Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

Глава девятая

1

Члены семьи «пилили» Асу-Гешла: если он не хочет, чтобы его забрили в солдаты и отправили на фронт, ему придется прибегнуть к членовредительству. Мать Асы-Гешла день-деньской читала псалмы, орошая слезами страницы Псалтыря. Дядя Цадок полагал, что проще всего будет вырвать Асе-Гешлу все зубы до одного. Дядя Леви посоветовал ему проколоть барабанную перепонку; Дина же, его сестра, считала, что, если Аса-Гешл будет голодать, в армию его не возьмут из-за недостатка в весе. Каждый день Аделе являлась к своей свекрови на Францисканскую пожаловаться на жизнь. Ее мать и отчим, реб Волф Гендлерс, открыто говорили о разводе. Аделе же не раз повторяла: если Аса-Гешл бросит эту гадкую женщину, она даст ему денег, чтобы откупиться от воинской повинности. Однако сам Аса-Гешл ни себя калечить, ни оставаться с женой не собирался. Страх военной службы, охвативший его в первые дни войны, теперь исчез. Чем больше становился срок беременности Аделе, тем сильнее ему хотелось убежать. Он заранее представлял себе, какая безумная начнется кутерьма: врачи, больница, акушерка. От всего этого ему придется искать спасения в армии – точно убийце где-нибудь в ночном пристанище.

Праздничные дни обернулись для Асы-Гешла нескончаемыми несчастьями. Дед перестал с ним разговаривать. Все праздники он провел в квартире у портних. На Новый год Фишл отправился в Бялодревну, к своему ребе. Мать настаивала, чтобы Адаса ходила вместе с ней в синагогу на Панской, однако Адаса купила место в другой синагоге, на Граничной, и сразу после шофара ушла. Асе-Гешлу прислали от Аделе все его вещи – пальто, костюмы, белье. С Адасой они встретились в Саксонском саду, сели в дрожки, и Аса-Гешл велел кучеру опустить верх. В небольшом кафе, в переулке неподалеку от Лазенок, они пили кофе, ели пирожные, разговаривали. Шифра приготовила праздничный ужин, но Адаса позвонила ей по телефону сказать, чтобы ужинала служанка без нее, а также подтвердить, что она может переночевать на Праге у своих родственников.

В город они возвращались разными маршрутами и встретились лишь у ворот дома Адасы на Гнойной. Адаса отвела Асу-Гешла наверх, а сама отправилась на праздничный ужин к матери. Аса-Гешл сидел в темноте и ждал ее. Несколько раз звонил телефон, но трубку он не брал. Аса-Гешл подошел к окну и взглянул на усыпанное звездами небо. Он предавался отчаянью и в то же время не терял надежды. В армию его пока не забрали. И даже если его убьют, это еще, быть может, не конец. А что, если весь космос мертв и жизнь и сознание сохраняются лишь в клетках протоплазмы? Он стал ходить по комнате взад-вперед. Глаза его привыкли к темноте. Как непроста жизнь! У нее муж, у него – жена. Она ушла к родителям есть праздничный хлеб с медом. А он ждал ее тела. Между тем плод в утробе Аделе растет, как ему и положено природой; центросомы делятся, хромосомы скатываются в клубок; каждый поворот, каждая складка несет в себе наследственность бесчисленных поколений.

В течение Десяти дней покаяния Адаса и Аса-Гешл встречались ежедневно. Адаса приходила к портнихам. Аса-Гешл приходил к Адасе домой. Шифра была посвящена в их тайну. Фишл целыми днями занимался коммерцией, но, даже приди он домой неожиданно, Аса-Гешл скрылся бы через черный ход. Занавески в спальне были задернуты весь день, с утра до ночи. Адаса утратила всякое чувство стыда. Раздеваться она научилась без малейших колебаний. Тело у нее было по-девичьи хрупким, соски – огненно-красного цвета. У нее возникали странные желания. Она притворялась, что Аса-Гешл – ее хозяин, а она – его рабыня. Он купил ее на рынке рабов, и она пала к его ногам. Она все время спрашивала его про Аделе. Почему он ее не любил? Почему тогда на ней женился? Что есть у нее, Адасы, чего нет у Аделе? Иногда она рассказывала ему про Фишла. Как во время первой брачной ночи его трясло, точно в лихорадке, как он пришел к ней, а потом ушел, как произносил какие-то заклинания и истошно рыдал.

