Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)

Глава третья

1

Адаса, девушка лет восемнадцати, высокая, стройная, со светлыми, заплетенными в косу волосами, бледным лицом, слегка вздернутым носом и отдающими синевой висками, была на голову выше отца. На ней были маленький бархатный берет, какой носят школьницы, короткий, подвязанный лентами жакет и, хотя было не холодно, толстые носки, надетые поверх чулок. Асе-Гешлу она напомнила знатных юных дам из душещипательных романов. В ее голубых глазах можно было прочесть некоторую тревогу, – казалось, она пришла не к себе домой, а в какой-то чужой, неизвестный ей дом. Роза-Фруметл сразу же принялась трясти головой и жевать губами, как будто собиралась сплюнуть и отвадить дурной глаз. Аделе оглядела девушку с ног до головы.

– Так это и есть Адаса? Да хранит ее Господь! – пробурчала Роза-Фруметл. – Красавица!

– Адаса, это твоя бабушка, жена твоего дедушки. А это ее дочь Аделе.

Адаса подалась вперед, сделав что-то среднее между книксеном школьницы и поклоном взрослой дамы.

– Подойди-ка сюда, прелестное дитя. Дай мне на тебя полюбоваться, – пропела Роза-Фруметл. – Твой дедушка на тебя не нарадуется. Это моя дочь, Аделе. С ней ты можешь говорить по-польски; русского она не знает – мы из Галиции.

– Мне про вас говорили, – обратилась по-польски Адаса к Аделе. – Вы ведь из Кракова, да?

– Я там в школе училась.

– А почему вы не знакомите ее с нашим философом? – проревел Абрам. – Адаса, сокровище мое, этот молодой человек – еврейский Ломоносов.

Адаса подняла глаза на Асу-Гешла. Оба покраснели.

– Naprawde – в самом деле? – спросила она. Трудно было сказать, к кому она обращается, к своему дяде или к Асе-Гешлу.

– Вы надо мной издеваетесь, – проговорил, запинаясь, Аса-Гешл. К кому обращался он, тоже было не вполне ясно.

– Он вдобавок еще и скромен, – продолжал Абрам; его могучий голос разносился по всей комнате. – Хочет, чтобы вы его немного поучили. У него язык не поворачивается говорить на этом безбожном наречии – зато мозги у него, как у Аристотеля. Он изучал алгебру – на чердаке.

– Правда? На чердаке? – Адаса не верила своим ушам.

– Ну да… когда шел дождь… и больше негде было… – пролепетал Аса-Гешл.

– Мне кажется, господин Шапиро склонен к преувеличениям, – сухо заметила Аделе.

– Послушайте, я умираю от голода, – взмолился Нюня. – Сколько можно ждать?

– Спокойно, Нюня, потерпи, – перебила его Даша. – Адаса, девочка моя, снимай жакет. Где ты была?

– Мы гуляли… в Саксонском саду.

– Кто это «мы»?

– Ты же знаешь, мама. Я и Клоня.

– Так, так. Гуляешь, стало быть, с польской девочкой.

– Скажите еще спасибо, что не с мальчиком, – пошутил Абрам.

– Помолчи, расшутился. Неужели в Варшаве евреек мало? Эта Клоня из простой семьи. Ее отец в пекарне работает. А мать такая толстая, что в дверь не входит.

– Ну и что? Мне она нравится.

– Меня удивляет точка зрения твоей матери, – заметила Аделе. – У нас, в Австрии, евреи и неевреи живут одной семьей.

– Не знаю, как у вас в Галиции, но здесь они все как один антисемиты. Вот и сейчас они нас бойкотируют. Куда ни пойдешь, только и слышишь: «У своих покупайте». Дай им волю, они бы еврея живьем проглотили.

– Сказать по правде, когда смотришь на этих ваших варшавских евреев, на их длинные лапсердаки и ермолки, начинает казаться, что находишься где-нибудь в Китае. Поляков можно понять.

– Аделе, любимая! Что ты такое говоришь? – перепугалась Роза-Фруметл. – Между прочим, твой собственный отец, чьи добродетели тебе, надеюсь, передались, тоже носил длинный лапсердак и пейсы.

– Только, пожалуйста, не приводи в пример папу. Папа был европейцем – европейцем во всех отношениях.

