

– Добрый вечер, Ида, дорогая. Как ты сегодня хороша! Как мне повезло, что ты еще не спишь!

– Я уже легла, но потом встала опять. Что это за сигару ты куришь? Вонь чудовищная!

– Ты в своем уме? Это ж гаванская сигара! Пятьдесят копеек за штуку!

– Выбрось ее куда подальше! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?

– Опять задираешься? Ты ведь прекрасно знаешь, почему я здесь.

– Мог бы и позвонить. Я ведь тебе не жена как-никак.

Открылась дверь, и вошла Зося. Она надела свежую блузку и тюлевый фартук с кружевами. В волосах торчал гребень. Она улыбнулась Иде и спросила:

– Поесть что-нибудь приготовить?

– Куска в рот взять не могу, хоть убейте, – сказал Абрам.

– Может, стакан чаю?

– Чай – дело другое.

– Дай ему поесть, – распорядилась Ида. – А то он проснется среди ночи от голода и начнет выть.

– Нет, умоляю… – прорычал Абрам. – Доктор строго-настрого запретил мне принимать пищу после десяти вечера.

– Можно подумать, что ты во всем слушаешься докторов.

Зося с сомнением покачала головой и вышла. Абрам поднялся было со стула, но сел опять.

– Что поделываешь? Как себя чувствуешь? – спросил он. – Чего это ты сегодня такая злая?

– Что поделываю? С ума схожу. В студии холод, печка дымит, холсты покрываются копотью – все это выше моих сил.

– Пепи спит?

– Она у отца.

– Не понимаю.

– Он приехал в Варшаву, снял двойной номер в «Бристоле». Настоял, чтобы я отдала ему ребенка.

– И она не противилась?

– Отчего же? Завтра он поведет ее в цирк.

– Скажи, ты получила цветы и конфеты?

– Да, благодарю. Я ведь тебе тысячу раз говорила не посылать мне этих конфет. Видеть их не могу! Что это ты сегодня такой расхристанный? Уж не подрался ли?

– Подрался?! Упаси Бог. Хотя, по правде говоря, есть один человек, которому я бы с удовольствием проломил череп. Герц Яновер позвал меня на спиритический сеанс – Хильда Калишер вызывала духов. И тут, представляешь, врывается Гина и буквально спускает ее с лестницы. У нас с Герцем большие планы, мы собираемся журнал издавать.

– Что еще за журнал? Очередной бред?

– Журнал по самообразованию. Здесь, в Польше, да и в России есть тысячи, сотни тысяч молодых евреев, которые хотят получить образование. Будем учить их ремеслу – нужны ведь и часовщики, и электрики, и механики. Мало ли кто. И все по почте. Потрясающая идея. Я буду главным редактором.

– А я думала, Герц едет в Швейцарию.

– Не получается. Акива отказывается дать ей развод. Кстати, старик хочет силком выдать Адасу замуж.

– А мне-то какое до всего этого дело? Я собираюсь в Париж. Весной. Пепи останется с отцом. Все уже решено.

– Ты его видела? – спросил Абрам, напрягшись.

– Да, мы встречались и всё обговорили. Он будет присылать мне сто рублей в месяц. Пепи пойдет в частную школу.

Она глубоко затянулась и выпустила дым Абраму в лицо. Абрам сидел неподвижно. Затем вынул из кармана носовой платок и вытер лысину. Как всегда, когда он бывал расстроен, виски у него начинали словно пламенеть, наливаться кровью. Он провел рукой по бороде, выбросил сигару и вскинул на Иду свои большие, влажные глаза. Он устал с ней спорить, сил на это у него больше не было. Как ни старался он устранять возникавшие между ними разногласия, она продолжала его пилить. Он хотел что-то сказать, но тут в студию с чаем и чашками вошла Зося. Он начал было, чтобы отвлечься, рассказывать ей анекдот, но на этот раз, чуть ли не впервые в жизни, настроение рассказывать анекдоты у него вдруг пропало.