На молитву Кол Нидре Аса-Гешл пошел в ту же синагогу, что и Адаса. Она поднялась наверх, туда, где молились женщины, а он стоял внизу и время от времени поднимал глаза на решетку, окружавшую женскую галерею. Мерцающий свет от свечей смешивался с электрическим. Кантор оглашал синагогу привычными руладами. Вздохи молящихся тонули в его искусном пении. Старики в праздничных мантиях, талисе и шитых золотом головных уборах молились и рыдали. С женской галереи неслись непрекращающиеся стенания. Война вырвала мужей у жен, детей – у матерей. В дверях синагоги молились бездомные – их, по приказу великого князя Николая, выгнали из местечек, находившихся вблизи линии фронта. Эти евреи молились на свой манер – громкими голосами, нелепо жестикулируя. Аса-Гешл стоял, не произнося ни слова. Перед ночной службой он ходил к матери перекусить перед постом. Дед уже ушел в небольшую хасидскую синагогу. Из горшка с песком торчала большая свеча. Мать была в своем прошитом золотом свадебном наряде, в шелковой шали и в атласном платке. Она подбежала к нему, обняла его и вскричала:

– Да сохранит тебя Бог от гоев!

С ней началась истерика. Дина вылила несколько капель валерьянки на кусочек сахара и дала матери, чтобы та пришла в себя.

После молитвы Аса-Гешл и Адаса вышли из синагоги. Они пошли в Саксонский сад и сели на скамейку. Сквозь кудрявые облака пробивался месяц, листья, отбрасывая, прихотливые тени, шуршали в ветвях. Аса-Гешл и Адаса некоторое время сидели молча, потом встали и пошли на Гнойную. Шифры дома не было. Адаса закрыла дверь на засов. Она совершила самое тяжкое преступление и была готова понести наказание.

Осквернив самый святой день в году, она поддалась самым низменным инстинктам; она отдавалась ему на стуле, на ковре, на кровати Фишла. Аса-Гешл задремал и, пробудившись от дурного сна, вновь загорелся страстью. Адаса вздыхала во сне. Он встал и подошел к окну. Да, это был он, Аса-Гешл. Его полубезумный отец умер где-то в грязной деревушке, в Галиции. Поколения раввинов, святых, жен раввинов очищались, чтобы он мог родиться на свет. И вот теперь он проводил ночь Йом-Кипура с чужой женой! А кончит он, может статься, где-нибудь в окопе, с пулей в сердце. Он не печалился, нет, он лишь удивлялся. Таков, стало быть, Божий промысел? А что, если он часть Бога, тело Его тела, мысль Его мысли? Что, если он раскроет окно и бросится вниз? Что будет с его любовью, его страхом, его замешательством? Нет, умереть он всегда успеет. По его телу пробежала дрожь, и он вернулся к спящей Адасе.

2

В день Симхас Тойра Аса-Гешл договорился встретиться с Адасой на Банковой площади, возле колонн. Прошло полчаса, но Адаса не появлялась. Тогда он позвонил в квартиру Фишла – к телефону никто не подошел. Прошли час и десять минут – Адасы не было. Портнихи в тот день куда-то уехали и раньше двух-трех часов ночи не вернутся. Так хотелось провести последний день праздников с Адасой, но – увы. Аса-Гешл вернулся домой. Вошел в темную комнату, зажег газовую лампу и сел. Достал из-под кровати чемодан. Под рубашками, носками и носовыми платками лежала немецкая рукопись, называлась она «Лаборатория счастья». Аса-Гешл достал ее и начал листать. Главы были в основном не закончены. На отдельном листе бумаги были набросаны тезисы: 1) время как атрибут Бога; 2) Божественное как сумма всех возможных комбинаций; 3) истина клеветы; 4) казуальность и игра; 5) паганизм и удовольствие; 6) трансмиграция души в свете учения Спинозы. Внизу значилось: «Если я не покончу с X., лучше мне не жить!»

В дверь позвонили. Он бросился открывать. Адаса?! В коридоре было темно. Он открыл входную дверь и вдохнул запах тминных духов.

– Аделе!

– Да, я. Ну и дыра!

– Как ты сюда добралась? – спросил он и тут же пожалел, что задал этот вопрос.

Аделе поймала его на слове.

– Надеюсь, ты меня не выгонишь, – сказала она.

– Упаси Бог. Входи.

Он ввел ее в комнату. При свете лампы лицо ее казалось желтым и каким-то помятым. Старомодная шляпка походила на перевернутый цветочный горшок. Она тут же опустилась на стул.

– Так вот где ты живешь! Дворец, одно слово! Ты хоть что-то ешь?

– Ем.