– Я смотрю, мадемуазель Аделе выступает за ассимиляцию, – заметил, перейдя на польский, Абрам.

– Не за ассимиляцию, а за достойную и разумную жизнь.

– По-вашему, стоит нам надеть польские шляпы и подкрутить усы, как они полюбят нас больше жизни, – вновь съязвил Абрам и тут же сам подкрутил усы. – Пусть юная дама прочитает здешние газеты. Они визжат, что современный еврей еще хуже, чем тот, что ходил в лапсердаке. В кого, по-вашему, метят юдофобы? В современного еврея, вот в кого!

– Нет, этого не может быть.

– Очень даже может, моя дорогая. И скоро вы сами в этом убедитесь.

В двери появилась голова Шифры. «Обед готов», – объявила она.

Нюня тут же сорвался с места. Остальные последовали за ним. В столовой, на огромном обеденном столе с тяжелыми резными ногами были расставлены тарелки, разложены ножи, вилки и ложки; от времени и употребления столовое серебро потемнело и истерлось. У дверей стоял столик с кувшином, медным ковшиком и оловянным тазом. Мужчины помыли руки первыми. Даша взяла кипу и водрузила ее Абраму на голову. Тот неторопливо вытер руки льняным полотенцем и громко прочел положенную молитву. Аса-Гешл так нервничал, что замочил рукава. Роза-Фруметл тщательно завернула кружевные манжеты и вылила два ковша воды на свои костлявые веснушчатые руки. Аделе выразительно посмотрела на Адасу, словно говоря: «Неужели и нам это тоже предстоит?» Адаса зачерпнула ковшом воду и протянула его Аделе.

– Пожалуйста. Сначала вы, – сказала она.

– Как бы кружева не замочить. – И Аделе отогнула расшитые кружевом манжеты и полила воду на пальцы с ухоженными ногтями. Адаса сделала то же самое. Аса-Гешл заметил, что пальцы у нее в чернилах. Нюня занял место в кожаном кресле во главе стола и принялся резать белый хлеб. Потом пробормотал молитву и стал раскладывать по тарелкам отрезанные куски. В середине стола на подносе лежали буханка с изюмом и белые булочки. Шифра внесла закуски: паштет и требуху. Абрам посмотрел на Адасу и едва заметно подмигнул ей. Девушка встала, вышла из комнаты и вернулась с графином коньяка. Даша отругала ее.

– Ты ему этим только вредишь, – сказала она. – Кончится очередным визитом к врачу.

– Твое здоровье, Нюня! Ваше, молодой человек! Ваше здоровье, юные дамы! Надеюсь выпить на вашей свадьбе! – крикнул Абрам.

– Здоровья и мира! Аминь! – благоговейно пробормотала Роза-Фруметл.

Мужчины заняли свои места первыми. По одну сторону стола сидели Абрам, Адаса и Даша; по другую – Аса-Гешл, Роза-Фруметл и Аделе. Перед глазами Асы-Гешла все плыло: и горка, и фарфоровый сервиз, и картины на стенах, и лица гостей. Ему казалось, что он оглох. Нож и вилка дрожали у него в руках и громко стучали по тарелке. Он не знал даже, что делать с лежавшим перед ним хлебом – то ли откусить от него, то ли отломить. Он подцепил было вилкой лежавший на тарелке соленый огурец, но тот вдруг исчез, а мгновением позже выпал у него из рукава. Когда же служанка поставила перед ним на стол дымящуюся тарелку с супом, он и вовсе перестал что-либо видеть.

– Эй, молодой человек, – услышал он, словно откуда-то издалека, голос Абрама, – рюмочку примете?

Аса-Гешл хотел было сказать «нет», но губы его сказали «да». Женщины о чем-то оживленно разговаривали. Перед ним возник стакан какой-то красноватой жидкости. Он прошептал: «Ваше здоровье» – и одним махом осушил рюмку. Абрам расхохотался.

– Так держать, мой мальчик! – гаркнул он. – Ты, я вижу, не пропадешь!

– Закусите чем-нибудь, – посоветовала юноше Даша. – Эй, кто-нибудь, передайте ему печенье.

Адаса вновь встала из-за стола и вернулась с миндальным печеньем. Тем временем Аса-Гешл впопыхах схватил кусок хлеба и заел им выпитое. В глазах у него стояли слезы, он размазывал их пальцами по щекам.