2

В Идиной спальне стояли широкая тахта и диван, на стене висели японские гравюры по шелку и пейзажи, из-под абажура, напоминавшего китайский фонарь, тускло светила лампа, на полу лежал толстый ковер. Хотя работала Ида в студии, в спальне сильно пахло скипидаром и масляными красками. Абрам разделся, лег на диван и укрылся пледом. В соответствии с последней гигиенической причудой, маленькая подушечка у него под головой набита была не перьями, а соломой. Ида была на кухне, Зося – в студии: шаркая ногами в туфлях без каблуков, она ходила взад-вперед и, мурлыча что-то себе под нос, убирала чайную посуду. Абрам лежал на спине, ощущая затылком непривычно твердую подушку, и перебирал в голове мрачные мысли. А что, если Хама и в самом деле переедет к отцу? Тогда Копл отберет у него управление домом, и он останется без копейки. А Ида? Она теперь для него, можно считать, потеряна. А дочери? Старшая, Белла, стала вылитой матерью. К ней не ходил ни один шадхан, сваты бегали от нее, как от чумы. Младшая же, Стефа, была девушкой миловидной – но ей не везло. Дважды была она совсем уже близка к помолвке, но оба жениха куда-то подевались. Интересно, что подумает такая, как Стефа, если узнает, что ее отец дома не ночует? Однажды он обнаружил, что она читает «Санина» Арцыбашева. Кто бы мог вообразить? Может, это ей студенты, эти кадеты, присоветовали? Вбили ей в голову всякую чушь. А впрочем, какая, в сущности, разница между Стефой и теми девицами, которых ему самому удалось сбить с пути истинного?

Он почесал в затылке. Какой смысл изводить себя подобными мыслями? Сердце ныло, в горле стоял ком. Ни один грех не останется безнаказанным, размышлял он.

Вошла Ида, обдав его ароматом духов и кремов. По лихорадочному блеску в глазах он сразу понял, что она выпила что-то крепкое; последнее время у нее появилась привычка приходить к нему выпившей. Она захлопнула дверь и тоненьким, неестественным голоском провозгласила:

– Ты еще не лег или уже спишь, мой повелитель?

– Послушай, Ида, если хочешь, мы можем на этом поставить точку. Прямо сейчас.

– Что тебя тревожит? Великий визирь чем-то недоволен?

– Я еще никогда никому себя не навязывал. И не буду.

– О чем ты? Разве кто-то сказал, что ты себя навязываешь?

– Терпеть не могу эти фокусы, это притворство. Я ухожу.

Он приподнялся. Кушетка под ним жалобно скрипнула.

– Ты что, спятил? Куда ты несешься? Зося подумает, что мы с тобой лишились рассудка.

– Пусть думает что угодно. Всему есть предел.

– Абрам, что с тобой происходит? Это из-за того, что я собираюсь в Париж? Я же еще никуда не еду. Ты ведь знаешь, мне здесь плохо. Я малюю и малюю невесть что и сама не понимаю, на каком я свете. Зачем я пишу картины? Кому они нужны? Мне никогда еще не было так одиноко, как на этой проклятой Праге.

– Я тебя сюда не ссылал. Это не Сибирь, да и я не царь.

– Именно что царь! Сижу и жду тебя каждый вечер, а тебя невесть где черти носят. Не ты ли обещал мне, что разведешься с Хамой и мы поженимся? Из-за тебя я бросила богатого мужа.

– Сколько можно повторять одно и то же! У этой истории вот такая борода!

– Что со мной будет? С годами я не становлюсь моложе и здоровее. Мне так плохо, что приходится пить, чтобы успокоить нервы.

– Еще не хватало, чтобы ты стала пьяницей!

– Перестань кричать. Она слышит каждое слово. Я не в состоянии писать – в этом все дело. У меня нет таланта – рисовать я не умею. Сегодня мне вернули все картины, которые я отправила в галерею. Зося их забрала. Надо мной все смеются.