– Мама любит говорить: «Как труп ест, так он и выглядит».

Аса-Гешл промолчал.

– Тебя, надо полагать, удивил мой визит. Мне надо с тобой поговорить. Ты видишь, в каком я состоянии.

– Я иду в армию, ты же знаешь.

– Да, знаю. Если человек хочет совершить самоубийство, остановить его невозможно. У меня к тебе разговор. По душам.

– Что ж, говори.

– Если ты уедешь, я окажусь в тупике. Еврейский закон ты знаешь ведь не хуже меня.

– Ты хочешь развод?

– Я уж сама не знаю, что я хочу. Ты меня погубил. Моя жизнь кончена, даже если она и будет продолжаться.

– Сейчас об этом поздно говорить.

– Совсем не поздно. Тебе же не семьдесят лет, верно? Задумайся, что ты вытворяешь. Ты убиваешь свою мать – и все ради этой идиотки.

– Скажи прямо, что тебе надо.

– Ты что, спешишь? Ждешь ее?

– Может, и жду.

– Пусть приходит. Я плюну ей в лицо. Пока что твоя жена – я, а она – шлюха. Я твоя жена, а ты мой муж. Я ношу под сердцем твоего ребенка.

– Аделе, к чему все эти разговоры? Давно пора поставить точку. Ты сама виновата, раз ты…

Он осекся.

– Никаких точек ставить мы не будем, и не рассчитывай. Стоит мне только захотеть – и ты останешься со мной на всю жизнь. Для меня брак – не игрушки. Я вам устрою небо в алмазах.

– Ты выражаешься, как твоя мать.

– Я говорю то, что есть. Все несчастья свалились на тебя из-за этой женщины. Если б не она, мы не вернулись бы в Польшу накануне войны. Ты бы продолжал учиться – глядишь, чего-нибудь и добился бы. А что будет с тобой теперь? Что бы ни случилось, ты потеряешь лучшие свои годы. И не надейся, что она станет тебя ждать. Ты будешь гнить в окопах, а ей будет наплевать. Попробуй-ка вернуться к ней без ноги!

– Говори прямо, что ты хочешь!

– Хоть ты этого и не заслуживаешь, я хочу тебе помочь. И не буду тебя обманывать, помощь моя не бескорыстна. Ты не должен идти на эту безумную войну. Мы тебя спасем. Мой отчим, мама. Нам удалось извлечь из банка наши деньги. Существует даже возможность вернуться в Швейцарию. От тебя же требуется только одно: положить конец этому безумию.

– Аделе, я люблю ее.

– И это твое последнее слово?

– Это – правда.

– Ты сам себе это внушил. Ни на какую любовь ты не способен.

Некоторое время Аделе молча сидела с опущенной головой, губы у нее дрожали, нос вытянулся, заострился. В ее поднятых бровях, голове появилось что-то мужское, непреклонное. Асе-Гешлу вдруг показалось, будто сквозь женские черты ее лица проступает дух ее отца, книжника. Странно, но, пока она была рядом, он не испытывал к ней никакого отвращения. Нет, ненависти она у него не вызывала, скорее – страх. Боялся он бремени кормильца, стыда, какой испытывает женатый мужчина, окруженный многочисленными домочадцами и ничего в жизни не добившийся. Ему пришло в голову, что, имей он возможность жить с ней тайно, как с Адасой, – и он был бы не прочь иметь их обеих. Ему хотелось объяснить это Аделе, но он заранее знал, что она его не поймет. Да и ему самому мысль эта была не вполне ясна.

Аделе вдруг встала:

– Что это за комната? Куда выходит окно?

Она подошла к окну и вперилась взглядом в глухую стену дома напротив. Отсюда виден был соседний двор и солома на крышах нескольких праздничных шалашей. Аделе высунулась из окна, да так далеко, что Аса-Гешл вдруг испугался:

– Аделе, осторожней!

Она выпрямилась и повернулась к нему:

– Совершаешь самоубийство ты, а не я.

– Да, это верно.

– Бедный!

Она посмотрела на него и улыбнулась. Он все еще к ней привязан! Испугался, что она выпадет из окна. Как знать? Быть может, он уже питает чувство к существу, которое она в себе носит. К своему ребенку. Аделе вдруг поняла, что не станет слушать ни отчима, ни мать. Она с ним не разведется. Никогда! По еврейскому закону он навсегда останется ее мужем, она – его женой.

– Пойди сюда, – сказала она. – Ты еще можешь меня поцеловать.