– Не надо было давать ему пить, – с укором проговорила Роза-Фруметл. – Нежная натура.

– У Абрама на все свои идеи, – проворчала Даша.

– Скажите, молодой человек, – вступил в разговор Нюня, – что вы собираетесь делать в Варшаве?

Вопрос, как и все, что говорил Нюня, задан был совершенно неожиданно. Все замолчали. Аса-Гешл начал отвечать – сначала совсем тихим голосом, так, что его почти не было слышно, потом громче. Рассказал про Малый Тересполь, про деда, про мать и сестру, про своего невесть куда девшегося отца и про часовщика Иекусиэля. Аса-Гешл был бледен, уши горели. Он то и дело переводил испуганный взгляд с Даши на Адасу и обратно. Говорил он невнятно, путая слова и сбиваясь. Адаса покраснела. Даша озадаченно за ним следила. Роза-Фруметл, сама не понимая почему, почувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы.

– Птенец, выпавший из гнезда, – пробормотала она. – Ах, бедная мать!

Роза-Фруметл поднесла к лицу батистовый платок и высморкалась. Она испытала странное чувство, как будто этот юноша ее собственная плоть и кровь.

2

После обеда все перешли в гостиную. Абрам закурил сигару; Нюня ерзал на стуле, вертя головой и что-то бубня себе под нос; в эту минуту он был похож на петуха, что никак не устроится на насесте. Если час назад он безумно хотел есть, то теперь ему точно так же не терпелось поскорей лечь спать. Он вышел из комнаты, пошел в свой крошечный кабинет, растянулся на кушетке и раскрыл «Историю евреев» Греца, которую читал втайне от жены; Даша, как и все правоверные евреи, считала эту книгу безбожной. Не прошло и пяти минут, как он уже громко храпел. Нюня был управителем двух домов своего отца, однако аренду собирал не он, а его заместитель, горбун Мойшеле. Мойшеле передавал деньги вместе с отчетом Коплу и каждый четверг приносил Даше еженедельное содержание. Ни недвижимостью отца, ни делами семьи Нюня не интересовался. Пять тысяч рублей, свадебный подарок, полученный им от отца, лежали нетронутыми в банке, и за эти годы сумма эта существенно выросла. Сейчас Нюня лежал на кушетке, раскинув руки, с открытым ртом, положив под голову маленькую подушку, с которой он никогда, с самого детства, не расставался – ни в Варшаве, ни в поездках.

И для Даши послеобеденный час тоже был самой спокойной частью дня – особенно когда у них бывал Абрам. В это время она забывала про все свои хвори: головные боли, ревматизм, прострелы в боку, ломоту в суставах. Нюня отправлялся вздремнуть в кабинет, Адаса уходила к себе, служанка шла к соседке. Даша накидывала на плечи шелковую шаль с вышитыми на ней двумя павлинами, ноги ставила на подушечку и прикрывала глаза. От печки с позолоченными карнизами веяло теплом. Пробивавшееся сквозь занавески полуденное солнце отражалось в печных изразцах всеми цветами радуги. Двойные окна и проложенные ватой щели заглушали уличный шум. Абрам садился рядом с Дашей, выпуская изо рта колечки сигарного дыма и перебирая пальцами золотую цепочку на жилете. В такие минуты Даша в полудреме слушала сплетни про своего свекра, своих зятьев, их жен и детей, про всю родню – десятки семей, с которыми ее связала судьба. Хотя она и была чистой, добронравной женщиной, примерной дочерью в богобоязненной семье, Абрам без малейшего стеснения рассказывал ей про все свои романы, прегрешения и проделки. Даша содрогалась, выражала на лице живейшее отвращение, брезгливо куталась в шелковую шаль. Порой она широко раскрывала свои печальные черные глаза и поедала ими Абрама.

– Фе, Абрам, это уж слишком! Не буду больше тебя слушать.

Когда же Абрам замолкал, она бормотала:

– Ладно, Бог с тобой, продолжай. В геенну огненную ты все равно отправишься один, без меня.