И тут она сделала нечто совершенно неожиданное. Протянула руку и потушила свет. И осталась стоять, испуганная из-за собственной глупости.

Глава десятая

1

После того как Лея вышла из конторы в промежуточный день Праздника Кущей, Копл еще долго мерил шагами комнату, поскрипывая своими лайковыми сапогами. Прилипшая к нижней губе папироса давно погасла. Он вошел в заднюю комнатку: на газовой плитке заваривался чайник, на стене, над столом, висело зеркало. «Не удалось, значит, этой благородной девице вырваться из моих объятий, – подумал Копл, глядя на себя в зеркало. – Да, знай об этом старик, он бы в могиле перевернулся. – И он улыбнулся своему отражению. – А ты малый не промах, Копл».

Он вернулся в контору, открыл окно и выглянул во двор. На груде камней сидела хрупкая молоденькая девушка, полька. Босоногая женщина сливала в яму помои из ведра. Копл стал в задумчивости скрести ногтем запотевшее стекло. Что будет с домами, оставшимися от реб Мешулама, если они с Леей сбегут в Америку? Все пойдет прахом.

Он надел пальто и вышел на улицу. Было время, когда Коплу казалось, что достаточно Лее его поцеловать – и он сойдет с ума от счастья. В том-то и беда: все, чего мы так желаем, сбывается, как правило, слишком поздно. Легко сказать: «Разведись с Башеле! Поезжай в Америку!» Но как на такое пойти? Она была ему верной женой, матерью его детей. Объяви он ей, что собирается развестись, – и она воспримет его слова, как шутку. А что скажут люди? Шум поднимется на весь город.

Он никогда еще не приходил домой так рано, как сегодня. Ему хотелось побыть у себя, в своей комнате. Там, вытянувшись на старом диване, он имел обыкновение строить планы. Он махнул кучеру, влез в дрожки, откинулся на спинку, вытянул ноги и закрыл глаза. По звукам и запахам он мог точно сказать, по каким улицам проезжает. На Жабьей запах прелой листвы подсказал ему, что они едут мимо Саксонского сада. На Сенаторской запахло Вислой и лесами на Праге. Даже раскаты отдаленной артиллерийской канонады не могли заглушить привычные звуки. Мальчишки выкрикивали последние новости: русским удалось остановить германское наступление. Копл открыл глаза, подозвал мальчишку, бросил ему копейку и раскрыл газету. «Медведь еще жив», – буркнул он себе под нос.

На мосту дрожки остановились. Санитарный поезд с вагонами, чем-то похожими на омнибусы, въезжал на мост. В окнах, с перебинтованными головами и конечностями, маячили солдаты. Над ранеными склонились сестры милосердия. В одном из вагонов лежал человек, забинтованный с головы до ног, точно мумия; виден был только кончик носа. Двое в белых халатах суетились вокруг него с каким-то аппаратом и резиновыми трубками. По телу Копла пробежал холодок. «Ай, мама», – пробормотал он.

Дома была только Шоша, его старшая дочь, девочка шестнадцати лет: она была моложе Монека на одиннадцать месяцев. Шоша была выше отца, но с лицом ребенка. Две длинные светлые, заплетенные лентами косы доходили ей до пояса. Училась она, прямо скажем, неважно и в четвертом классе осталась на второй год. Не успел Копл произнести хоть слово, как она бросилась ему на шею, прижалась к нему грудью.

– Татуся!

– Где мама? – спросил Копл, высвобождаясь из ее объятий.

– В магазин пошла.

– А Иппе и Тобйеле?

– Тобйеле спит. Иппе у плотника.

– Что в школе?

Глаза у Шоши сверкнули.

– Ой, татуся, сегодня такое было! Наша учительница истории упала. Господи, как мы хохотали! Мне до сих пор смеяться больно. – И девочка по-детски захихикала, обнажив неровные зубки.

Копл пожал плечами.

– Что ж тут смешного? – сказал он. – Такое со всяким случиться может.

– Нет, татуся! Было ужасно смешно. Она прямо в проходе растянулась, между партами. Дай я тебя поцелую!

Девочка вновь обняла отца за шею, осыпая его лицо поцелуями. Коплу стоило немалых трудов оттолкнуть ее от себя. «Вылитая мать, – подумал он. – Глупа и чистосердечна». Коплу не раз уже приходило в голову, что если эта теля в кого-то влюбится, и не заметишь, как она явится домой с животом.