Но сегодня стулья в гостиной сдвинули, чтобы можно было посидеть и поговорить. Служанка подала чай, пирожные и варенье. Аделе листала альбом с золотым обрезом. Роза-Фруметл тихим, проникновенным голосом рассказывала Даше про пивоварню неподалеку от Брод, которой владел ее покойный супруг реб Довид Ландау, про восемьдесят акров земли, засаженной хмелем, про крестьян и слуг, а также про знаменитых раввинов, которые приходили к ним в гости. Абрам сел на софу рядом с Асой-Гешлом и подозвал Адасу:

– Пойди сюда, моя девочка. Не стесняйся. Если что, я тебя в обиду не дам.

Адаса подошла и присела на краешек софы. Она взглянула на Асу-Гешла и опустила глаза.

– Может, дашь этому молодому человеку несколько уроков? Сделаешь доброе дело – заработаешь место в раю.

Адаса вопросительно посмотрела на Асу-Гешла.

– Даже не знаю, чему я могу научить, – робко произнесла она.

– Его – многому, – обнадежил ее Абрам.

– Может, моя Аделе вам поможет, – вмешалась в разговор Роза-Фруметл. Она разговаривала с Дашей, но не пропускала ни слова из сказанного другими.

– Мама, ты же знаешь, я уезжаю из Варшавы, – поспешила сказать Аделе.

– Это ведь произойдет не так скоро, дорогая. Еще много воды утечет.

– Гораздо скорее, чем ты думаешь.

– Как грустно, что юная дама нас покидает, – заметил Абрам.

– Что ж тут грустного? Здесь без меня никто скучать не будет.

– Как знать. Бывает же любовь с первого взгляда.

– Абрам! Опять ты за свое! – возмутилась Даша. – По-моему, ты забываешь, что уже не молод. У тебя у самого дочери на выданье.

– Ах, дочери – это мое несчастье! Хорошо, предположим даже, что я старею, но ведь необязательно мне об этом напоминать, согласись? И потом, с чего ты взяла, что я подразумевал себя? А может, я вовсе имел в виду этого молодого человека, откуда ты знаешь?

– Оставь молодого человека в покое.

Роза-Фруметл повернулась к Абраму:

– Может, вам удастся ее уговорить? Побыла здесь всего ничего, а уже хочет ехать. И если вы спросите меня, зачем…

– Возможно, есть кто-то, кого она хочет видеть.

– Один Бог знает.

– Не волнуйтесь, моя дорогая мачеха! Если б ее суженый был здесь, в Варшаве, она бы ни за что не уехала. А если б уехала, то обязательно бы вернулась, – изрек Абрам. На губах у него играла сладкая улыбочка, он сам толком не знал, к чему клонит. – Все считают меня безбожником и развратником, однако в суженых верю даже я. Взять хотя бы меня и мою Хаму. Мы совершенно не подходим друг другу, но, когда ангел, отвечающий за деторождение, прокричал: «Дочь реб Мешулама, возьми Абрама», мне уже ничего не могло помочь.

– Как тебе не стыдно, Абрам! – Даша метнула на него сердитый взгляд и поднесла палец ко рту, давая понять, что в присутствии девушек он должен держать язык за зубами.

Абрам хлопнул себя рукой по лбу:

– Не я же сменил тему! Мы ведь говорили про уроки. Адаса, отведи его к себе и поговори с ним – выясни, что он знает. Молодой человек, я забыл спросить вас, где вы живете?

– Я? В пансионе на Францисканской.

– Знаю я этот пансион. Клоповник. И сколько вы платите, если не секрет?

– Пятнадцать копеек за ночь.

– Послушай, Даша. У меня идея. Может, поселим его у Гины?

– Что ты мелешь?

– Она сняла большую квартиру на Свентерской и сдает комнаты. Это обойдется ему в десять рублей в месяц, зато будет свой дом.

– Абрам, как тебе не стыдно?!

– А почему мне должно быть стыдно? К своему отцу, раввину, она ни за что не вернется. Я слышал, что Акива разведется с ней со дня на день, и она, с Божьей помощью, выйдет наконец замуж за Герца Яновера по закону Моисея и Змаила – пардон, Израиля.

– Что произойдет в дальнейшем, мне не известно. Зато то, что происходит сейчас, – стыд и срам. К чему тянуть молодого человека в это болото?

– Ерунда. Место прекрасное, живое. Там собирается вся варшавская еврейская интеллигенция. Настоящий салон. Я бы и сам там ошивался – если б не клопы.