Он пошел к себе в комнату, закрыл дверь на цепочку и растянулся на диване. Чем дольше он курил и размышлял, тем больше сам себе удивлялся. Что за безумная идея! Порвать с семьей и бежать в Америку! А кто будет за Шошей присматривать? Кто проследит, чтобы Иппе нашла себе приличного мужа? Бедняжка ведь хромает. А что будет с Тобйеле и Монеком? Да и Лея уже не первой молодости. Ей сорок четыре, а может, и больше. Если она его действительно любит, то почему тогда не соглашается стать его любовницей здесь, в Варшаве?

Когда же Копл вспомнил, что рассказал Лее про отцовский сейф, он почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

«Я, должно быть, сошел с ума, – подумал он. – Я сам вонзил себе нож в живот».

Он повернулся к стене и задремал. Жена разбудила его около семи, когда ужин был уже на столе. Копл встал совершенно разбитый и, с трудом переставляя ноги, направился в столовую.

Все казалось ему каким-то необычным: и свисавшая с потолка лампа в матовом колпаке, и накрытый стол, и дети за столом. Иппе и Шоша о чем-то оживленно разговаривали, разражаясь громким визгливым смехом. Монек в своем коротком школьном пиджачке с золотыми пуговицами сидел молча, его коротко стриженная голова отбрасывала на стене огромную тень.

Башеле, как всегда, суетилась, прислуживала мужу, подкладывала ему мяса, солений, квашеной капусты.

– Копл, что это ты сидишь сегодня, как посватанный? – сказала она. – У тебя голова болит, или что?

– Что? Нет, все в порядке.

– Не в твоем обыкновении завалиться спать средь бела дня.

Копл повернулся к Монеку.

– Как дела в школе? – поинтересовался он.

Не успел мальчик ответить, как Шоша вновь разразилась смехом:

– Видели бы вы, как сегодня рухнула наша учительница!

«Если у тебя жена корова, то и дети – телки», – подумал Копл. Есть ему больше не хотелось. Как только ужин подошел к концу, он встал, надел пиджак и направился к двери.

– Копл, приходи не поздно, – крикнула ему вслед Башеле, хотя прекрасно знала, что раньше двух часов ждать его нечего.

На лестнице было темно. Он вышел из подъезда и повернул налево. На Малой, недалеко от Петербургского вокзала, жили Оксенбурги, у которых Копл часто бывал. Этажом выше, в том же доме, жила мадам Голдсобер, молодая вдова старого торговца коврами. Копл с друзьями приходил к Оксенбургам несколько раз в неделю. У Оксенбургов была большая пятикомнатная квартира. На Праге квартплата была невысокой, и, если б не паровозные свистки, которые слышны были всю ночь напролет, место было идеальным. Оксенбурги, однако, так к ним привыкли, что летом, когда они жили за городом, не могли по ночам заснуть.

«Тишина звенит в ушах», – жаловался Исадор Оксенбург.

Было время, когда у Исадора Оксенбурга было несколько ресторанов на Праге и в самой Варшаве. О рубцах, которые подавались в ресторанах Оксенбурга, ходили легенды. Однако с тех пор, как здоровье у него пошатнулось, он ушел из ресторанного дела, сидел дома и обслуживал свадьбы, поставляя посуду и готовя праздничные блюда. Его жена Рейце подвизалась торговым агентом. Про их сына говорили, что он скупщик краденого. Зато обе дочери, Циля и Регина, родителей радовали. Муж Цили, приказчик в магазине штучных товаров на Генсье, зарабатывал тридцать рублей в неделю. Регина собиралась замуж. В молодости мадам Оксенбург была, говорят, красоткой, однако теперь растолстела, да так, что с трудом в дверь входила. Весила она больше трехсот фунтов. Тем не менее она вела хозяйство, отчитывала служанку и постоянно конфликтовала с мужем. Оксенбург, высокий, худой, с костлявой шеей, рыжими, цвета пива, ухоженными, подкрученными на польский манер усами, любил выпить и на диване проводил куда больше времени, чем на ногах. Еще он любил раскладывать пасьянс. Всякий раз, ссорясь с женой, он бил кулаком себя в грудь и на всю квартиру кричал: «Да ты знаешь, с кем разговариваешь? С Исадором Оксенбургом! Ты из меня всю кровь выпила, точно пиявка! Смотри, в кого я по твоей милости превратился!»

И он показывал на свои ввалившиеся щеки, которые отливали болезненной голубизной, как будто из него действительно выпили всю кровь.