– Абрам, я же просила тебя, выбирай выражения. – На этот раз Даша рассердилась не на шутку. История про Гину, ее мужа Акиву и Герца Яновера не предназначалась для ушей восемнадцатилетней Адасы. Роза-Фруметл опустила на колени чашку и подняла глаза – она не могла скрыть своего любопытства. Аделе по-прежнему листала альбом – теперь, правда, с каким-то ожесточением.

Стоило Адасе и Асе-Гешлу выйти из гостиной, как Аделе встала и подошла к окну. Вечерело. В сгущающихся сумерках шел первый снег, мягкий и сырой, снежинки кружились на ветру и таяли, не успев коснуться земли. Поднимавшийся из труб дым смешивался с белыми хлопьями. Над крышами домов пролетали птицы – по одной и целыми стаями. На противоположной стороне улицы стояла груженная мешками и крытая холстом повозка. Две приземистые лошади с рубцами на боках стояли рядом и прядали ушами. Время от времени они поворачивали головы друг к другу, словно обмениваясь каким-то лошадиным секретом. Аделе стояла у окна, прижавшись теплым лбом к оконному стеклу, и вдруг подумала, что ее мать, пожалуй, права: ей незачем уезжать; незачем, да и не к кому. Ей надоело читать книги, надоело вспоминать отца, который так рано умер, своего возлюбленного в Бродах, с которым она порвала из гордости, всю свою неинтересную, лишенную событий жизнь. Теперь она пожалела, что была так резка с бездомным юношей из Малого Тересполя и что совершенно напрасно выводила из себя Абрама и Дашу.

«Я тоже могла бы давать ему уроки, – подумала она. – Все лучше, чем постоянно быть одной».

3

Комната Адасы была длинной и узкой, с окном во двор. На стене, обклеенной светлыми обоями, висели пейзажи и семейные фотографии, в том числе и фотография самой Адасы. В углу, у стены, стояла металлическая кровать, застеленная вышитым покрывалом. На подушке лежала думка, тоже с узорами. В маленьком квадратном, выстланном мхом аквариуме плавали три крошечные рыбки. Лучи заходящего солнца падали, оживляя блеклые краски, на картины в золотых рамах, разбегались зайчиками по обоям, по полированному паркету, переливались на золотом тиснении книг на полках. На круглом столе лежал какой-то фолиант, стояла ваза с бледно-синими цветами. Адаса быстрым шагом пересекла комнату, взяла книгу со стола и сунула ее в комод.

– Вот моя библиотека, – сказала она, указывая на полки. – Если хотите, можете посмотреть.

Аса-Гешл подошел к книжным полкам. В основном учебники: грамматика, русская история, география, история мира, латинский словарь. «Протест» Пшибышевского стоял рядом с «Паном Тадеушем» Мицкевича, «Исповедь дурака» Стриндберга – рядом с толстым томом под названием «Фараон». Аса-Гешл снял с полки несколько книг, взглянул на титул, полистал их и поставил обратно.

– Беда в том, – признался он, – что читать хочется все подряд.

– С удовольствием дам их вам почитать. Берите, какую хотите.

– Спасибо.

– Может, зажечь лампу? Я-то люблю этот полусвет – как говорится, между волком и собакой.

– Я тоже.

– Расскажите, что вы собираетесь изучать. В математике я очень слаба.

– Понимаете, я хотел бы сдавать в университет – экстерном.

– Тогда вам нужен учитель. Я ведь и сама еще ничего не сдавала – заболела перед самыми экзаменами.

Она присела на край кровати. В лучах заходящего солнца волосы Адасы приобрели оттенок расплавленного золота. Ее маленькое личико оставалось в тени. Она повернула голову к окну и поглядела на небо, на ряды крыш, на высокую фабричную трубу. Снежинки, шурша, ложились на оконное стекло. Аса-Гешл сидел на стуле возле книжных полок, вполоборота к Адасе. «Если б у меня была такая комната, – думал он, – и если б я мог растянуться на такой кровати…» Он взял с полки книгу, раскрыл ее и положил себе на колени.

– Почему вы ушли из дому? – спросила Адаса.

– Сам не знаю. Без всякой причины. Больше оставаться не мог.

– И ваша мать вас отпустила?

– Вначале не хотела. Ну, а потом сама поняла, что… – Он осекся.

– Вы и правда философ?

– О нет, просто прочел несколько книг, только и всего. Я мало что знаю.