2

Исадор Оксенбург и Копл были членами общества «Аншей Цедек». Копл был, по существу, членом семьи Оксенбургов, у него имелся даже собственный ключ от их квартиры. В коридоре он снял пальто и шляпу и повесил их на вешалку. Затем пригладил карманной расческой волосы. В гостиной он застал всех; Давид Крупник, Леон Коробейник и Мотя Рыжий играли в карты с мадам Голдсобер. Ичеле Пелцвизнер играл в домино с Цилей. Все были так увлечены игрой, что не заметили, как появился Копл. Войдя, он услышал, как мадам Голдсобер сказала: «Сброшу-ка я королей».

– Я составлю вам компанию, – заметил Давид Крупник, торговец мебелью, человек, по слухам, не бедный. Вдовец, он был к мадам Голдсобер весьма неравнодушен.

– Пас.

– Ставлю шесть грошей.

– Десять.

Мадам Голдсобер сидела во главе стола, кутаясь в вязаную шаль. Ее каштановые, рыжеватые волосы были зачесаны назад, сверху красовался декоративный гребень. У нее были круглый лоб, маленький нос и девичий подбородок. Верхняя губа была слегка приподнята, из-под нее выглядывали маленькие белые зубки. Брови были выщипаны. Когда-то она страдала астмой и с тех пор имела обыкновение курить особый сорт длинных, тонких папирос, которые, как считалось, прочищают мелкие бронхи. Она сидела и выпускала из ноздрей облачко табачного дыма.

– Ну-с, мужчины, – изрекла она, – что у вас там?

– Лично у меня ничего, кроме головной боли, – вздохнул Мотя Рыжий, низенький человечек с рябым лицом и рыжеватыми, коротко стриженными волосами.

– Три дамы, – объявил Давид Крупник, выкладывая карты на стол.

– Ладно, твоя взяла, – отозвался Леон Коробейник и подвинул к нему наполненное деньгами блюдечко. – Жуликам везет.

Мадам Голдсобер повернулась и увидела Копла.

– Почему так поздно? – спросила она, смерив его любопытным и немного проказливым взглядом. – А я уж решила, что сегодня нам придется обойтись без тебя.

Копл поднял брови:

– А я-то думал, что тебе без меня не обойтись.

– Конечно, нет. Ты же знаешь, я без тебя сама не своя.

– Нет, вы слышали?! – возмутился Мотя Рыжий, ударив кулаком по столу. – Она без него сама не своя.

– У них старая любовь, – заметил Леон Коробейник. – Тянется уже много лет.

– Вот как? А я считал, что она любит меня, – сказал Давид Крупник и, взяв колоду, начал ее тасовать.

– Тебе в картах везет, – сказала мадам Голдсобер.

«Что нужно от меня этой красотке? – подумал Копл. – Наверно, поссорилась с Крупником или же просто дурака валяет». Походкой человека, который чувствует здесь себя, как дома, он перешел из гостиной в столовую. Ему хотелось поговорить с мадам Оксенбург, но в столовой ее не было. Вместо нее за столом, в обитом бархатом кресле сидел ее муж. Он раскладывал пасьянс. Перед ним на столе стояла фляжка коньяка. Когда Копл вошел, Оксенбург схватил фляжку, словно собираясь ее спрятать, но, увидев, что это был Копл, поставил ее обратно на стол.

– Добрый вечер, Исадор.

Тонкие, голубоватые губы Оксенбурга скривились в улыбочке.

– Что это ты сегодня не играешь?

– А какой смысл? Чушь это все. Чушь собачья.

Оксенбург с грустью покачал головой.

– Ах, – вздохнул он, – и это называется «игрой в карты»? Они в шарики играют, а не в карты.

– Вот именно.

Оксенбург положил руку на покрытый клеенкой стол.

– Что новенького в обществе? Ты по-прежнему первый староста?

– Даже не второй.

– В правление входишь?

– Не удостоен и этой чести.

– Что случилось? Тебя выгнали?

– Выгнать меня нельзя.

– С тобой, я вижу, шутки плохи, а? Вам, молодым, везет. Вы ничего не воспринимаете всерьез. В мое время все было иначе. Общество тогда находилось на Столовой. Мы пообещали, что будем носить еду в еврейскую больницу на Чистом бульваре. В те дни никаких трамваев и в помине не было, только запряженные лошадьми омнибусы, но ведь в субботу и на них не поедешь. Брали корзину с белым хлебом, шкварками, требухой, печенью и шли пешком. Легко сказать «шли». Поляки на мосту забрасывали нас камнями. Если удавалось поймать какого-нибудь ублюдка, мы его потом избивали до полусмерти. На Крохмальной путь нам преградила банда. В первый раз они дали нам прикурить – мы еле ноги унесли. Йослу Бацу ребро сломали. Да и мне фингал под глазом поставили. В тот вечер у нас было собрание. «Послушайте, – говорю. – Мы что, испугались нескольких проходимцев?» – «А что нам делать? – говорят ребята. – Нам же на Шабес палки в руки нельзя брать, верно?» А раввин наш родом был из Литвы. Звали его реб Файвке. «Если, – говорит, – вам грозит опасность, то можете». – «Что ж, – говорю, – раз этот праведник говорит, что можем, значит, можем – зря он болтать не станет». А у него и в самом деле Талмуд величиной в стол был.