– В Бога верите?

– Да, но не в Бога, который хочет, чтобы ему молились.

– А в какого?

– Вся Вселенная – часть Божественного. Мы сами часть Бога.

– Значит, если у вас зубная боль, то болит зуб не у вас, а у Бога?

– Что-то вроде того.

– Даже не знаю, чему вас учить, – сказала Адаса, помолчав. – Может, польскому. Русский мне не нравится.

– Польскому было бы хорошо.

– Вы понимаете этот язык? – Этот вопрос она задала по-польски.

– Да, вполне.

Стоило ей перейти на польский, как сменился весь тон разговора. Раньше в ее голосе звучали юношеские, почти детские нотки, одни фразы растягивались, другие произносились скороговоркой. По-польски же она говорила ясно и уверенно, чеканя каждый слог. В отличие от нее, Аса-Гешл изъяснялся по-польски медленно и запинаясь; он часто замолкал, чтобы подобрать нужное слово или обдумать форму глагола. Адаса, положив ногу на ногу, внимательно его слушала. Говорил он без грамматических ошибок, не путая, как ее отец, дательный и винительный падежи. Зато порядок слов был у него необычный. Что-то в его польском было знакомое, близкое, как будто польский язык каким-то чудом превратился вдруг в родной идиш.

– Что вы собираетесь делать в Варшаве?

– Пока не знаю.

– Мой дядя Абрам может оказать вам огромную помощь. Он всех знает. Он очень интересный человек.

– О да, это заметно.

– От него, конечно, очень много шума, но я его люблю. Мы все его любим – папа, мама, все. Стоит ему в какой-то день не прийти, как нам всем ужасно его не хватает. Я зову его «Летучий голландец» – так называется опера.

– Да, знаю.

– У него есть дочь, моя кузина, Стефа. Вот она бы вас могла научить. Она кончила школу с золотой медалью. Стефа ужасно похожа на отца – такая же жизнерадостная, энергичная. Мы с ней совсем разные.

– Простите меня, мадемуазель Адаса, но вы так красиво говорите – как поэт. – Аса-Гешл сам удивился своим словам. Они слетели с его губ совершенно неожиданно, вопреки его воле. Его давешнюю робость как рукой сняло – то ли из-за церемонного, чужого языка, на котором они говорили, то ли от полумрака в комнате. А может, все дело было в рюмке коньяка, которую он выпил за обедом.

– «Как поэт»? Да вы смеетесь надо мной.

– О нет, я совершенно серьезно.

– Я не пишу стихов, а вот читать их люблю.

– Я хотел сказать, что вы поэт в душе.

– Бросьте, вы прямо как дядя Абрам. Он тоже щедр на комплименты.

– Нет, нет, я серьезно.

– Хорошо. Итак, договорились, я даю вам уроки польского языка. Сколько раз в неделю?

– Это уж вы сами решайте. Как вам будет удобно.

– Тогда в воскресенье, во вторник и в четверг. С четырех до пяти.

– Я очень вам признателен.

– И не опаздывайте.

– Что вы, буду минута в минуту.

– А теперь давайте вернемся в гостиную, а то дядя Абрам не даст нам с вами проходу.

Они возвращались темным коридором. Аса-Гешл сделал шаг-другой и остановился. Перед его глазами, как когда он садился с Абрамом в дрожки, вновь распустился огненный цветок – огромный, залитый солнцем, с распустившимся бутоном; распустился и заиграл всеми, самыми фантастическими цветами – серым, лиловым, синим. Адаса взяла его за локоть и повела, как ведут слепого. Он споткнулся и чуть не опрокинул деревянную вешалку. В гостиной уже горел свет. Аделе стояла в оконном проеме с тем же альбомом в руках. Аса-Гешл слышал, как Даша говорила Абраму:

– Тот еще из него получится профессор! Без русского и польского.

– В Цюрихе нужен только немецкий.

– Немецкого, насколько я понимаю, он тоже не знает.

– Господи, а на каком языке он, по-твоему, читал лекции?! На вавилонском?

– Ты можешь говорить все, что тебе заблагорассудится. Все это вздор с начала до конца.

– Это ты несешь вздор, Даша. Я же собственными глазами видел: Герц Яновер будет читать лекции в университете. Написано черным по белому. Предмет, правда, я не запомнил. Апперцепции концепций, или наоборот.