В следующую субботу женщины с едой шли сзади, а мы – впереди, небольшими группами. Возле Сада Янаша слышим свист. Я с еще четырьмя впереди шел. И тут эти ублюдки нас окружили. Заводилой у них был Иче Слепой – что-что, а драться он умел. Торговкам приходилось платить ему откупного. «Крохмальная, – Иче говорит, – моя территория». А я ему: «Чего тебе надо? Мы сюда не развлекаться пришли, мы бедным помогаем». – «Вашей пражской благотворительности нам здесь не надо, – говорит. – Вали отсюда, а то я тебе шею сверну». И бьет меня кулаком в грудь. Вижу, делать нечего, замахиваюсь палкой и как врезал ему в челюсть! Он от удивления даже не шелохнулся, стоит, как вкопанный, глаза выпучил. «Ну-ка, ребята, – говорю, – помогите мне». Что тебе сказать, они свое получили, наши мальчики их здорово отделали. Прошел слух, что Иче Слепого убивают. На Крохмальной жили сапожники, они тоже платили Иче отступного, чтобы он к их женщинам не приставал. Узнав, что мы с его бандой сцепились, вышли на улицу и они. В какой-то момент появился фараон, но он быстренько слинял. Короче, мы их здорово проучили. С того самого дня все в Варшаве знали, что Исадор Оксенбург постоять за себя сумеет.

Оксенбург вытер со лба пот.

– Может, хочешь выпить? – спросил он.

– Нет.

– Что у Мускатов? Как ты там справляешься?

– Вот подумываю, не уехать ли в Америку, – сказал неожиданно для самого себя Копл. «И зачем я доверяю секреты этому пьянице?» – тут же подумал он.

Оксенбург нахмурился и стал жевать губами, как будто пытался проглотить кончики собственных усов.

– С какой стати? Ты шутишь.

– Я серьезно.

– Зачем тебе? Тебе что, Варшавы мало? И потом, что ты будешь делать в Америке? Там ведь вкалывать придется – иначе не проживешь.

– А где твоя жена? – справился Копл.

– Бог ее знает. Говорю тебе, дружище, здесь, в Варшаве, ты – царь и бог. А в Америке портки будешь гладить.

Копл ничего не ответил, встал и вышел из комнаты. В коридоре он с минуту постоял в нерешительности: то ли вернуться в гостиную и присоединиться к остальным, то ли уйти вообще. «Пьянчуга прав, – подумал он, – что мне делать в Америке?» И он представил себе, как будет жить с Леей в небоскребе. Под ними несутся поезда, грохочут вагоны подземки – и все кругом говорят только по-английски. Будет бродить, как неприкаянный, в этом чужом мире – ни детей, ни друзей, ни женщин. Лея быстро состарится, начнет ворчать. Башеле поплачет-поплачет, а потом возьмет и выйдет замуж за торговца углем из дома напротив. Спать он будет в постели Копла, и Башеле будет по утрам будить его словами: «Хаим-Лейб, милый, вставай, а то кофе простынет!»

«Будь они прокляты, эти женщины, – подумалось Коплу. – Обманщицы и шлюхи, все как одна!»

И он вдруг почувствовал себя жалким и беспомощным, как когда-то, когда он, зеленый юнец, запуганный сирота из провинции, с трудом зарабатывал два рубля в неделю. В те дни он был так одинок, что по субботам приходил в молельный дом рано утром и оставался там до конца Шабеса. Со временем, правда, судьба ему улыбнулась: он стал членом общины, познакомился с Мешуламом Мускатом, женился на приличной бедной девушке, родил несколько славных детишек, кое-что заработал. Зачем ему уезжать? К чему ломать жизнь сразу двум семьям? Где это сказано, что ему суждено стать зятем Мешулама Муската?

Тут дверь в гостиную раскрылась, и в коридор вышла раскрасневшаяся и улыбающаяся мадам Голдсобер: из-под шали виднеется кружевная блузка, из-под плиссированного платья выглядывает оборка нижней юбки. Она взглянула на него с некоторым удивлением:

– Нет, вы поглядите на него. Стоит, точно провинившийся школьник.

– Ты уже домой собралась? Так рано?

– С чего ты взял? Просто я забыла дома свои астматические папиросы.

Помолчали. Мадам Голдсобер тряхнула головой.

– Вот что, – сказала она после паузы. – Пойдем-ка со мной наверх.

– Почему бы и нет.

И они стали подниматься по лестнице, мадам Голдсобер опиралась ему на плечо.

– Входи, – сказала она, открывая ключом дверь. – У тебя спички не найдется?

Внутри было темно, пахло натертыми воском полами. Чувствовалось, что здесь живет женщина и что живет она одна. И тут, совершенно неожиданно, вдова обняла Копла за шею и жадно поцеловала его в губы. От нее пахло табачным дымом и шоколадом. У Копла поплыли круги перед глазами.

– Вот ты, значит, какая, – пробормотал он.

– Да, такая, – отозвалась вдова.

И она вновь принялась целовать его с неистовством женщины, отбросившей всяческий стыд.

«Что это, черт возьми? – пронеслось в голове у Копла. – А ведь как хорошо. А будет – еще лучше».

3

Мадам Голдсобер вырвалась из объятий Копла.

– Мне надо идти вниз, – сказала она. – Бог знает, что придет Крупнику в голову.

– Чего ты боишься этого Крупника?

– Боюсь, как бы он чего не сболтнул. Вот что. Приходи попозже. Часов в одиннадцать. Хочу еще раз у них показаться.

– Не буду я торчать у Оксенбургов весь вечер, – подумав с минуту, сказал Копл. – Увидимся.

– Куда ты идешь, Копл? Странный ты какой-то. Вечно у тебя какие-то тайны. Давай вот как. Ты спускайся первый. А то, если мы вернемся вместе, сразу же пойдут разговоры.

Копл спустился вниз. Прежде чем войти в гостиную Оксенбургов, он первым делом подошел к зеркалу на стене в коридоре пригладить волосы. Карточная игра кончилась. Давид Крупник беседовал с Леоном Коробейником, который промышлял антиквариатом и драгоценностями. Циля, замужняя дочь Оксенбургов, вышла из комнаты, и разговор шел мужской.

– Все это чушь, – говорил Леон Коробейник. – У каждой женщины есть своя цена. – И он схватил Крупника за отворот пиджака, как будто хотел доверить ему какую-то тайну. – Взять, к примеру, меня. Я не молод и не красив. Мучаюсь язвой – никому такого не пожелаю. Без операции, боюсь, не обойтись. Так вот, на прошлой неделе, в среду кажется, звонят мне какие-то гои и зовут прийти к ним домой на Розовую аллею. Они дочь замуж выдают, и им нужны драгоценности. Беру у Екла Дреймана пару цацек, сажусь в дрожки и еду. Поднимаюсь по мраморной лестнице, звоню. Открывает женщина. Смотрю на нее и, представь, глазам своим не верю, таких только во сне видишь: высокая блондинка, а улыбка такая, что дрожь берет. «Простите, – говорю, – вы, случаем, не невеста?» А она смеется: я, говорит, не невеста, а мать невесты. Слушай, я думал, сейчас в обморок упаду. «Ну, – говорю, – могу себе представить, какая у вас дочка, раз мать такая красавица». Она опять смеется и говорит, что дочки сейчас нет, она на примерке у портнихи и скоро вернется. А она, стало быть, дома одна. Тут я про коммерцию напрочь забыл. Демонстрирую ей свой товар, она смотрит на цацки, надевает их и вздыхает. «Чего это вы вздыхаете? – спрашиваю. – Я с вас лишнего не возьму». Ну, слово за слово, и она все мне про себя рассказала. Муж у нее все промотал. Дочкин жених – граф. Свадьбу надо сыграть по высшему разряду, нельзя ударить лицом в грязь, а денег – ни копейки. Тут я, будто в шутку, говорю: «Я человек не богатый, в этом деле посредник, и только. Но я бы заплатил за вас больше, чем стоит самый большой бриллиант на свете». Сказал, а сам думаю: сейчас спустит меня с лестницы. А она вместо этого смотрит на меня своими огромными глазищами, да так, что у меня поджилки трясутся, и говорит: «Ради своих детей я на любую жертву готова». В такие моменты либо тебя паралич разбивает, либо сильным, как лев, становишься.