– И что дальше? Это еще не значит, что он профессор.

– А кто? Акушерка?!

– Будь он профессором в Швейцарии, он бы не проводил в Варшаве тринадцать месяцев в году.

– А я еще раз тебе повторяю, Даша: Герц заткнет за пояс всех профессоров, вместе взятых.

– Ладно, посмотрим. Что-то не верится, чтобы Акива дал ей развод. Будет тянуть до прихода Мессии.

Тут Даша обратила внимание на дочь и сделала Абраму знак, чтобы тот сменил тему. Роза-Фруметл кивнула Асе-Гешлу головой и широко ему улыбнулась, обнажив искусственные зубы. Ей вдруг пришло в голову, что она могла бы дать ему подзаработать. По приезде в Варшаву она уже побывала в нескольких типографиях с рукописью своего покойного мужа, однако напечатать ее отказывались – почерк был неразборчив. Кроме того, в рукописи не хватало страниц – или же неверна была нумерация. Поэтому для начала следовало рукопись переписать и откорректировать. Пока Асы-Гешла не было в комнате, Роза-Фруметл обратилась за советом к Абраму, и тот сказал, что более подходящего человека, чем юноша из Малого Тересполя, ей не найти, ведь он, помимо изучения Торы, поднаторел в иврите и в ивритской грамматике. Роза-Фруметл отозвала Аделе в другой конец комнаты и обсудила этот вопрос с ней тоже.

– Что скажешь, доченька? По-моему, молодой человек мог бы взяться за это дело, – вполголоса сказала она. – Быть может, он-то нам и нужен.

И Аделе сказала:

– Очень хорошо, мама. Пусть зайдет. Обсудим.

4

Когда, уже вечером, Аса-Гешл вместе с Абрамом вышел из дома, он совершенно не узнал окрестности. Панская чудесным образом преобразилась. Тротуары, мостовые, сточные канавы и крыши – все было покрыто снегом. На уличных фонарях наросли снежные шапки. Сочившийся из газовых фонарей туманный свет напоминал Асе-Гешлу хвосты комет. За спешащими по улице прохожими торопились, не отставая от них ни на шаг, их длинные тени. В конце улицы торговец пек картошку, раскладывая ее на тлеющих углях железной печурки, установленной на маленькой ручной тележке. Носильщики с обвязанными вокруг пояса веревками грели на огне руки. Абрам взял Асу-Гешла под руку:

– Угадай, куда мы сейчас едем.

– К… как вы ее назвали… Гине?

– Совершенно верно, братец. Но помни – никому ни слова.

Дрожек не было, и пришлось идти пешком до самого конца Твардой. Засыпанный снегом трамвай с трудом взбирался по извивающейся улочке. Провода провисли под тяжестью снега и стали толстыми, точно канаты. Оштукатуренные стены кирпичных домов блестели, точно отполированное стекло. С красноватого, будто в отсветах пожара, неба продолжал сыпать редкий снег.

– Вон дрожки! Эй, стой!

Крик Абрама прокатился эхом по всей улице, и дрожки остановились. Катились они по тем же самым улицам, по которым несколько часов назад ехали к Нюне. На фоне сине-зеленого вечернего неба завернутые в снежные одеяла дома казались теперь богатыми и величественными, точно дворцы. Рыночные прилавки перед Желязной Брамой уже опустели. В одном из домов шла свадьба. С верхнего этажа доносились звуки музыки. За окнами мелькали тени танцующих. По улице, громыхая и озаряя ослепительным светом блестящие стальные рельсы, проехали ярко освещенные трамваи – сначала одновагонный, потом двухвагонный. С веток деревьев, точно белые фрукты, свисали шапки снега. Абрам дымил сигарой.

– Вот видишь, не съели же они тебя.

– Нет.

– Когда у тебя первый урок?

– Послезавтра.

– Девушка что надо! Не совсем, правда, здорова. Только что вернулась из Отвоцка, где провела несколько месяцев. А вот Аделе – та еще штучка!

– Что с ней было?

– С кем? А, с Адасой. Перед самыми экзаменами в университет у нее поднялась температура. Легкие слабые. Теперь ей лучше – и они уже волнуются, как бы поскорее выдать ее замуж. Эта Гина, к которой мы едем, – прелюбопытная особа. Ее отец – бялодревнский ребе, муж, Акива, – городской сумасшедший. Ее выдали за него насильно. Его отец – тоже ребе, сенциминский, такой же псих, как и сынок. Двор управляется не им, а его мамашей, женщиной лет восьмидесяти. Умная старуха, ничего не скажешь. Такого, как Акива, только в наших польских городах и встретишь. В микву ходит по три раза в день, для полного отчуждения. Когда молится, каждое слово повторяет по десять раз. Как удалось за такого выдать замуж Гину – загадка. Она с детства влюблена в Герца Яновера. Его отец – глава ешивы в Бялодревне. Так или иначе, выдали они ее замуж, и хуже сделать не могли. Она сбежала. А Герц Яновер тем временем уехал в Швейцарию учиться. Профессора были от него без ума. Преподавать он начал, еще не научившись говорить по-немецки. Чего она только не выделывала, чтобы добиться развода, но идут годы, а она до сих пор связана с этим придурком брачными узами. Он от нее и сейчас без ума, но пользы от него, как от козла молока. Сенциминский ребе что-то не поделил с бялодревнским. Это старая история. Да, так о чем я? Ну вот, и тут вдруг Герц Яновер приезжает в Варшаву. Приехал он ненадолго, чтобы забрать Гину в Швейцарию, однако задержался, снял себе квартиру на Гнойной и начал вытворять невесть что.

Дрожки остановились. Телега, груженная рухлядью, перевернулась и загородила дорогу. По Лешно вереницей выстроились трамваи; дорогу освободили нескоро. Наконец дрожки сдвинулись с места. Они выехали на Свентоерскую и остановились напротив Сада Красинских, перед большим домом, стоящим в глубине огромного двора. Гина жила во втором крыле, на втором этаже. Когда поднимались по лестнице, Абрам несколько раз останавливался перевести дух.

– Когда мы были с тобой у профессора, ты сказал, что у тебя есть деньги, – сказал он. – Сколько денег?

– Тридцать пять рублей.

– Ты богаче меня. Первым делом заплатишь за комнату за месяц вперед. А там посмотрим.

– А почему она не хочет выходить замуж?

– Ты кого имеешь в виду? Адасу? Потому что выдать ее хотят за сущего сопляка. Это все ее дед, Мешулам Мускат, решает. А вернее, его управляющий – старик его слушает. – Абрам поднял трость и рассек ею воздух – казалось, он колотит какого-то невидимку.

Лестница, ведущая в квартиру Гины, освещалась газовым рожком. Из ближайшей квартиры раздавалось стрекотание швейной машинки, за дверью напротив скрипел фонограф. В одной из квартир на верхнем этаже что-то праздновали – по лестнице поднимались несколько хорошо одетых мужчин и женщин.

Абрам нажал на кнопку звонка, и спустя некоторое время дверь им открыла женщина лет тридцати, высокая и смуглая, с большими черными глазами, носом с горбинкой и большим ртом. На левой щеке у нее темнела небольшая родинка, над верхней губой легли тенью едва заметные усики. Густые черные волосы – то ли парик, то ли ее собственные, Аса-Гешл не разглядел – были тщательно расчесаны и заплетены в толстую косу, утыканы гребнями, а сверху покрыты тюлевой сеткой. На ней были бархатное платье и туфли с пряжками. Аса-Гешл отступил на шаг. Женщина сложила на груди руки с выражением крайнего удивления.

– Смотрите-ка, кто к нам пожаловал! – вскричала она. – Легок на помине. Жаль, что мы не говорили о Мессии, а то бы явился и он!

– Гина, любовь моя, я привел к тебе этого молодого человека, самого гениального гения, гениальнее не бывает.

– Прости, но я его даже не заприметила, за тобой разве разглядишь? Входите, пожалуйста, входите.

Они вошли в прихожую. Перед ними тянулся длинный коридор с дверями по обеим сторонам. За дверью с матовыми стеклами слышны были голоса. Табачный дым ел глаза. Стены были только что перекрашены, и пахло масляной краской и скипидаром. На натертом полу лежали газеты и мешковина. На деревянных плечиках висели пальто и плащи. У стены выстроились в ряд галоши и зонты. Гина помогла Абраму снять плащ и взяла у Асы-Гешла пальто.

– Держу пари, этот молодой человек из семьи раввинов, – сказала Гина.